ПО ПОВОДУ «ОТЦОВ И ДЕТЕЙ»
Я брал морские ванны в Вентноре, маленьком городке на острове Уайте, — дело было в августе месяце 1860 года, — когда мне пришла в голову первая мысль «Отцов и детей», этой повести, по милости которой прекратилось — и, кажется, навсегда — благосклонное расположение ко мне русского молодого поколения. Не однажды слышал я и читал в критических статьях, что я в моих произведениях «отправляюсь от идеи» или «провожу идею»; иные меня за это хвалили, другие, напротив, порицали; с своей стороны, я должен сознаться, что никогда не покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы. Не обладая большою долею свободной изобретательности, я всегда нуждался в данной почве, по которой я бы мог твердо ступать ногами. Точно то же произошло и с «Отцами и детьми»; в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. (Он умер незадолго до 1860 года.) В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета — и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая поверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникало сомнение: уж не за призраком ли я гоняюсь? Помнится, вместе со мною на острове Уайте жил один русский человек, одаренный весьма тонким вкусом и замечательной чуткостью на то, что покойный Аполлон Григорьев называл «веяньями» эпохи. Я сообщил ему занимавшие меня мысли — и с немым изумлением услышал следующее замечание: «Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип... в Рудине?» Я промолчал: что было сказать? Рудин и Базаров — один и тот же тип!
Эти слова так на меня подействовали, что в течение нескольких недель я избегал всяких размышлений о затеянной мною работе; однако, вернувшись в Париж, я снова принялся за нее — фабула и в марте 1862 года «Отцы и дети» явились в «Русском вестнике».
Не стану распространяться о впечатлении, произведенном этой повестью; скажу только, что, когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, — слово «нигилист» уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!» Я испытал тогда впечатления, хотя разнородные, но одинаково тягостные. Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатических людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило... огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу; 1* я слишком уважал призвание художника, литератора, чтобы покривить душою в таком деле. Слово «уважать» даже тут не совсем у места; я просто иначе не мог и не умел работать; да и, наконец, повода к тому не предстояло. Мои критики называли мою повесть «памфлетом», упоминали о «раздраженном», «уязвленном» самолюбии; но с какой, стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и как талантливого писателя? Какого бы я ни был скромного мнения о своем даровании — я все-таки считал и считаю сочинение памфлета, «пасквиля» ниже его, недостойным его. Что же касается до «уязвленного» самолюбия, то замечу только, что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед «Отцами и детьми» — о «Накануне» (а он по праву считался выразителем общественного мнения) — что эта статья, явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих — говоря по совести — самых незаслуженных похвал. Но господам критикам нужно было представить меня оскорбленным памфлетистом: «leur siège était fait» 1 — и еще в нынешнем году я мог прочесть в Приложении № 1-й к «Космосу» (стр. 96) следующие строки: «Наконец, всем известно, что пьедестал, на котором стоял г. Тургенев, был разрушен главным образом Добролюбовым»... а далее (на стр. 98) говорится о моем «ожесточении», которое г-н критик, впрочем, понимает — и «пожалуй, даже извиняет».
Господа критики вообще не совсем верно представляют себе то, что происходит в душе автора, то, в чем именно состоят его радости и горести, его стремления, удачи и неудачи. Они, например, и не подозревают того наслаждения, о котором упоминает Гоголь и которое состоит в казнении самого себя, своих недостатков в изображаемых вымышленных лицах; они вполне убеждены, что автор непременно только и делает, что «проводит свои идеи»; не хотят верить, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни — есть высочайшее счастие для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями. Позволю себе привести небольшой пример. Я — коренной, неисправимый западник, и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в «Дворянском гнезде») все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого «разбить его на всех пунктах». Почему я это сделал — я, считающий славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае — таким именно образом, по моим понятиям, — не из нелепого желания оскорбить молодое поколение (!!!) 2*, а просто вследствие наблюдений над моим знакомцем, доктором Д. и подобными ему лицами. «Эта жизнь так складывалась», — опять говорил мне опыт — может быть, ошибочный, но, повторяю, добросовестный; мне нечего было мудрить — и я должен был именно так нарисовать его фигуру. Личные мои наклонности тут ничего не значат; но, вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений Базарова на художества, — я разделяю почти все его убеждения. А меня уверяют, что я на стороне «отцов»... я, который в фигуре Павла Кирсанова даже погрешил против художественной правды и пересолил, довел почти до карикатуры его недостатки, сделал его смешным! 3*
Вся причина недоразумений, вся, как говорится, «беда» состояла в том, что воспроизведенный мною базаровский тип не успел пройти чрез постепенные фазисы, через которые обыкновенно проходят литературные типы. На его долю не пришлось — как на долю Онегина или Печорина — эпохи идеализации, сочувственного превознесения. В самый момент появления нового — Базарова — автор отнесся к нему критически... объективно. Это многих сбило с толку — и кто знает! в этом была, быть может, если не ошибка, то несправедливость. Базаровский тип имел по крайней мере столько же права на идеализацию, как предшествовавшие ему типы. Я сейчас сказал, что отношения автора к выведенному лицу сбили читателя с толку: читателю всегда неловко, им легко овладевает недоумение, даже досада, если автор обращается с изображаемым характером, как с живым существом, то есть видит и выставляет его худые и хорошие стороны, а главное, если он не показывает явной симпатии или антипатии к собственному детищу. Читатель готов рассердиться: ему приходится не следить по начертанному уже пути, а самому прота́ривать дорожку. «Очень нужно трудиться! — невольно рождается в нем мысль, — книги существуют для развлечения, не для ломанья головы; да и что стоило автору сказать, как мне думать о таком-то лице — как он сам о нем думает!» А если отношения автора к этому лицу свойства еще более неопределенного, если автор сам не знает, любит ли он, или нет выставленный характер (как это случилось со мною в отношении к Базарову, ибо то «невольное влечение», о котором я упоминаю в моем дневнике — не любовь) — тогда уже совсем плохо! Читатель готов навязать автору небывалые симпатии или небывалые антипатии, чтобы только выйти из неприятной «неопределенности».
«Ни отцы, ни дети, — сказала мне одна остроумная дама по прочтении моей книги, — вот настоящее заглавие вашей повести — и вы сами нигилист». Подобное мнение высказалось еще с большей силой по появлении «Дыма». Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала. В деле сочинительства всякий (сужу по себе) делает не то, что хочет, а то, что может — и насколько удастся. Полагаю, что произведения беллетристики должно судить en gros 2 — и, строго требуя добросовестности от автора, на остальные стороны его деятельности смотреть — не скажу равнодушно, но спокойно. А в отсутствии добросовестности — при всем желании угодить моим критикам — я признать себя виновным не могу.
У меня по поводу «Отцов и детей» составилась довольно любопытная коллекция писем и прочих документов. Сопоставление их не лишено некоторого интереса. В то время, как одни обвиняют меня в оскорблении молодого поколения, в отсталости, в мракобесии, извещают меня, что с «хохотом презрения сжигают мои фотографические карточки», — другие, напротив, с негодованием упрекают меня в низкопоклонстве перед самым этим молодым поколением. «Вы ползаете у ног Базарова! — восклицает один корреспондент, — вы только притворяетесь, что осуждаете его; в сущности вы заискиваете перед ним и ждете, как милости, одной его небрежной улыбки!» Помнится, один критик, в сильных и красноречивых выражениях, прямо ко мне обращенных, представил меня вместе с г-м Катковым в виде двух заговорщиков, в тишине уединенного кабинета замышляющих свой гнусный ков, свою клевету на молодые русские силы... Картина вышла эффектная! На деле вот как происходил этот «заговор». Когда г. Катков получил от меня рукопись «Отцов и детей», о содержании которой он не имел даже приблизительного понятия, — он почувствовал недоумение. 4*
Тип Базарова показался ему «чуть не апофеозой „Современника“», и я бы не удивился, если б он отказался от помещения моей повести в своем журнале. «Et voilà comme on écrit l’histoire!» 3 — можно бы тут воскликнуть... но позволительно ли величать таким громким именем такие маленькие вещи?
С другой стороны, я понимаю причины гнева, возбужденного моей книгой в известной партии. Они не лишены основания, и я принимаю — без ложного смирения — часть падающих на меня упреков. Выпущенным мною словом «нигилист» воспользовались тогда многие, которые ждали только случая, предлога, чтобы остановить движение, овладевшее русским обществом. Не в виде укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово; но как точное и уместное выражение проявившегося — исторического — факта; оно было превращено в орудие доноса, бесповоротного осуждения, — почти в клеймо позора. Несколько печальных событий, совершившихся в ту эпоху, дали еще более пищи нарождавшимся подозрениям и, как бы подтверждая распространенные опасения, оправдали старания и хлопоты наших «спасителей отечества»... ибо и у нас на Руси проявились тогда «спасители отечества». Общественное мнение, столь неопределенное еще у нас, хлынуло обратной волной... Но на мое имя легла тень. Я себя не обманываю; я знаю, эта тень с моего имени не сойдет. Но могли же другие люди — люди, перед которыми я слишком глубоко чувствую свою незначительность, могли же они промолвить великие слова: «Périssent nos noms, pourvu que la chose publique soit sauvée!» 5* В подражание им и я могу себя утешить мыслью о принесенной пользе. Эта мысль перевешивает неприятность незаслуженных нареканий. Да и в самом деле — что за важность? Кто через двадцать, тридцать лет будет помнить обо всех этих бурях в стакане воды и о моем имени — с тенью или без тени?
Но довольно говорить обо мне — и пора прекратить эти отрывочные воспоминания, которые, боюсь, мало удовлетворят читателей. Мне хочется только, перед прощанием, сказать несколько слов моим молодым современникам — моим собратьям, вступающим на скользкое поприще литературы. Я уже объявил однажды и готов повторить, что не ослепляюсь насчет моего положения. Мое двадцатипятилетнее «служение музам» окончилось среди постепенного охлаждения публики — и я не предвижу причины, почему бы она снова согрелась. Наступили новые времена, нужны новые люди; литературные ветераны подобны военным — почти всегда инвалиды — и благо тем, которые вовремя умеют сами подать в отставку! Не наставническим тоном, на который я, впрочем, не имею никакого права, намерен я произнести мои прощальные слова, а тоном старого друга, которого выслушивают с полуснисходительным, полунетерпеливым вниманием, если только он не вдается в излишнее разглагольствование. Я постараюсь его избегнуть.
Итак, мои молодые собратья, к вам идет речь моя.
—
Силу этого «схватывания», этого «уловления» жизни дает только талант, а талант дать себе нельзя; но и одного таланта недостаточно. Нужно постоянное общение с средою, которую берешься воспроизводить; нужна правдивость, правдивость неумолимая в отношении к собственным ощущениям; нужна свобода, полная свобода воззрений и понятий, и, наконец, нужна образованность, нужно знание! «А! понимаем! видим, куда вы гнете! — воскликнут здесь, пожалуй, многие. — Потугинские идеи — ци-ви-ли-зация, prenez mon ours! 4» Подобные восклицания не удивят меня; но и не заставят отступиться ни от одной йоты. Учение — не только свет, по народной пословице, — оно также и свобода. Ничто так не освобождает человека, как знание, и нигде так свобода не нужна, как в деле художества, поэзии: недаром даже на казенном языке художества зовутся «вольными», свободными. Может ли человек «схватывать», «уловлять» то, что его окружает, если он связан внутри себя? Пушкин это глубоко чувствовал; недаром в своем бессмертном сонете, в этом сонете, который каждый начинающий писатель должен вытвердить наизусть и помнить, как заповедь, он сказал:
Отсутствием подобной свободы объясняется, между прочим, и то, почему ни один из славянофилов, несмотря на их несомненные дарованья 7*, не создал никогда ничего живого; ни один из них не сумел снять с себя — хоть на мгновенье — своих окрашенных очков. Но самый печальный пример отсутствия истинной свободы, проистекающего из отсутствия истинного знания, представляет нам последнее произведение графа Л. Н. Толстого («Война и мир»), которое в то же время по силе творческого, поэтического дара стоит едва ли не во главе всего, что явилось в европейской литературе с 1840 года. Нет! без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле — в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории. — немыслим истинный художник; без этого воздуха дышать нельзя.
Непризнанных гениев нет — так же, как нет заслуг, переживающих свою урочную чреду. «Всякий рано или поздно попадает на свою полочку», — говаривал покойный Белинский. Уже и на том спасибо, коли в свое время и в свой час ты принес посильную лепту. Лишь одни избранники в состоянии передать потомству не только содержание, но и форму своих мыслей и воззрений, свою личность, до которой массе, вообще говоря, нет никакого дела. Обыкновенные индивидуумы осуждены на исчезновение в целом, на поглощение его потоком; но они увеличили его силу, расширили и углубили его круговорот — чего же больше?
не желайте ни сами сказать, ни услышать «последнее слово». Делайте свое дело — а то всё перемелется. Во всяком случае, пропустите сперва порядочный срок времени — и взгляните тогда на все прошедшие дрязги с исторической точки зрения, как я попытался это сделать теперь. Пусть следующий пример послужит вам в назидание. В течение моей литературной карьеры я только однажды попробовал «восстановить факты». А именно: когда редакция «Современника» стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я — несмотря на ее просьбы, — на что у меня существуют письменные доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня... «Как смел я поднимать руку на ее идола! Что за нужда, что я был прав! Я должен был молчать!» Этот урок пошел мне впрок; желаю, чтоб и вы воспользовались им.
А просьба моя состоит в следующем: Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками, в челе которых блистает опять-таки Пушкин! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса! Даже тем, которым не по вкусу «философские отвлеченности» и «поэтические нежности», людям практическим, в глазах которых язык не что иное, как средство к выражению мысли, как простой рычаг, — даже им скажу я: уважайте, по крайней мере, законы механики, извлекайте из каждой вещи всю возможную пользу! А то, право, пробегая иные вялые, смутные, бессильно-пространные разглагольствования в журналах, читатель невольно должен думать, что именно рычаг-то вы заменяете первобытными подпорками, — что вы возвращаетесь к младенчеству самой механики...
1868-1869.
Баден-Баден.
Примечания
ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА
Bibl Nat, Slave 75; описание см.: Mazon, p. 77; фотокопия — Р. I, оп. 29, № 334.
Беловой автограф, 7 л. Хранится в ГИМ, ф. 440, № 1265.
Т, Соч, 1869, —CII.
Т, Соч, 1874, ч. 1, с. 115—127.
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 97—109.
Т, Соч, 1869, с подписью: Ив. Тургенев.
Печатается по тексту Т, Соч, 1880
Стр. 86, строка 34: «гоняюсь» вместо «гонюсь» (по всем другим источникам).
Стр. 87, строка 27: «получал» вместо «получил» (по всем другим источникам).
«за исключением воззрений Базарова» вместо «за исключением воззрений» (по всем другим источникам).
Стр. 90, строки 19—20: «довел почти до карикатуры» вместо «довел до карикатуры» (по черновому и беловому автографам, Т, Соч, 1869
Стр. 91, строки 41—42: «свой собственный портрет и портрет своих единомышленников» вместо «свой собственный портрет, своих единомышленников» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 91, строка 44: «пошлого, вялого и ложного» вместо «пошлого и ложного» (по беловому автографу,
Стр. 92, строки 10—11: «виновным» вместо «виноватым» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 95, строка 22: «в европейской литературе» вместо «в нашей литературе» (по черновому автографу; в беловом автографе слово «европейской» зачеркнуто и над зачеркнутым чужой рукой вписано: «нашей»).
«без правдивости, без образования» вместо «без образования» (по беловому автографу).
Статья «По поводу „Отцов и детей“» завершала цикл «Литературных воспоминаний» и поэтому была закончена последней (подробно о ее датировке см.: Батюто А. П. По поводу «Отцов и детей». Обоснование датировки. — Т сб, вып. 4).
к Н. Х. Кетчеру от 4 (16) октября 1869 г.). Об одной из них, исправленной в издании 1874 г., Тургенев писал П. В. Анненкову 4 (16) декабря 1869 г.: «... самая неприятная опечатка стоит на стран<ице> XCIV, строка 8 сверху: вместо я разделяю почти все его убеждения (Базарова) стоит: „Я разделяю почти его убеждения“. Я подозреваю, что Кетчер (корректор) с умыслом, „меня жалеючи“, пропустил все, и вышла безграмотная фраза, над которой гг. Антоновичи будут, пожалуй, точить свои зубки: „и тут, мол, оробел!“» Вторая погрешность не была замечена Тургеневым в процессе прижизненных переизданий статьи. В том месте белового автографа, где говорится о «Войне и мире» как о произведении, которое «по силе творческого, поэтического дара стоит едва ли не во главе всего, что явилось в европейской литературе с 1840 года», слово «европейской» зачеркнуто и вместо него чужой рукой (по всей вероятности, рукой всё того же Кетчера) вписано: «нашей». Обе ошибки указаны в комментариях Б. М. Эйхенбаума; им же восстановлено по беловому автографу правильное написание — «европейской» (см.: История одного слова. — Огонек, 1956, № 3, с. 16; Т, СС,
Подобно другим очеркам из цикла «Литературных воспоминаний», статья «По поводу „Отцов и детей“» обдумывалась долго и писалась с некоторым усилием. Тургенева стеснял мемуарно-очерковый жанр. Но были и другие причины, крайне замедлявшие его работу. 8 (20) февраля 1869 г. Тургенев писал по этому поводу парижскому издателю Ж. Этцелю: «... вот уже 6 недель как я копаюсь в своем прошлом, да еще с предосторожностями всякого рода, ибо существует множество вещей, о которых нельзя говорить — и обычно они самые лучшие». Эти «предосторожности» предопределили приглушенный характер полемики Тургенева с разночинцами-демократами в «Воспоминаниях о Белинском». Они же помешали ему закончить очерк «Семейство Аксаковых и славянофилы», который вследствие этого так и не появился в печати. Что же касается статьи «По поводу „Отцов и детей“», здесь, пожалуй, главным, что предрасполагало автора к «предосторожностям всякого рода», был вопрос о соотношении замысла образа «нигилиста» Базарова с личностью Н. А. Добролюбова.
Члены редакции «Современника» (И. И. Панаев [1], М. А. Антонович, Н. Г. Чернышевский, Ю. Г. Жуковский) воспринимали этот образ как памфлет на Добролюбова. Отдельные факты нарочитого огрубления некоторых важных высказываний Добролюбова (да и не только его) при создании образа Базарова все-таки имели место. Недаром через год после опубликования романа в «Русском вестнике» Тургенев писал Анненкову (17 февраля (1 марта) 1863 г.): «... очень хочется мне пробежать „Современник“. Как-то они меня там уснащивают! Видно, я им сильно насолил. И что неприятно: и вперед солить буду». Открыто признать это значило бы ничего не добиться в объяснениях с разночинцами-демократами. Тургенев же, по-видимому, рассчитывал на какой-то компромисс со своими идейными противниками. Исходя из этого, он избрал очень гибкую тактику в объяснениях с демократическим читателем.
В романе есть несомненные отзвуки «нигилистических» суждений Чернышевского и Добролюбова о поэзии и искусстве вообще (см. реальный комментарий к «Отцам и детям» — наст. изд., т. 7, с. 458, 459, 462). Между тем, специально затрагивая эту проблему в статье о романе, Тургенев не называет имен вождей революционной демократии. Больше того, в противовес параллели Добролюбов — Базаров, Базаров — врач Дмитриев, которою отнюдь не исчерпывалось содержание даже первоначального замысла романа. Уклоняясь таким образом от прямой постановки вопроса о тесной связи замысла романа с кругом идей «Современника», Тургенев всё же не упустил возможности намекнуть на свое подлинное отношение к этим идеям. Подчеркивая «резкость и бесцеремонность тона» Базарова, его антипатию ко «всему художественному», уверяя, что всё это результат непосредственных «наблюдений» над его «знакомцем, доктором Д.», Тургенев сопроводил эти признания многозначительным добавлением: и над «подобными ему лицами». В числе «подобных лиц» он, видимо, подразумевал прежде всего Добролюбова и Чернышевского.
Такая дипломатически гибкая и вместе с тем подчеркнуто принципиальная манера полемики, рассчитанная на объективное освещение сложной истории создания романа, характерна для Тургенева на всем протяжении его статьи. Писатель, например, признает свою ответственность за «выпущенное» слово «нигилизм», которое реакционными силами было превращено «в орудие доноса <...> в клеймо позора». Но здесь же он напоминает критикам о другом, истинном и, следовательно, несравненно более важном значении этого слова как «точном и уместном выражении проявившегося — исторического — факта».
Смысл такого рода высказываний, нередко подкреплявшихся апелляцией к авторитету литературных учителей — Белинского, Пушкина, Гоголя, Гёте, сводился к доказательству главного положения статьи: «точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями». Разъясняя свою точку зрения на роман и его центрального героя, Тургенев, как типичный представитель критического реализма, последовательно защищал право художника выставлять на суд читателя и «худые и хорошие стороны» важнейших явлений общественной жизни.
«По поводу „Отцов и детей“» представляют суждения о творчестве Л. Толстого. Намеренно и не без основания поставленные в прямую связь с полемическими выпадами против славянофилов, критические замечания о «Войне и мире» в еще более резкой форме были выражены на ранней стадии работы над статьей. В черновом автографе есть, например, такая фраза: «и человек, который, подобно графу Толстому, мог написать, что только одна бессознательная деятельность приносит плоды, сам начертал свой [собственный] приговор» [2]. Примечательна также следующая помета Тургенева на полях обособленной страницы чернового автографа, имевшей специальное заглавие «О типах»: «„Война и мир“, книга 5-я, стр. 189, строки 1—3 сверху». Эта помета свидетельствует о том, что у Тургенева было намерение не ограничивать полемику с Толстым лишь общими критическими замечаниями о философской теории бессознательной деятельности. Его возражения Толстому должны были, по первоначальному замыслу, получить подтверждение в полемической трактовке некоторых важных вопросов литературно-художественного творчества. Именно на такое развитие полемики намекало заглавие «О типах». Этому замыслу не суждено было осуществиться, так как развернутая полемика с автором «Войны и мира» потребовала бы значительного расширения объема статьи за счет материала, не имевшего прямого отношения к ее главной теме [3].
За редкими исключениями отклики на статью «По поводу „Отцов и детей“» в журналах и газетах, в переписке того времени, а также в позднейшей мемуарной литературе были отрицательными. Основная причина недовольства статьей в реакционных и либеральных кругах указана в письме Тургенева к А. Ф. Онегину от 8 января н. ст. 1870 г.: «Ее ужасно бранят на Руси, — писал Тургенев в этом письме, — видят в ней с моей стороны нечто вроде отступничества от собственной заслуги, приближения к „нигилистам“, и т. п.» В числе недовольных статьей оказался даже Анненков, который писдл впоследствии: «Эстетические и полемические заметки Тургенева носили всегда какой-то характер междуделья, отличались умом, но никогда не обладали той полнотой содержания, которая необходима для того, чтобы сказанное слово осталось в памяти людей. То же самое суждение может быть приложено и к его позднейшим объяснениям с критиками и недоброжелателями, к его исповедям своих мнений (professions de foi), поправкам и дополнениям его созерцаний и проч. Они не удовлетворяли ни тех, к кому относились, ни публику, которая следила за его мнениями. Тургенев овладевал вполне своими темами и становился убедительным только тогда, когда разъяснял предметы и самого себя на арене художественного творчества» (Анненков, «По поводу „Отцов и детей“» были высказаны Анненковым в специальном письме к Тургеневу, которое не сохранилось. Известно, однако, что оно было необычно суровым по тону. «Анненков вознегодовал», «Анненков <...> сильно меня распекает», — отмечал Тургенев в письмах к И. П. Борисову от 23 декабря 1869 г. (4 января 1870 г.) и А. Ф. Писемскому от 27 декабря 1869 г. (8 января 1870 г.).
Учитывая отношение Анненкова к роману, высказанное незадолго перед его опубликованием в журнале «Русский вестник» (см. наст. изд., т. 7, с. 420—424), нетрудно установить, что именно возбуждало его негодование. Новые положительные характеристики Базарова в статье Тургенева радикально противоречили точке зрения Анненкова на этого героя как на представителя «дикой монгольской силы» и потому не могли восприниматься им без раздражения.
В сущности аналогичной точки зрения на статью «По поводу „Отцов и детей“» придерживались Н. Х. Кетчер и бывшие приятели Тургенева — М. Н. Лонгинов и Е. М. Феоктистов, известные с конца 1860-х годов реакционными убеждениями. В своих воспоминаниях А. А. Фет приводит следующее высказывание Кетчера: «... два раза издавал я сочинения Тургенева и два раза вычеркивал ему его постыдное подлизывание к мальчишкам. Нет таки, — напечатал, и с той поры ко мне не является: знает, что обругаю» (Фет, ч. 2, с. 306). В «Тургеневском сборнике» под редакцией А. Ф. Кони приведены воспоминания Е. М. Феоктистова о встрече с Тургеневым (1870 г.), во время которой между ними состоялась беседа об «Отцах и детях» и статье Тургенева об этом романе. По забывчивости или намеренно искажая некоторые очень важные факты, Феоктистов так излагал свой разговор с писателем: «„Помните ли, — говорил я ему, — с каким отвращением относились вы к только что зарождавшемуся у нас нигилизму <...> И вдруг теперь вы хотите уверить, будто сочувствуете в Базарове всему <...> даже его взглядам на искусство, в котором он видит не что иное, как праздную забаву: ну, скажите, пожалуйста, зачем вам понадобилось это?“ — Иван Сергеевич засмеялся и махнул рукой. — „Что хотите, — сказал он, — я уж действительно хватил через край“» [4]. Характерно также язвительное замечание М. Н. Лонгннова на полях тома собрания сочинений Тургенева в издании 1869 г., входившего в состав лонгиновской библиотеки, хранящейся теперь в ИРЛИ. «одной остроумной дамы» («Ни отцы, ни дети ~ и вы сами нигилист» — с. 91), Тургенев замечает: «Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала», рукою М. Н. Лонгинова начертано: «Оно и плохо, если верить словам автора на стр. XCIV...» (Имеется в виду признание Тургенева: «За исключением воззрений Базарова на художества, я разделяю почти все его убеждения»).
В периодической печати «отступничество» Тургенева подверглось наиболее резким нападкам со стороны известного критика «почвеннического» направления Н. Н. Страхова, «... несмотря на всё желание г. Тургенева выставить себя нигилистом и записаться в последователи лица, созданного им самим <...> я принимаю на себя смелость, — заявлял Н. Н. Страхов, — отказать г. Тургеневу в его притязаниях <...> я решаюсь защищать г. Тургенева против него самого, я хотел бы доказать, что тот пестрый нигилизм, который он теперь исповедует, нимало не согласуется с его поэтической деятельностью, что заслуги и смысл этой деятельности гораздо выше, чем полагает сам г. Тургенев» [5]. Сущность такой критики сводилась к доказательству того, что изъявления симпатии Тургенева к Базарову выглядят жалкими и неубедительными на фоне самого романа, в котором убеждения молодого поколения были выставлены якобы на всеобщее осмеяние и «порицание» как «что-то постороннее, нимало <...> не дорогое» и даже враждебное художнику [6]. В отличие от Анненкова суждения Страхова основывались в значительной степени на типично славянофильской вражде к западничеству и благодаря этому приобретали в конечном счете демагогический оттенок. Так, например, в заключение своего отзыва Страхов писал о Тургеневе и его творчестве: «Если поверить его словам, то он всё время был искренним западником, а между тем чему он послужил своими произведениями? Он беспрестанно казнил и развенчивал западничество. Вследствие чудесной правдивости, свойственной поэзии, выходило так, что явления, перед которыми он готов был преклониться, обнаруживали в его произведениях <...> ту гнилость, которою они были поражены. Так случилось и с Базаровым...» [7] Еще более резкими были выпады против Тургенева в статье Страхова о «Войне и мире», напечатанной в первом номере журнала «Заря» за 1870 г. Критические замечания о славянофилах и Л. Н. Толстом, высказанные в конце статьи «По поводу „Отцов и детей“», Страхов переадресовывал в подчеркнуто оскорбительной форме самому Тургеневу, как представителю западничества [8].
Особого внимания заслуживает презрительно враждебная оценка статьи «По поводу „Отцов и детей“», данная Катковым. Высказанная лишь в 1880 году в передовой статье «Московских ведомостей», посвященной полемике писателя с Б. М. Маркевичем, укрывшимся под псевдонимом «Иногородний обыватель» [9], эта оценка документально подтверждает справедливость заявления Тургенева о его разногласиях с Катковым в пору печатания романа в журнале «Русский вестник». Вместе с тем она убедительно свидетельствует и о том, что отношение Тургенева и редактора «Русского вестника» к проблеме «отцов» и «детей» в целом всегда было принципиально различным. Катков писал: «При первом появлении этой фигуры (Базарова) в лагере людей базаровского типа произошел раскол: одни действительно рукоплескали автору за превосходный идеал, другие освистали его, находя, что в этой фигуре сквозит его ненависть к молодому поколению. Г-н Тургенев тогда молчал. Но прошло много лет. При благоприятных обстоятельствах расплодилось нигилистов множество; они завладели нашею литературой, и голоса их шумно понеслись на всю Русь. Тогда г-н Тургенев, беспрерывно ругаемый и поносимый ими, вышел пред публику с изъявлением своего истинного почтения и совершенной преданности господину Базарову, а в доказательство своих чувств к нему выдал издателя журнала, сославшись на свои разногласия с ним во время печатания. Значит, о симпатиях г-на Тургенева к нигилистам засвидетельствовал он сам, и только он сам...» (Моск Вед, 1880, № 5, 6 января).
«Отцов и детей» была встречена с насмешливым недоверием. Д. Д. Минаев, автор иронической «Заметки для любознательных старичков и старушек», напечатанной в декабрьской книжке журнала «Дело» за 1869 г., находил, что эта попытка выглядит «более чем неловко». «Нам кажется очень подозрительным то обстоятельство, — отмечал Минаев, — что, питая платоническую любовь к своему Базарову, Тургенев в то же самое время боялся, что журналистика „обольет его презрением“ за того же самого Базарова <...> Но будем великодушны <...> При всей неловкости оправданий г-на Тургенева, его объяснение по поводу „Отцов и детей“ все же имеет характер некоторого раскаяния; всё же мы должны понимать, что наш маститый романист просит прощения у молодого поколения» (Дело, 1869, № 12, с. 51, 52. Заметка Минаева подписана псевдонимом Д. Свияжский). Другой резко отрицательный отзыв о статье Тургенева, данный в газете «Неделя», показывает, какой большой ущерб престижу писателя в демократической среде был нанесен теми тенденциозными поправками, которые появились в рукописи «Отцов и детей» осенью 1861 г. под давлением Каткова и Анненкова. Возражая против положительной оценки образа Базарова, заимствованной Тургеневым из рецензии Л. Пича, анонимный автор обзора «Журналистика», напечатанного в «Неделе», писал: «Немец и вообще люди безучастные к тому движению, против которого был направлен роман г-на Тургенева, не могут понимать всей горечи таких сцен, в которых представитель молодого поколения является в глазах мужика „чем-то вроде шута горохового“ или таких объяснений стремлений молодого поколения, как „бездонная пропасть базаровского самолюбия“» (Неделя, 1870, № 16, 19 апреля (1 мая), с. 535) [10]. Таким образом, одна из главных, целей, поставленных Тургеневым перед самим собою при сочинении статьи «По поводу „Отцов и детей“» — найти общий язык прежде всего с демократическим читателем, не была им достигнута.
Положительную оценку статья Тургенева получила лишь в периодических изданиях без ярко выраженной общественно-политической ориентации. Именно в этих изданиях писателю воздавалось должное и за открытый разрыв с «Русским вестником» Каткова, и за признание известной вины перед разночинцами-демократами. «Этими последними объяснениями, — отмечалось, например, в критико-библиографических заметках журнала „Библиограф“, — г-н Тургенев наводит на совершенно иной ряд мыслей, чем своими романами; г-н Тургенев сам, так или иначе, заявляет свои симпатии, — и нельзя не поверить его искренности...» (Библиограф, 1869, № 3, декабрь, с. 9). В сущности о том же говорилось в газете «Современные известия». Квалифицируя статью «По поводу „Отцов и детей“» как «публичный донос» Тургенева «на самого себя», неизвестный автор заметки «Новые книги», напечатанной в этой газете, утверждал, что «Тургенев тем самым <...> в глазах даже самых ярых своих литературных врагов должен явиться чистым от той тени, которая, как сам он говорит, „легла на его имя“» (Современные известия, 1870, № 1, 1 января, с. 3). Наконец, в неподписанном фельетоне «Недельные очерки и картинки», напечатанном в газете «С. -Петербургские ведомости», также утверждалось, что «Тургеневу можно верить». Что же касается весьма распространенных телков о том, что Тургенев в лице Базарова нарисовал портрет Добролюбова, критик «С. -Петербургских ведомостей» реагировал на них следующим образом, «... я не видел бы большой беды, если б и в самом деле Базаров напоминал Добролюбова — ведь Базаров прежде всего очень умный, оригинальный, независимый человек; ведь это не Волохов, в котором г-н Гончаров изобразил не человека, а какое-то, с позволения сказать, чудище» (СПб Вед, 1870, № 11, 11 (23) января).
В декабре 1869 г. Тургенев получил отзыв на свою статью от А. Ф. Писемского. «По поводу Ваших воспоминаний, — писал Писемский, — я слышу очень много толков, и что мне досадно — так это то, что и Ваши друзья, и Ваши враги не так их понимают; на первом плане, разумеется, стоит Ваше объяснение касательно Базарова. Зная Вас хорошо и зная, как Вы вообще искренни и не трусливы в том, что пишете, я глубоко убежден, что Вы это написали потому только, что » (Лит Насл, т. 73, кн. 2, с. 184). Отвечая на этот отзыв, Тургенев писал Писемскому 27 декабря ст. ст. 1869 г.: «Могу уверить Вас, что каждое слово в этой статейке — непреложная истина».
Стр. 86. Не обладая большою долею свободной изобретательности, я всегда нуждался в данной почве... — Тургенев в сущности повторяет одно из высказываний Белинского об особенностях его таланта. «Главная характеристическая черта его таланта, — писал Белинский о Тургеневе в статье „Взгляд на русскую литературу 1847 года“, — заключается в том, что ему едва ли бы удалось создать верно такой характер, подобного которому он не встретил в действительности. Он всегда должен держаться почвы действительности» (Белинский,
... со мною на острове Уайте жил один русский человек, одаренный весьма тонким вкусом... — Возможно, речь идет о Н. Я. Ростовцеве, сыне известного деятеля крестьянской реформы (см.: Клеман, Летопись, с. 116).
Осенью я прочел ее некоторым приятелям, кое-что исправил, дополнил... — Речь идет о чтении романа вскоре после приезда Тургенева в Париж (16 (28) сентября 1861 г.). На этом чтении присутствовали В. П. Боткин, Н. В. Ханыков, К. К. Случевский, В. Д. Скарятин, Н. В. Щербань и др. О дополнительной работе Тургенева над текстом романа в осенние месяцы 1861 г. см. наст. изд., т. 7, с. 420—430.
... я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора... — Ошибка Тургенева: пожар Апраксинского двора начался 28 мая ст. ст. 1862 г., на третий день после его приезда в Петербург. Многие современники Тургенева считали этот пожар делом рук революционеров, т. е. «нигилистов»; однако эта версия не нашла фактического подтверждения.
— «Дневник» Тургенева сохранился лишь за ноябрь 1882 г. — январь 1883 г. (см.: Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 393—398). Местонахождение других частей его неизвестно.
Стр. 87—88. «памфлетом» ~ но с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова... — Такого рода суждения о Тургеневе и его романе наиболее четко были сформулированы в статье «Итоги», принадлежавшей видному сотруднику журнала «Современник» Ю. Г. Жуковскому. Характеризуя настроения Тургенева в период его конфликта с редакцией «Современника», Жуковский писал: «Талант этого писателя стал бледнеть перед теми требованиями, которые поставила в задачу романисту критика Добролюбова <...> Тургенев оказался бессилен учить общество тому, чему должна была научать это общество литература, по мнению Добролюбова. Г-н Тургенев стал терять понемногу свои лавры. Ему стало жаль этих лавров, и он, в отмщение критику, сочинил пасквиль на Добролюбова и, изобразив его в лице Базарова, назвал его нигилистом» (Совр, 1865, № 8, с. 316).
... эта статья, явившаяся в 1861-м году... — Ошибка Тургенева: статья Добролюбова о «Накануне» — «Когда же придет настоящий день?» — появилась в печати в 1860 г., в третьей книжке «Современника» (журнальное название статьи — «Новая повесть г. Тургенева»).
... в нынешнем году я мог прочесть в Приложении № 1-й к «Космосу»... — Далее Тургенев приводит цитаты из анонимной статьи М. А. Антоновича «Новые материалы для биографии и характеристики Белинского („Воспоминания о Белинском“ Тургенева)» (Космос, 1869, № 18, 10 мая, с. 84—102).
— Тургенев имеет в виду суждения Гоголя о героях первого тома «Мертвых душ», содержащиеся в «Выбранных местах из переписки с друзьями». В одном из «писем» этого цикла Гоголь отмечал: «Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их в них и заставил других также над ними посмеяться» (Гоголь, т. 8, с. 296—297).
... я заставил славянофила Лаврецкого «разбить его на всех пунктах»... — См. «Дворянское гнездо», гл. XXXIII.
Стр. 90. ... один, критик привел и тот факт, что я заставил Базарова проиграть в карты... — М. А. Антонович, писавший в статье «Асмодей нашего времени»: «Главный герой романа с гордостью и заносчивостью говорит о своем искусстве в картежной игре; а г. Тургенев заставляет его постоянно проигрывать; и это делается не для шутки <...> а для того, чтобы уколоть героя и уязвить его гордое самолюбие» (Совр, «Русская литература», с. 68).
«Отцы и дети» были переведены несколько раз на немецкий язык... — Сводку данных об этих переводах см. в статье: Ковалевская Е. Заметки о переводах романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» на немецкий язык. — Изв. Крымского пед. ин-та им. М. В. Фрунзе. Симферополь, 1957, с. 468—486.
Стр.. 91. «Ни отцы, ни дети, — сказала мне одна остроумная дама ~ и вы сами нигилист». — Возможно, это была А. П. Тютчева. В письме к Анненкову от 26 сентября (8 октября) 1861 г. Тургенев сообщал, что А. П. Тютчева и ее муж, Н. Н. Тютчев, ознакомившись с рукописью «Отцов и детей», «осудили» этот роман «на сожжение или по крайней мере на отложение <...> в дальний ящик».
Стр. 91—92. «Дыма». — См., например, стихотворные отклики на «Дым» Ф. И. Тютчева (наст. изд., т. 7, с. 541).
Стр. 92. ... составилась довольно любопытная коллекция писем и прочих документов. — Эта «коллекция», по-видимому, не сохранилась.
— Б. М. Эйхенбаум высказал предположение, что в данном случае речь идет об М. А. Антоновиче и его статье «Асмодей нашего времени» (Т, СС, т. 10, с. 635). Однако в названной статье Антоновича такого заявления о «заговоре» Тургенева с Катковым нет.
Стр. 93. — Отвечая на письмо Каткова, советовавшего еще резче подчеркнуть в романе ироническое отношение Одинцовой к Базарову, Тургенев писал ему 30 октября (11 ноября) 1861 г.: «... Одинцова не должна иронизировать». В дальнейшем, вопреки пожеланиям Каткова, Тургенев устранил или существенно смягчил в рукописи «Отцов и детой» ряд иронических реплик Одинцовой по адресу Базарова (см.: наст. изд., т. 7, с. 426—428).
Тип Базарова показался ему «чуть не апофеозой „Современника“»... — письмо Каткова к Тургеневу с такой характеристикой Базарова не сохранилось. Однако достаточно ясное представление о характере суждений Каткова можно составить по ответным письмам к нему Тургенева в период дополнительной работы над рукописью романа осенью 1861 г. в Париже (см.: наст. изд., т. 7, с. 424—428).
«Et voilà comme on écrit l’histoire»... — Цитата из комедии Вольтера «Шарло» (1767 г., акт 1, сцена VIII).
Выпущенным мною словом «нигилист» воспользовались тогда многие... — Тургенев подразумевает реакционные круги тогдашнего русского общества, отношение которых к роману сформулировано в «Отчете о действиях III отделения е. и. в. канцелярии и корпуса жандармов» на 1862 г. (Центрархив, Документы, с. 165).
— Речь идет, по-видимому, о пожаре Апраксинского двора, революционных прокламациях с призывами к восстанию, закрытии журналов «Русское слово» и «Современник».
«Périssent nos noms, pourvu que la chose publique soit sauvée!» — Слова, произнесенные жирондистом Верньо (1753—1793) на заседании Конвента (1792).
Стр. 94. — Возможно, Тургенев имел в виду свое письмо к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г. Говоря о своем нежелании «накупаться» на дешевую популярность, Тургенев здесь писал: «Лучше проиграть сражение (и, кажется, я его проиграл), чем выиграть его уловкой».
...«служение музам»... — По-видимому, перефразировка строки из стихотворения Пушкина «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор») (1825). У Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты».
«Greift nur hinein in’s volle Menschenleben!» — «Театрального вступления» к «Фаусту» Гёте.
Потугинские идеи — ци-ви-ли-зация... — Имеется в виду потугинская апология западничества в романе «Дым» (см. конец глав V и XXV), совпадавшая с убеждениями самого Тургенева.
... Prenez mon ours! — Цитата из водевиля Э. Скриба (1791—1861) «Медведь и паша́» В письме к Герцену от 13 (25) декабря 1867 г., ставя вопрос, что в настоящий момент более всего необходимо невежественному и темному русскому народу, Тургенев писал: «Я отвечаю, как Скриб: prenez mon ours — возьмите науку, цивилизацию — и лечите этой гомеопатией мало-помалу».
... дорогою свободной... — Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830).
Sind’s Rosen — nun sie werden blüh’n. — Цитата из эпиграммы Гёте «Kommt Zeit — kommt Rat» («Придет время — придет и решение»).
в объявлениях своих уверять подписчиков... — Подразумеваются объявления об издании «Современника» в 1862 г.
... отказал ей я — несмотря на ее просьбы, — — В письме к И. И. Панаеву от 1 (13) октября 1860 г. Тургенев просил «не помещать» его имени в числе сотрудников «Современника». В дальнейшем неоднократные, но безуспешные попытки примирения с Тургеневым предпринимались Н. А. Некрасовым (см.: Некрасов, т. 10, с. 441—442; Т, ПСС и П, Письма,
... я заявил публично... — Тургенев имеет в виду свое «Письмо к издателю „Северной пчелы“», напечатанное в номере 334 этой газеты от 10 (22) декабря 1862 г.
Молодежь еще более вознегодовала на меня... — Тургенев имеет в виду заявления, аналогичные следующему: «Пусть г. Некрасов
г. г. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым и издает „Современник“»! (Сев Пчела, 1862, № 316, 22 ноября — см. фельетон, подписанный буквами А. Ю.).
1 «они предприняли осаду»
2 в общем (франц.).
3 «И вот как пишется история!» (франц.).
4 (франц.).
1* Позволю себе привести следующую выписку из моего дневника: «30 июля, воскресенье. Часа полтора тому назад я кончил, наконец, свой роман... Не знаю, каков будет успех. „Современник“, вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во всё время писания я чувствовал к нему невольное влечение...».
2* В числе множества доказательств моей «злобы против юношества» один критик привел и тот факт, что я заставил Базарова проиграть в карты отцу Алексею. «Не знает, мол, чем бы только уязвить и унизить его! И в карты, мол, не умеет играть!» Нет никакого сомнения, что если бы я заставил Базарова выиграть — тот же критик с торжеством бы воскликнул: «Не явное ли дело? Автор хочет дать понять, что Базаров шулер!»
3* Иностранцы никак не могут понять беспощадных обвинений, возводимых на меня за Базарова. «Отцы и дети» были переведены несколько раз на немецкий язык; вот что пишет один критик, разбирая последний перевод, появившийся в Риге (Vossische Zeitung, Donnerstag, d. 10 Juni, Zweite Beilage, Seite 3): «es bleibt für den unbefangenen... Leser schlechthin unbegreiflich, wie sich über diesen geistigen Vertreter ihrer Richtung (Bazaroff), ihrer Ueberzeugungen und Bestrebungen wie ihn T. zeichnete, in eine Wuth hinein erhitzen konnte, die sie den Dichter gleichsam in die Acht erklären und mit jeder Schmähung überhäufen liess. Man sollte denken, jeder moderne Radicale könne nur mit froher Genugthuung in einer so stolzen Gestalt, von solcher Wucht des Charakters, solcher gründlichen Freiheit von allem Kleinlichen, Trivialen, Faulen, Schlaffen und Lügenhaften, sein und seiner Parteigenos-sen typisches Portrait dargestellt sehn».
То есть:
«Для непредубежденного... читателя остается совершенно непонятным, как могла радикальная русская молодежь, по поводу подобного представителя ее убеждений и стремлений, каким нарисовал Базарова Тургенев, — войти в такую ярость, что подвергла сочинителя формальной опале и осыпала его всяческой бранью. Можно было скорее предположить, что всякий новейший радикал с чувством радостного удовлетворения признает свой собственный портрет и портрет своих единомышленников в таком гордом образе, одаренном такою силою характера, такой полной независимостью от всего мелкого, пошлого, вялого и ложного».
4* Надеюсь, что г-н Катков не посетует на меня за приведение некоторых мест из написанного ко мне в то время письма его. «Если и не в апофеозу возведен Базаров, — писал он, — то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал. Он действительно подавляет всё окружающее. Всё перед ним или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать? В повести чувствуется, что автор хотел характеризовать начало мало ему сочувственное, но как будто колебался в выборе тона и бессознательно покорился ему. Чувствуется что-то несвободное в отношениях автора к герою повести, какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется, и не любит, а еще пуще боится его!» Далее г-н Катков сожалеет о том, что я не заставил Одинцову обращаться иронически с Базаровым, и т. д. — всё в том же тоне! Явно, что один из «заговорщиков» не вполне был доволен работою другого.
5* То есть: «Пускай погибнут наши имена, лишь бы общее дело было спасено!».
— и там, где вы ее схватите, там будет интересно!
7* Славянофилов, конечно, нельзя упрекнуть в невежестве, в недостатке образованности; но для произведения художественного результата нужно — говоря новейшим языком — совокупное действие многих факторов. Фактор, недостающий славянофилам, — свобода; другие нуждаются в образованности, третьи — в таланте и т. д.
8* Коли это розы — цвести они будут.
«... мы, или, что всё равно, некоторые из нас, — решили, что новое поколение, несмотря на свой действительно замечательный ум и сведения, поколение сухое, холодное, черствое, бессердечное, всё отрицающее, вдавшееся в ужасную доктрину — в нигилизм! Нигилисты! Если мы не решились заклеймить этим страшным именем всё поколение, то по крайней мере уверили себя, что Добролюбов принадлежал к нигилистам из нигилистов» (Совр, 1861, № 11, с. 76). Такое представление о романе возникло у Панаева под влиянием слухов, распространявшихся в литературных кругах людьми, имевшими возможность ознакомиться с рукописью романа «Отцы и дети» задолго до ее опубликования в журнале «Русский вестник».
«только одна бессознательная деятельность приносит плоды» — цитата из V тома «Войны и мира» в издании 1869 г., с. 189.
[3] Более подробное освещение этого вопроса см.: Т сб, вып. 3, с. 135—140.
[4] Т сб (Кони), —1896. Л., 1929, с. 30.
[5] Косица Н. <Страхов И. Н.>. Еще за Тургенева. (Письмо в редакцию «Зари» по поводу выхода первого тома его сочинений.) — Заря, 1869, № 12, с. 124.
[6] Там же, с. 126.
[7] Там же, с. 131.
[8] См.: Заря, 1870, № 1, с. 136—138.
ВЕ, 1880, № 2, с. 843—844).
[10] Напомним, что «шутом гороховым» в глазах мужика Базаров был представлен по требованию Каткова, а «бездонная пропасть базаровского самолюбия» подчеркнута Тургеневым по настоянию Анненкова (см.: наст. изд., т. 7, с. 421—422, 426—427).