Житова В. Н.: Воспоминания о семье И. С. Тургенева (старая орфография)

Воспоминанiя о семье И. С. Тургенева. 

Въ 1833 году, несколькихъ дней отъ рожденiя, я была, съ согласiя моихъ родителей и по желанiю Варвары Петровны Тургеневой, матери Ивана Сергеевича Тургенева, принесена въ домъ ея и принята ею въ качестве воспитанницы, или вернее, прiемной дочери, какъ то и будетъ видно изъ моихъ воспоминанiй о семье Тургеневыхъ. У Варвары Петровны я оставалась до дня ея кончины, последовавшей 16 ноября 1850 года, въ Москве, на Остоженке, въ доме Лошаковскаго, противъ коммерческаго училища.

При постели умирающей было насъ двое: Николай Сергеевичъ, старшiй ея сынъ, и я.

Иванъ Сергеевичъ былъ въ это время въ Петербурге. Покойный Федоръ Ивановичъ Иноземцевъ еще заранее почти определилъ день кончины Варвары Петровны; почему не прiехалъ Иванъ Сергеевичъ ранее, и былъ ли онъ своевременно извещенъ о близкой кончине матери, не знаю.

Прибылъ онъ въ Москву вечеромъ, въ день похоронъ, когда мы уже вернулись съ кладбища Донского монастыря, где погребена Варвара Петровна.

Въ теченiе 17 летъ, которыя я провела почти безотлучно при ней, многое пришлось мне видеть и слышать такого, что, какъ близкое бъ нашему общему любимцу Тургеневу, будетъ, надеюсь, не лишено интереса для его почитателей.

У меня счастливо сохранились письма Варвары Петровны, писанныя ею мне въ наши редкiя разлуки, письма ея сыновей ко мне и письма близкихъ къ ихъ семейству лицъ.

Вся эта переписка и альбомъ съ заметками и обращенiями къ сыновьямъ (все рукою самой В. П.) послужили мне великою помощью при составленiи настоящихъ записокъ и многое освежили въ моей памяти. Полнаго хронологическаго порядка соблюсти я, конечно, не могла: приходилось и забегать впередъ, и возвращаться назадъ, но точности и правдивости разсказа это препятствовать не могло.

Въ некоторыхъ отрывочныхъ разсказахъ о Варваре Петровне, попадавшихся мне въ газетахъ и журналахъ текущаго года, довелось мне прочесть, хотя и не всегда верные о ней анекдоты, но изображающiе ее личностью далеко не симпатичною; таковою, по долгу правды, она, вероятно, покажется и изъ моихъ разсказовъ; но какъ близкая ей когда-то, какъ пользовавшаяся ея любовью и любившая ее сама безгранично, я считаю обязанностью своею указать на те обстоятельства въ жизни ея, которыя могли бы пагубно подействовать и не на такую пылкую и гордую натуру, каковою была натура Варвары Петровны. То было время - то были и нравы.

Детство и молодость ея прошли при такихъ тяжелыхъ, возмутительныхъ условiяхъ, что неудивительно, если все эта несчастiя раздражили ея характеръ и заглушили въ ней те хорошiя накловкости, которыми ее природа наделила.

Въ ней текла кровь Лутовиновыхъ, необузданныхъ и, въ то время, почти полновластныхъ баръ. Родъ Лутовиновыхъ былъ когда-то знаменитъ въ уезде и въ губернiи помещичьимъ удальствомъ и самоуправствомъ, отличавшими во время оно и не однихъ Лутовиновыхъ.

Въ повести "Три портрета" и въ разсказе "Однодворецъ Овсяниковъ", Иванъ Сергеевичъ говоритъ именно о своихъ дедахъ. Мать Варвары Петровны, Катерина Ивановна Лутовинова тоже не отличалась мягкостью характера, и если признавать законъ наследственности, то, что называется врожденнымъ, то нравъ Варвары Петровны могъ и поэтому одному быть изъ крутыхъ; но его нельзя было назвать и злымъ, такъ какъ въ Варваре Петровне обнаруживались иногда порывы нежности, доброты и гуманности, свидетельствовавшiе о сердце далеко не безчувственномъ.

Ея эгоизмъ, властолюбiе, а подъ-часъ и злоба развились вследствiе жестокаго и унизительнаго обращенiя съ нею въ детстве и юности, и подъ влiянiемъ горькихъ разочарованiй въ старости.

Овдовевши еще почти молодою, мать Варвары Петровны вторично вышла замужъ за Сомова, тоже вдовца и отца двухъ взрослыхъ дочерей. Катерина Ивановна никогда не любила своей дочери отъ перваго брака и сделалась, подъ влiянiемъ своего второго мужа, мачихой для Варвары Петровны и матерью для девицъ Сомовыхъ, ея падчерицъ. Все детство Варвары Петровны было рядомъ униженiй и оскорбленiй, были случаи даже жестокаго обращенiя. Я слышала некоторыя подробности, но рука отказывается повторять все ужасы, которымъ подвергалась она. Сомовъ ее ненавиделъ, заставлялъ въ детстве подчиняться своимъ капризамъ и капризамъ своихъ дочерей, билъ ее, всячески унижалъ и, после обильнаго употребленiя "ерофевча" и мятной сладкой водки, на Варваре Петровне срывалъ свой буйный хмель. Когда же ей минуло 16 летъ, онъ началъ преследовать ее иначе - это былъ человекъ Карамазовскаго (старика) пошиба. Во избежанiе позора самаго унизительнаго наказанiя за несогласiе на покоръ, Варваре Петровне удалось, съ помощью преданной ей няни, Натальи Васильевны, бежать изъ дома вотчима.

Всехъ подробностей побега я не слыхала; известно мне только, что она пешкомъ, полуодетая, прошла верстъ шестьдесятъ и нашла убежище въ доме родного дяди своего Ивана Ивановича Лутовинова, тогда владельца села Спасскаго.

Катерина Ивановна Сомова жила въ Холодове; тамъ же она и умерла. Въ разсказе "Смерть" ("Записки Охотника") описаны ея последнiя минуты: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергеевича.

Въ доме своего дяди Варвара Петровна отдохнула отъ оскорбленiй и жестокостей. Дядя обращался съ нею хорошо, хотя и былъ человекъ весьма суровый и скупой. Онъ, что называется, держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ, и она жила почти въ заперти въ Спасскомъ. Покоряться его воле и причудамъ пришлось Варваре Петровне довольно долго. Ей было почти 30 леть, когда умеръ Иванъ Ивановичъ Лутовиновъ.

Смерть его была скоропостижная, о ней ходили странные слухи; я объ этомъ ничего вернаго узнать не могла.

По смерти дяди, оставшись единственною наследницею большаго состоянiя, Варвара Петровна вздохнула полною грудью свободнаго человека, и очевидно сказала себе: - теперь я все могу!

Такой сильный характеръ, такой горячiй темпераменть, какъ ее, вырвавшись на просторъ изъ долгихъ тисковъ, могъ легко проявить себя въ техъ порывахъ, въ какихъ онъ и проявился. До сихъ поръ для нея не существовало ни ласки, ни любви, ни свободы; теперь ей досталась въ руки полная власть, и она могла все это иметь.

Лично отъ Варвары Петровны, разсказовъ о ея жизни въ доме вотчима я не слыхала; но горькiя воспоминанiя о томъ, что она испытала тогда, прорывались у нея иногда въ разговоре.

- "Ты не знаешь,-- говаривала она мне часто,-- что значитъ быть сиротою; ты - сирота, но ты во мне имеешь мать, ты такъ окружена моею любовью и моими заботами, что не можешь сознавать своего сиротства". Или: - "Быть сиротою безъ отца и матери тяжело; но быть сиротой при родной матери ужасно; а я это испытала, меня мать ненавидела".

Вотъ что я нашла въ одномъ изъ ея писемъ ко мне. Подлинникъ помеченъ 15 девабря 1848 года:

"Сироты не бываютъ долго детьми; я сама была сирота и очень чувствовала, прежде другихъ, свою пользу; я была более сирота, нежели ты, потому что у тебя есть мать, а у меня не было матери; мать была мне какъ мачиха; она была замужемъ; другiя дети, другiя связи, я была одна въ мiре"...

По смерти дяди и уже будучи летъ тридцати слишкомъ, Варвара Петровна вышла замужъ за Сергея Николаевича Тургенева. О немъ я слышала только, что онъ былъ ангельской доброты, а о красоте его мне несколько упомивала сама Варвара Петровна.

Когда-то и где-то заграницей Сергей Николаевичъ Тургеневъ былъ представленъ одной изъ владетельныхъ принцессъ Германiи. Несколько летъ спустя, Варвара Петровна пила воды въ Карлсбаде; тамъ же находилась въ то время и та самая принцесса. У источника случилось имъ стоять невдалеке другъ отъ друга, и когда Варвара Петровна протянула съ кружкой руку, на которой былъ браслетъ съ портретомъ мужа, принцесса взяла ее за руку со словами: "Вы - жена Тургенева, я его помню; после императора Александра I, я не видала никого красивее вашего мужа".

Вышедши замужъ, Варвара Петровна зажила тою широкою, барскою жизнью, какою живали ваши дворяне въ былыя времена. Богатство, красота ея мужа, ея собствееный умь и уменье жить привлекли въ ихъ домъ все, что было только хнатнаго и богатаго въ орловской губернiи. Свой оркестръ, свои певчiе, свой театръ съ крепостными актерами, все было въ вековомъ Спасскомъ для того, чтобы каждый добивался быть тамъ гостемъ.

И настолько была умна и прiятна,-- скажу даже больше, обаятельна,-- Варвара Петровна, что не будучи ни красивою, ни молодою, даже съ лицомъ, несколько испорченнымъ оспой, она при всемъ томъ всегда имела толпу поклонниковъ.

После долгихъ страданiй и продолжительной неволи, сознанiе собственной силы развило въ Варваре Петровне тогъ эгоизмъ и жажду власти, которые такъ многихъ изъ окружавшихъ ее заставляли страдать.

Но своими помещичьими правами она никогда не пользовалась такъ грубо, жестоко, какъ кто делали другiе.

Она давала мучительно чувствовать свою власть, тятотевшую надъ всемъ окружающимъ ее, но при этомъ была даже любима; можно сказать, что ея ласковый взглядъ, ласковое слово осчастливливали техъ, на долю которыхъ они выпадали. Въ ней была смесь доброты съ постояннымъ желанiемъ испытывать на всехъ покорность ея воле; и горько доставалось темъ, кто не безпрекословно повиновался ей.

У меня хранятся все ея письма, наполвенныя самыми горячими выраженiями любви и заботы обо мне; самая нежная мать не могла бы сильнее выразить любви своей къ родной дочери, и со всемъ темъ она и меня мучила, и мучила такъ же, какъ и всехъ, кто былъ близокъ къ ней. Не смотря на это, я ее страстно любила, и когда я, хотя и редко, была въ разлуке съ ней, я чувствовала себя и одинокой, и несчастной. И темь, кто любилъ ее, кто былъ преданъ ей, доставалось горше всехъ.

Можно было думать, что она хотела выместить на другихъ свое несчастное детство, свою, подавленную подъ гнетомъ семейной обстановки, молодостъ и дать другимъ испытать те же страданiя, какiя сама испытала.

И какъ все это постоянно мучило Ивана Сергеевича! - и мучило его главнымъ образомъ сознанiе того, что изменить онъ ничего не можетъ, и всякое его вмешательство или заступничество приведутъ еще къ худшему. 

Воспоминанiя мои о семействе Тургенева начинаются съ 1838 года,-- года отъезда Ивана Сергеевича въ Берлинъ; некоторыя событiя изъ этой эпохи особенно врезались въ моей детской памяти.

Жили мы тогда въ Петербурге, въ доме Линева. Иванъ Сергеевичъ кончилъ курсъ въ университете, а Николай Сергеевичъ былъ уже офицеромъ конно-гвардейской артиллерiи.

Семейство Тургеневыхъ составляли, кроме самой Варвары Петровны, деверь ея, Николай Николаевичъ Тургеневъ, по смерти мужа ея, Сергея Николаевича, заведывавшiй до 1846 года всеми ея именiями; два ея сына, Николай и Иванъ Сергеевичи; я, какъ "fille adoptive", "l'enfant de la maison", и еще троюродная племянница Варвары Петровны, Мавра Тимофеевна Сливицкая, бывшая замужемъ за профессоромъ харьковскаго университета Артюховымъ. Въ доме жили часто сменяесыя гувервантви изъ иностранокъ, учителя и учительницы музыки для меня.

Приживалокъ при мне у Варвары Петровны никогда не было. Да она и не принадлежала къ числу техъ барынь, которыя могли довольствоваться подобострастiемъ людей, обязанныхъ ей кускомъ хлеба. Ея властолюбiе и требованiе поклоненiя ея простирались не на одну ея семью и не на одинъ ея крепостной людъ; она властвовала надъ всемъ, что окружало ее и входило въ какiя-либо сношенiя съ нею, и при этомъ она обнаруживала въ себе ту редкую и часто непонятную нравственную сиду, покоряющую себе даже людей, не обязанныхъ ей подчиняться. Иногда достаточно было ея взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящаго при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мненiя, несогласнаго съ ея, никто высказывать и не смелъ. Одинъ только Иванъ Сергеевичъ, ея любимецъ, и то въ самыхъ мягкихъ почтительныхъ выраженiяхъ, скорее съ мольбой, чемъ съ осужденiемъ, высказывалъ ей свои желанiя и соболезнованiя.

Гнетъ крепостного права, въ особенности тяготевшiй въ доме его матери, скорбно отзывался въ душе, столь известнаго по доброте своей, Ивана Сергеевича, и ему было темъ тяжелее, что бороться онъ отнюдь не могъ. Доброта его, однако, иногда и безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ она была совсемъ иная, и потому въ его присутствiи все отдыхало, все жило. Его редкихъ посещенiй ждали какъ блага. При немъ мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кемъ-либо, но даже и къ настоящей вине относилась снисходительнее; она добродушествовала какъ бы ради того, чтобы заметить выраженiе удовольствiя на лице сына. И какой это былъ нежный и любящiй сынъ въ тотъ годъ, какъ я начала его помнить! Чувства его къ матери несколько изменились впоследствiи, на моихъ еще глазахъ. Причины такой перемены выяснятся сами собою изъ дальнейшаго; въ начале же 1838 года, или въ конце 1837, когда Варваре Петровне сделали весьма серьезную операцiю, я изъ устъ очевидцевъ слышала, какими нежными заботами онъ окружалъ мать, какъ просиживалъ ночи у ея постели.

Весь 1838 годъ, по болезненному состоянiю Варвары Петровны, мы жили совсемъ уединенно. Ежедневными посетителями были Арендтъ и Громовъ, доктора-знаменитости того времени; весьма састо навещали насъ Родiонъ Егоровичъ Гринвальдъ, бывшiй товарищъ покойнаго Тургенева-отца, и Василiй Андреевичъ Жуковскiй, котораго я тогда очень не любила за то, что почти къ каждому его прiезду я должна была выучивать стихи изъ его "Ундины" и декламировать предъ нимъ. При этомъ я обнаруживала самую черную неблагодарность, такъ какъ онъ привозилъ мне всегда великолепныя ковфевти, а я, уничтожая ихъ, темъ не менее соображала своимъ пятилетнимъ разумомъ, что за нихъ придется опять вызубрить со словъ самой Варвары Петровны несколько стиховъ изъ "Ундины".

Съ Иваномъ Сергеевичемъ въ это время мы были въ величайшей дружбе. Онъ очень любилъ меня, игралъ со мной, бегалъ по огромной зале, носилъ меня на ружахъ, и самъ еще былъ такъ юнъ, что не прочь былъ, не ради одной моей забавы, но и для собственнаго своего удовольствiя, и бегать, и школьничать; одно изъ нашихъ общихъ съ нимъ школьничествъ я живо помню.

Онъ почему-то тогда усиленно занимался греческимъ языкомъ. Каждое после-обеда кто-то приходилъ къ нему и, въ великому моему огорченiю, въ эти часы входъ въ его комнату мне воспрещался; я только за дверью слушала какiе-то непонятвые звуки, выделываемые то голосомъ Ивана Сергеевича, то голосомъ его учителя или товарища. Но въ изученiи Аристофана и мне пришлось принять участiе. Однажды онъ выдумалъ научить меня лягушечьему греческому языку (какъ онъ самъ выражался). Познанiя мои заключались въ томъ, что онъ заставилъ меня заучитъ следующiе звуки: "Бре-ке-ке-кексъ-коаксъ-цоаксъ!" {Благодаря знакомому мне классику, я убедилась, что память мне не изменила нисколько. Звуки, которыми мы такъ забавлялись съ И. С., повторяются въ комедiи Аристофана "Лягушки".} Пиiучивъ эти сведенiя изъ quasi-греческаго языка, я была ставлена имъ на столъ, прачемъ онъ придавалъ мне какую-то, вероятно, классическую позу, съ весьма вытянутой рукой, и заставлялъ меня повторять заученное сначала протяжно, почти торжественно, и потомъ очень быстро и самымъ тонкимъ, визгливымъ голоcoмъ; и при этомъ мы оба заливались такимъ громкимъ смехомъ, что представленiе наше часто обращало на себя вниманiе Варвары Петровны, выходившей насъ унимать: Finissez donc, Jean, vous gâtez la petite, vous en ferez un virago!" Иногда же, въ моментъ нашихъ самыхъ шумныхъ увлеченiй при представленiи выходила насъ укрощать главная камеръ-фрейлина maman. Входила эта особа неслышною поступью, но строго и внушитеiьно произносила: "Мамашенька приказали вамъ перестать!" Мы умолкали и, въ мое утешенiе, Иванъ Сергеевичъ сажалъ меня къ себе на плечо и торжественно носилъ меня по комнате.

Все это происходило въ то время, когда Иванъ Сергеевичъ былъ совсемъ юноша; тогда онъ еще смеялся темъ беззаботнымъ, раскатистымъ, заразительнымъ смехомъ счастливаго человiка, и смехъ его былъ иногда такъ громокъ, что мать весьма серьезно и строго остававливала его: "Mais cessez donc, Jean, même mauvais genre de rire ainsi. Qu'est-ce que ее rire bourgeois!" {"Перестань же, Иванъ, даже неприлично такъ хохотать! Что за мещанскiй смехъ!"}.

Часто после Варвара Петровна вспоминала этотъ его rire bourgeois; но я такого смеха по возвращенiи его изъ Берлина уже не слыхала. Говорятъ, онъ былъ очень веселый собеседникъ, т. -е. именно веселый. Дома же я очень редко видала его такимъ.

День отъезда Ивана Сергеевича за-границу я помню очень живо. Утромъ ездилия мы все въ Казанскiй Соборъ, где служили напутственный молебееъ. Варвара Петровна сидела все время на складномъ кресле и горько плакала. На пароходъ провожали его: мать, Николай Сергеевичъ и я. На обратвомъ пути съ пристани, когда Варвару Петровну посадили въ карету, съ ней сделался обморокъ.

Несколько дней спустя мы уехали въ Спасское. Тамъ получались письма отъ Ивана Сергеевича, служился благодарственный молебенъ за избавленiе его во время пожара на пароходе, и наконецъ былъ присланъ изъ Берлина его портретъ, рисованный акварелью {Копiя съ этого портрета помещена въ январьской книге "Вестника Европы" 1884 года - а оригиналъ хранится у автора воспоминанiй. - Ред.}. Сходство было поразительное; и теперь помню свой крикъ детскаго восторга: "C'est Jean"! когда мне показали портретъ. Варвара Петровна не разставалась съ нимъ, онъ всегда стоялъ на ея письменномъ столе и, когда она ездила по деревнямъ или на зиму въ Москву, она всегда собственноручно укладывала его въ свою дорожную шкатулку. Она очень грустила въ разлуке съ сыномъ. У меня хранится и теперь ея альбомъ, помеченный 1839 и 1840 годами. Выписываю изъ него несколько строкъ, выражающихъ ея любовь къ сыну и ея тоску по немъ.

"1839" - A mon fils, Jean.

"C'est que Jean c'est mon soleil à moi; je ne vois que lai et lorsqu'il s'éclipse, je ne vois plus clair, je ne sais plus, où j'en suis.

"Le coeur d'une mère ne se trompe jamais, et Vous savez, Jean, que mon instinct est plus sûr que ma raison".

Где-то я прочла, что Варвара Петровна оставила сыну свой дневникъ. Въ 1849 году, летомъ, въ Спасскомъ, въ цветнике, противъ оконъ того самаго Casino, имя и место котораго сохравились и при Иване Сергеевиче, весь дневникъ и вся переписка Варвары Петровны были, по ея приказанiю и въ ея присутствiи, сожжены, и я лично присутствовала при этомъ auto-da-fé.

Въ 1849 и 50-мъ году, она продолжала писать свой дневникъ карандашомъ и на отдельныхъ листкахъ. Спустя несколько дней после ея смерти, листки эти Николай Сергеевичъ принесъ въ кабинетъ покойной, затворилъ двери и прочелъ ихъ громко; слушателями были: его жена, Иванъ Сергеевичъ и я. Где эти листки теперь, не знаю; но помню ихъ содержанiе, и думаю, что Иванъ Сергеевичъ никогда бы не захотелъ предать ихъ гласности. 

Бываютъ въ иныхъ семьяхъ происшествiя, остающiяся навсегда въ памяти всехъ ея членовъ и близкихъ къ ней. Такого рода происшествiемъ былъ пожаръ большого Спасскаго дома. Онъ сделался эрой въ Тургеневской семье, и потому обыкновенно говоряли такъ: - это было до пожара, это было после пожара.

Случился пожаръ 3-го мая 1839 года.

Николай Сергеевичъ, старшiй сынъ Варвары Петровны, служившiй въ военной службе, былъ въ этомъ году назначенъ ремонтеромъ. Проездомъ въ Лебедянь, онъ заехалъ на несколько дней къ матери, и въ ночь пожара долженъ былъ отправиться въ путь.

По случаю отъезда Николая Сергеевича ужинъ велено было подать ранее обыкновеннаго. Въ 9 часовъ старый буфетчикъ, Антонъ Григорьевичъ {Известный въ Муму подъ именемъ Дядя Хвостъ - человекъ замечательной трусости.}, уже накрылъ на столъ и вдругъ нексолько минутъ спустя вошелъ съ корзинкой и началъ въ нее обратно класть со сюла все серебро - вилки, ножи и ложки.

- Что ты делаешь, Антонъ? - спросила Варвара Петровна,-- ты пьянъ?

- Никакъ нетъ, сударыня, кушать нельзя-съ.

- Какъ нельзя... - Но восклицанiе Варвары Петровны сопровождалось необыкновеннымъ светомъ, озарившимъ всю комнату.

- Что это - молнiя?..

Въ эту минуту вбежалъ Николай Сергеевичь.

- Maman, бери деньги, брилiанты, все ценное; мы горимъ!

- Такъ это пожаръ?-- все еще не верила Варвара Петровна.

- Да, да, скорей, maman,-- торопилъ ее Николай Сергеевичъ; я бросилась въ Васильевне; а онъ выбежалъ изъ комнаты.

Оказалось, что первымъ загорелся левый флигель дома, где жила весьма старая и безногая уже старуха, нянюшка Варвары Петровны, Наталья Васильевна, та самая, которая способствовала побегу ея изъ дома вотчима.

Въ тревоге пожара все забыли о бедной старухе, одинъ Николай Сергеевичъ вспомнилъ и поспешилъ ей на помощь. Вотъ что представилось глазамъ нашимъ, когда Варвара Петровна, держа меня на руку, вышла изъ загоравшагося уже дома: флигель былъ весь въ огне, а съ крыльца Николай Сергеевичъ выносилъ несчастную Наталью Васильевну.

Но подвигъ Николая Сергеевича окончился благополуч; почти изъ планени удалось ему спасти несчастную.

Старушка жила еще несколько летъ после, и любимымъ ея разсказомъ всегда былъ разсказъ о томъ, какъ "ангелъ-баринъ, ее, ни на что ненужную старуху, вынесъ, на своихъ барскихъ ручкахъ, изъ огня, и не далъ ей помереть мученическою смертью, безъ покаянiя!"

Когда мы вышли изъ дома, Варваре Петровне подали кресло, и она села возле паперти, и все, что выносилось изъ дома, клали возле нея. Спасать барское имущество явилось много охотниковъ; но многiе при этомъ не забывали и себя: такъ, одинъ изъ крестьянъ совсемъ было унесъ шкатулку съ двадцатью тысячами казенныхъ денегъ, вверенныхъ Николаю Сергеевичу на покупку лошадей.

1839-ый годъ, кроме пожара, остался памятнымъ въ семье Тургеневыхъ и въ другомъ отношенiи. Въ этотъ самый годъ возникла любовь Николая Сергеевича къ Анне Яковлевне Шварцъ (впоследствiи жене его), и сблизила ихъ вследствiе того же самаго пожара: Николай Сергеевичъ спась нянюшку матери изъ пламени, а Анна Яковлевна храбро вырвала изъ рухъ крестьянина похищенную имъ шкатулку съ 20-ю тысячами. Воспользовавшись суматохой, воръ успелъ убежать довольно уже далеко за чугунную ограду Спасской усадьби. Анна Яковлевна догнала его, отняла у него шкатулву и съ этой, довольно тяжелой, ношей бросялась обратно къ месту, где сидела Варвара Петровна, и тутъ же упала почти безъ чувсгвъ.

Много Лутовиновскаго добра погибло въ этотъ день. Почти все фамильные портреты сгорели; многое было разграблено; наружная лесгница кладовой, въ которой хранились драгоценные сервизы, китайскаго и севрскаго фарфора, и все серебро, была забыта, а потому и уцелело всего этого весьма мало.

Впоследствiи, при расчистке пожарища, найдено было несколько слитковъ почерневшаго серебра. Слитки эти приняли весьма причудливыя формы и стояли потомъ въ виде украшенiй на письменномъ столе Варвары Петровны.

Домъ горелъ долго, и долго сидели мы около паперти; когда крыша дома наконецъ рушилась, Николай Сергеевичъ подъехалъ къ намъ съ фаэтономъ, запряженнымъ парою лошадей, усадилъ въ него мать и меня и самъ повезъ васъ въ Петровское, деревеньку версты за полторы отъ Спасскаго - место рожденiя Варвары Петровны.

Въ то время маленькiй Петровскiй домикъ уже давно былъ обращенъ въ богадельню, где оканчивали свой векъ пять или шесть старушекъ разнаго званiя.

И Варваре Петровне пришлось теперь изъ своего богатаго, роскошнаго Спасскаго дома переселиться на время въ жилище ею же призреваемыхъ бедныхъ.

Въ зале этого домика, въ единственной незанятой комнате, былъ одинъ только диванъ. Съ нежной заботой уложила меня Варвара Петровна на него, уверяя меня, что пожара больше не будетъ, и положила возле меня мою куклу, какимъ-то образомъ уцелевшую въ моихъ рукахъ.

Одинъ правый флигель дома не сгорелъ, и потому немедленно было приступлено къ отделке его для жилья; сделано было въ нему несколько пристроекъ, такъ что въ соединенiи съ уцелевшей каменной галереей, обращенной въ библiотеву, помещенiе сделалось довольно просторное, и флигель получилъ даже названiе дома.

Когда Спасское, по смерти Варвары Петровны, перешло во владенiе Ивана Сергеевича, онъ проводилъ тамъ почти каждое лето, и наружный видъ дома нисколько не изменился до последняго времени.

Когда мы въ первый разъ взошли въ такъ называемый новый домъ, меня поразила простота его внутренней отделки, и я долго вспоминала нашу малую гостиную стараго дома съ картинами на стенахъ вместо обоевъ и съ роскошною мебелью, обтянутою желтой кожей. Спинки дивановъ и креселъ этой мебели были перваго дерева съ украшенiями бронзовой лепной работы. Украшенiя имели символическiй характеръ: целая вереница амуровъ и львовъ; каждый амуръ велъ за собою льва на цепи, перевитой цветами. И все это сгорело. Уцелело одно только огромное зеркало, да и тому, по громадности его, въ новомъ доме места не нашлось; оно было перевезено въ Москву и до самой кончины Варвары Петровны помещалось въ зале, где часто по красоте и величине своей было предметомъ удивленiя гостей. Въ последнiй разъ видела я это зеркало, уже после смерти Николая Сергеевича, въ доме г-жи Маляревской, племянницы жены Николая Сергеевича. 

Прежде чемъ перейти въ воспоминанiямъ о моей дальнейшей жизни въ доме Варвары Петровны, позволю себе небольшое отступленiе. Некоторые разсказы о матери Тургенева, помещенные въ журналахъ и газетахъ по смерти Ивана Сергеевича, вынуждаютъ меня несколько остановиться на образе жизни Варвары Петровны и характере ея. Надеюсь, мои воспоминанiя уяснятъ его более и снимутъ съ Варвары Петровны ту тень почти каррикатурной эксцентричности, которую набрасываютъ на нее разсказы, почерпнутые изъ неверныхъ источниковъ, отъ людей, не жившихъ съ нею, не знавшихъ или непонимавшихъ ея, разсказы, перешедшiе уже въ область легендъ, допускающихъ и преувеличенiе и добавленiе собственной фантазiи.

Судя по одному изъ подобныхъ разсказовъ, надо полагать, что съ 40-го года, съ котораго я въ общихъ чертахъ, за исключенiемъ только некоторыхъ подробностей, все твердо и ясно помню,-- надо полагать, что въ иномъ Варвара Петровна будто опростилась (какъ позже выражался ея сынъ въ "Нови"), а въ иномъ - возвысилась.

Была она барыня-помещица, правда, властолюбивая и деспотка, давала себе волю капризничать, мучить, но въ ней бывали и порывы великодушiя, доброты, свойственные самымъ гуманнымъ людямъ.

Держала она себя съ гордымъ достоинствомъ, требовала безпрекословнаго повиновенiя своей воле, но и ласковымъ словомъ дарила нередко своихъ любимцевъ.

Необыкновенно хладнокровно переносила она всякiя матерiальныя потери: пожаръ Спасскаго былъ великимъ убыткомъ - но ни вздоховъ, ни стенанiй отъ нея не слыхали. Однажды потонуло на перегруженныхъ баркахъ тысячъ на сорокъ хлеба - она и бровью не повела. Комнатъ своихъ она "апартаментами" не называла, и кроме пристройки, прозванной "Casino", остальныя ея комнаты назывались самыми простыми именами. Внутреннiя комнаты были: спальня, уборная и гардеробная. Входъ въ ея покой дозволялся изъ женской прислуги: ея главной горничной и двумъ ея помощницамъ; изъ мужской - только крепостному доктору Порфирiю Тимофеевичу - и когда она была нездорова, то входилъ тоже туда дворецкiй, главный конторщикъ и поварь для приказа.

Сыновья входили къ ней иногда въ спальню, но предварительно спросясь, потому что Варвара Петровна была всегда необыкновенно чопорна и въ туалете, и въ обращенiи. Въ безпорядке она никому никогда не показывалась и даже больная въ постели надевала нарядное negligé. Смолоду она, говорятъ, была дурна, но, какъ старушку, я ее знала почти красивой, всегда прекрасно, изящно одетою: чепчики изъ дорогого тбля, съ густой оборкой и кокетливымъ цветнымъ бантомъ сбоку; капоты ея были причудливыхъ, но изящныхъ фасоновъ, а иногда даже такiе оригинальные, что надо было быть именно той "grande dame", какъ она, чтобы быть при этомъ всегда distingnée, красивой и изящной.

Штать ея личной домовой прислуги былъ многочисленный, человекъ сорокъ; но никакихъ необыкновенныхъ названiй никто не носилъ: былъ дворецкiй, буфетчикъ, камердинеръ, конторщикъ, кассиръ, поверенный по деламъ, были и мальчики - но не "казачки" и безъ сердецъ на груди. Обязанность ихъ состояла въ томъ, что они сгояли по дежурству у двери и передавали приказанiя барыни, или были посылаемы позвать кого-нибудь. Изъ женской прислуги одна только ея главная горничная носила названiе фрейлины или камерфрейлины госпожи; но это было въ то время весьма обыкновенное названiе; у всехъ помещицъ главная горничная называлась такъ; остальныя были: кастелянша, прачки, швеи, портнихи, пяличницы и просто девушки.

Управляющiе были и немцы, и русскiе, и назывались своими крещеными именами, а одного изъ грековъ просто звали Зосимычъ. - Позвать Зосимыча, говаривала Варвара Петровна.

Вся ея прислуга, окружавшая ее, должна была быть грамотною, и одну даже девочку, вместе со мной, учили по-французски, а именно: списывать съ книги, потому что Варвара Петровна, читавшая только французскiе романы, любяла делать изъ нихъ выписки. Для этого собственно учили девочку французскому чтенiю и письму - и она должна была выписывать изъ нихъ места, отмеченныя карандашомъ Варвары Петровны.

Почту два раза въ неделю отвозилъ и привозилъ форейторъ Гаврюшка. Правда, къ дому онъ подъезжалъ съ колокольчюмъ, но весьма не звонкимъ, такимъ, какой я теперь каждую неделю слышу при отъезде нашей земской почты.

А возвысилась Варвара Петровна, должно быть, относительно лицъ, допускаемыхъ въ ея присутствiе. Такъ напримеръ: въ жизнь свою я у Варвары Петровны не видала ни одного станового. Прiезжали они по делу - но только въ контору, при томъ предварительно на версту или на полторы отвязывали колокольчикъ, чтобы не обезповоить Варвару Петровну. Въ аристократическомъ доме ея для станового места не было. Я, конечно, разумею становыхъ того времени, т. -е. становыхъ времени "Мертвыхъ Дуить" и "Губернскихъ очерковъ". Съ колокольчикомъ подъезжалъ къ самому дому нашемy только мценскiй исправникъ Шп-скiй, котораго Варвара Петровна очень любила; уездный лекарь Петръ Александровичъ Соколовъ подъезжалъ съ колокольчикомъ къ флигелю, потому что считался чиномъ ниже исправника, и уже изъ флигеля приходялъ въ домъ.

Въ доме и въ образе жизни Варвары Петровны соблюдался строгiй порядокъ, все распределялось по часамъ. Даже голуби, которыхъ она кормила и въ Спасскомъ, и въ Москве, и те знали свой чась; въ 12 часовъ дня раздавался колокольчикъ, и они слетались получить свою порцiю овса.

Варвара Петровна очень любила птицъ, но не курь и вообще не дворовую птицу - эти пернатые имели свой птичный дворъ и довольно далеко отъ дома, чтобы своимъ кудахтанiемъ и гоготанiемъ не безпокоить ее. Птицъ - канареекъ, чижей, щегловъ и попугаевъ insеparables держала она въ доме въ изящнихъ клеткахъ.

По-русски говорила она только съ прислугой, и вообще все мы тогда читали, писали, говорили, думали и даже молились на французскомъ языке. Русскiя молитвы и катехизисъ Филарета я уже выучила, когда поступила въ пансiонъ г-жи Кноль, и готовилась въ экзамену. Мне тогда было 14 летъ.

Утро мое начивалось съ того, что я должна была, едва открывъ глаза, громко произнести следующую молитву: "Seigneur, donnez-moi la force pour résister, la patience pour souffrir, et la constance pour persévérer". Эти безсмысленно, машиально тогда мною повторяемыя слова были какъ бы предреченьемъ къ моей жизни. Много попадобилось мне force, patience и constance pour persévérer.

"Imitation de Jésus-Christ", Фомы Кемпiйскаго, и когда я была въ разлуке съ Варварой Петровной, она въ письмахъ своихъ постоянно приказывала мне читать всякiй день эту книгу.

Настолько французскiй языкъ и молитвы были у насъ въ употребленiи, что, когда мы говели, то после "правилъ", читанныхъ намъ священникомъ на дому, а читала еще молитвы передъ св. причащенiемъ на французсхомъ явыке.

Всхоре после пожара, а именно въ конце iюня, поехали мы съ Варварой Петровной въ Воронежъ на богомолье. Проездомъ туда, въ Ельце, на постояломъ дворе, я заразилась настоящей оспой, и по этому случаю мы прожили въ Воронеже ожоло трехъ месяцевъ, до моего совершеннаго выздоровленiя. Чуть ли не все воронежскiе дожтора были приглашены лечить меня, но жизнью и темъ, что эта жестокая болезнь не оставила на мне никакого следа, обязана я уходу за мной главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны, "Агашеньки". Днемъ сама Варвара Петровна, Анна Яковлевна Шварцъ и еще кто-то безотлучно, попеременно сидели возле моей постели, а ночью Агафья, тогда девушка летъ 20 съ небольшимъ, ни на минуту ни засыпала, чтобы не дать мне возможности тронуть лицо. Но это малейшая изъ заслутъ Агафьи относительно меня. Еслибъ я описывала свою собственную жизнь, многое сказала бы я o ней, моей дорогой сгарушке; а разсказала бы все, чемъ она была для меня, какъ она своимъ примеромъ жены и самоотверженной матери, повлiяла благотворно на всю жизнь мою. Многое сказала бы я о техъ жертвахъ, которыя она приносила мне, одинокой сироiе, когда после смерти Варвары Петровны я осталась одна въ мiре. Если не она, то пусть детя ея прочтутъ эти строки и еще больше полюбятъ ее за те муки, которыя она изъ-за нихъ претерпела, и за то, что въ сердце ея, переполненномъ любовью въ нимъ, нашлось еще место и для меня, питающей къ ней самыя горячiя чувства любви и благодарности.

Агашенька и мужъ ея были самыми преданнымя слугами Варвары Петровны, а вместе съ темъ и первыми мучениками ея деспотизма. Но сыновья ея оба любили и уважали и Агафью и мужа ея, и въ особенности Иванъ Сергеевичъ; до самой кончины своей онь велъ переписку съ ними, и прiезжая въ Москву, уже после смерти матери, всегда вызывалъ къ себе ихъ, делалъ имъ щедрые подарки и требовалъ, чтобы даже всехъ детей ихъ приводили къ нему. Хотя все семейство вполне заслуживало расположенiе Ивана Сергеевича, но, своими отношенiями къ нему, онъ точно хотелъ искупить и заставить забыть те страданiя, которыя они вынесли въ доме его матери. Агафья Семеновна и теперь жива, а мужъ ея умеръ въ 1879 году.

Агафья Семеновна, какъ звали ее все, 19-ти летъ поступила въ званiе главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны. Въ то время у всехъ богатыхъ помещиковъ въ дворне была своя аристократiя, семьи которой изъ роду въ родъ были более приближенными въ своимъ господамъ. Такой аристократiи въ числе дворовыхъ въ Тургеневскомъ доме было особенно много, а во главе ея стояла Агашенька и мужъ ея, Андрей Ивановичъ Поляковъ {По желанiю детей ихъ, въ моихъ воспоминанiихъ даю этимъ лицамь вымышленныя имена.}, какъ секретарь и главный дворецкiй. Поляковъ и некоторые другiе, а въ томъ числе и Порфирiй Тимофеевичъ Карташевъ, крепостной докторъ Варвары Петровны, тотъ самый дядька, который сопровождалъ Ивана Сергеевича въ Берлинъ,-- все они выросли при молодыхъ господахъ, при Николае и Иване Сергеевичахъ, не покидали ихъ классной комнаты во время уроковъ, и были более чемъ грамотные,-- почти образованные люди. Порфирiй Тимофеевичъ прекрасно говорилъ по-немецки, а Поляковъ говорилъ и писалъ по-французски, въ совершенстве зналъ русскiй языкъ и даже когда-то писалъ стихи. Онъ былъ первымъ моимъ учителемъ русскаго языка, у него я выучилась читать и писать и четыремъ правиламъ арифметики, и во время уроковъ, происходившихъ тогда въ присутствiи моей гувернантки, француженки m-lle Tourniard, онъ очень свободно объяснялся съ нею по-французски. Все важнiя бумаги по именьямъ, все билеты и наличныя Тургеневскiя деньги были всегда подъ сохраненiемъ у Андрея Ивановича. На рукахъ же у Агашеньки находились все остальныя богатства Варвары Петровны. Белье, серебро, кружева, целые сундуки шитья по батисту и канве, плоды трудовъ такъ называемыхъ кружевницъ и пялечницъ, которыя зимою пряли тальки неимоверной тонины, а летомъ вышивали и плели кружева; все бриллiанты, жемчуга, золотыя вещи, сундуки съ шалями, платками, шелковыми матерiями и проч., все хранилось подъ надзоромъ честнейшей Агафьи Семеновны и предназначалось мне въ приданое. Несколько летъ уже состояли они при своихъ должностяхъ, когда въ 1842 году Варваре Петровне пришла фантазiя сочетать бракомъ своихъ первыхъ по рангу и вернейшихъ слугъ. Ни тому ни другому бракъ этотъ на умъ не приходилъ, нравились ли они другъ другу, этого Варвара Петровна и не потрудилась спросить - она этого пожелала, т. -е. въ переводе: приказала, следовательно и быть тому.

Свадьба эта, однако, состоялась совсемъ не такъ, какъ прочiя. Агашеньке была особая привилегiя; ей шили приданое на деньги, подаренныя ей самой Варварой Петровной, шили все въ господскомъ доме, въ девичьей. Въ честъ жениха и невесты, въ пристройке устраивались вечеринки, на которыя собирались девушки и молодежь мужской прислуги. Пели песни, танцовали, угощались пряниками, конфектанiй и орехами, все на счетъ самой барыни, и нередко она сама выходила посмотреть на это веселье. Девичникъ накануне свадьбы отпраздновали на славу; соблюдены были все церемонiи и обычаи, отъ жениха даже поднесена была невесте свадебная корзиша съ лентами, духами, помадой и прочими аттрибутами такого рода подарковъ, и все отъ щедротъ Варвары Петровны. Къ венцу благословляла сама барыня образомъ въ серебряной ризе, взятымъ изъ фамильноя кiоты Лутовиновыхъ. Кроме приданаго невесте было подарено 500 руб. ассигнацiями. Венчанiе было утромъ, и въ зале господскаго дома былъ накрытъ парадный столъ, весь убранный цветами. За здоровье молодихъ пили настоящее шампанское, и первый тостъ провозгласила сама Варвара Петровна. Все эти щедроты, и весь этотъ блескъ были преддверiемъ долгихъ годовъ мученiя и горя!

Бракъ этотъ, неожиданный и по приказу, оказался однако весьма счастливымъ. Оба они были умные, добрые и честные люди, и, вероятно, эти хорошiя качества послужили къ полнейшему согласiю между ними и повели ихъ къ завидному счастiю въ ихъ супружеской жизни.

Когда у Агашеньки родилась первая дочь, Варвара Петровна очень наботилась о здоровье матери, дала ей время поправиться, не велела спешить ей возвратиться къ ея обязанностямъ, но лишь только молодая мать появилась передъ своей госпожей, ее встретило неожиданное горе.

- Какъ я рада, что ты опять при мне,-- было первымъ словомъ Варвары Петровны,-- безъ тебя все не такъ идетъ, никто мне не угодитъ, и я все недовольна. А теперь выбери себе въ деревняхъ любую бабу въ кормилицы своей девочке, и я ее отправлю въ Петровское. При себе я ребенка тебе держать не позволю; какая ты можешь мне быть слуга съ нею? ты постоянно будешь рваться къ ней, ее надо отдать кормилице, и я объ этомъ распоряжусь.

Бедная мать остолбенела при этихъ словахъ, но возразить не дерзнула, да и смелъ ли кто возражать? Приговоры Варвары Петровны были безапелляцiонны.

Распоряженiе отправить ребенка съ кормилицей въ ближайшую деревню было сделано - но не исполнено.

наушниковъ. Многое творилось не такъ, какъ она велела, многое отъ нея скрывалось, и не было случая, чтобы кто-либо донесъ ей о томъ, что могло вызвать ея гневъ.

Такъ и на этотъ разъ: ребенокъ Агафьи Семеновны въ деревню отправленъ не былъ, и мать, находясь при барыне и день и ночь, сама кормила потихоньку свою девочку. Днемъ ее приносили окольными путями черезъ садъ во флигель, а ночью въ держали въ пристройке, отделявшейся довольно большими сенями отъ дома, такъ что при растворенныхъ дверяхъ и окнахъ, крики ребенка Варвара Петровна слышать не могла. Добрая моя гувернантка, miss Blackwood, занимала комнату въ этой же пристройке, и часто сама вставала ночью, чтобы унять крикунью, или чтобы потихоньку, почти беззвучно отворивъ двери, позвать мать, которая спала черезь комнату отъ спальни своей барыни.

Я разъ чуть не накливала велкую беду. Maman была нездорова и обедала позже обыкновеннаго въ своей спальне. Агашенька сама прислуживала ей, а я, узнавшая, что девочка въ комнате англичанки моей, отправилась туда посмотреть на нее. Въ комнате никого не было, а въ корзинке неистово кричала малютка, требовавшая свою мать. Сама я еще была настолько глупа, что вообразила, что если ее вынести на крыльцо, она утешится. Дело было летомъ, я мгновенно схватила ее на руки и вышла; крошка моя действительно на минуту умолкла; но, почувствовавъ обманутое ожиданiе, еще громче залилась. Дверь быха отворена, Варвара Петровна услыхала крикъ.

- Что это такое? - и произнесено это было такимъ грознымъ голосомъ, и съ такимъ испытующимъ взглядомъ, устремленнымъ на Агафью, что бедная мать помертвела, растерялась, не зная, что сказать. Отецъ же, какъ безумный, ринулся изъ дома, вырвалъ ребенка у меня изъ рукь, зажалъ ей безжалостно ротъ рукою и стремглавъ бросился черевъ садъ во флигель. А я до того перепугалась, пришла въ такое отчаянiе, понявъ всю необдуманность своего поступка, что даже теперь не помню, какъ миновала гроза. Знаю только, что долго после этого Варвара Петровна смотрела подозрительно и сурово на отца и на мать и въ пристройку стала ходить каждый день.

И вотъ такимъ-то образомъ, постоянно въ страхе и трепете, когда на крыльце, когда подъ дождемъ или на холоде, пришлосъ бедной Агафье выкормить трехъ детей. Для старшихъ Варвара Петровна дала няньку, а меньшого постоянно приказывала отдавать любой крестьянке на прокормленiе. Несчастные малютки бывали больны, оставались въ чужихъ рухахъ, а бедная матъ могла ихъ видеть только раза два въ день, когда отпускалась обедать, ужинать или пить чай. И теперь живо передъ моими глазами лицо моей дорогой Агашеньки въ эти ужасные годы ея жизни. Сколько разъ видела я ея прекрасные, выразительные глаза, устремленные не то съ мольбой, не то съ укоромъ на иконы. - За что, за что? - казалось, хотели произнести ея крепко сжатыя губы.

Одна изъ ужаснейшихъ драмъ въ ея многострадальной жизни произошла после рожденiя ея третьей дочери.

Въ декабре въ этотъ годъ Варвара Петровна выехала изъ Спасскаго въ Москву. Агафья Семеновна должна была последовать за нею недели черезъ две, при этомъ былъ отданъ строгiй приказъ устроить детей въ Спасскомъ и съ собою никого не привозить. Но наболевшее сердце бедной матери не могло уже перенести разлуку съ такими врошечинми детьми. Въ отчаянiи своемъ она решила уже больше ничего не скрывать, не обманывать барыню, а взять съ собою детей и открыто въ этомъ признаться Варваре Петровне.

Зимой въ декабрьскiе морозы привезла она ихъ и поздно вечеромъ подъехала къ нашему московскому дому.

Варваре Петровне пришли доложить:

- Обозъ прiехалъ изъ Спасскаго.

- А Агафья?

- Прiехала-съ,-- былъ краткiй ответъ.

- Скажи ей, пусть отдохнетъ, а завтра утромъ, чтобы въ моему одеванiю пришла.

На другой день утромъ, когда Варвара Петровна позвонила, на звонокъ ея взошла Агашенька.

Никогда не видала я на ней бы прежде, ни после такого суроваго, решительнаго лица, когда она, поцеловавъ у барыни руку, отошла на несколько шаговъ отъ ея постели.

- Ну, что, какъ прiехала, что привезла? - спросила Варвара Петровна

Агашенька молча подала реесгръ всехъ прошивокъ, кружевъ и всего сработаннаго въ этотъ годъ пяличницами и кружевницами.

Варвара Петровна посмотрела, положила бумагу на столъ. - хорошо, ступай! - и взяла чашку въ руки.

- Ступай,-- повторила Варвара Петровна,-- я позову.

- Сударыня,-- произнесла Агафья, и голосъ ея дрогнулъ, она тяжело дышала.

- Что тебе? - досадливо вскрикнула Варвара Петровна.

-- Варвара Петровна! - продолжала Агафья более твердымъ, почти грубымъ, голосомъ: - я привезла съ собою всехъ своихъ детей... воля ваша... я не могла...

- Какихъ детей? Что такое ты мне сказала?

- Сударыня! - всирвввула Агашенька, и бросилась на колени,-- ради самого Бога, поввольте мне ихъ оставить здесь; я вамъ буду служить, какъ служила, день и ночь буду при васъ, только оставьте... чтобы я только знала, что они тутъ...

- Вонъ! - раздался голосъ Варвары Петровны.

- Воля ваша, я не уйду, делайте со мной, что хотите, Варвара Петровна! у васъ у самихъ были дети маленькiя, могуть ли они безь матери? Бога ради, одной вашей милости прошу, не отнимайте у меня детей! - и бедная женщина на коленяхъ поползла къ постели барыни.

- Вонъ! - былъ ей ответъ.

Я тутъ стояла, слезы лились у меня изъ глазъ, и я только могла произнести: Maman! maman!

- Comment osez-vous pleurer? Allez vous-en ! {"Какъ смеешь ты плакать? Пошла вонъ!"} - обратился на меня гневъ Варвары Петровны.

Я вышла, бросилась въ корридоръ и неудержимо рыдала.

А изъ спальни раздавался бешеный крикъ Варвары Петровны, онъ все усиливался, и я побежала въ смежную комнату.

... - Я все могу съ тобой сделать, я тебя на поселенiе сошлю, детей твоихъ я сейчасъ въ воспитательный домъ отправлю! - слышалось изъ спальной.

- Хоть въ Сибирь, хоть на поселенiе, а съ детьми... детей нельзя... я не дамъ детей! - уже какъ-то безсвязно лепетала Агафья, все стоя на коленяхъ.

Варвара Петровна сильно позвонила и закричала: - Девушки!

На зовъ ея взошли две горничныя.

- Возьмите ее, выведите ее, тащите! - приказывала барыня.

Но въ эту минуту Агафья уже ничего не сознавала, она была точно въ изступленiи.

- Молчать! - крикнула Варвара Петровна,-- я тебя въ часть велю отправить, ты у меня въ остроге сгнiешь.

- Куда хотите, а я ихъ лучше задушу своими руками, а не отдамъ,-- что имъ безъ матери!..

- Въ часть, въ часть, вонъ! - почти съ пеной у рта кричала Варвара Петровна. - Что же вы?..

Агафья все стояла, а призванныя горивчиня точно окаменели...

- Агафья Семеновна, пойдемте,-- шепнула наконецъ одна изъ нихъ.

Несчастная женщина сделала шагъ къ дверя, но вдругъ она повернулась лицомъ въ барыне; на ея добромъ лице, въ ея прекрасныхъ глазахъ сверкнула злоба, и раздался уже опять звенящiй, твердый голосъ:

- Были мы вамъ, сударыня, съ мужемъ верные, усердные слуги, а теперь изъ-подъ палки мы не слуги!..

Тутъ я увидала ужасную сцену: Варвара Петровна захрипела, бросилась съ постели, одной рукой схватила Агафью за горло, а другою точно силилась разорвать ей ротъ... но тутъ же отпустила, почти упавъ на ближайшее кресло... съ ней сделался нервный припадокъ.

Агафья вышла, стоявшiя тутъ горничныя уложили свою барыню на постель. Взошелъ докторъ Порфирiй Тимофеевичъ съ лавровишневыми каплями.

Долго отпивалась Варвара Петровна каплями и померанцевой водой, и наконецъ былъ призванъ главный конторщикъ Леонъ Ивановъ (деверь Агафьи и дядя гонимыхъ детей).

Заложивъ руки за спину, явился онъ передъ лицомъ барыни.

- Напиши приказъ,-- произнесла Варвара Петровна,-- здесь!

Конторщикъ вышелъ и черезъ несколько минутъ принесъ бумагу, чернила и перо и подъ диктовку самой госпожи сталъ писать на комоде, стоявшемъ тогда въ спальне Варвары Петровны, и который въ настоящую минуту у меня передъ моими глазами, следующее:

"Сегодня же, на подводахъ, прiехавшихъ вчера изъ Спасскаго, отправить обратно въ Спасское Агашкивыхъ трехъ детей. Для сопровожденiя ихъ приказать собраться въ дорогу Александре Даниловой, и о прибытiи ихъ на место немедленно известить меня".

Затемъ следовала подпись самой Варвары Петровны.

- Исполнить! - подтвердила она словесно.

Конторщикъ вышелъ.

- Тебе всякая холопка дороже матери! Ты должна плакать о томъ, что меня не слушаются, до истерики меня доводятъ, безпокоятъ меня неповиновенiемъ, а ты о холопке да о холопскихъ детяхъ плачешь. Ты была и будешь безчувственная тварь! Ты рада, когда меня терзаютъ, ты не жалеешь, не любишь меня... я больна... а ты о холопке... въ тебе ни любви, ни привязанности ко мне нетъ...

И опять истерика, опять докторъ, капли, а я ужъ совсемъ была сбита съ толку и пришла въ отчаянiе, что опять разстроила maman своими слезами; и Агашеньку жаль, и точно сама себя въ чемъ-то виноватой чувствую.

Наконецъ, прогнанная за наказанiе изъ спальни съ глазъ долой за свою неблагодарность и нечувствительность, я бросилась въ девичью и на груди своей доброй, дорогой Агашеньки выплакала свое горе.

Но насколько было полно любви сердце этой прекрасной женщины! При всемъ своемъ горе, у ней нашлись слова утешенiя и ласки для меня.

На другой день утромъ, когда Агашенька пришла меня одевать въ комнате смежной со спальней Варвары Петровны, я взглянула ей въ глаза - и мы безъ словъ поняли другъ друга. На мой немой вопросъ, я прочла въ ея глазахъ ответъ. Дети не были отправлены. Она кивнула мне головой и рукою указала на флигель. Я вздохнула свободно.

При доме Лошаковскаго на Остоженке, былъ большой флигель для помещенiя дворни.

Поляковъ, какъ дворецкiй, имелъ отдельную комнату, и въ этой-то комнате прожили и зиму и весну бедныя три девочки, въ заперти, безъ воздуха, но все же около матери и отца, которые урывками хотя несколько разъ въ день могли видеть ихъ.

Часто бегала я туда; меня всегда пускали потихоньку отъ maman посмотреть на нихъ.

Бывало все три сидятъ на полу, въ розовыхъ сарпинковыхъ платьицахъ, возле нихъ обломки кое-какихъ игрушекъ, а на личикахъ улыбка удовольствiя при моемъ приходе. Все оне и теперь живы и съ тою же радостною улибвою встречаютъ меня, когда мне, хотя и редко, приходится видеть ихъ.

Не мало мученiя было съ ними, когда настали весеннiе, красные дни; старшая девочка была уже особа съ некоторымъ смысломъ и упорно просилась гулять. Выпускали ихъ, точно маленькихъ зверей изъ заточенiя, въ те часы, когда Варвара Петровна почивала, остальное же время держали ихъ подъ замкомъ и часто слышала я опасенiя Агашеньки: - Помилуй Богъ, выскочатъ! Увидитъ!

Такъ жили бедныя дети, и никогда Варвара Петровна объ этомъ не знала.

Но впоследствiи объ этомъ узналъ Иванъ Сергеевичъ, и его расположенiе ко всей семье еще усилилось.

О томъ, какъ Поляковы обожали своего добраго "барина", свидетельствуютъ ихъ письма ко мне, въ которыхъ они мне говорятъ о каждомъ своемъ свиданiи съ нимъ, о каждомъ письме, полученномъ отъ него.

Я нарочно ездила къ сыну Полякова, чтобы получить отъ него все письма Ивана Сергеевича, но къ несчастiю ничего не нашла. Письма между 52-мъ и 54 годомъ были сожжены его отцемъ, а остальныя матерью по смерти мужа.

Андрей Ивановичъ Поляковъ пользовался до самой смерти своей полнейшимъ доверiемъ обоихъ сыновей Тургеневыхъ и особенною любовью Ивана Сергеевича, и сама Варвара Петровна была вполне убеждена, что вернее его и его жены она слугъ не имела. Но это усиливало только постоянное ея стремленiе мучить техъ, кто лучше и кто ближе къ ней. Изъ всехъ гоненiй, которыя претерпели они оба, я только разсказала, что выстрадали отецъ и мать изъ-за детей своихъ; я еще буду говорить о нихъ после; и всегда на долю ихъ выпадали одни страданiя и муки за неуклонную ихъ преданность своимъ господамъ.

Теперь возвращаюсь къ нашей поездке въ Воронежъ. 

Почти въ конце августа 1840 г., когда доктора решили, что меня можно выпустить на воздухъ после оспы, выехали мы изъ Воронежа, заехали на несколько дней въ разрушенное и еще неустроенное Спасское и переселились въ Москву.

Тамъ у Варвары Петровны былъ собственный домъ на Самотеке, но онъ былъ такъ великъ, что она решила его продать. Къ зиме 1840 года былъ нанятъ на Остоженке домъ Лошаковскаго и въ немъ, за исключенiемъ летнихъ месяцевъ и двухъ или трехъ зимъ, жили мы до самой кончины Варвары Петровны.

и жестокость, и во мне постоянно происходила смутная борьба между любовью къ maman и жалостью къ темъ, на кого она простирала свой гневъ. Оплакивала я всехъ, но ей не смела даже взглядомъ выразить чувства, волновавшiя меня. Самой же мне жилось хорошо. Любила меня Варвара Петровна и баловала, говорятъ, даже больше чемъ сыновей своихъ въ детстве. Наряжала меня роскошно, все было изъ магазина Salomon - знаменитости тогда; куклы и игрушки мои возбуждали зависть моихъ маленькихъ гостей. Самыя лучшiя детскiя книги высылались мне Николаемъ Сергеевичемъ изъ Петербурга. Мученiемъ же назвать нельзя заслуженные и незаслуженные иногда выговоры и наказанiя за детскiе проступки. Самымъ жестокимъ наказанiемъ была ссылка въ уголъ, где мне ставили стулъ, на которомъ я должна была, по мере вины, просидеть 2 или 3 часа, а иногда и более.

Если же мне случалось очень ужъ прогневать maman, то она меня обрекала на ссылку въ оранжерею или зимнiй садъ, где я должна была точно также просидеть неподвижно весь день, и тогда я получала за обедомъ только 3 блюда и лишена была пирожнаго.

Мне было 17 летъ, когда умерла Варвара Петровна, и характеръ во мне тогда еще не довольно окрепъ, для столкновенiя или борьбы за свою личную жизнь и свободу. Чемъ бы все это кончилось, проживи она больше - не знаю, но въ последнiй годъ и во мне стали проявляться проблески явнаго протеста въ защиту гонимыхъ, а этого Варвара Петровна ни отъ кого не терпела.

Замечательная черта была въ характере Варвары Петровны: лишь только она замечала въ комъ-нибудь изъ прислугъ некоторую самостоятельность, призгакъ самолюбiя, или сознанiе своей полезности, она всячески старалась того унизить или оскорбить, и, если, несмотря на это, тотъ, на кого направлялись ея преследованiя, смиренно ихъ выносялъ, то опять попадалъ въ милость; если же нетъ, то горько доставалось за непокорность.

Въ доме было даже техническое названiе для такого рода испытанiй, говорили: "барыня теперь придирается въ Ивану Васильеву"; или: "это было тогда, когда барыня придиралась къ Семену Петрову"; или: "а вотъ увидите, станетъ ужъ барыня придираться къ Петру Иванову - очень смело сталъ онъ съ ней говорить".

И вотъ настала разъ такая эпоха "придиранiя" къ дворецкому Семену Кириловичу Тоболеву.

То былъ весьма красивый брюнетъ летъ тридцати, со всей походкой и манерой слуги самаго аристократическаго покроя. По званiю своему, онъ чаще другихъ имелъ случай разговаривать съ барыней о разныхъ домашнихъ делахъ.

Заметила Варвара Петровна, что при некоторыхъ ея предположенiяхъ о покупкахъ для дома, при назначенiи кого-либо въ одну изъ должностей при доме, Семенъ иногда возражалъ и говорилъ съ ней довольно смело. Этого было достаточно: барныя начала "придираться" къ своему любимцу дворецкому. Въ день несколько разъ его призывала то за темъ, то за друимъ, и всякiй разъ выражала ему свое неудовольствiе, безъ всякой съ его стороны вины. Но Семенъ былъ не изъ терпеливыхъ, и въ дворне слылъ гордецомъ.

Увидя себя предметомъ гоненiй, Семенъ хотя и не возражалъ и ни слова не говорилъ въ свое оправданiе, но лицо его показывало, что онъ только крепилдся, и кончилось все это для него очень печально.

За обедомъ Семенъ стоялъ за кресломъ барыни, а передъ ея приборомъ стоялъ небольшой графинъ съ водою, которая называлась "барынина вода".

Когда Варвара Петровна произносила слово: "воды!",-- которое у васъ равнялось известному "А boire au moi!",-- дворецкiй долженъ былъ налитъ ей воды изъ этого графина. Составивъ себе планъ аттаки противъ Семена, Варвара Петровна всякiй разъ, какъ только подносила стаканъ къ губамъ, находила въ воде разные недостатки: то мутна, то холодна, то тепла, то съ запахомъ.

Такъ продолжалось несколько дней сряду. Семенъ бралъ графинъ со стола и черезь несколько минутъ являлся, повидимому, съ другою водою. Варвара Петровна пила молча; но на другой день опять то же: опять - воды! опять - нехороша - дворецкiй бралъ воду и приносилъ другую.

Такъ и въ тотъ достопамятный день Варвара Петровна подвесла стаканъ къ губамъ, оттолкнула его и, обратясь лицомъ къ Семену, спросила:

- Что это такое?

Молчанiе.

- Я спрашиваю: что это такое?

Опять молчанiе.

- Добьюсь я, наковецъ, хорошей воды? - и мгновенно стаканъ съ водою былъ брошенъ почти въ лицо дворецкаго.

Семевъ побледнелъ, взялъ со стола графинъ и вышелъ. Черезъ несколько минутъ онъ вернулся и въ чистый стаканъ налилъ барыне воды.

- Вотъ это вода! - сказала Варвара Петровна и отпила более полстакана.

- Вотъ ей-Богу, передъ образомъ клянусь, я ту же воду подалъ, не менялъ!

Сказавъ это, онъ обернулся лицомъ къ госпоже своей и посмотрелъ ей прямо въ глаза.

Какъ ни мала я еще тогда была, но у меня замерло сердце, я уже понимала, что такъ maman противоречить нельзя.

Прошло несколько секундъ страшнаго молчанiя.

Варвара Петровна вдругъ, вставъ съ кресла, сказала: - Вонъ! - и вышла изъ-за стола, не окончивъ обеда.

Все въ доме притихло, словно замерло, все ходили на цыпочкахъ, все перешептывались, а сама Варвара Петровна заперлась въ своей спальне.

Какъ-то жутко было и мне весь день, я и куклы свои бросила, прижалась на своей скамеечке въ гостиной и все думала, что-то будетъ? Я Семена очень любила, мне было и жаль его и страшно.

Но день прошелъ. Чай мы пили безъ maman, боялись даже загреметь чашкой или ложечкой. Въ 9 часовъ подали мне одной yжинъ, и гувернантка моя черезъ дверь тихо-тихо проговоряла:

- Il est neuf heures, madame, la petite doit se coucher {"Девять часовъ, малютка должна спать".}.

Послышалось слово: Entrez {"Войдите".}. Я вошла, подойдя въ Варваре Петровне, сказала свое обычное: "Bonne nuit, maman, bénissez-moi" {"Покойной ночи, maman, благословите меня".}, и, получивъ поцелуй и благословенiе, легла тутъ же въ ея спальне, въ которой всегда съ нею спала, за исключенiемъ немногихъ годовъ.

На другой день я вышла гулять и, увидавъ на дворе Семена, залилась горькими слезами.

Вместо щегольского, коричневаго, съ ясными пуговицамя фрака, на Семене была надета сермяга, а въ рукахъ у него была метла, которою онъ мелъ дворъ.

Изъ дворецкаго, по приказанiю барыни, онъ преобразился въ дворника и оставался въ этомъ званiи года три или четыре, пока не заменилъ его совершенно случайно появившiйся въ штате Варвары Петровны знаменитый ея немой дворникъ Андрей, описанный въ "Муму" подъ именемъ Герасима.

Обе зимы 1840 и 1841 года жила Варвара Петровна въ Москве, поддерживала знакомства, у ней были назначенные дня для прiема и для вечеровъ, сама она тоже изредка ездила по вечерамъ играть въ карты въ знакомымъ.

Сынъ ея Николай Сергеевичъ прiезжалъ изъ Петербурга повидаться съ матерью, но сильно подозреваю я, что въ Москву его больше привлекала любовь къ Анне Яковлевне, которая продолжала жить у насъ. Варвара Петровна, отъ глазъ которой ничто ускользнуть не могло, замечала все, но значенiя этому она никакого не придавала. А сынъ, конечно, и подумать не смелъ просить согласiя на бракъ. Вдругъ, зимою 1841 года Анна Яковлевна у насъ исчезла. Какъ это совершилось, никто не зналъ,-- да если кто и зналъ, то говорилъ объ этомъ не смелъ. Варвара Петровна даже и не удивилась и даже ничего не спросила о ней; но съ этого времени окончательно перестала высылать сыну деньги на его содержанiе въ полку.

Николай Сергеевичъ вышелъ въ отставку, и поступилъ въ министерство внутреннихъ делъ при Перовскомъ. Сначала его жалованья доставало на житье, но когда родился сынъ, а черезъ годъ дочь, и Анна Яковлевна очень заболела, они едва существовали на свои средства. Николай Сергеевичъ принужденъ былъ искать какихъ-нибудь занятiй; онъ нашелъ уроки французскаго языка, что значительно увеличило его доходъ.

Мать продолжала съ нимъ переписываться, но на его робкiя просьбы о пособiи всегда отвечала упорнымъ молчанiемъ.

Какъ узнала она, что сынъ ея обзавелся семьей, долго никому изъ насъ не было известно; но она была вполне уверена, что они не венчаны, и надеялась, что любовь остынетъ, и сынъ ея со временемъ сделаетъ приличную партiю.

"Cher enfant, il court un bruit sur toi qui me cause un poignant chagrin. Vous avez pu vous laisser entraîner à un coupable penchant.

Mon enfant, ne comptez pas sur les promesses des passions; elles s'évanouissent, et avec elles les serments, qui furent faits de bonne foi. S'il en est temps encore, renoncez à une faiblesse qui ne peut que vous entraîner à votre ruine. Je ne vous connais pas; vous si raisonnable, vous qui connaissez si bien les devoirs de la société et du rang où vous êtes placé" {"Сынъ мой, о тебе пронесся слухъ, глубоко огорчающiй меня. Ты могъ дать себя увлечь преступной страстью! Не полагайся на обещанiя страстей; оне исчезаютъ, а съ ними и клятвы, данныя отъ чистаго сердца. Если еще время, откажись отъ чувства, которое поведетъ тебя только къ твоей гибели. Я не понимаю тебя! ты такъ благоразуменъ, ты знаешь хорошо обязанности, налагаемыя обществомъ и положенiемъ, въ которое ты поставленъ.}. 

Въ 1841 году Иванъ Сергеевичъ возвратился изъ-за грашщы и прiехалъ летомъ въ Спасское. Тутъ привезъ онъ свое первое сочиненiе "Парашу".

Впечатленiя особеннаго это у насъ не произвело. Маленькая книга въ голубой обертке валялась на одномъ изъ столиковъ кабинета его матери, и, сколько мне помнится, толковъ мало было о ней. Единственное, что изъ нея было извлечево и повторялось, это где-то сказанныя слова: "въ порядочныхъ домахъ квасу не пьютъ". На основанiи этихъ словъ, квасъ былъ изгнанъ со стола, въ великому огорченiю и прискорбiю моей уважаемой гувернантки Катерины Егоровны Риттеръ, которая попробовала было потребовать квасу; но у Варвары Петровны требовать никто не смелъ, и квасъ подавали только въ пристройке, где помещались мои гувернантки.

Радость Варвары Петровны при свиданiи съ сыномъ была великая, хотя, впрочемъ, при встрече, "ура!" никого кричать она не заставляла. Только сама она вдругъ совершенно изменилась: ни капризовъ, ни придирокъ, ни гнева.

Чемъ это объяснить, какъ не обаятельностью и добротой Ивана Сергеевича, которая будто распространялась на все окружающее его. Все его любили, всякiй въ немъ чуялъ своего и душой былъ преданъ ему, веруя въ его доброту, которая въ доме матери не смела однако проявляться открыто въ защиту кого-либо. Но темъ не менее, когда онъ прiезжалъ, говорили: "Нашъ ангелъ, нашъ заступникъ едетъ".

Зная характеръ своей матери, онъ никогда ей не высказывалъ резко то, что его огорчало въ ея поступкахъ; онъ зналъ, что этимъ еще больше только повредишь тому, въ пользу кого будетъ произнесено слово защиты; и несмотря на это, Варвара Петровна при немъ и для него точно перерождалась; она, не боявшаяся никого, не изменявшая себя ни для кого, при немъ старалась показать себя доброй и снисходительной.

Охлажденiе Ивана Сергеевича къ матери совершилось позже - постепенно. Да и охлажденiемъ этого назвать нельзя - онъ удалялся только отъ нея. Борьба, была невозможна, она повела бы къ худшему,-- а видеть и молчать было слишкомъ тяжело для его добраго сердца.

По прiезде изъ Берлина онъ былъ необыкновенно неженъ къ матери; онъ еще не успеле вникнуть во все творившееся дома,-- а прежнее, за три года отсутствiя, изгладилось въ его незлобивой памяти.

Те мелкiя заботы другъ о друге, выражающiя более всего согласiе и дружбу въ семьяхъ, были обоюдны: Варвара Петровна целые дни придумыала, чемъ бы угодить сыну - заказывались и обдумывались его любимыя кушанья, варенье, въ особенносги крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками въ его флигель, и надо правду сказать, что оно необыкновенно быстро истреблялось съ моею помощью и съ помощью разныхъ дворовыхъ ребятишекъ, которые смело подходили въ окну его флигеля. Для нихъ молодой баринъ былъ свой человежъ.

Кроме того, Варвара Петровна, не терпевшая собакъ, дозволяла Наплю, предшественнику известной у васъ Дiанки, постоянно присутствовать на балконе, потому только, что это была Ваничкина собака, и даже удостоивала изъ своихъ рукъ кормить Напля разными сластями.

Съ своей стороны Иванъ Сергеевичъ часто откладывалъ охоту, которую такъ любилъ, чтобы пробыть съ матерью, и когда она изъявляла желанiе прокатиться въ своемъ кресле по саду, (ходить она не могла), то сынъ не позволялъ лакею управлять кресломъ и всегда исполнялъ это самъ.

только бурмистръ верхомъ. Часу въ девятомъ разразилась страшная гроза, одна иъ такихъ грозъ, которыхъ немного приходится кому-либо запомнить.

Я забилась въ самый темный уголъ гостиной и плакала, потому что все въ доме были въ страшной тревоге. Ни барыни, и барина молодого не было, и никто не зналъ, где они. Первый прiехалъ Иванъ Сергеевичъ. Переодевшись въ своемъ флигеле, онъ прибежалъ въ домъ, не зная еще, что матери нетъ.

Увидя мои слезы и не зная причины ихъ, онъ началъ стыдить меня за то, что я боюсь грозы. И это деiствительно было со мною въ детстве, и всегда меня за то журилъ Иванъ Сергеевичъ. Онъ бралъ меня къ себе на колени, садился у окна и старался отъучить меня отъ этого страха, обращая мое вниманiе на красоту облаковъ и всей природы во время грозы.

На этотъ разъ, когда въ ответъ на его ласковыя слова, и начала еще громче кричать: - Maman убило громомъ! Maman убило громомъ! - долго не могъ онъ понять моихъ безсвязныхъ словъ.

- Где же маменька? - обратился онъ къ кому-то.

- Барыня не возвращались. Они поехали кататься и не вернулись. Верховыхъ по всемъ дорогамъ разослали,-- было ему отвечено.

Иванъ Сергеевичъ бросялся изъ комнаты.

Несмотря ни на дождь, ни на бурю, ничего на себя не накинувъ, побежалъ онъ на конный дворъ, схватилъ первую попавшуюся лошадь и выехалъ уже изъ воротъ, самъ не зная куда; но тутъ же былъ встреченъ бурмистромъ, котораго Варвара Петровна послала домой съ приказанiемъ никому ее не искать, и съ известiемъ, что она въ безопасности въ сторожке лесника. Осмотревъ поля, она задумала проехать въ лесъ, где ее и настигла гроза.

Долго, очень долто продолжалось наше томительное ожиданiе; наконецъ, услыхали мы стукъ колесъ. Иванъ Сергеевичъ бросился на балковъ и на рукахъ вынесь мать изъ кареты, донесъ ее до кресла, ощупывалъ ея платье и ноги.

- Не промокла-ли ты, maman? - безпокоился онъ и безпрестанно целовалъ ея руки. - Ну, слава Богу, слава Богу,-- твердилъ онъ,-- съ тобой ничего не случилось, какъ я боялся за тебя; лошади могли испугаться и понести, это не выходило у меня изъ головы.

И опять припадалъ къ матери и целовалъ ее.

Вотъ каковы были отношенiя сына къ матери - и грустно, и тяжело было видеть, какъ они изменились впоследствiи.

Для меня лично прiездъ Ивана Сергеевича имелъ тоже большое значенiе. Исключая счастiя видеть его при моемъ къ нему обожанiи, много было и другихъ причинъ радоваться.

Во-первыхъ, прекращались все уроки; онъ утверждалъ, что летомъ детямъ учиться вредно. Заступался онъ за меня и открыто, за дело ли, не на дело мне доставалось, и еще чаще слышалось добродушное: "Vous gâez la petite" {"Tы балуешь ребенка".}, изъ устъ Варвары Петровны. Но лучше всего было у васъ съ нимъ послеобеденное вреля, когда maman уходила отдыхать въ свою спальню.

Иванъ Сергеевичъ ложился тоже на pâté.

Такого рода мебели теперь, я думаю, уже нигде не встретишь, но въ Спасскомъ тогда эта четырехугольная громада, вышитая по канве какими-то причудливыми арабесками, занимала всю середину небольшой гостиной новаго дома.

И вотъ на эту-то громаду ложился Иванъ Сергеевичъ, причемъ его ноги все-же на немъ не умещались и, по крайней мере, аршина на полтора вытягиваясь въ пространство; онъ ложился, а меня сажалъ возле себя и тутъ разсказывались сказки.

Разсказывала, однако, я, а не онъ. И до сихъ поръ не пойму, какъ не надоела я ему весьма частымъ повторенiемъ все одной и той же, моей тогда любимой, сказки: "Голубой фазанъ". Иногда я разсказывала и другiя, но онъ, верно, заметилъ, что я эту люблю более другихъ, и даже притворялся (какъ я после это сообразила), что и самъ ее любитъ и забываетъ некоторыя подробности изъ нея. И все это, чтобы досяшить удовольствiе ребенку!

Но до укладыванiя и усаживанiя нашего на знаменитый pâté, происходили иногда хищническiе наши набеги на бакалейный шкафъ. А въ Спасскомъ этотъ шкафъ имелъ историческое значенiе.

Къ дому примыкала уцелевшая отъ пожара каменная галерея; въ ней помещалась библiотека, а съ левой стороны, при входе въ нее, стоялъ огромный шкафъ, находящiйся въ веденiи старика-камердинера покойнаго отца Ивана Сергеевича.

Упоминая о библiотеке, замечу, что Иванъ Сергеевичъ, говоря о своемъ первомъ знакомстве съ русской литературой черезъ камердинера матери, говорилъ, вероятно, объ этомъ самомъ Михайле Филипповиче, потому что когда я уже была постарше, я часто и, разумеется, потихоньку отъ maman, выпрашивала у старика французскiя книги для чтенiя; онъ, бывало, отчаянно махнеть руками (его привычный жестъ) и скажетъ:

- Эхъ, барышня. Все-то вы французскiя книжки читаете, ну что въ нихъ? Вотъ вы бы Хераскова почитали: книжка хорошая!

Но я выше m-me de Genlis и переводовъ miss Radcliff ничего тогда не находила.

Михайло Филипповичъ былъ очень глухъ и, хотя въ то время мы никто этого не замечали, несколько помешанъ. Его странности, его характеръ и впоследствiи трагическая смерть вполне это доказали.

Помешательство его совершалось постепенно, вследствiе его глухоты и наклонности къ уединенiю после смерти своего барина. Но видно было, что пережилъ онъ много такого, что съ горечью таилось въ его душе. Оглохъ онъ съ 14 декабря 1825 года, кажется, вследствiе контузiи. Какъ и почему, объ этомъ иногда говорилось шопотомъ и полусловами; но одинъ разговоръ, свидетельницей котораго я была, доказываетъ истину этого предположенiя.

У покойнаго Сергея Николаевича Тургенева былъ другъ и сослуживецъ Родiонъ Егоровичъ Гринвальдъ; портретъ и бiографiя его были помещены въ журнале "Всемiрная Иллюстрацiя", 1877 года (стр. 92--95). Гринвальдъ всегда и после оставался другомъ Тургеневскаго семейства. При мне раза четыре прiезжалъ онъ изъ Петербурга въ Спасское и почти всегда въ сентябре месяце, потому что былъ страстный любитель псовой охоты. Проживалъ онъ у насъ въ Спасскомъ неделю и больше. Варвара Петровна делала все возможное, чтобя угостить и потешить своего дорогого гостя. Сама выезжала въ карете, чтобы следовать за охотой; на известныхъ пунктахъ ожидала охотниковъ, приглашенныхъ соседей, съ роскошнымъ завтракомъ и прочими угощенiями.

Въ одинъ изъ своихъ прiездовъ, Гринвальдъ вместе съ Варварой Петровной вошелъ въ библiотеку.

Михайло Филипповичъ всталъ, и лицо его озарилось не улыбкой, этого никто у него не видалъ, а какъ-то просiяло.

- Что, старикъ, живъ? Здравствуй! - обратился въ нему генералъ.

- Здравствуйте, батюшка, ваше превосходительство, живъ-то живъ, да вотъ глухъ сталъ - ничего не слышу.

- Il est sourd depuis le 14. Vous vous rappelez? {14 декабря Родiонъ Егоровичъ Гринвальдъ былъ дежурнымъ во дворце, на половине императрицы Александры Феодоровны.} - вмешалась Варвара Петровна.

- Да, старина, много мы съ тобой тогда страху видели,-- кричалъ генералъ надъ ухомъ старика.

- Да, да, ваше превосходительство, палили, страсть, какъ палили!

Разговоръ остановился на этомъ, но видно было, что Гринвальдъ, Варвара Петровна и старикъ хорошо другъ друга понимали.

Фактъ былъ тотъ, что глухота Михайла Филипповича была такъ сильна, что онъ, отвыкнувъ постепенно слышать другихъ, самъ говорялъ мало, жилъ особнякомъ, постоянно читалъ священныя книги и, предоставленный совершенно самому себе, создалъ себе idée fixe, предметъ мученiя - бакалейний шкафъ. Для него это было хранилище барскаго добра, для молодой прислуги - предметъ потехи, а для меня - обетованной землей, текущей медомъ и млекомъ. Въ немъ заключалось все, что можетъ быть въ хорошей лавке.

Все пудами покупалось и привозилось изъ Москвы отъ Андреева и сдавалось на руки Михайле Филипповичу.

Скупость его была необычайная. Получая все купленное, онъ отчаянно вздыхалъ и драматически качалъ головою.

Каждое утро приходилъ къ нему поваръ и требовалъ изъ шкафа все нужное для стола.

Со вздохомъ развешивалъ и отпускалъ все старикъ и, если требовалось ¹/₂ фунта чего нибудь, онъ, отвесивши, хоть щепотку, хоть несколько веренъ, въ утешенiе себе, положитъ обратно.

Когда же, въ великому его прискорбiю, наезжали госги и требовалось провизiи особенно много, Михайло Филипповичъ вздыхалъ такъ громко и съ такимъ ужасомъ размахивалъ руками, что въ такiе дни и я, и многiе приходили смотреть на его отчаянiе, какъ на зрелище.

Но мы не знали еще тогда, что это было для него действительнымъ мученiемъ.

Каждый день после обеда я получала позволенiе идти къ Михайлу Филипповичу, и всякiй разъ назначалось, сколько и чего я могла взять.

- Мамаша велела взять пять червосливенокъ, или две винныя ягоды! - выкрикивала я торжественно.

Тогда старикъ надвигалъ на лобъ свои очки, долго, долго и подозрительно смотрелъ на меня, потомъ искалъ будто ключъ и, наконецъ, не отворялъ, а прiотворялъ только шкафъ, потому что моя хищническая рука всегда старалась оттуда что-нибудь стащить, не столько изъ желанiя лакомиться, сколько для того, чтобы раздразнить старика, и тутъ онъ съ отчаянiемъ схватывалъ себя за голову, потомъ быстро, чуть не со мной вместе, старался притворить шкафъ и безнадежно шепталъ: "Мамашеньке скажу... мамашеньке скажу".

Ложился спать онъ рано, тутъ же на деревянной широкой скамье возле шкафа. Но спалъ не покойно, потому что часто вечеромъ кто-нибудь изъ молодежи-прислуги нарочно шумелъ и гремелъ ключами около него. Но какъ ни глухъ былъ этотъ церберъ барскаго добра, онъ вскакивалъ и въ неописанномъ ужасе осматривался кругомъ, но, конечно, никого на месте преступленiя не находилъ.

Мне кажется, для Михайла Филипповича прiездъ Ивана Сергеевича даже и тотъ не былъ праздникомъ.

Со словами: "пойдемъ грабить", отправлялись мы съ нимъ къ шкафу. Иванъ Сергеевичъ даже иногда при этомъ принималъ свирепый видъ, шелъ необыкновенно крупными шагами, причемъ я, держась за его руку, едва поспевала бегомъ за нимъ; такъ и предстанемъ мы, бывало, предъ лицо спасскаго Гарпагона.

- Отопри! - скажетъ Иванъ Сергеевичъ.

Ему, какъ большому и какъ коренному барину, шкафъ отворялся настежъ, и онъ полновластно распоряжался въ немъ.

Сначала старикъ подопретъ щеку рукою и вздыхаетъ, усиленно вздыхаетъ.

Я въ восторге, дергаю Ивана Сергеевича за рукавъ и киваю на старика. Иванъ Сергеевичъ искоса посмотритъ на него и продолжаетъ опустошать на верхней полке, а я немного скромнее на нижней.

Михаилъ Филипповичъ качаетъ головой и размахиваеть руками.

Намъ еще веселее!

- Погоди, погоди, Михайло Филипповичъ,-- успокоиваеть его баринъ,-- я еще не кончилъ.

Я уже не емъ, а умираю со смеху. А то бывало и такъ: ждетъ, ждетъ старикъ, пока мы насытимся и, наконецъ, умоляющимъ голосомъ скажетъ:

- Сударь! Пожалейте мамашеньку! Ведь у вась животикъ заболитъ!

После несколькихъ дней нашего такого опустошенiя Михаилъ Филипповичъ являлся къ барыне.

Сперва, по особенно ему на то данному праву, подходилъ онъ къ ручке.

- Ну, что скажешь?-- спроситъ Варвара Петровна, знавши заранее, что последуютъ жалобы.

- Ничего, сударыня, не осталось.

- То-есть какъ ничего?

- Да такъ, сударыня, ничего,-- разведетъ онъ руками,-- ничего не осталось, все покушали...

-- Ну что же,-- спокойно и съ улыбкой, утешаетъ его барыня,-- написать реестръ того, что нужно, и послать подводу въ Мценскъ или въ Орелъ.

- Опять ведь все скушаютъ,-- съ отчаянiемъ и вразумительно повторилъ старикъ.

Варвара Петровна смеется.

А Михаилъ Филипповичъ, не видя въ ней сочувствiя, постоитъ, постоитъ, вздохнетъ и уйдетъ.

Смертъ беднаго старика была трагическая. Года два после смерти Варвары Петровны, пришла ко мне моя Агашенька, тогда уже вольная, и объявила мне, что Михаилъ Филипповичъ покоился на чердаке спасскаго дома.

Черезъ несколько дней я обедала у Николая Сергеевича, и на мой вопросъ о страшной смерти беднаго старика, Николай Сергеевичъ мне ответилъ:

- Вы помните скупость Михаила Филипповича, надъ которой и вы, и я, я все мы смеялись. Надо полагать, что это было родъ помешательства у бедняги, потому что после смерти маменьки, видя новыя порядки въ Спасскомъ, все траты денегъ и расхищенiе добра, по его мненiю: - et vous savez que Jean n'у va pu de main morte quand il s'agit de dépenses {А вы знаете, что братъ не стесняется, когда дело идетъ о тратахъ денегъ.},-- видя все эте, старикъ все больше и больше задумывался и скучалъ, постоянно твердилъ: молодне господа по мiру пойдугь, по мiру пойдутъ. Вотъ и не выдержалъ, покончилъ съ собою.

Более всего огорчался старикъ теми наградами, которыя остались отъ Ивана Сергеевича бывшимъ слугамъ его матери. И. С. давалъ и деньги, и целые участки земли, назначалъ пенсiи годовыя и самому Михаилу Филипповичу отдалъ особое, более удобное помещенiе - но все это только еще более приводило старика въ отчаянiе.

- Нашъ братъ холопъ скоро лучше самихъ господъ заживетъ, - говаривалъ старикъ,-- сами-то съ чемъ останутся?

Говоря о наградахъ, такъ щедро расточаемыхъ Иваномъ Сергеевичемъ, я должна сказать, что действительно, доброта его увлекала его, онъ давалъ иногда и недостойнымъ, но были и такiе, которые вполне заслуживали искупленiе за долгое претерпенiе подъ игомъ его матери. Въ числе подобныхъ былъ крепостной докторъ Варвары Петровны, Порфирiй Тимофеевичъ Карташевъ.

отношенiя. Когда Иванъ Сергеевичъ бывалъ у насъ, часто видали ихъ вместе въ самой дружеской беседе, никогда никому это не казалось страннымъ, потому что для сыновей, для меня и для всехъ Порфирiй Тимофеевичъ былъ докторъ и любимый человекъ; крепостнымъ онъ былъ только для Варвары Петровны.

На все просьбы Ивана Сергеевича дать Порфирiю "вольную", мать его никогда не соглашалась; но за то изъ всехъ своихъ крепостныхъ единственно этого Варвара Петровна никогда не оскорбила ни словомъ, ни деломъ, и верила въ него иногда даже больше, чемъ въ своихъ лучшихъ докторовъ.

Во всехъ трудныхъ минутахъ жизни, при всехъ настоящихъ и напускныхъ припадкахъ и болезняхъ своей барыни, Порфирiй Тимофеевичъ являлся съ своими неизменными лавровишневыми каплями и неизменными словами: - Извольте, сударыня, успокоиться.

И право, кажется, одного взгляда на эту спокойвую и мощную фигуру достаточно было, чтобы угомонить всякiе нервы.

Типична была наружность вашего милаго доктора: высокiй, плотный, со следами оспы на лице, которые нисколько не мешали добродушному выраженiю его лица, замечательно маленькiе при его почти колоссальномъ росте глаза, но очень умные, ласковые глаза. Вся фигура его дышала невозмутимымъ спокойствiемъ. Варвара Петровна называла его flêgme - toujours endormi {Вечно сонный.}, но при всемъ томъ чувствовала себя спокойной только тогда, когда онъ былъ при ней.

Для Порфирiя Тимофеевича не безполезно прошли годы, проведенные въ Берлине. Онъ тамъ окончательно выучился совершенно свободно говорить по-немецки, и побывавъ еще до этого въ фельдшерской школе въ Россiи, слушалъ въ Берлине лекцiи медицинскаго факультета, и прiехалъ оттуда съ познанiями изряднаго медика, за что и возведенъ былъ своей барыней въ званiе ея собственнаго домашняго доктора. Возвратясь въ Россiю, Порфирiй Тимофеевичъ продолжалъ читать и заниматься. На книги для него его барыня не жалела денегъ.

Въ Москве другъ и домашнiй докторъ Варвары Петровны никогда не прописывалъ ни одного лекарства, не предпринималъ ни одного леченiя въ доме, не поговоривъ съ Порфирiемъ и не выслушавъ его мненiя.

Самъ Федоръ Ивановичъ Иноземцевъ, начавшiй лечить Варвару Петровну съ 48-го года, обратилъ на него вниманiе, призналъ въ немъ и знанiе, и богатыя способности, и позволилъ ему, вместе съ остальными своими учениками, каждре утро присутствовать при прiеме больныхъ и слушать наравне съ другiми его заключенiя о болезняхъ. Такимъ образонъ, познанiя Порфирiя обогатились еще со словъ нашего знаменитаго доктора.

Въ Спасскомъ слава Порфирiя Тимофеевича, какъ врача, распространилась далеко за пределы мценскаго уезда. Помещики присылали за нимъ экипажи, но увы! - какъ крепостной человекъ, онъ ездилъ только тогда, когда ему это позволяла барыня.

И какъ ни просилъ Иванъ Сергеевичъ мать отпустить его на волю, всегда получалъ отказъ, за которымъ следовало перечiсленiе всехъ благъ и льгогь, которыми пользовался его любимецъ, и которыхъ, по ея мненiю, совершенно достаточно было, чтобы отличать его отъ остальныхъ слугъ: онъ имелъ свою собственную комнату, почти кабинетъ - въ самомъ доме; кушанье получалъ съ барскаго стола; жалованья получалъ вчетверо больше прочихъ; и въ Москве даже могъ отлучаться изъ дому, не спрашивая позволенiя.

- Все это прекрасно,-- говорилъ Иванъ Сергеевичъ,-- да сними ты съ него это ярмо! Клянусь тебе, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознанiе того, что онъ человекъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь, куда и когда захочешь!

Но мать оставалась непреклонна. Порфирiй Тимофеевичъ получилъ вольную уже отъ сыновей, по смерти матери.

Но онъ не разстался съ своимъ любимымъ бариномъ, поселился сначала въ Спасскомъ и занимался такъ больными, потомъ, выдержавши экзаменъ, былъ земскимъ врачевъ въ Мценске.

Я нарочно справлялась о его дальнейшей участи, и узнала, что онъ былъ долго и тяжко боленъ. Иванъ Сергеевичъ взялъ его опять въ Спасское и окружалъ его всевозможными заботами и попеченiями до самой его смерти.

Одинъ только разъ пришлось-таки жутко Порфирiю у своей барыни. Но и тутъ хладнокровiе его не покинуло. Замечательный примеръ уверенности въ себе и смелости въ крепостномъ человеке оказалъ онъ собою, не устрашась даже ужасной угрозы Варвары Петровны,

Мне было летъ 10, когда я заболела горячкою. Это было въ Спасскомъ. Maman была въ отчаянiи. Сначала лечилъ меня Порфирiй Тимофеевичъ, но видя, что положенiе мое все ухудшается, Варвара Петровна хотела посылать на докторами въ Мценскъ и за Гутсейтомъ въ Орелъ. Но Порфирiй этого не допустилъ.

- Не извольте, сударыня, безповоиться посылать ни за кемъ; я началъ лечить барышню, и я вылечу.

Варвара Петровна вскинула на него глаза... отложила письмо въ сторону, пристально посмотрела на этого смельчака и сказала:

- Помни! не вылечишь - Сибирь!..

Но и этимъ не смутился нашъ милый докторъ. Такъ же медленно и спокойно вышелъ онъ изъ кабинета, селъ возле моей кроватки и не покидалъ меня ни день, ни ночь, пока не произошелъ благопрiятный кризисъ.

Тогда, все такъ же флегматически, не выражая ни торжества, ни радости (хотя и очень меня любилъ), вошелъ онъ въ тотъ самый кабинетъ, где ему была обещана Сибирь, и объявилъ:

- Теперь барышня останется жива, только поправляться будетъ долго. 

Вступленiе Ивана Сергеевича на литературное поприще весьма не нравилось Варваре Петровне.

По этому поводу происходили между матерью и сыномъ частые разговоры. Сидели мы разъ въ Спасскомъ на балконе.

Варвара Петровна, Иванъ Сергеевичъ, у ногъ котораго покоилась его известная Дiанна, заменившая умершаго Напля, и я.

Иванъ Сергеевичъ былъ очень веселъ, разсказывалъ матери, какъ Михаилъ Филипповичъ убеждалъ его поменьше кушать, и заговорилъ о "Скупомъ рыцаре" Пушкина.

Вдругъ Иванъ Сергеевичъ всвочилъ и заходилъ скорыми шагами по балкону.

- Да! Имей я таланть Пушкина! - съ досадой воскликнулъ онъ. - Вотъ тотъ бы и изъ Михаила Филипповича съумелъ бы сделать поэму! Да! вотъ это талантъ! А я что? Я, должно быть, въ жизнь свою ничего хорошаго не напишу!..

- А я такъ постичь не могу,-- почти съ презренiемъ начала Варвара Петровна: - какая тебе охота быть писателемъ? Дворянское ли это дело? Самъ говоришь, что Пушкинымъ не будешь... Ну еще стихи... такiе какъ его... пожалуй, а писатель! что такое писатель? По моему écrivain on gratte-papier est tont un! {Писатель и писецъ, одно и то же!}. И тотъ, и другой за деньги бумагу мараютъ... Дворнинъ долженъ служить и составить себе карьеру и имя службой, а не бумагомаранiемъ. Да и кто же читаетъ русскiя книги? Определился бы ты на настоящую службу, получалъ бы чины, а потомъ и женился бы, ведь ты теперь одинъ можешь поддержать родъ Тургеневыхъ!

Иванъ Сергеевичъ шутками отвечалъ на увещанiя матери, но когда дело дошло до женитьбы, онъ громко расхохотался:

- Ну ужъ это, maman, извини - и не жди - не женюсь! Скорей твоя Спасская церковь на своихъ двухъ крестахъ трепака запляшетъ, чемъ я женюсь {Подлинныя слова Ивана Сергеевича.}.

И какъ мне тутъ досталось за то, что я не выдержала и разсмеялась на эти слова!-- Gomment osez-vous rire quand il dit des bêtises! {Какъ смеешь ты смеяться, когда онъ говорить глупости.} - зашумела на меня Варвара Петровна. - И какiя ты, Jean, глупости при ребенке говоришь,-- обратилась она къ нему.

Но после этого, я весь день не могла безъ смеху видеть Ивана Сергеевича.

уважала Жуковскаго!..

- Ахъ, это совсемъ другое дело - Жуковскiй! - какъ было не уважать его - ты знаешь, какъ близокъ онъ былъ ко Двору!

Еще более уяснитъ воззренiя Варвары Петровны на русскую литературу следующее.

Удостоила она наконецъ прочесть "Мертвыя Души".

- Ужасно это смешно! - похвалила она по-русскя,-- mais à vrai dire je n'ai jamais lu rien de pins mauvais genre et de pins inconvenant {Но по-правде сказать, никогда я не читала ничего более неприличнаго.},-- окончила она по-французски.

Между 1841 и 1846 годами Иванъ Сергеевичъ летомъ, каждый годъ, бывалъ въ Спасскомъ, но и зимой часто прiезжалъ съ матери въ Москву; здесь чаще другихъ посещалъ его покойный Тимофей Николаевичъ Грааовскiй.

Иванъ Сергеевичъ занималъ комнаты на верху. Къ нему мне всегда былъ свободный доступъ, и я всегда бегала туда, когда maman отдыхала или когда она занята была гостями. Грановскiй меня всегда ласкалъ. Прибежала я разъ на верхъ; оба, хозяинъ и гость, что-то очень громко говорили, Иванъ Сергеевичъ быстро ходилъ по комнате и повидимому очень горячился. Я остановилась въ дверяхъ, Грановскiй наконецъ подозвалъ меня и посадилъ къ себе на колени. Долго сидела я, почти притаивъ дыханiе, и сначала ничего не понимала; но потомъ слова: крепостные, вольные, поселенiе, несчастные, когда конецъ? и пр., слова, столь мне знакомыя и такъ часто слышанныя, сделали ихъ разговоръ мне почти понятнымъ. Какъ теперь, такъ я тогда я не могла бы отчетливо передать все слышанное; но смыслъ былъ мне ясенъ. Въ разговоре ихъ такъ сильно высказывались надежды на что-то лучшее, что и я будто чему-то обрадовалась.

Вдругъ Иванъ Сергеевичъ точно опомнился и обратился ко мне: - Ты задремала? ступай внизъ, ты ведь тутъ ничего не понимаешь; тебе спать пора.

- Нетъ поняла,-- обиделась я,-- моя Агашенька будетъ скоро вольная, да?

- Да, когда-нибудь,-- задумчиво произнесъ Иванъ Сергеевичъ, и при этомъ поцеловалъ меня такъ, будто за что похвалилъ.

Въ одну изъ этихъ зимъ прiезжалъ въ Москву Листъ.

Одинъ изъ своихъ концертовъ давалъ онъ не въ дворянскомъ собранiи, а въ чьемъ-то частномъ доме.

Варвара Петровна, выезжавшая весьма редко, захотела однако послушать великаго артиста. Съ нею поехалъ Иванъ Сергеевичъ. Лестница, ведущая въ концертную залу, была высокая, а кресло на ремняхъ, на которомъ обыкновенно лакеи вносили ее на лестницы, не было взято. Ноги Варвары Петровны тогда уже пухли и были слабы; взойти такъ высоко и думать нечего было.

Глаза Варвары Петровны сверкнули гневомъ на недогадливыхъ лакеевъ.

- Я тебя внесу на рукахъ, maman,-- сказалъ Иванъ Сергеевичъ, и не дождавшись ни согласiя, ни возраженiя матери, моментально схватилъ ее на руки, какъ ребенка, внесъ на лестицу и поставилъ почти у входа въ залу. Многiе изъ публики были свидетелями этой сцены. Поднялся шопотъ удивленiя и умиленiя. Нашлись многiе, которые подходили къ Варваре Петровне и поздравляли ее съ счастiемъ иметь такого внимателенаго и нежнаго сына.

Должно быть, и сама она была этимъ очень довольна, потому что выговора лакеямъ за забытое кресло не послеловало.

Въ этомъ же году у Ивана Сергеевича сильно болели глаза. Зрачки такъ уходили, что иногда видны были почти одни белки. Онъ лечился и прикладывалъ къ нимъ компрессы изъ какой-то зеленой жидкости.

Каждое после обеда ложился онъ на диванъ, я подавала ему компрессы, и такъ повторялось мое послеобеденное сиденье возле него; но уже сказки о голубомъ фазане я не разсказывала. Иванъ Сергеевичъ былъ не веселъ. Говорили мы съ нимъ потихоньку объ Агашеньке, о ея детяхъ, о томъ, какъ все боятся maman; разсказывала я ему свои детскiя печали и печали другихъ и часто совершенно невинно наводила на него грусть. При моихъ разсказахъ, онъ часто вздыхалъ и видимо страдалъ; и тогда не могла понять того, что его терзало полнейшее безсилiе кому-либо вомочь, и съ жестокимъ эгоизмомъ ребенка наслаждалась темъ, что онъ мучился такъ же какъ я. Никому другому я не смела ничего разсказывать. Некоторыхъ своихъ гувернантокъ я боялась, да и не доверяла имъ - при случае, пожалуй, на меня maman донесутъ, а мне и безъ того часто за доставалось.

Весьма оригиналево выражался Иванъ Сергеевичъ о моихъ уроуахъ.

Обыкновенно, когда онъ прiезжалъ, ему разсказывались мои, будто бы, необыкновенные успехи въ наукахъ, и глаыное въ языкахъ.

Похвалила ему разъ Варвара Петровна мое знанiе французскаго языка.

- Верю, верю,-- ответилъ онъ,-- болтаетъ прекрасно, слова нетъ...

- И пишетъ безъ ошибокъ,-- добавила maman.

- Ну этому ни за что не поверю; ужъ въ партиципiяхъ {Причастiяхъ (подлинныя слова Ивана Сергеевича).} верно сильно хромаетъ. Но впрочемъ не ты одна,-- утешилъ онъ меня, все русскiя барыни и барышни въ этомъ повинны. Все хорошо, а какъ до партиципiевъ дело дойдетъ, ну и конецъ! ужъ где нибудь или лишнiй s, или е недостаетъ.

Другой разъ,-- я была уже летъ двенадцати,-- наняли мне англичанку. Говоря уже до этого хорошо по-французски и по-немецки, я действительно очень скоро выучилась говорить по-англiйски.

Прiехалъ Иванъ Сергеевичъ. Опять показывались мои тетрадки, опять похвалы моимъ успехамъ.

Единственное, къ чему Иванъ Сергеевичъ относился всегда иронически, это къ моимъ успехамъ. Онъ виделъ талько внешнее, такъ сказать салонное мое образованiе, более всего основанное на знанiи языковъ.

Въ одно утро Варвара Петровна не выходила еще изъ своей спальни, а я должна была уже приняться за уроки. Напалъ на меня шаловливый день, болтаю безъ умолку, не сажусь на дело. Добрая моя miss Blackwood никакъ со мной не сладитъ.

Вдругъ съ хоръ, надъ самымъ учебнымъ моимъ столомъ, раздался голосъ Ивана Сергеевича:

- И вотъ хвалили твои успехи,-- а я тебе скажу, что ты хотя и выучилась болтать по-англiйски, двухъ очень важныхъ фразъ не знаешь: Be quite and bold yonr tongue {Сиди смирно и держи языкъ за зубами.}.

Потешно еще говорилъ онъ о моей игре на фортепiаво. Каждое утро должна я была играть гаммы.

Наслушавшись ихъ вдоволь, Иванъ Сергеевичъ однажды выразился такъ:

- Люблю я слушать твои гаммы. Первая льется какъ быстрый ручей по гладкому дну, ни одного камня преткновенья! Вгорая уже изображаетъ некоторую негладкость дна. Третья встречаетъ по дороге камни - четвертая и пятая бежитъ точно по кочкамъ, а Fa majeur вполне изображаетъ днепровскiе пороги! {Почти слово въ слово. Сравненiя все подлинныя его.}

Съ какимъ восторгомъ вспоминаю я всегда его милыя насмешки надъ моими познанiями и талантами, съ какою любовью храню въ памяти каждое его слово.

За годъ до Пушкинскаго праздника, въ 1879 г., въ одномъ изъ своихъ писемъ къ нему, напомнила я ему все это и даже окончательно успокоила его на счетъ партиципiевъ, и уверила его, что при своей долгой учительской практике вполне произошла сiю премудрость. При последнемъ нашемъ свиданiи, онъ очень смеялся этому выраженiю.

Передъ отъездомъ Ивана Сергеевича за границу, въ 1846 году, въ Москву прiезжала г-жа Вiардо.

Она давала концертъ. Варвара Петровна знала уже о привязанности сына къ семейству Вiардо и конечно не любила его, но слушать артистку поехала. Концертъ былъ утреннiй. Прiехавъ домой, она очень разсердилась на то, что Иванъ Сергеевичъ къ обеду не вернулся. Сидела она все время насупившись и не произнесла ни слова. Къ концу обеда, она сердито стукнула ножемъ по столу и будто сама съ собою говоря, ни къ кому не относясь, сказала: - А надо признаться, хорошо проклятая цыганка поетъ! {Подлинныя слова.} 

Летомъ 1845 года Варвара Петровна поехала въ Петербургь съ целью отклонить старшаго сына отъ брака съ Анной Яковлевной Шварцъ, уже давно въ тайне отъ нея совершившагося. Изъ писемъ, хранящихся у меня, я вижу что 1 iюня и 23 iюля этого года она была тамъ.

До сихъ поръ я еще ничего не сказала о Николае Сергееиче, старшемъ брате Ивана Сергеевича.

Насколько наружность Ивана Сергеевича со всею его аристократичностью была чисто русская, настолько Николай Сергеевичъ былъ джентльменъ совершенно не русскаго, но англiйскаго типа. Когда я прочла Джени-Эйръ, романъ такъ всехъ пленившiй тогда, я не могла иначе себе представить Рочестера, какъ въ лице Николая Сергеевича. И не я одна, многiе дали ему это прозвище.

Братья всегда были дружны между собою. Но разница въ ихъ характерахъ была огромная. Я говорю, конечно, о нихъ въ ихъ домашней жизни.

Иванъ Сергеевичъ отличался необыкновенно добродушнымъ, безобиднымъ юморомъ.

Николай Сергеевичъ былъ насмешливъ, и хотя не былъ золъ, но не прочь былъ при случае уколоть и даже язвительно подсмеяться.

Иванъ Сергеевичъ искалъ кому бы сделать добро - Николай Сергеевичъ не отказывался его сделать при случае или по просьбе. И мне прiятно пря этомъ упомянуть, что ко мне лично после смерти матери Николай Сергеевичъ былъ очень добръ всегда.

Речь Ивана Сергеевича была не совсемъ плавная, онъ пришепетывалъ и иногда точно подеискивалъ выраженiя, но всегда была она ласковая; какая-то сердечность сквозила въ каждомъ его слове; голосъ его былъ необыкновенно мягкiй, симпатичный, а когда горячился, несколько визгливый, но не резкiй. Слышавшiй его разъ, никогда его не забудетъ.

Разсказывалъ онъ какъ никто. Зналъ языки въ совершенстве и выговаривалъ каждый, какъ свой родной.

Положимъ, что мы русскiе необыкновенно способны усвоивать правильный чистый выговоръ иностранныхъ языковъ, но не все могутъ достигнуть такого совершенства, какъ Николай Сергеевичъ. И главное замечательно то, что это было безъ всякой аффектацiи.

Часто приходилось мне слышать его. Перiоды его были чисто классической долготы. Въ разсказахъ своихъ онъ иногда вводилъ столько эпизодовъ и анекдотовъ, и все эти отступленiя умелъ превосходно связать съ целымъ, никогда не теряя нити и не запутывая слушателя въ лабиринте своей блестящей речи. Какъ бы много и долго ни говорилъ онъ, мы только всегда поражались и восхищалясь его необыкновенною способностью представить все такъ картинно и живо. Некоторые его длиннейшiе разсказы были полны юмористичнаго - впрочемъ скорее насмешливаго, но блестящаго ума, и когда онъ умолкалъ, всегда хотелось сказатъ: "Ну, еще что-нибудь!"

Варвара Петровна не разъ говорила: - Я ошиблась именами своихъ сыновей; мне бы Николушку назвать Иваномъ: онъ-то у меня и есть настоящiй Іоаннъ Златоустъ.

При этомъ надо заметить, что красноречивъ и прiятенъ былъ Николай Сергеевичъ только въ своей семье и при самихъ близкихъ знакомыхъ. Въ обществе, и въ особенности въ дамскомъ, скучнее и несноснее я никого не видала.

Молчанiе и саркастическая улыбка на губахъ; неловкостъ и крайняя конфузливость въ обращенiи, вотъ что въ немъ видело общество.

Итакъ, Варвара Петровна поехала въ Петербургъ. Она была вполне убеждена, что онъ не женатъ, но до нея дошли слухи, что у него стъ дети. Она пожелала ихъ видеть, но въ домъ къ себе не пустила и велела ихъ пронести и провесть мимо своихъ оконъ по улице, что и было исполнено.

Бабушка изъ окна посмотрела на нихъ въ лорнетку и нашла, что старшiй мальчикъ напоминаетъ Николая Сергеевича въ детстве. Темъ навсегда и ограничился ея разговоръ о детяхъ. Чтобы еще более склонить сына расторгнуть свою, какъ она предполагала тогда, связь съ Анной Яковлевной, Варвара Петровна убеждала его переехать въ Спасское и управлять всеми именiями, темъ более, что съ деверемъ своимъ Николаемъ Николаевичемъ она уже не такъ ладила, а сыну обещала чуть не золотыя горы; но Николай Сергеевичъ твердо отказался и сообщилъ матери, что пока еще не желаетъ бросить своей нажитой семьи. Такъ и прожилъ онъ безвыездно въ Петербурге, службою и уроками содержа свою семью до 1849 года, когда, наконецъ, мать согласилась на его бракъ.

Великое горе постигло Николая Сергеевича и его жену. Все ихъ трое детей въ одну зиму умерли, и съ техъ поръ другихъ у нихъ не родилось.

Было у меня одно весьма грустное свиданiе съ Николаемъ Сергеевичемъ. Я была уже замужемъ, мы долго съ нимъ не видались; сидя въ кабинете его !!"!!"вречветевскаго дома я ему разсказывала о своей жизни, о своей семье и о своей маленькой дочери, а когда я выразила ему свои опасенiя потерять ее, онъ вдругъ всталъ и продекламировалъ мне известные стихи Виктора Гюго: L'enfant.

Когда онъ дошелъ до последнихъ строфъ:

Seigneur, préservez moi, préservez ceux que j'aime,
Frères, parente, amis; et mes ennemis mêmes
Dans le mal triomphante,
De voir jamais, seigneur, l'été sans fleurs vermeilles,
La eage sans oiseaux, la roche sans abeilles
La maison sans enfants.

Онъ горько заплакалъ, почти зарыдалъ.

Очень мне грустно было, что я своимъ разговоромъ навела его на печальное воспоминанiе о его собственныхъ умершихъ детяхъ. Успокоившись немного, Николай Сергеевичъ началъ мне разсказывать о своихъ пережитыхъ тогда страданiяхъ, о последнихъ дняхъ и речахъ своихъ дорогихъ малютокъ и кончилъ этими словами:

édiction de maman, qui а amené mes enfants an tombeau {Можно сказать, что проклятiе маменьк свело детей моихъ въ могилу.}.

Въ ту же минуту воскресь въ памяти моей эпизодъ съ портретами детей его, и я въ свою очередь ему его разсказала.

По прiезде изъ Петербурга, Варваре Петровне пришла фантазiя потребовать у сына портреты его детей.

Видя въ этомъ, какъ онъ и сознался после, проблескъ нежности и возлагая на это даже некоторыя надежды, Николай Сергеевичъ не замедлилъ исполнить приказанiе матери.

Портреты были сняты и по почте высланы въ Москву.

Пришло объявленiе на посылку изъ Петербурга. Варвара Петровна подписала доверенность на полученiе и на другой день утромъ приказала подать себе ее въ спальню.

Андрей Ивановичъ ввесъ маленькiй ящичекъ, зашитый въ холстину.

- Разрежь и раскрой,-- былъ отданъ приказъ.

Поляковъ исполнилъ, вынулъ несколько листовъ бумаги, положенныхъ сверху, и не успелъ еще вынуть лежащаго въ рамке перваго портрета, какъ Варвара Петровна сказала:

- Подай!

Весь ящикъ былъ поданъ и поставленъ на столъ передъ нею.

- Ступай!.. дверь затвори.

Рядомъ съ Агашенькой стояла я въ смежной комнате, притаивъ дыханiе... Что-то будетъ?

При этомъ скажу, что мы все домашнiе по первому слову, произнесенному Варварой Петровной при ея пробужденiи, всегда знали, въ какомъ она духе и каковъ будетъ день.

На этотъ разъ все предвещало грозу, и мы со страхомъ чего-то ждали.

Черезъ несколько времени мы услыхали стукъ какого-то предмета, брошеннаго объ полъ, и звукъ разлетевшагося въ дребезги стекла.

Потомъ ударъ опять чемъ-то по стеклу и что-то съ силой брошенное объ полъ, и все затихло.

Конечно, мы догадались, что бросались и разбивались детскiе портреты.

- Агафья! - раздался грозный голосъ Варвары Петровны. Агафья вошла. Барыня указала на полъ. - Прибери это, да, смотри, чтобы стекла не остались на ковре. - Потомъ двинула на столе ящикъ...

- Выбросить это,-- добавила она.

Ни прежде, ни после, кроме переданнаго мною, никогда Варвара Петровна больше не упоминала о семействе Николая Сергеевича, съ своей стороны и онъ никогда не делалъ даже никакихъ попытокъ, чтобы тронуть сердце матери въ пользу ея внучатъ. Онъ слишкомъ хорошо зналъ мать, чтобы не понимать всю безполезность просьбъ и напоминанiй о бедныхъ малюткахъ. 

Какой бы эпизодъ изъ жизни, проведенной мною у Варвары Петровны, ни взялась я описывать, каждый изъ нихъ имеетъ грустный, иногда даже мрачный оттенокъ. Но такова и жизнь вся наша была. Радостнаго было мало.

Кто не читалъ "Муму"? Кто не знакомъ съ ея владельцемъ Герасимомъ? Весь разсказъ Ивана Сергеевича объ этихъ двухъ несчастныхъ существахъ не есть вымыселъ. Вся эта печальная драма произошла на моихъ глазахъ, и я надеюсь, что некоторыя подробности о томъ, какъ Герасимъ или, вернее, Немой Андрей попалъ къ намъ въ домъ, не будутъ лишены интереса.

Каждое почти лето Варвара Петровна отправлялась по деревнямъ (техническiй терминъ), т. -е. предпринималась на долгихъ поездка въ менiя орловской, тульской и курской губернiй. Съ особеннымъ удовольствiемъ вспоммнаю я эти путешествiя, которыя обыкновенно совершались въ несколькихъ экипажахъ. Карета самой Варвары Петровны, коляска съ моей гувернанткой и главной камеръ-фрейлиной госпожи, кибитка съ докторомъ, кибитва съ прачкой и моей горничной и, наконецъ, кибитка съ поваромъ и кухней. Поездки эти были продолжительныя и длились иногда целый месяцъ. Варвара Петровна обозревала свои вотчины, поверяла своихъ управляющихъ, при этомъ совершала продажу хлебовъ, сохраняемыхъ на гумнахъ, которыхъ громадныя скирды были расположены такъ, что карета, запряженная четвернею въ рядъ, свободно между ними проезжала. При этомъ надо заметить, что на тааое гумно хлебь свозился изъ несколькихъ вотчинъ для продажи съ одного места.

Въ одну изъ такихъ поездокъ, прiехали мы въ Сычево, принадлежащее, кажется, и теперь племяннице жены Николая Сергеевича, г-же Маляревской. Деревня эта была верстахъ въ 25-ти отъ Спасскаго; оттуда привозились часто къ столу живыя стерляди и налимы, которыми изобиловалъ Сычевскiй прудъ.

Подъезжая къ деревне, Варвара Петровна и все мы были поражены необыкновеннымъ ростомъ одного пашущаго въ поле крестьянина.

Варвара Петровна велела остановить карету и подозвать этого великана.

Долго звали его издалека, наконецъ, подошли въ нему ближе, и на все слова и знаки, которые къ нему относились, онъ отвечалъ какимъ-то мычанiемъ.

Оказалось, что кто былъ глухонемой отъ рожденiя.

Призванный сычевскiй староста объявилъ, что немой Андрей трезвый, работящiй и необыкновенно во всемъ исправный мужикъ, несмотря на свой природный недостатокъ.

Но мне кажется, что, исключая роста и красоты Андрея, этотъ недостатокъ, какъ придающiй ему еще более оригинальности, и пленилъ Варвару Петровну. Она тутъ же решила взять немого во дворъ, въ число своей личной прислуги и въ званiи дворника. И съ этого дня онъ получилъ имя Немой.

Какъ совершилось это, охотно ли променялъ Андрей свою крестьянскую работу на более легкую при барскомъ доме - не знаю. Да и будь я старше въ то время, я бы тоже, вероятно, не особенно остановилась на этомъ. Тогда это было настолько обыкновенно: вдругъ, ни съ того, ни съ сего, помещику вздумается крестьянина преобразить въ двороваго, или отдать его въ сапожники, въ столяры, въ портные, въ повара, иногда это считалось даже особенною милостью, и никто и не заботился узнать, желаетъ ли онъ или его семья такой перемены участи.

"Муму", разспросила я очевидцевъ и узнала, что онъ действительно сначала сильно грустилъ.

Да! Надо было иметь ту любовь и то участiе къ крепостному люду, которыя имелъ нашъ незабвенный Иванъ Сергеевичъ, чтобы дорываться такъ до чувства и до внутренняго мiра нашего простолюдина! Узналъ же онъ, однако, что Немой скучалъ и плакалъ, а мы все даже и вниманiя не обратили.

Но утешительно то, что Немой, вероятно, не долго печалился, потому что до несчастнаго случая съ Муму, онъ былъ всегда почти веселъ и изъявлялъ въ особенности очень сильную привязанность въ барыне своей, которая, въ свою очередь, была въ нему особенно благосклонна.

Варвара Петровна щеголяла своимъ гигантомъ-дворникмъ.

Одетъ онъ былъ всегда прекрасно, и кроме красныхъ кумачовыхъ рубашекъ никакихъ не носилъ и не любилъ; зимой красивый полушубокъ, а летомъ плисовая поддевка или синiй армякъ.

Въ Москве зеленая блестящая бочка и красивая серая въ яблокахъ заводская лошадь, съ которыми Андрей ездилъ за водой, были очень популярны у фонтана близъ Александровскаго сада. Тамъ все признали Тургеневскаго Немого, приветливо его встречали и объяснялись съ нимъ знаками.

Замечательно огромное, но совершенно пропорцiональное съ его гигантскимъ ростомъ, лицо Андрея всегда сiяло добродушной улыбкой. Сила его была необыкновенная, а руки такъ велики, что когда ему случалось меня брать на руки, я себя чувствовала точно въ какомъ экипаже; и вотъ такимъ-то образомъ была я однажды внесена имъ въ его коморку, где я въ первый разъ увидала Муму. Крошечная собачка, белая съ коричневыми пятнами, лежала на кровати Андрея. Съ этого дня все чаще и чаще доставалось мне отъ Агашеньки за крошки белаго хлеба и кусочви сахара, которые она вытрясала изъ моего кармана. То были остатки лакомствъ, передаваемихъ мною потихоньку Андрею по адресу Муму. Очень мы съ нимъ любили эту собачку!

Всемъ известна печальная участь Муму, съ тою только разницей, что привязанность Андрея къ своей барыне осталась все та же. Какъ ни горько было Андрею, но онъ остался веренъ своей госпоже, до самой ея смерти служилъ ей, и кроме нея никого своей госпожей признавать не хотелъ.

Но прежде чемъ совсемъ проститься съ такъ хорошо намъ всемъ знакомымъ Герасимомъ, разскажу еще о немъ забавный анекдоть.

Въ 1850 году, въ первый день Пасхи, особа, не пользующаяся расположенiемъ Варвары Петровны, вздумала подарить Немому голубого ситцу на рубашку.

Разделялъ ли Андрей нелюбовь своей барыни въ этой особе, или то была его привычка носить только красныя рубашки, но Немой съ презренiемъ посмотрелъ на ситецъ, произнесъ единственный ему свойственный звукъ: - уфаа! и бросилъ ситецъ на прилавокъ.

Въ то время здоровье Варвары Петровны было уже очень плохо, и при ней находилась постоянно, въ качестве сиделки и экономки, вдова изъ дворянокъ, Александра Михайловна Медведева.

Одною изъ обязанностей ея было, по вечерамъ, передъ сномъ растирать ноги Варвары Петровны; опухоль и боль, въ нихъ происходящая отъ приближающейся водяной, отъ которой и скончалась Варвара Петровна, не давала ей заснуть.

Въ этотъ же вечеръ Медведева, зная, что этимъ, конечно, угодитъ своей барыне, не преминула разсказать поступокь Немого съ ситцемъ.

Голосъ Варвары Петровны даже дрогнулъ отъ удовольствiя.

- Неужели онъ это сделалъ? - переспросила она.

Медведева разсказала при этомъ и то, что Немой показалъ на свою красную рубашку и выразилъ жестомъ, что его барыня много такихъ ему даетъ.

На другой день въ 9 часовъ утра раздался колокольчикъ; барыня проснулась, открыли ставни.

- Позвать Немого! - сказала Варвара Петровна. Горничная остолбенела.

- Я говорю Немого позвать, слышишь?

Горничная вышла, недоумевая, однако решилась позвать. Сначала нашъ гигантъ введенъ былъ въ девичью. Пошли доложить: - Немой пришелъ.

- Сюда въ спальню, ко мне его позвать; только умойте его. Тутъ въ девичьей Немой выдержалъ такую чистку, какой онъ съ роду не видывалъ.

Девушки, которыхъ было чуть ли не десятокъ, жаждая съ еле-сдерживаемымъ смехомъ, старалась приложить руки въ наведенiю блестящаго лоска на Андрея.

Наконецъ его умыли, причесали и даже голову намазали моей помадой.

Ему объяснили знаками, что ему предстоить явиться къ самой барыне.

Въ продолженiе всего своего туалета, Немой кряхтелъ чуть не на весь домъ и радостно улыбался.

Варвара Петровна позвала меня и велела мне подать ей голубую ленту. Позванъ былъ тоже и дворецкiй.

- Красненькую! - произнесла Варвара Петровна, что у ней, еще не привыкшей считать на серебро, значило десять рублей ассигнацiями (3 руб. сер.).

Принесена была и красненькая. И наконецъ торжественно введенъ былъ Немой.

Все стаканчики, флаконы, чашки въ спальне и уборной Варвары Петровны, все заходило и задребезжало отъ тяжелыхъ шаговъ Андрея.

Отъ удовольствiя и радости онъ оглушительно мычалъ и смеялся; какъ ни махала на него руками, чтобы его унять, главная горничная, вводившая его въ аппартаментъ госпожи, онъ только еще живее поматывалъ головою и наконецъ ввалился, предварительно нагнувъ голову, чтобы не удариться о притолоку.

Варвара Петровна, благосклонно улыбаясь, одной рукой показала на ленту, представила, какъ онъ плюнулъ на подарокъ, а другую руку протянула ему съ красненькой.

Стоявшая тутъ горничная указала ему, что онъ долженъ поцеловать у барыни ручку, что онъ и исполнилъ довольно неловко, какъ не часто допускаемый до такой чести.

Уходя, онъ показалъ пальцемъ на свою барыню и ударилъ себя въ грудь, что на его языке значило, что онъ ее очень любить. Онъ ей даже простилъ смерть своей Муму!

Но замечательно, что после трагическаго конца своей любимицы, онъ ни одной собаки никогда не приласкалъ.

Вотъ какъ случилось, что наша поездка въ Сычево дала впоследствiи Ивану Сергеевичу матерiалъ для прекраснаго разсказа. 

Точно такъ же въ одну изъ нашихъ поездокъ по деревнямъ, прiехали разъ мы въ Холодово.

Старый, нежилой барскiй домъ былъ почти заброшенъ; кое-где даже и стекла были выбиты.

Отдохнувъ немного съ дороги, Варвара Петровна пошла по всемъ комнатамъ,-- я, разумеется, съ нею.

Вошли мы въ узкую, длинную и довольно темную залу. Фамильные кое-где портреты по стенамъ неприветливо смотрели на насъ изъ своихъ почерневшихъ золоченыхъ рамъ. На возвышенiи, въ глубине залы, стояла белая колонна и на ней бюстъ Петра Ивановича Лутовинова, отца Варвары Петровны. Среди портретовъ почему-то замешалась Грёзова головка: девушки съ голубемъ.

Изъ залы вышли мы въ корридоръ или смежную комнату, и меня поразила крестъ-накрестъ досками заколоченная дверь.

Не успела я въ ней подбежать и рукою дотронуться до стариннаго меднаго замка, торчавшаго изъ-за досокъ, какъ Варвара Петровна схватила меня за руку:

- Не трогай! Нельзя! Эти комната проклятая!

Никогда не забуду я ея голоса и лица при этомъ. Столько страха, ненависти и злобы выразилось въ нихъ! Не успела я опомниться, какъ она меня скоро, скоро потащила дальше.

Страхъ ея сообщился мне. Что представилось мне? не знаю; но я рада была сама убежать отъ чего-то и все оглядывалась, не преследуетъ ли насъ кто.

Позже я узнала, что забитыя двери вели въ бнывшiя комнаты ея вотчима, отъ котораго она такъ много выстрадала.

Тутъ же въ Холодове видела я то кресло, на которомъ скончалась бабка Ивана Сергеевича, заплативъ предварительно священнику за свою отходную.

Перебирая въ памяти моей жизнь и поступки Варвары Петровны, помня при этомъ ея любовь ко мне и то, чемъ она была для меня, я появоляю себе опять сказать несколько словъ въ ея защиту. Некоторые ея поступки могуть возбудить негодованiе; сама я, еще не выйдя изъ-подъ ея всеподавляющаго авторитета, часто осуждала ее и была накануне борьби съ нею; но она сама была озлоблена жизнью. А многiе ли после гоненiй и бедствiй не ожесточаются?

Детство и молодость ея были ужасны! Бракъ ея - и тотъ не далъ ей того, чего ищетъ въ немъ каждая женщина - любви. При своемъ уме она хорошо понимала, что ея красавецъ-мужъ любилъ не ее, а ея состоянiе, что она была для него хорошая, выгодная партiя. Жене своей Сергей Николаевичъ измевялъ весьма часто - и она это знала.

Дети ея - не обвиняю ихъ, тоже не отвечали ея честолюбiю, не оправдали ея надеждъ.

Старшiй женился противъ ея воли. Младшiй сделался "писателемъ", что въ ея глазахъ равнялось всякому оплачиваемому ремеслу. Что же имела она для своей интимной, личной жизни? Одно богатство и силу крепостного права!..

Славы своего сына она не видала. "Хорь и Калинычъ" едва ли возбудили ея восторгь. Да она и не читала этого.

Еще въ 1845 году Иванъ Сергеевичъ началъ и писать, и говорить матери о своемъ намеренiи опять ехать за-границу. Варвара Петровна была этимъ очень недовольна и сильно отговаривала его отъ этого.

Весь этотъ годъ прожили мы въ Спасскомъ, и каждый семейный и годовой праздвикъ ознаменовывался какимъ-нибудь событiемъ, свидетельствовавшимъ о дурномъ расположенiи духа Варвары Петровны.

Стремленiе Ивана Сергеевича за-границу, вести о Николае Сергеевиче и поездка къ нему, ссоры съ деверемъ, очень дурно повлiяли на Варвару Петровну. Все такiя свои неудачи и непрiятности она вымещала на всехъ окружавшихъ ее. 

Въ томъ же 1845 году Варвару Петровну постигло новое горе.

следовательно, нашллсь у него и свои личные интересы къ жизни, а именно этого Варвара Петровна никогда не допускала въ близкихъ себе. Она держала около себя людей, считавшихъ ее одну средоточiемъ всехъ своихъ помысловъ.

Они разстались, и несмотря на неоднократныя попытки къ примиренiю оо стороны деверя, она осталась непреклонна.

Не могу при этомъ не посвятить несколько строкъ памяти этого истинно добраго и прекраснаго человека. Все знавшiе его любили его. Мы все звали его дядей, и былъ онъ дядя-баловникъ для насъ всехъ. Что касается людей, подвластныхъ ему, какъ-то: мелкiе управляющiе, конторщики, староста и все слуги, все боготворили его, никто его не боялся, и никому онъ не делалъ зла. Напротивъ, онъ былъ укрывателемъ всехъ провинностей, и все, что могло возбудить гневъ Варвары Петровны, тщательно имъ скрывалось. Были случаи, что Варвара Петровна приказывала кого-нибудь сослать на поселенiе; видя, что такое жестокое наказанiе незаслужено и есть только следствiе каприза Варвары Петровны, онъ ограничивался высылкою виновнаго въ другое именiе - съ глазъ долой, и при этомъ еще заботился о благосостоянiи сосланнаго. Такимъ образомъ, многiе несчастные были избавлены имъ отъ горькой участи, и всегда делалось это втайге отъ Варвары Петровны.

Иванъ Сергеевичъ былъ кумиромъ дяди. Никого не любилъ онъ такъ, какъ этого племянника.

При отъезде Николая Николаевича я горько плакала, но выговора за это не получила. Мне было даже позволено съ нимъ переписываться. Въ ответъ я получала отъ него самыя ласковыя письма, полныя уверенiй въ томъ, что его новя жизнь и привязанности никогда не изгладятъ изъ сердца его чувства любви и уваженiя къ Варваре Петровне, и что по одному ея слову онъ готовъ опять быть для нея темъ, чемъ былъ и прежде, т. -е. самымъ преданнымъ другомъ и братомъ.

Но Варвара Петровна не позволяла мне даже прочитывать ей его письма - но потомъ вдругъ однажды все ихъ у меня отобрала и продолжать переписку запретила. Изъ всехъ его писемъ у меня сохранилось только два: одно, отъ 16 августа, безъ пометки года, другое - отъ 17-го апреля 1850 года.

Вся эта исторiя, поиски новыхъ управляющихъ, занятiя по именiямъ и другiя заботы,-- все сложилось такъ, чтобы раздражительно действовать на характеръ Варвары Петровны и на ее и безъ того крутой нравъ.

Всемъ плохо жилось въ этотъ годъ. Я чаще сидела подъ наказанiемъ въ зимнемъ саду, примыкавшемъ къ ея кабинету; меня запирали туда иногда на целые дни, но я должна признаться, что въ этотъ годъ я не особенно огорчалась своимъ арестомъ. Лучше было сидеть одной среди цветовъ и съ чижиками, щеглами и синичками, летавшими по воле въ моемъ месте заточенiя, чемъ быть на глазахъ у maman; при этомъ же добрейшiй буфетчикь Василiй Ивановичъ никогда не забывалъ приносить, мне двойвую порцiю пирожнаго, когда maman после обеда ложилась спать.

Быть при Варваре Петровне сделалось ужасно тяжело.

Сижу я за урокомъ - придетъ сама спрашивать, и гувернантка дрожитъ, и у меня отъ страха все изъ головы вылетитъ при одномъ ея грозномъ виде.

За работой сижу я въ гостиной: - Какъ та держишь иголку? Что ты все молчишь?

Заговорю,-- что ты все болтаешь?

Уроню ножницы: - Maladroite!! И при этомъ у нея является такой испугъ отъ паденiя маленькихъ ножницъ, что на помощь нервамъ подавался флаконъ со спиртомъ и начивалась моя пытка.

- Ты неблагодарная! ты знаешь, что я разстроена, больна, что малейшiй шумъ действуетъ мне на нервы. Ты ни о чемъ не думаешь! Нетъ, это не ветренность - нетъ, кто ты нарочно делаешь, ты убить меня хочешь своимъ поведенiемъ, ты все кто нарочно делаешь!

После такой головомойки, конечно, весело на душе не можетъ быть. Я же любила Варвару Петровну, и такой оскорбительный выговоръ мне, готовой все сделать, чтобъ ей угодить, особенно былъ чувствителенъ. И взрослому трудно скрыть печаль, каково же это ребенку! Я сижу печальная. Грозный возглась:

- Поди сюда!

Подхожу.

- Что съ тобой? Я тебя спрашиваю? Ну!

На все это я молчу.

-- Что съ тобой? Ты больна?

- А, а! теперъ понимаю! - ответить на меня Варвара Петровна: - это ты губы на меня надула! Этого недоставало!

И опять целый потокъ брани и ссылка или въ залу, или къ моимъ синичкамъ.

На другой день опять за что-нибудь выговоръ.

Тогда я напускаю на себя веселость, чтобы доказать, что я не обиделась; опять не угодила...

- Чему ты рада? Тебе все равно, браню ли я тебя, хвалю ли я тебя. Ты нечувствительная, неблагодарная тварь!.. - И дiапазонъ голоса все возвышается. - Какъ? Я только что тебе сделала выговоръ, а ты болтаешь, смеешься! Вонъ! - и вотъ таково было постоянное пиленiе. Не знаешь, какъ себя вести, какъ говорить. Прогонитъ съ глазъ долой - даже вздохнешь свободнее, но не на долго. Призывается кто-нибудь изъ прислугъ, опять страданiе!

Ужасно любила она озадачивать и долго томила призваннаго слугу вопросами: - Что такое? Что это значитъ?.. Несчастный долго стоитъ переминаясь, не зная, даже на что на него барыня гневается.

Такъ, бывало, станетъ Варвара Петровна у одного изъ оконъ гостиной, заставленнаго цветами, и позоветъ садовника.

На вопросъ: что такое? что это значитъ? тотъ молчитъ.

- Что же ты не отвечаешь? Что это?

- Не могу знать-съ.

- Молчать! Кому же знать?

Недоуменiе несчастнаго продолжается.

- Поливалъ ты цветы сегодня?

- Поливалъ-съ.

- Врешь! Это что? - при этомъ указывается на одинъ изъ цветочныхъ горшкокъ: - Какъ ты поливалъ?

Ответить страшно, не ответить тоже.

- Не все поливалъ?

- Я все, сударыня, поливалъ.

- Молчать! Ты мне грубить смеешь! Вы все взялись меня въ гробъ уложить! Вы забыли, что на васъ поселенiе есть! Всехъ сошлю. Полякова позвать!

Опять те же вопросы: - Что такое? и проч. Натешившись недоуменiемъ Полякова, Варвара Петровна продолжаегъ:

- Какой ты дворецкiй? Кажой ты мне слуга? если ты не можешь внушить этой челяди, чтобы мне не грубили. Вы все поселенiя захотели! Всехъ, всехъ сошлю!

И такъ всякiй день.

28-ое октября этого года остается до сихъ поръ въ памяти всехъ оставшихся въ живыхъ. Оьцы и матери передавали этотъ разсказъ своилъ детямъ; и теперь еще при встрече мы вспоминаемъ объ этой замечательной выходке Варвары Петровны.

Дни рожденiя и именины сыновей и мои всегда справлялясь торжественно у насъ, несмотря даже на отсутствiе виновника торжества.

Такъ и въ этотъ годъ 28-ое октября, день рожденiя Ивана Сергеевича, должно было быть отпраздновано въ обыкновенно установленномъ порядке.

Этотъ порядокъ описанъ много разъ во многихъ хроникахъ помещичьихъ семействъ. Везде и всегда одно и то же: длинный накрытый столъ, пироги, жареные гуси, поросята, а въ постные дни рыба; все это нарезано порцiями, а на одномъ конце стола графины съ пеннымъ виномъ (такъ звали тогда водку въ орловской губернiи).

На женской половине такая же закуска, самоваръ и красненькое для прекраснаго пола.

Въ 1882 году я въ последнiй разъ въ письме поздравляла Ивана Сергеевича со днемъ его рожденiя и напомнила ему торжество этого дня въ доме его матери.

Въ Спасскомъ для мужскаго персонала столъ накрывался въ библiотеке, т. -е. въ местожительстве почтеннаго Михаила Филипповича. Въ такiе дни старикъ былъ особенно печаленъ: ужъ очень-молъ много барскаго добра поедалось!

При входе въ длннную галлерею ставилось кресло для Варвары Петровны. Каждый изъ слугъ, по чину и рангу, подходилъ къ ручке, потомъ къ вину, и взявъ стаканъ, вторично отвешивалъ поклонъ госпоже и пилъ свою порцiю.

Первый подходилъ Михаилъ Филипповичъ, за нимъ Поляковъ.

Въ этотъ годъ церемонiя прошла какъ всегда; но чело Варвары Петровны было мрачно, чуялось что-то недоброе. Однако день и обедь прошли благополучно; казалось даже, что она повеселела.

Въ этотъ же денъ, день св. Параскевы, была именинница главная кастелянша, Прасковья Михайловна.

Мимоходомъ скажу, что при всемъ своемъ деспотизме Варвара Петровна прекрасно содержала прислугу, кормила отлично; холостые и незамужнiя обедали въ застольной, а семейные получали обильную месячину: муку, крупу, масло, сало, мясо и рыбу, держали коровъ и дворовую птицу на барскомъ корму, получали отвесный чай и, кроме того, жалованье деньгами.

Варвара Петровна знала, что у ней къ вечеру соберется компанiя; такъ и случилось.

Вдругъ часовъ въ девять вечера, по дому разнеслась ужасная весть: - Барыне дурно! Барыня умираетъ! Священника барыне!

Когда я въ первый разъ читала знаменнтую надгробную речь Боссюэта на смерть Генрiэтты англiйской: Oh, nuit désastreuse! Madame se meurt! Madame est morte! я тотчасъ вспомнила и ткперь вспоминаю нашъ знаменательный день 28 октября 1845 года, когда съ темъ же потрясающимъ ужасомъ разнеслась по всему Спасскому весть: - Барыня умираетъ!

Послали за священникомъ; сама Варвара Петровна потребовала его совершенно угасающимъ голосомъ. Она исповедалась, и на предложенiе священника причастить ее, объявила, что прежде желаетъ благословить меня и проститься со всеми.

Все темъ же умирающимъ голосомъ приказала она Агашеньке поставить передъ собою портретъ Ивана Сергееевча, тотъ самый, копiя съ котораго была помещена въ январьской книге "Вестника Европы" 1884 года, и портретъ Николая Сергеевича.

- Adieu, Jean! Adieu, Nicolas! Adieu, mes enfants,-- твердила Варвара Петровна.

Я стояла на коленяхъ возле посгели ея и такъ горько и громко плакала, что добрый Порфирiй Тимофеевичъ заставлялъ меня проглотить несколько воды, чтобы унять меня. Но когда Варвара Петровна велела подать икону Владимiрской Божьей Матери {Икона эта и теперь у меня, и помечена на обороте этимъ числомъ и годомъ.} и благословила меня, рыданiя мои превратились въ истерическiй крикъ; меня увели изъ комнаты, чтобы несколько успокоить.

Порфирiй Тимофеевичъ невозмутимо продолжалъ стоять въ ногахъ у постели барыни съ своими неизменными каплями; Агашенька жe стояла въ головахъ и махала передъ лицомъ своей госпожи салфеткой, намоченной уксусомъ.

Варвара Петровна потребовала, чтобы вся ея домовая прислуга, въ числе сорока человекъ, и вся контора, въ которой числилось человекъ десять, начивая отъ главнаго конторщика, кассира, повереннаго по деламъ и прочихъ чиновъ, чтобы все пришли съ ней проститься, такъ какъ она чувствуетъ, что умираетъ.

Когда было ей доложено, что все собрались, она приказала всемъ по одному входить и прощаться съ нею.

Она лежала съ полуоткрытыми глазами; левая рука была свешена съ постели.

Каждый изъ слугъ входилъ, делалъ земной поклонъ барыне, и поцеловавъ руку, удалялся, давая место следующему. Когда очередь дошла до последняго, она спросила: - Все?

- Все, сударыня,-- отвечалъ Поляковъ, который въ качестве дворецкаго стоялъ тоже у постели для наблюденiя порядка рукоцелованiя.

- А... а... - протянула Варвара Петровна.

Я продолжала плакать.

- Перестань,-- приласкала меня Варвара Петровна и положила мне ружу на голову,-- перестань, Богъ милостивъ, я можетъ быть не умру - мне лучше.

- Агаша! Чаю мне.

Конечно, я, какъ дитя, быля убеждена въ томъ, что теряю свою дорогую благодетельницу и долго не могла удержать свои слезы; но докторъ, Агаша и ея мужъ смекнули, что все это была одна комедiя, и только недоумевали, къ чему все это поведетъ. Развязка не заставила себя долго ждать: Варвара Петровна выпила две чашки чаю; ожидавшему въ зале священнику позволено было удалиться, и она успокоилась.

Такъ прошло около часу.

- Бери листокъ! Пиши!

У постели на столике лежала коробка въ форме книги, на которой, конечно, по-французски, было написано: "Feuilles volantes". Въ этой коробке лежали листки бумаги, на которыхъ она или сама писала, или приказывала другимъ запясывать свои планы, предположенiя и проч. для памяти.

Поляковъ взялъ листокъ и тутъ же карандашемъ началъ писать подъ диктовку госпожи следующее:

"Завтра утромъ выгнать мести дворъ и садъ передъ моими окнами провинившихся: Николая Яковлева, Ивана Петрова, Егора Кондратьева", и т. д. Она продиктовала имена всехъ отсутствовавшихъ при прощанiи съ нею, а также техъ, кого она заметила подъ хмелькомъ во время прощанiя.

Когда имена всехъ были записаны, она только подтвердила: исполнить, и подписала приказъ собсгвенноручно.

- Мерзавцы, пьяницы! все напились! рады, что барыня умираетъ! - съ разстановкой говорила она.

Она и забыла, что напились все гораздо прежде страшной вести о ея якобы близкой кончине.

- Обрадовались, что я умираю! Пить принялись, именины справлять выдумали, когда барыня кончается!.. И долго продолжала она въ томъ же тоне.

На этотъ разъ, мне помнится, я за виновныхъ не особенно сокрушалась. Я очень любила Варвару Петровну, и радость видеть, что ей лучше, заглушила во мне сожаленiе къ обреченнымъ на метенiе двора.

На другой день все виновные, не исключая и тузовъ дворни и конторы, въ серыхъ халатахъ, съ кругами и крестами, начерчеными меломъ на спинахъ, явились съ лопатами и метлами передъ окнами барскаго дома и великолепно расчистили дворъ и палисадникъ. 

Въ этомъ же году случилось и то, что мы все, все Спасское и весь приходъ остались безъ Святой недели. Извество, что пасха считается самымъ великимъ радостнымъ и торжественнымъ праздникомъ. Известно, какъ все ждутъ веселаго звона колоколовъ, после унылаго, протяжнаго великопостнаго звона. А дети! Кто, вспоминая свои детскiе годы, не знаетъ, какъ ждется сладкая вкусная пасха, съ какимъ нетерпенiемъ желаешь увидеть и съесть первое красное яйцо? И вотъ мне въ детстве пришлось разъ остаться безъ куличей, безъ пасхи, даже совсемъ безъ праздника.

Но прежде, чемъ сказать, какъ это было, не могу не вспомнить одного анекдота, который тнперь, благодаря введенiю школъ по многимъ селамъ, уже не повторится.

Нынешнiя дети всехъ сословiй знаютъ молитвы, знаютъ церковную службу, и даже какая въ какой праздникъ бываетъ, и знаютъ почти все, что поется въ церкви въ известные дни. Тогда было не такъ. У помещиковъ, а въ томъ числе и у Варвары Петровны, были всегда девчонки на побегушкахъ (техническiй терминъ). У насъ обязанностъ ихъ состояла въ томъ, чтобы постоянно сидеть въ барыниной уборной и быть готовой явиться во первому зову. Бывало ихъ по две и по три. Одна изъ нихъ, меньшая, сестра моей Агашеньки, была моимъ первымъ и лучшимъ другомъ. Хотя мне не позволяли даже говорить съ нею, но мы всегда находили возможность и поболтать, и пошалить, и поделиться своими детскими радостями и печалями.

Я тоже немногимъ ушла отъ нея. Мне изъ службъ известны были: обедня, всенощная и молебенъ. Къ заутрене въ торжественные дни Страстной недели и Святой меня не пускали, но отъ Лизы и другихъ наслышалась я, что въ особенносги хороша служба въ заутрени съ пятницы на субботу Страстной.

Я была очень богомольна, и величайшимъ моимъ желанiемъ сделалось попасть въ церковь въ этотъ день. На мою робкую просьбу объ этомъ, мне было отвечено такъ строго, что я уже настаивать не посмела, а стремленiе быть въ церкви только еще усилилось. Сначала въ нашемъ общемъ съ Лизой совете сговорились мы, чтобы она меня подождала у крыльца; я же решила не засыпать до самой заутрени и лишь только услышу первый ударъ колокола, встать, и если maman будетъ спать, по-тихому выйти, одеться и бежать къ церковь. Но по зреломъ размышленiи планъ этотъ оказался неосуществимымъ, и мы положили оставить всякую попытку на бегство. Лиза пойдетъ одна, и я только умоляла ее внимательно слушать и смотреть и въ подробности мне после все разсказать.

Лиза обещалась. На другой день, т. -е. въ субботу, а съ лихорадочнымъ нетерпенiемъ ждала минуты свиданiя съ нею.

- Ну что? разсказывай все до капельки,-- торопила я ее.

- Ахъ барышня, какъ хорошо было! Іисуса Христа хоронили! т. -е. плащаницу хоронили!

- Какъ хоронили? - усомнилась я.

- Да такъ и хоронили, понесли изъ церкви прямо на кладбище.

- Ну, а потомъ?

- Ну тамъ и оставили до воскресенiя въ часовне.

Я поверила. - А что же пели?

- Пели что? Ахъ какъ хорошо пели! весь хоръ, все конторщики пели, да такъ хорошо, такъ протяжно!

- Да слова-то какiя пели? - все хотелось мне узнать.

- Слова? Извество какiя: со святыми упокой Господа нашего Іисуса Христа!

Я и этому поверила, и только еще более жалела, что сама не присутствовала при такомъ торжестве.

Насталъ и день Светлаго Воскресенья. Обедня отошла рано, но звонъ въ колокола начался уже часовъ въ 7 или 8 утра. Начинъ положилъ самъ пономарь, и надо сказать мастеръ своего дела. Ни въ одной сельской церкви, ни прежде, ни после, я не слыхала такого искуснаго трезвона. Итакъ, начинъ положилъ онъ, а внизу мальчишки уже съ нетерпенiемъ верно ждали своей очереди позвонить для веливкго праздника.

Я проснулась и съ радостью и умиленiемъ прислушивалась къ какому-то особенному въ моемъ воображенiи переливу колоколовъ; даже подбежала къ окну, чтобы хоть сквозь ставни посмотреть на Светлый день - каковъ-то онъ?

- Куда ты? - закричала на меня Варвара Петровна.

Чуткое, привычное ухо учуяло грозу. Я поспешно юркнула въ постель и даже съ головой одеяломъ накрылась. Maman позвонила. Взошла Агашенька.

- Что это за звонъ? - спросила барыня.

- Я спрашиваю, что это за звовъ?

- Праздникъ, сударыня, Святая неделя,-- былъ робкiй отвегь.

- Святая неделя! Праздникъ! Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душе Святая неделя. Я больна, огорчена, колокола меня безпокоятъ. Сейчасъ велеть перестать! - уже совсемъ гневно докончила Варвара Петровна.

- Для меня нетъ Святой недели,-- продолжала она,-- и для моихъ, живущихъ у меня, она не должна быть. Сказать священнику, что я больна, что колоколовъ я слышать не могу.

А они все веселей и веселей гудели, и я слушала съ такою жадностью. Вотъ, вотъ умолкнутъ, хотелось наслушаться, пока приказанiе еще не приведено въ исполненiе. И вотъ затихли. Прошло более часу въ мертвой тишине.

Въ девять часовъ Варвара Петровна велела мне встать и одеться. Я вышла, на меня надели прелестное, вышитое белое платье.

Я ждала, пока у maman откроютъ ставни и подадутъ ей чай; вследъ за этимъ я должна была входить и прочитывать свою главу "Imitation de Jésu Christ".

Но ставни не открывались, барыня больна, внесли чашку чаю, и я взошла.

Я остановилась въ недоуменiи - христосоваться ли или просто скавать: bonjour, maman?

Она протянула мне руку, и поцеловала меня какъ всегда въ лобъ.

- Что это тебя такъ нарядили? - спросила она слабымъ голосомъ,-- запачваешь. Переоденься и ступай чай пить.

А въ зале весь столъ былъ такъ парадно накрыть! Севрскiй фарфоровый сервизъ, подававшiйся только въ высокоторжественные дни, стоялъ на подносе. Самоваръ какъ-то особенно празднично блестелъ, а буфетчикъ, Василiй Ивановичъ, во фраке, въ белыхъ перчаткахъ, стоялъ на готове, чтобы разливать чай.

Пасха такая душистая, яйца ярко-красныя, барашекъ изъ масла лежалъ смиренно на тарелочке, съ веткой зелени во рту. Куличъ заглушалъ даже запахъ ванили въ своей соседке пасхе, особенно хорошо изготовляемой нашимъ поваромъ Савелiемъ Матвеевичемъ. Все, кажется, говорило о празднике - а вотъ его то у насъ и не было.

Я довольно равнодушно разсталась съ своимъ хорошенькимъ платьицемъ и только спешила надеть другое, чтобы скорей идти въ залу. Но, увы! тамъ меня ожидало полнейшее разочарованiе!

Тамъ собрался целый советъ, состоящiй изъ Андрея Ивановича - дворецкаго, его жены - Агашеньки, моей англичанки miss Blackwood, моего русскаго учителя Михаила Алексеевича Потапова, экономки Прасковьи Ивановны и буфетчика Василiя Ивановича. Решался великiй вопросъ: разговляться ли, или просто пить чай?

- Да тебе какъ барыня сказала?-- приставалъ дворецкiй къ жене.

- Какъ? сто разъ тебе говорила какъ,-- съ досадой ответила ему жена: - сказала праздника нетъ, вотъ и все!

- Про пасху-то говорила или нетъ? - допрашивалъ буфетчикъ.

- Про пасху ничего не говорила,-- ответила Агашенька.

- Ну что, ну вотъ! - строго перебила его жена, которая была осторожнее и благоразумнее мужа: - ну что? небось понялъ? Ужъ молчи ты! еще попадешься тутъ съ тобой!

Вдругъ все обратились ко мне, какъ бы ожидая отъ меня решенiя этого важнаго вопроса.

- Вамъ, барышня, что мамаша сказала?

- Она велела мне переодеться и идти...

- Ну да какъ сказала-то? - перебила Агашенька,-- про пасху говорила?

- Нетъ,-- хотя верно, но весьма нерешительно ответила я.

- Ну вотъ! - опять восторжествовалъ добрейшiй Поляковъ.

- Ахъ, замолчи, пожалуйста,-- огрызнулась на него жена, - а я вотъ что скажу: прибрать это все,-- благоразумно покончила она всеобщее недоуменiе. - Вася, прибирай!

- Конечно, лучше такъ-то,-- одобрили остальные.

- Можетъ быть, въ завтраку встанутъ и разговеются сами,-- не преминулъ шопотомъ утешить меня милый Андрей Ивановичъ.

- Ну какъ же, дожидайся! - безпощадно огорчила меня Агашенька, знавшая лучше насъ всехъ нравъ своей барыни.

И не прошло двухъ минутъ, какъ все праздничные аттрибуты были сняты со стола, и мы сели чай пить какъ въ будни, какъ въ обыкновенный день. Въ утешенiе былъ только поданъ другой куличъ, не петый.

Должна сознаться, что я глотала не чай, а слезы. Заплакать, избави Богъ! Позоветъ maman, увидитъ красные глаза, беда!

Вышли мы изъ-зa стола, miss Blackwood взяла свою библiю, Михаилъ Алексеевичъ ушелъ въ себе во флигель, и я осталась одна.

Такъ прошелъ завтракъ и обедъ. Ходили безъ шума, говорили шопотомъ. Ставни у Варвары Петровны не отворялись, изъ спальни она не выходила, завтракала и обедала одна. Приходили священники съ крестомъ, ихъ не приняли: барныя нездорова, когда будетъ лучше, пришлютъ сказать. Даже "Христосъ воскресе" я не слыхала.

Отъ сдерживаемыхъ целый день слезъ у меня заболело горло. Не понимая тогда еще причины этой боли, я о ней сказала своей гувернантке, и въ довершенiе всего удовольствiя натерли чулокъ мыломъ и саломъ и привязали мне въ шее.

Но пасху я все-таки ела: благодетельницей моей оказалась та же Лиза, моя тайная прiятельница. Въ кармане, въ бумажке, принесла она мне кусочекъ пасхи, безъ сахару, безъ ванили и даже изъ не совсемъ свежаго творогу; я съела ее съ большимъ благоговенiемъ, предварительно перекрестившись.

Такъ прошли первые дня Святой, въ томъ же безмолвiи. Въ четвергъ или въ среду, въ первый разъ, при входе въ спальню барыни, Агашенька услыхала слово: - Ставни!

- Къ чему теперь? Праздникъ почти прошелъ, да при томъ же, все верно испортилось.

И остались мы безъ Святой въ этомъ году и въ колокола не звонили. 

Въ 1846 году Иванъ Сергеевичъ уехалъ за границу, получивъ отъ матери весьма скромную сумму денегъ.

Последнiе дни передъ отъездомъ своимъ онъ былъ особенно грустенъ, и въ памяти моей, во все последующiе за этимъ годы, образъ его представляется мне не иначе, какъ задумчивымъ и печальнымъ, совершенно противоположнымъ тому, какимъ онъ рисовался мне въ моемъ детскомъ воображенiя. Въ одномь изъ его последнихъ разговоровъ съ матерью, мне невольно пришлось участвовать и получить строгiй выговоръ на неуместное мое въ него вмешательство.

--... Не знаю, о чемъ ты говоришь,-- услыхала я, взойдя въ смежную комнату, голосъ Варвары Петровны въ разговоре, начатомъ уже до моего прихода,-- не понимаю. - Моимъ ли людямъ плохо жить?! Чего имъ еще? Кормлены прекрасно, обуты, одеты, да еще жалованье получаютъ! Скажи ты мне, у многихъ ли крепостные на жалованьи?

- Я и не говорю, чтобы они были голодные или не одеты,-- сдержано, съ некоторой запинкой, началъ Иванъ Сергеевичъ: - но ведь каждый дрожитъ передъ тобой...

- Ну что же! - перебила его мать голосомъ, въ которомъ ясно слышно было: - такъ и должно быть!

- А ты, maman, подумай сама, каково человеку жить постоянно подъ такимъ страхомъ? Представъ себе всю жизнь страхъ и одинъ страхъ! Деды ихъ, отцы ихъ, сами они все боялись - наконецъ, дети ихъ, и те обречены на то же!

- Какой страхъ? Про что ты говоришь? - волновалась Варвара Петровна.

- Страхъ не быть увереннымъ ни въ одномъ дне, ни въ одномъ часе своего существованiя; сегодня тутъ, а завтра тамъ, где ты захочешь! Да это не жизнь!

- Не понимаю тебя...

- Слушай, maman: можешь ты, вотъ сейчасъ, сiю минуту,-- все больше и больше горячился Иванъ Сергеевичъ,-- можешь ты любого ну хоть на поселенiе отправить?

- Разумеется, могу.

- Ну, я про что же говорю - можешь?

- Заслужитъ, сошлю.

- А не заслужитъ? Такъ, по своему одному капризу, тоже можешь?

- Конечно, могу.

- Вотъ тебе и доказательство того, что я всегда тебе говорю... они не люди - они вещь!

- Нетъ, зачемъ? Я этого и не говорю, на это еще время не пришло...

- И не придетъ! - решила Варвара Петровна.

- Нетъ, придетъ и непременно придетъ,-- запальчиво и несколько визгливымъ голосомъ (когда горячился) почти вскрикнулъ Иванъ Сергеевичъ и быстро заходилъ по комнате.

- Сядь, ты меня безпокоишь своей ходьбой,-- уняла его мать.

- Моимъ людямъ дурно,-- почти обиженно продолжала она, - отъ кого ты это слышалъ? Да разве безъ страха съ ними можно?

- Можно, и многое, все можно! Неужели ты, при своемъ тонкомъ пониманiи людей, не предполагаешь въ нихъ ни любви, ни привязанности, ни чувства...

- Да что ты, Jean, съ ума сошелъ, что ли? Отъ кого ты слышалъ, чтобы я...

Сердце у меня замерло, я не дышала.

Накануне, я сама такъ много разсказывала Ивану Сергеевичу о всехъ мученiяхъ Агафьи и ея мужа, и въ эту минуту мысль о томъ, что онъ заговоритъ о нихъ, блеснула у меня въ голове.

Невозможно сказать, какъ быстро все это пронеслось въ уме моемъ и какъ быстро сообразила, что могло отъ этого произойти; я схватила первую попавшуюся книгу со стола,-- какъ сейчасъ вижу: каррикатуры Гранвиля,-- и решилась прервать разговоръ, а потомъ сделать знакъ Ивану Сергеевичу.

- Maman, puis je prendre se livre,-- стремително вошла я и въ кабинетъ и чувствовала, что сама бледнее смерти.

- Что тебе надо? - закричала на меня maman,-- что ты мешаешь, ты слышишь, мы разговоромъ заняты! Ступай!

Я пошла уже къ двери, вдругъ вследъ за мной: - Воротись! что съ тобой? на тебе лица нетъ...

- Я, ничего...

- Какъ ничего! Та все лжешь, ты белее платка моего. Ты больна?

- Да, у меня голова болитъ.

- А если голова болитъ, то никакой книги не надо; положи, ступай.

Я вышла и стала за дверью, чтобы обратить на себе вниманiе Ивана Сергеевича.

Но онъ сиделъ нагнувшись, голова его опиралась на руку, видеть онъ меня не могъ.

- Говори же, что ты слышалъ?

Онъ ответилъ: - Разумеется, я ничего не слыхалъ, я только высказываю свое убежденiе вообще... я нахожу, что крепостной человекъ - не человекъ, а предметъ, который можно передвигать... разбивать, уничтожать... ну все... вообще прескверное положенiе!

- Да чемъ же? - уже допытывалась Варвара Петровна.

- Какъ тебе сказать... ну, да оставимъ это, ведь ты... - и онъ опятъ быстро заходилъ по комнате.

- Къ чему же ты все это говорилъ? - упорно уже хотела продолжать мать.

- Да такъ... - и помолчавъ немного, онъ остановился передъ матерью.

- Я на счетъ брата хотелъ съ тобою, maman, переговорить. За что ты на него сердишься. Ты знаешь, какъ ему деньги нужны...

- Этого еще недоставало,-- вспылила Варвара Петроваа: - отъ него зависитъ все опять иметь, ты это знаешь.

- Но не можетъ же онъ бросить... - началъ было Иванъ Сергеевичъ...

- Не прикажешь ли еще мне на его бракъ согласиться?

- А почему же нетъ?

- Я вижу, ты совсемъ съ ума сошелъ! - И Варвара Петровна разразилась целымъ потокомъ брани и упрековъ на старшаго сына, потомъ досталось и младшему, тутъ она все припомнила и всемъ попрекнула.

Иванъ Сергеевичъ имелъ неосторожность вдругъ сказать матери, что на одно изъ его сочиненiй написана критика.

Понимала ли Варвара Петровна настоящее значенiе критики, или хотела тольжо придраться къ слову, чтобы напасть на сына; но дело дошло и до доктора, и до капелъ.

- Тебя, дворянина, Тургенева! - кричала она,-- какой-нибудь поповичъ судитъ!

- Да помилуй, maman, критикуютъ, значитъ, заметили, и я этимъ счастливъ! Я не нуль, когда обо мне заговорили...

- Какъ заговорили? Какъ заговорили-то? Осудили! Тебя будутъ дуракомъ звать, а ты будешь кланяться... да? Къ чему ваше воспятанiе, въ чему все гуверверы, профессора, которыми я васъ окружала! Одинъ бросилъ меня изъ-за женщины, ему ни въ чемъ не равной, другой, ты, mon Benjamin, въ писатели пустился...

И пошли тутъ слезы, рыданья и истерика... Явился докторъ съ каплями. Иванъ Сергеевичъ перепугался, началъ целовать руки матери и старался всячески ее успокоить.

- Ну, перестань же, maman, успокойся, прости меня; я самъ не радь, что затеялъ весь этотъ разговоръ...

И начались опять упреки и высчитыванiя всехъ выгодъ службы, женитьбы и жизни въ Россiи возле нея.

Это и быля самыя трудныя минуты для Ивана Сергеевича; что могъ онъ ответить на все упреки матери?

Онъ опускалъ голову на руки и молчалъ, или съ выраженiемъ скорби, почти отчаянiя на лице, смотрелъ въ сторону.

И онъ, и все мы вполне сознавали, что временная доброта и снисходительность Варвары Петровны поддерживались только редкостью и краткостью свиданiй съ сыномъ.

Останься онъ при ней, она бы не выдержала долго, и онъ только былъ бы безмоливымъ и безсильнымъ свидетелемъ того, что выносить онъ не могъ, а чему помочь былъ не въ силахъ. Легче отъ этого никому бы не было... и онъ уехалъ!

Въ ноябре 1846 года и я поступила въ пансiонъ г-жи Кноль, где, по странному капризу Варвары Петровны, вместо моей настоящей фамилiи: Богдановичъ, я носила фамилiю Лутовиновой и подъ этимъ именемъ, до самаго своего замужества, была известна своимъ подругамъ. Аттестаты, выданные мне и подписанные профессорами, преподавателями учебнаго заведенiя, даны мне тоже на имя ученицы Варвары Лутовиновой.

Въ iюне 1847 года уехали мы въ Спасское, и тамъ безвыездно прожила Варвара Петровна до сентября 1849 года. Меня же на учебное время возили въ Москву. 

Съ этого года, въ последующихъ разсказахъ мне невольно придется более говорить о себе лично. Я вышла у;е изъ детскаго возраста и почти перестала быть пассивною свидетельницею; на долю мою выпадало все чаще и чаще быть и действующимъ, и страдающимъ лицомъ; а несколько позже мне даже нередко случалось быть и тайной и явной посредницей между Варварой Петровной и ея сыновьями.

Въ пансiоне жила я съ своей гувернанткой Софьей Даниловной Ивановой, приставленной ко мне отъ лица Варвары Петровны. Обязанность Ивановой состояла въ томъ, что она должна была по праздникамъ сопровождать меня въ церковь и ежедненво кататься со мной въ отличномъ экипаже, запряженномъ парою или четверней дорогихъ лошадей. У г-жи Кноль жила я на особыхъ правахъ. У меня была своя комната, своя прислуга, свой прекрасный Мейбомовскiй инструменть, особый учитель музыки, известный тогда Гардорфъ, и т. д.

Я не упомянула бы объ этомъ, какъ касающемся меня лично, еслиби все это происходило и съ сыновьями Варвары Петровны.

Тратя такъ много на мое воспитанiе и на роскошь, безъ которой я положительно могла обойтись, она детямъ своимъ не прсылала ни копейки, и все ея щедроты темъ тяжелее и тяжелее ложились какъ бы на совесть мою.

Неудовольствiе Варвары Петровны на сыновей даже все усиливалось; порой она, можетъ быть, и огорчалась разлукой съ ними, если верить тому, что она писала мне въ письме отъ 18 ноября 1847 года:

"Я никогда не была такъ безпокойна, очень я скучаю по тебе. Когда-то я буду жить своею семьею? Когда увижу всехъ васъ, моихъ деточекъ? изъ трехъ не ввжу ни одного"!...

Въ это время ее особенно тревожили еще поиски главнаго управляющаго надъ всеми именiями. Съ Николаемъ Николаевичемъ Тургеневымъ, своимъ деверемъ, она примириться не хотела и даже въ одномъ изъ своихъ писемъ требовала, чтобы и я не смотрела на него более какъ на человека мне близкаго и дорогаго.

Совершенно случайно и неожиданно нашла наконецъ Варвара Петровна человека, которому можно было доверить дела. Въ Мценске жилъ тогда Иванъ Михайловичъ Бакунинъ. Онъ прiезжалъ довольно часто къ намъ; велись разговоры о хозяйстве, о трудностяхъ управленiя разбросанными по разнымъ губернiямъ и уездамъ именiями; дело дошло до того, что Варвара Петровна упросила Бакунина взять на себя трудъ быть полновластнымъ правителемъ всехъ ея 5,000 душъ, такимъ же, кпкимъ былъ до этого ея деверь.

Зная нравъ Варвары Петровны, Бакунинъ долго не соглашался, но и согласившись, по правде сказать, не особенно ладилъ съ своей доверительницей. Онъ былъ человехъ весьма образованный и светскiй, а следовательно, рабски подчинться Варваре Петровне не могъ, лавировать же и скрывать не умелъ.

Онъ держалъ себя съ нею на ранной ноге, съ тою только почтительною вежливостью, которую обязанъ оказывать каждый порядочный человекъ женщине, и притомъ пожилой. Не надеясь долго удержать Бакунина при себе и желая чемъ-нибудь приковать его къ дому (безъ цепей ей не жилось), она намекнула Бакунину на возможность брака между нимъ и тогда еще весьма юной, близкой ей особой. Иванъ Михайловичъ поддался на это, даже искренно полюбилъ эту девушку и только изъ одной любви въ ней продолжалъ заниматься делами Варвары Петровны до 1849 года. Въ этомъ году, заручившись согласiемъ девушки быть со временемъ его женою, онъ оставилъ домъ Варвары Петровны и поступилъ чиновникомъ особыхъ порученiй при графе Арсенiе Андреевиче Закревскомъ.

Гневъ Варвары Петровны былъ великъ, и всякiя сношенiй съ Бакунинынъ были строжайше воспрещены.

онъ, подъ именемъ мнимаго Бенкендорфа, изображенъ приниженнымъ, стоящимъ у притолоки и выносящимъ невозможное обращенiе отъ Варвары Петровны. Онъ былъ слишкомъ баринъ, trop gentilhomme, чтобы допустить подобное оскорбленiе. Можетъ быть, и давала Варвара Петровна пощечины своимъ управляющимъ, но если это даже и такъ, то ошибка въ имени несомненна.

Въ сентябре 1647 года пишетъ мне Варвара Петровна о приближающейся холере. Тонъ техъ несколькихъ строкъ, въ которыхъ она говоритъ объ этомъ, скорей шутливый и насмешливый; далее въ своемъ письме она упоминаетъ о предметахъ, вовсе не касающихся холеры, и вообще все письмо веселое, выражающее хорошее расположенiе духа, но никакъ не страхъ.

Между темъ эпидемiя, грозившая въ 1847 году, посетила насъ къ 1848 г. и действовала съ неимоверной силой и быстротой въ начале. Она буквальво косила жертву на жертвой; случалось видеть совершенно здороваго человека въ два часа пополудни, а въ пять услыхать, что его уже не стало.

Замечательно, что на насъ, молодежь, т. -е. на меня, на племянницу нашей maman Сливицкую и на мою молоденькую гувернантку Веру Николаевну Домелункину эта страшная болезнь никакого страха не навела.

О Варваре Петровне и говорить нечего. Она вообще никого и ничего не боялась; мне даже кажется, что она, въ сознанiи своего величiя и недосягаемости, была уверена, что холера - и та не посмеетъ коснуться ея особы. Жили мы какъ всегда, все темъ же порядкомь, все те же катанья после обеда, Варвара Петровна въ открытомъ ландо, а мы, молодежь, или верхами или въ кабрiолетахъ, все те же десерты, сосгоявшiе изъ ягодъ и фруктовъ, и при этомъ, какъ бы бравируя болезнь, мы все три, разумеется, потихоньку отъ Варвары Петровны, поглощали еще неимоверное количество всякой огородной зелени. Чего, чего не поедали мы!

Можно подумать, что такое геройство сообщилось намъ отъ Варвары Петровны, которая не удостаивала даже намекнуть о возможности боязни холеры. Часто разсказывала она намъ объ этой эпидемiи, бывшей въ 30-мъ году, и о той скуке, какую она вынесла, просидевъ сколько-то дней въ карантине.

Все это доказываетъ ясно, какъ еще сильна духомъ была Варвара Петровна, и какъ при этомъ была немыслима въ ней какая-нибудь каррикатурвяя трусость.

Въ конце iюля эпидемiя начала ослабевать, наступилъ успенскiй постъ, maman вздумала говеть. Службы совершались на дому въ ея моленной. Спасская церковь была довольно прохладна, и Варвара Петровна пожелала причаститься дома. Для того положено было принести Дары изъ церкви.

6-го августа, после словъ: Со страхомъ Божiимъ и верою приступите, раздался торжественный колокольный звонъ, священникъ вышелъ изъ церкви съ Дарами и направился въ дому, где въ просторной моленной ожидала его Варвара Петровна.

За священникомъ, по заранее отданному приказанiю, последовалъ народъ, т. -е. вся аристократiя дворни и конторы.

Все вошли въ моленную, блестевшую множествомъ старинныхъ, богатыхъ фамильныхъ иконъ.

Священникъ поставилъ Дары на приготовленный для нихъ столъ и обратился въ Варваре Петровне:

- Къ исповеди приступимъ, сударына?

- Исповедуйте, батюшка! - и она перекрестилась.

- Выйдите все,-- обратился священникъ въ народу.

- Не надо! - твердо сказала Варвара Петровна.

- Остаться! всемъ остаться! - крикнула Варвара Петровна, обернувшись вся лицомъ къ предстоящимъ.

- По уставу церковному, исповедь должна быть одинъ на одинъ съ отцомъ духовнымъ,-- мягко протестовалъ священникъ.

- А я хочу при всехъ исповедоваться...

- Но ведь нельзя,-- несколько убедительнее произнесъ духовникъ.

- А я говорю: можно! - еще громче сказала Варвара Петровва, и изъ рукъ священника взяла книгу.

Юный еще тогда, отецъ Алексей (не знаю, живь ли онъ? - тогда онъ только-что вступилъ въ свое званiе) оробелъ и замолчалъ. Онъ верно сообразилъ, что при силе, богатстве, связяхъ и знакомстве съ архiереемъ, его помещица можетъ сильно ему повредить, передавъ фактъ совсемъ въ иномъ виде,-- онъ уступилъ.

Тогда Варвара Петровна громко, отчетливо прочла молжтву на сонъ грядущимъ: "Владыко, человеколюбче", и, окончивъ, стала лицомъ къ народу: - Простите мне,-- сказала она, и сделала по поклону на три стороны.

- Теперь причастите меня, батюшка!

Когда священникъ прочелъ причастную молитву, земной поклонъ положили все безъ исключенiя. 

На дняхъ теперь уже, получила я письмо отъ Агашеньки, которая напомнила мне еще одинъ случай изъ ея многострадальной жизни при Варваре Петровне.

Эпизодъ этотъ относится къ 1846-му году, но какъ подходящiй и вместе съ темъ противуположный предшествующему разсказу, я его помещаю въ моихъ воспоминанiяхъ на томъ же месте рукописи, на которомъ застало меня письмо отъ жены Полякова.

После поездки своей къ сыну летомъ 1845 года, Варвара Петровна въ декабре того же года опять послала въ Петербургъ Полякова, чтобы достоверно узнать, женился ли Николай Сергеевичъ, или нетъ.

Жаль было Полякову своего молодого барина, которому мать не высылала денегъ, и который службою и уроками содержалъ свою семью; онъ скрылъ настоящее положенiе делъ отъ своей госпожи.

Но у Варвары Петровны въ Петербурге были родные и знакомые. Въ числе ихъ было одно семейство, въ которомъ одна изъ дочерей питала безнадежную любовь къ Николаю Сергеевичу. Мать девушки ревниво следила за сыномъ богатой Тургеневой, разсчитывая черезъ Варвару Петровну добиться разрыва между Николаемъ Сергеевичемъ и Анной Яковленной, коихъ бракъ еще не былъ оффицiально ивестенъ. Съ этою целью она написала Варваре Петровне письмо, въ которомъ извещала ее, что сынъ ея Николай живетъ совершенно maritalement съ Анной Яковлевной, au grand scandale всего своего петербургскаго родства и знакомства.

Письмо это пришло вскоре после прiезда Полякова, уверившаго свою барыню, что Николай Сергеевичъ живетъ одинъ и на холостую ногу.

собственной барыниной конторы, и громовымъ голосомъ крикнула:

- Полякова!

Бледнее смерти явился бедный Андрей Ивановичъ.

-- Обманулъ! солгалъ! - хриплимъ голосомъ произнесла Варвара Петровна, и не успелъ еще Поляковъ вымолвить слово въ свое оправданiе, какъ она схватила огромный, тяжелый костыль, историческiй костыль своего дяди Ивана Ивановича Лутовинова, тотъ самый, которымъ онъ постукивалъ въ кладовой свои мешки съ деньгами (см. "Три портрета"). Въ припадве гнева Варвара Петровна не почувствовала даже его тяжести и замахнулась уже имъ надъ головой своего дворецкаго. Еще минута, и несчастный Поляковъ, можетъ быть, былъ бы убитъ; но тутъ во время поспелъ Николай Николаевичъ, ея деверь, жившiй еще въ ту пору въ Спасскомъ.

Онъ стремительно бросился въ своей невестке и отвелъ ея руку. Варвара Петровна упала на диванъ. Николай Николаевичъ знакомъ указалъ Полякову на дверь и побежалъ за водой.

Когда онъ вернулся, Варвара Петровна взяла стаканъ изъ рукь, взглянула на него и глухимъ голосомъ произнесла:

- Спасибо тебе - ты насъ обоихъ спасъ.

На другой день, приказомъ изъ конторы предписано было сослать Полякова въ дальнюю деревню Топки и изъ дворецкаго переименовать его въ простые писцы.

На этотъ разъ не исполнить приказа было бы даже опасно.

Поляковъ былъ увезенъ, оставивъ свою беременную жену совсемъ больною, убитою разлукой съ мужемъ и гневомъ барыни, который могъ выразиться еще и въ большихъ размерахъ. Такъ прошла зима. Чаще и чаще видела я слезы на глазахъ Агашеньки, обращенныхъ къ иконамъ, у которыхъ, она, казалось, вымаливала конца своихъ мученiй.

Молитва ея дошла до Бога.

Но кто объяснятъ, какъ это случилось? Какъ понять Варвару Петровну, которая для того, чтобы узнать, напились ли ея слуги, сказалась умирающей,-- Варвару Петровну, которая въ 1848 году исповедывалась громко, пря всемъ народе, заставила молодого своего духовника уступить ея барскому произволу и, наконецъ,-- Варвару Петровну, которая въ етотъ разъ дала такое доказательство доброты и христiанскаго смиренiя?

Приближалась Святая неделя, та самая, которую мы не праздновали. На Страстной Варвара Петровна говела, въ великiй четвергъ поехали мы съ ней въ церковь пртчащаться. Простояли мы уже почти всю обедню, пели цричастный стихъ; вдругъ Варвара Петровна направилась къ паперти, и изумленные каретные лакеи оба последовали за нею.

- Алексей! подавай! - крикнула она сама своему старику кучеру. - Домой!

Подъехавъ къ дому, она вышла изъ кареты, и, совсемъ одетая, въ шубе, скорыми шагами прошла въ свою уборную, где находилась Агашенька.

Варвара Петровна остановилась прямо передъ нею, сделала ей поклонъ, касаясь двумя перстами до земли;

-- Прости меня,-- громко сказала она,-- къ празднику твой мужъ будетъ здесь!

Агафья Семеновна бросилась передъ своей барыней на колени и со слезами радости благодарила ее, а Варвара Петровна возвратилась въ церковь и причастилась съ облегченной совестью...

смотрела весьма неблагосклонно за то, что онъ оставался во Францiи во время и после февральской революцiи. Ожиданiя однако ея не сбылись, сыновья не прiехали; но одна надежда опять увидать своего любимца благодетельно подействовала на Варвару Петровну. Она на некоторое время сделалась снова и добрее, и снисходительнее. На Полякова и его жену, какъ на любимцевъ Ивана Сергеевича, посыпались разныя милости; съ нимъ она шутила, советовалась и ласково разговаривала, а жену позвала однажды, осведомилась даже о ея здоровье.

На ответъ Агафьи: - Я, сударыня, благодаря Бога, здорова,-- Варвара Петровна продолжала:

- Я вотъ зачемъ тебя позвала: если у тебя теперь опять родится дочь, назови ее Катериной, въ честь моей матушки покойной, и, кроме того, я позволяю тебе следующаго ребенка кормить самой целый годъ.

Агафья едва верила ушамъ своимъ и целовала барынины руки за такое неожиданное счастье. 

Съ января 1849 года возобновились вызовы сыновей въ Спасское. Я получала отъ Варвары Петровны письма почти до два раза въ неделю, и почти въ каждомь изъ нихъ выражалась надежда на то, что летомъ все соберутся около нея. Бакунинъ, отказавшiйся отъ своихъ обязанностей, былъ въ опале. Николаю Сергеевичу подана была слабая надежда на позволенiе жениться. Ивану Сергеевичу наконецъ было послано 600 руб. на дорогу.

Въ первыхъ числахъ iюня и меня привезли въ Спасское на вакацiи. Съ мая шли уже большiе толки и приготовленiя къ прiезду молодыхъ господъ.

Флигель отделывался заново, цветники передъ домомъ обещали самые разнообразные оттенки зелени и цветовъ; уже распустившiяся померанцовыя деревья были разставлены вокругъ балкона въ огромныхъ зеленыхъ кадкахъ; съ другой стороны дома, испанскiя вишни и сливныя деревья reine-claude были перенесены изъ грунтовыхъ сараевъ, покрыты громадной сеткой, защищавшей ихъ отъ воробьевъ.

- Пусть они здесь около дома стоятъ,-- говаривала Варвара Петровна,-- Ваничка ужасно всякiе фрукты любитъ, а я изъ окна буду любовахъся, какъ онъ ихъ кушаетъ.

А въ фруктовыхъ, грунтовыхъ сараяхъ обильныя завязи на громадныхъ персиковыхъ деревьяхъ готовились въ концу августа заменить и сливы, и вишни.

На доме развевался флагъ съ Тургеневскимъ гербомъ съ одной стороны, и съ Лутовиновскимъ съ другой, и возвещалъ о томъ, что Варвара Петровна дома, принимаетъ и рада гостямъ. Когда флагъ былъ спускаемъ, это значило, что она никого принимать не желаетъ.

Разъ какъ-то, катаясь, Варвара Петровна вспомнила место, где былъ когда-то прудъ, на которомъ дети ея, тогда еще маленькiе, имели свой ботикъ, доставлявшiй изъ не малое удовольствiе; прудъ былъ мелокъ, и имъ позволено было однимъ на немъ кататься.

Место это въ 1849 году представляло уже большой сухой оврагъ, заросшiй травою и окаймленный серебристыми тополями.

Немедленно велено было расчистить этотъ оврагь, и на стороне, обращенной къ большой дороге, приказано было водрузить столбъ, на которомъ доморощенный живописецъ, Николай Федосеевъ, онъ же и маляръ, по приказанiю барыни, изобразилъ съ одной стороны руку съ протянутымъ указательнымъ перстомъ, а на другой надпись, конечно французскую: "Ils reviendront".

Все было въ точности исполнено, исключая несбывшагося: "Ils reviendront". Николай Сергеевичъ въ самыхъ нежныхъ и почтительныхъ выраженiяхъ писалъ матери, что готовъ посвятить ея спокойствiю всю свою жизнь и силы, если она только согласится на его бракъ. Иванъ Сергеевичъ писалъ тоже умоляющее письмо, говоря, что онъ готовъ прiехать, если ему только мать вышлеть еще денегъ на дорогу, потому что полученныхъ имъ отъ нея 600 руб. даже недостало на уплату его долговъ на эти три года, въ которые онъ отъ матери ничего не получалъ.

Варвара Петровна ни тому, ни другому не ответила. 

Воспоминанiя мои приближаются къ концу 1849 года, весьма знаменательному въ семье Тургеневыхъ.

Мне было уже шестнадцать летъ. Детская безпечность и жизнь au jour le jour - сменились многими горькими днями и размышленiями, уже не покидавшими меня до дня кончины maman.

Я начала сознавать все глубже и глубже свое странное положенiе въ доме Варвары Петровны. Я пользовалась всеми удобствами, всею роскошью, а ея родные дети далеко отъ нея и только-что не въ нищете.

На мои личные расходы, кроме того, что тратилось на мое воспитанiе, определенъ былъ доходъ съ целаго именiя, а именно съ Холодова, которое по конторскимъ книгамъ значилось такъ:

Не мало все это меня мучило и впоследствiи повлiяло на мои отношенiи къ сыновьямъ Варвары Петровны.

Кроме того, я уже не такъ терпеливо и безропотно смотрела на многiе поступки maman, и если еще ничего не решалась сказать, то въ глазахъ моихъ она читала тоть протестъ, который я еле-еле была въ силахъ сдерживать.

Заметила Варвара Петровна тоже ту любовь, которую питали ко мне все ея слуги; она стала постоянно придираться въ кому-нибудь изъ-за меня, делать выговоры, стараясь, вероятно, этимъ возстановить ихъ противъ меня.

Все вместе взятое сделало жизнь мою почти мучительною. Конечно, молодость и свойственное ей легкомыслiе брали иногда свое, нападали минуты безпечнаго веселья - но какое-нибудь слово, взглядъ - и опять возвращалась вся горечь безсильнаго, безпомощнаго положенiя и невозможность чему-либо помочь.

Былъ у насъ старикъ поваръ, которымъ сама Варвара Петровна дорожила; никто не умелъ ей такъ угодить и все сделать ей по вкусу, какъ онъ. Прiехавши разъ изъ пансiона домой, я села обедать одна съ Александрой Михайловной Медведевой, сиделкой и экономкой; maman была нездорова, спала и заказала себе обедъ къ шести часамъ.

Когда ей подали кушать и я взошла къ ней:

- Ну, а у васъ какой сегодня былъ обедъ? - спросила Варвара Петровна.

Я разсказала, и на беду расхвалила ленивые щи.

- Принесите мне отведать,-- приказала она.

Когда ей подали тарелку съ злосчастными щами, она поднесла ложку къ губамъ и вдругъ съ отвращенiемъ отбросила ее на полъ.

- Что это на гадость! Позвать Савелья!

Взошелъ поваръ во всей своей, ослепительной белизны, поварской аммуницiи.

Последовалъ обычный допросъ: что это? что это значитъ? на который бедный старикъ стоялъ, переминаясь, не зная, что отвечать. Потомъ пошла брань, угрозы и целый потокъ соболезнованiй обо мне:

- Бедная ты моя девочка! - нежно начала Варвара Петровна,-- учится, трудится, прiедетъ голодная домой, и ей подаютъ всякую дрянь! Да отъ такой гадости заболеть можно! И опять шумъ.

Я выбежала въ другую комнату.

Подобная сцена была не первая. Чаша горечи переполинлась, рыданiя подступили къ горлу:

- Господи! на что такое мученiе! - вырвалось у меня.

- Варинька! - послышалось изъ спальни.

Я взошла; устремленный на меня грозный взглядъ точно притягивалъ меня къ столу; но не успела я подойти, какъ въ меня брошена была, прямо въ лицо, большая хрустальная кружка.

- Карету! - закричала Варвара Петровна; - везите ее въ пансiонъ!

Пока запрягали лошадей, я стояла передъ всю вся въ слезахъ и выслушивала обычные упреки въ неблагодарности, и за заступничество за холопьевъ, которые мне дороже ея, по ея словамъ.

Когда доложили, что карета готова, я сделала шагъ, чтобъ подойти къ ней и попросить прощенiя, но она грозно остановила меня словомъ: вонъ! и после этого я целую неделю домой не прiезжала и на глаза maman не допускалась.

Прежнiя ссылки мои въ оранжерею или въ зимнiй садъ заменились пансiономъ.

Какъ ни любила я Варвару Петровну, какъ ни мучило меня ея неудовольствiе противъ меня, но тамъ за уроками, съ подругами своими, я отдыхала душой отъ постояннаго страха и давящаго гнета.

Въ начале сентября прiехалъ Николай Сергеевичъ, и, наконецъ, мать ему разрешила жениться, но съ тевмъ, чтобы онъ бросилъ службу, переселился въ Москву и принялся за управленiе всеми именiями. За это ему опять обещаны были всевозможныя блага.

Александре Михайловне Медведевой, сиделке и экономке Варвары Петровны, поручено было отъискать по близости къ Остоженке продающiйся домъ, который Варвара Петровна намеревалась купить на имя сына, чтобы поселить его тамъ съ женой.

На Пречистенке, рядомъ съ депо, найденъ былъ такой домъ.

Совершили запродажную запись, Николай Сергеевичъ указалъ Медведевой некоторыя поправки и переделки, необходимыя сделать въ новомъ доме, и получивъ благословенiе матери и небольшую сумму денегъ на дорогу, поспешилъ въ Петербургъ обрадовать свою жену.

Онъ вышелъ въ отставку и ждалъ только вести изъ Москвы, чтобы двинуться въ новое жилье. Но по отъезде сына, Варвара Петровна все делалась мрачнее и мрачнее, а про сына и про домъ совсемъ замолчала. Медведева разъ было заикнулась сказать, что владетельница дома требуетъ совершенiя купчей и уплаты всей суммы. На это Варвара Петровна помолчавши ответила:

- Успеется.

Между темъ, отъ Николая Сергеевича Медведевой письмо за письмомъ; онъ спрашиваетъ. что делается? скоро ли все будетъ готово? Чтобы не огорчить Николая Сергеевича, и въ надежде на более благопрiятный оборогь дела, Медведева не ответила въ Петербургъ ни слова.

А мне, въ то же время, все шились новые наряды у m-me Ladrague. Купили мне, еще лучшiй, второй инструментъ Тишнера за 800 руб.; для выездовъ моихъ прiобретена прекрасная двухместная откидная карета, а чтобы сопутствовать мне всюду, такъ какъ сама Варвара Петровна никуда не выезжала, нанята была уже не гувернантка, а dame de compagnie, Софья Николаевна Шрёдеръ, особа весьма светская и представительная, которой платилось весьма приличное жалованье въ виду того, что туалеты ея должны были соответствовать моимъ. Опять мне все баловство и роскошь, а Николай Сергеевичъ, въ Петербурге, напрасно ждеть изо дня въ день известiя о доме, который даже и не купленъ.

Для некоторыхъ уроковъ я продолжала ездить въ пансiонъ. Возвращаясь разъ вечеромъ домой въ последнихъ числахъ октября, я была крайне изумлена таинственнымъ видомъ высаживавшаго меня изъ кареты лакея.

- Барышня! - шепнулъ онъ мне,-- залучите минуточку и зайдите въ контору, тамъ у Леона Ивановича есть къ вамъ письмо.

Что могло это быть? Я не имела никакой тайной отъ Варвары Петровны переписки. Любопытство и страхъ чего-то необычайнаго, все смешалось у меня въ голове, а все-таки надо было прежде всего явиться къ maman, отдать отчетъ въ урокахъ и сказать, что задано на другой день.

На беду задано было французское сочиненiе, которое я обязана была писать всегда въ ея же кабинете и черновое прочитывать ей. - Chez une femme on style élégant est une qualité essentielle {Для женщины красивый слогъ есть необходимое качество.}, говаривала она.

"Днепровскiе пороги" и прочiе ноктюрны.

А письмо все лежало, и догадки мои о томъ, отъ кого бы оно могло быть, настолько заняли все мои мысли, что я ни о чемъ другомъ не могла думать.

Принялась я за свое сочиненiе, тэмы его не помню, но въ то время барышни обыкновенно изощряли свой слогъ надъ: le pocher du soleil, le soleil et la lune, или l'amitié. На этотъ разъ желанiе скорее его кончить сделало то, что я изорвала несколько листовъ и все-таки написала очень дурно, за что я получила два выговора, первый отъ Варвары Петровны, другой отъ учителя, который мне сказалъ: - Voilà une composition bien negligee.

Но всякимъ мученiямъ бываетъ конецъ; я попала въ контору, и Леонъ Ивановичъ вручилъ мне письмо - оно было отъ Николая Сергеевича.

Не подозревая ничего для себя неблагопрiятнаго, онъ удивляется тому, что не получаетъ отъ Медведевой никакого ответа; весьма заботливо спрашиваетъ о здоровье матери, проситъ меня сделать некоторыя распоряженiя по дому и принять на себя все почтовыя издержки до его прiезда.

Николай Сергеевичъ вообще былъ всегда очень холоденъ ко мне. Онъ меня ласкалъ редко въ детстве, и то только при матери. А въ последнiй свой прiездъ, т. -е. недели за три до этого письма, онъ даже несколько жестко и насмешливо относился ко мне. Но прежнiя непрiятныя отношенiя между нами впоследствiи совершенно превратились, стали самыми искренними и дружескими, и оставались такими до самой его кончины. Когда я бывало прiезжала въ Москву, его домъ всегда былъ моимъ роднымъ домомъ.

Но въ то время, такъ какъ мы разстались далеко не друзьями, то его секретное письмо, и то доверiе, которое онъ имъ мне оказалъ, мне были весьма прiятны.

Что было ответить? что сказать?

Maman молчитъ, домъ не купленъ; вотъ что я ему могла написать, прибавивъ въ утешенiе, что, можетъ быть, все обойдется хорошо, что maman положитъ гневъ на милость; советовала ему потерпеть еще и не раздражать мать какимъ-нибудь непрiятнымъ для нея письмомъ: Николай Сергеевичъ былъ очень вспыльчивъ.

Но кроме меня нашелся кто-то еще, чтобы ему сообщить все, что у насъ творилось; продавщица дома грозила продать домъ въ другiя руки, потому что Варвара Петровна не платитъ денегъ и купчей не совершаетъ. Вероятно, при этомъ не упустили случая написать о покупке рояли и кареты для меня. Я заключаю это изъ того, что въ скоромъ времени я получила отъ Николая Сергеевича на французскомъ языке второе тайное посланiе, но желчное, отчаянное и съ прежними насмешливыми коликми намевами мне на мой счеть:  

Vous remerciant bien de vos aimables épitres et de la grâce que vous mettez à remplir ponctuellement mes petites commissions - je me hâte de vous dire que l'empêchement produit par m-me Sessarewsky aux travaux dans la nouvelle acquisition non acquittée, m'a plongé dans un morne désespoir. Sans toutefois changer mon plan de conduite, je me vois cruellement obligé de le modifier, c. -à-d. que je viendrai seul à Moscou me loger dans mon grenier et sitôt les papiers¹⁾ en mains je vais à la campagne - non pas à Spaskoe dont l'abord m'est dé fendu--non pas à Holodowoqui vous appartient, non plus dans les biens de maman--tout cela ne serait pas chez moi--mais j'irai planter ma tente à Tourguenevo, où, nouveau Don Quichotte, je me bâtirai une masure et où je végéterai du moins chez moi - home. Comme je viens de le dire à m-me Alexandre, je remercie Dieu de n'avoir pas bougé de Pétersbourg.

Figurez-vous quelque chose de plus burlesque, quelque chose de plus à la K... Mes meubles pêle-mêle sur le pavé de Moscou; l'exclue et proscrite moitié, seule à Pétersbourg dans un logement vide - moi - paitout et-nulle part, sans le sou à la B... logeant à B... dans un isba! N'est ce pas que ce jet du chapeau pardessus les mouline, ce laisser-aller milord'qu'importe, ces allures de colonel de hussards d'opéra comique vont à mon physique comme un gant²⁾?

Décidément je deviens fou tout à fait après l'avoir été à demi depuis ma naissance. C'est avec la mort et la honte dans Pâme que je vous dis, mademoiselle, (si vous en voulez, encore toutefois) bonjour et amitié.

"Благодаря васъ за доброту и любезность, съ которыми вы мне отвечаете и исполняете мой маленькiя порученiя, я спешу сказать вамъ, что препятствiя г-жи Сессаревской къ работамъ въ не прiобретенномъ прiобретенiи повергли меня въ мрачное отчаянiе. Не отменяя однако свой планъ действiй, я вижу себя жестко принужденнымъ его изменить, т. -е. я прiеду одинъ въ Москву, посеiюсь на своемъ чердаке, и какъ только получу все бумаги¹⁾, я еду въ деревню - не въ Спасское, куда въездъ мне запрещенъ - не въ Холодово, которое принадлежитъ вамъ, и не въ одно изъ именiй маменьки,-- все это не было бы быть у себя; но я поеду поселиться въ Тургенево, где, какъ новый Донъ-Кихотъ, я построю себе хату и тамъ буду хотя и прозябать - но у себя - дома. Какъ я сейчасъ это сказалъ и Александре Михаиловне, я благодарю Бога, что не двинулся изъ Петербурга.

Представьте себе что-нибудь более смешное, что-нибудь более по К - ски. Вся моя мебель, разбросанная на московской мостовой; не принятая и выгнанная моя дражайшая половина, одна въ Петербурге въ опустелой квартире; и везде и нигде, безъ гроша по Б - ски, живущему въ Б... въ избе! Не правда ли, что тавая безтактность, такое какъ-нибудь, такiя выходки гусарскаго полковника изъ комической оперетки, необыкновенно идутъ къ моей наружности?... ²⁾

Решительно я делаюсь безумнымъ совершенно, бывъ имъ вполовину со дня рожденiя.

Со скорбiю и стыдомъ въ душе остаюсь - (если вы, впрочемъ, еще этого желаете) вашъ

¹⁾ Бумаги: когда умеръ отецъ Тургеневыхъ, именiе его, сеiо Тургенево, тульской губ. чернскаго уезда, оставалось во владенiи Варвары Петровны, какъ матеря и опекунши. Дети ея, всегда къ ней почтительные и покорные, не смотря на то, что она ихъ оставила безъ всякихъ средствъ, никогда не вступали въ свои законныя права на именiе отца, а только въ 1850 году, когда Варв. Петр. заставила сына выйти въ отставку, и опять намереваiась лишить его всего, вынужденъ былъ Николай Сергеевичъ выправить все нужныя бумаги, чтобы хоть чемъ-нибудь обезпечить содержанiе своей семьи и свое.

²⁾ Последиля часть письма и не выставленныя имена относятся ко мне. И мне одной понятно все насмешливое и оскорбительное, сказанное тутъ между строкъ.

Прочитавъ это письмо, я залилась слезами. Чистосердечно сознаюсь, что слезы эти были вызваны не сочувствiемъ къ Николаю Сергеевичу, а теми оскорбленiями и колкостями, которыя я прочла и въ строкахъ, и между строкъ.

Чемъ была я виновата? За что было мне попрекать котораго я и не желала, и не просила; оно числилось моимъ по произволу Варвары Петровны, безъ всякихъ моихъ на то законныхъ правъ.

Когда я несколько успокоилась и выплакала все свои слезы за незаслуженныя оскорбленiя и мне одной въ письме понятныя, мне стало опять жаль Николая Сергеевича, а съ нимъ вместе и дорогого Ивана Сергесвича, о которомъ и я, и все мы постоянно горевали: и тотъ на чужбине, и также ни гроша отъ матери!

Начали мы съ Медведевой обсуждать, какъ бы делу помочь, и надумаля следующее.

На другой день Медведева, подъ предлогомъ покупокъ, получила отъ Варвары Петровны позволенiе отлучиться утромъ часа на два. Я должна была ехать въ пансiонъ; но, вместо пансiона и покупокъ, мы съ ней отправились, вооружась письммии Николая Сергеевича, къ родственнице и прiятельнице Варвары Петровны - Анне Ивановне Киреевской.

Изъ всехъ своихъ родныхъ и знакомыхъ, можно сказать, что единственно одну г-жу Киреевскую Варвара Петровна несколько любила и уважала; она считала ее чуть-ли не равной себе.

Много зависело это отъ необыкновеннаго ума Анны Ивановны и отъ ея свободнаго обращенiя съ Варварой Петровной, не часто встречавшей, въ числе своихъ знакомыхъ людей, не поддающихся ея авторитету.

Анна Ивановна Киреевская, хотя и была расположена къ Варваре Петровне, но держала себя съ нею съ полнымъ достоинствомъ; она умно и ловко умела избегать столкновенiй, но умела подъ-часъ, если не подчинить свою гордую и несговорчивую кузину, то наставить ее въ иномъ и согласиться съ собою. А это было уже много.

Къ нейт-о мы съ Медведевой и прибегли за советомъ. Устроили целое совещанiе, чтобы склонить какъ-нибудь Варвару Петровну покончить дело съ покупкой дома.

Дня черезъ два после нашего тайнаго въ ней визита, Кяреевская прiехала къ намъ вечеромъ.

Долго говорили оне съ Варварой Петровной о развихъ предметахъ, перебрали кое-какiя nouvelles da jour; вдругъ, среди, самаго разговора, Анна Ивановна громко расхохоталась...

Изумленная Варвара Петровна вопросительно смотрела на нее.

- Pensez donc, cousine,-- все не переставая смеяться, начала Киреевская (весь разговоръ шелъ по-французски). - Подуиайте только, кузина, какiе вздоры и сплетни распространяются по Москве! Вдругъ слышу въ одномъ знакомомъ мне доме, что Сессаревская продаетъ свой домъ кому-то... (тутъ Анна Ивановна сделала видъ, что припоминаетъ кому)... забыла кому... однимъ словомъ, кому-то, а не вамъ, и подумайте только, по какой ни съ чемъ не сообразной причине: мне говорятъ, что вы отказались совершить купчую! Я, конечно, спорю, а мне только и говорятъ, что вы отказались платать деньги!.. Мне даже досадно стало за васъ, слушать такiя нелепости! Une absurdité semblable! Я очень горячо за васъ вступилась! Способны-ли вы сделать что-нибудь подобное? Обещать - подарить сыну домъ, желать его ближе въ себе устроить и потомъ отъ всего отказаться. Отказаться отъ обещанiя - отъ даннаго слова! Похоже-ли это на васъ?

Варвара Петровна выслушала все это, и сама пришла въ негодованiе отъ подобныхъ сплетней.

Урокъ Анны Ивановны подействовалъ. Немедленно была призвана Медведева.

- Скажи, пожалуйста, Саша,-- вопрошала будто бы удивленная и обиженная Варвара Петровна,-- когда я говорила, что отказывалась заплатить за Николушкинъ домъ? Говорила-ли я что-нибудь подобное? Правда, я несколько замешкала, но ведь у меня столько заботъ и горя!.. и при этомъ она поднесла платокъ въ глазамъ.

- Завтра же утромъ,-- продолжала она,-- ступай въ г-же Сессаревской и скажи, что на этой же неделе я все съ ней покончу. Мой поверенный будетъ у нея и внесетъ все деньги.

Тутъ ужъ все и старались ковать железо, пока горячо: черезъ два дня все формальности были исполвены, домъ былъ прiобретевъ и по дарственной отданъ Николаю Сергеевичу.

Я поспешила объ этомъ его уведомить весьма сухимъ и церемоннымъ письмомъ.

Но вся происшедшая при этомъ внутренняя ломка въ Варваре Петровне не прошла ей даромъ. Она действительно немного заболела и сама писать не могла. Подъ ея диктовку и за ея только подписью, послала я Николаю Сергеевичу, отъ ея имени, самое нежное письмо, въ которомъ она его приглашаетъ: Venez vous loger dans votre nouveau domicile, dans se nid que vous а bâti votre tendre mère {Прiезжай поселиться въ твоемъ новомъ жилье - въ гнезде, которое свила тебе твоя нежная мать.}. Но въ середине письма было одно приказанiе: "если нужно - найми француженку, жена Тургенева должна хорошо говорить по-французски".

На другой день своего прiезда, утромъ, пришелъ онъ къ намъ. Со мной онъ встретился и ласково, и дружески, и съ этой минуты до самой кончины своей былъ всегда ко мне внимателенъ и добръ.

Мать приняла его довольно сухо, о жене не спросила и ни слова не сказала. Сначала она не особенно спешила устроить сына и невестку на приличную ногу, но потомъ послала имъ и мужскую, и женскую прислугу, и лошадей, и экипажи, и кучера, и у насъ завелся новый терминъ: тотъ домъ, въ томь доме, изъ того дома.

Разъ кто-то имелъ неосторожгость сказать про Николая Сергеевича и его жену: молодые господа.

- Кто это молодые господа? - строго спросила Варвара Петровна,-- Разве мой второй сынъ Иванъ Сергеевичъ прiехалъ? У васъ есть одинъ здесь молодой баринъ, мой сынъ Николай.

Варвара Петровна не любила невестки, не принимала ее, но никогда ни при комъ не выражалась о ней оскорбительно. Она была слишкомъ горда, чтобы допускать постороннихъ въ свои семейныя дела. Интимная же сторона врядъ-ли кому известна, кроме меня, Агафьи Семеновны и Медведевой.

Приближалось 4-е декабря - день нашихъ общихъ именинъ съ Варварой Петровной. По случаю моего шестнадцатилетiя мне обещанъ былъ танцовальный вечеръ. Особенно подчеркивала Варвара Петровна сыну, что она будетъ звать всехъ. Она вообще и после любила его питать ложными надеждами. Званы были все, да не все. Николаю Сергеевичу приказано было придти пораньше, такъ какъ, после матери, онъ главный хозяинъ.

Горько было Николаю Сергеевичу быть у своей матери, при многолюдномъ обществе, одному, безъ жены, но повиноваться надо было.

Хозяиномъ онъ, конечно, и не держалъ себя. Онъ вообще былъ великiй дикарь въ обществе, а тутъ, при несколько фальшивомъ положенiи женатаго безъ жены, онъ еще более былъ смущенъ.

А мы, молодежь, кружились, танцовали и никому точно дела не было до того, что среди насъ, при нашемъ общемъ веселье, есть человекъ глубоко огорченный, и что этотъ человекъ именно хозяинъ дома.

Въ самомъ разгаре вечера Николай Сергеевичъ вырвался, наконецъ, изъ гостиной, где былъ прикованъ немымъ повеленiемъ матери, которое онъ прочелъ въ ея острыхъ, выразительныхъ глазахъ.

Вышелъ онъ въ залу и стоялъ, скрестивъ руки на груди, между двухъ колоннъ. Какъ сейчасъ вижу передъ собой всю его изящную фигуру. Онъ былъ во фраке, очень тщательно одетъ и очень красивъ, т. -е. замечательно порядоченъ, именно gentleman-like. Почти злобно-саркастическая улыбка не сходила съ лица его, когда онъ смотрелъ на кружащiяся передъ его глазами пары.

Прошли святки - и ни Рождество, вы Новый годъ, эти торжественные дни, въ которые семьи и дружатся, и соединяются, не принесли никакой перемены въ непрiязненныхъ отношенiяхъ Варвары Петровны къ невестве.

Анна Яковлевна, вступившая въ кругъ родства и знакомств, выеажала часто, и Варваре Петровне прiятно было слышать, что она хорошо одета, и что о ней шли хорошiе отзывы.

Но сына она продолжала мучить и озадачивать.

Она требовала, чтобы онъ каждый день въ 11 часовъ утра приходилъ къ ней, держала его у себя до трехъ или четырехъ часовъ за делами или за разговорами. Кроме того, требовала, чтобы онъ приходилъ и вечеромъ. Часто при этомъ говорила ему: "Потерпи немного, придетъ время, а сделаю для тебя все, что ты желаешь",-- подавала ему надежды и безжалоство разбивала ихъ немедленно.

Случайно уцелевшая у меня, моя же къ Николаю Сергiевичу записка, съ его ответомъ на обороте, напомнила мне объ одной изъ подобныхъ выходокъ Варвары Петровны.

Было это, вероятно, во время Рождествевскихъ праздниковъ; я пишу ему, по приказанiю его матери, что она зоветъ его и два часа, а не въ одиннадцать. Онъ отвечаетъ мне по-англiйски: очень хорошо! а сказала maman, что ответъ получила.

- Где записка? - спросила она меня.

Я подала.

Пиши тутъ же, и она продиктовала мне следующее:

"Сегодня вечеромъ у насъ будетъ кое-кто, между шестью и одиннадцатью. Maman принимаетъ всехъ".

Последнее было подчеркнуто самой Варварой Петровной.

На эту приписку я получила уже секретный ответъ отъ Николая Сергеевича. Онъ пишетъ мне по-англiйски: "Я не понимаю этого и прошу васъ объяснить".

А какъ объяснитi? Недоуменiе полнейшее! Какъ более знавшая Варвару Петровну, я посоветовала въ тайномъ же письме не выводить изъ этого особенно благопрiятнаго заключенiя и подождать до вечера, не будетъ ли еще новаго распоряженiя.

Я не ошиблась: распоряженiе последовало. Въ пять часовъ Варвара Петровна призвала одного изъ мальчишекъ, стоявшихъ у ея дверей, и приказала:

- Ступай въ тогь домъ и проси сейчасъ ко мне барина Hиколая Сергеевича.

Мальчишка ринулся, но я успела ему сунуть въ руку записку, на которой написала: Venez seul (приходите одни). И хорошо сделала, потому что разговоръ Варвары Петровны, въ этотъ же вечеръ, съ Медведевой, вполне намъ доказалъ, что поступи Николай Сергеевичъ иначе - было бы очень плохо.

А положенiе его въ Москве начало становиться довольно критическимъ. Данъ былъ матерью домъ и прислуга, а на содержанiе всей семьи и всего люда, и лошадей, опять не давалось денегъ. Сначала Николай Сергеевичъ жилъ на вырученные въ Петербурге отъ продажи кое-какого имущества; но содержанiе экипажей, лошадей, все это стоило очень дорого, и его скромной суммы стало не надолго. Разъ онъ матери сказалъ, что у него нетъ денегъ, она ему ответила:

Настаивать Николай Сергеевичъ не посмелъ и принужденъ былъ занимать.

А меня она все больше и больше наряжала и даже подарены мне были бриллiанты: крестъ и ожерелье, все изъ солитеровъ, оцененные въ 28 тысячъ.

Въ одинъ прекрасный день Варвара Петровна захотела на мне примерить все это богатство, и сама надела на меня эти украшенiя.

- Въ этомъ ты будешь венчаться, а теперь запри въ свою шкатулку и ключъ отъ нея носи на шее,-- схазала она.

А Ивану Сергеевичу на его просьбы отвечала, что теперь денегъ нетъ,-- со временемъ пришлетъ.

Какая цель была у Варвары Петровны действовать такъ, и до сихъ поръ осталось для всехъ насъ загадкой. Она любила меня, хотя и по-своему, въ этомъ я теперь вполне уверена; достаточно прочесть одно изъ ея писемъ ко мне, чтобы въ этомъ убедиться; но детей своихъ и въ особенности Ивана Сергеевича любила она гораздо больше.

Съ начала февраля она почти каждый день говорила: "надо Ваничке денегъ послать", и это все откладывалось день за день, по разнымъ нисколько не уважительнымъ причинамъ; а то бывало и такъ, что на несколько дней Варваре Петровне угодно было даже совсемъ забывать объ этомъ и потомъ сказать: - Ахъ! вотъ опять забыла! завтра надо за границу деньги посылать.

Въ самомъ начале весны Варвара Петровна довольно серьезно забодела. Иноземцевъ ездилъ къ намъ каждый день. Александра Михайловна не выходила почти изъ спальни.

Въ одно утро maman позвала меня передъ моимъ отъездомъ въ пансiонъ.

- Сегодня ты учиться не поедешь,-- сказала она мне,-- Сашу я отпустить не могу, ты одна поедешь въ контору Ценкера и отвезешь туда деньги для пересылки ихъ Ивану. Помни, что ты поедешь одна, не ветреничай, не потеряй, будь осторожна, получи тамъ квитанцiю и привези мне показать ее.

А у меня ужъ съ начала нравоученiя сердце билось отъ радости. Наконецъ-то! - думала я.

Пока запрягали карету, у меня былъ одинъ страхъ, какъ бы опять Варвара Петровна не отдумала.

Карета подана, я взошла въ спальню, и мне врученъ былъ пакетъ. Не знаю, какъ удержалась я, чтобы съ нимъ не бежать на крыльцо. Къ счастiю я помнила, что, въ глазахъ maman, я должна теперь быть положительною особою, которой вверена большая сумма денегъ, а не семнадцатилетней девочкой, готовой отъ радости безъ ума бежать.

Отъ Остоженки до банкирской конторы Ценкера было довольно далеко. Всю дорогу я смотрела изъ окна кареты и все боялась, нетъ ли за мной погони, не отменила ли опять Варвара Петровна свое решенiе.

Кучеръ, которому я безпрестанно кричала: скорей, пожалуйста, скорей! даже обиделся:

- Что это вы, барышня? Неужели я самъ не знаю, какъ ехать? Чай не на пожаръ!

Сильно настроенное воображенiе сделало то, что чувство страха меня не покинуло и тогда, когда, взойдя въ контору, я дрожащими руками подала пакетъ какому-то господину:

- Für den Herrn Tourguenieff, nach Paris. Bitte nur schneller, schneller!.. {Господину Тургеневу, въ Парижъ. Но прошу васъ скорее, сiорее...}

Господинъ удивленно посмотрелъ на меня и предложилъ мне стулъ.

- Привыкай, привыкай,-- сказала Варвара Петровна,-- я становлюсь съ каждымъ днемъ все слабей и слабей, скоро придется тебе совсемъ быть моимъ секретаремъ, и переписку мою ты поведешь, и порученiя мои исполнять будешь.

Въ промежутке времени между отсылкой денегъ и прiездомъ Ивана Сергеевича, съ Николаемъ Сергеевичемъ и его женой случилось ужасное происшествiе.

Они поехали кататься въ Петровскiй паркъ, лошади понесли, и коляска разбилась въ дребезги объ кучу мелкихъ камней, насыпанныхъ на шоссе. Николай Сергеевичъ поплатился значительными ушибами плеча и ногъ, Анна же Яковлевна попала головой и лицомъ о камни и получила весьма опасную рану на голове. Ихъ замертво перенесли на чью-то дачу.

Поздно вечеромъ, когда ихъ привезли домой, весть объ этомъ несчастiи немедленно дошла до Варвары Петровны.

Порфирiю Тимофеевичу приказано было скорей бежать въ тотъ домъ. Всю ночь мы не спали, и безпрестанно посылались гонцы, чтобы узнать, что сказалъ Федоръ Ивановичъ Иноземцевъ? Нетъ ли большой опасности? Уснули ли больные? Варвара Петровна ужасно безпокоилась, темъ более, что сама была на столько нездорова, что выезжать не могла.

Когда ей стало несколько лучше, она послала сказать сыну, что сама прiедеть его навестить, при этомъ велела ему дать понять, что желаетъ видеть его одного.

Довольно долго просидела она у сына, и уходя, подошла къ затворенной двери смежной комнаты, где лежала Анна Яковлевна, и довольно громко сказала своей невестке: Je tous souhaite de vous remettre an pins vite, (желаю вамъ какъ можно скорее поправиться).

А между темъ, мы все ждали Ивана Сергеевича со дня на день, ожидая, что его доброта и любовь благотворво подействуютъ на его мать.

Въ одномъ изъ своихъ писемъ, онъ выражалъ ей радость свою опять свидеться съ нею, съ братомъ, теперь уже женатымъ, со всеми близкими ей, и сожалелъ о томъ, что лишенъ будетъ удовольствiя видеть дядю Николая Николаевича, и что его отсутетвiе въ доме матери для него будетъ заметно и грустно. Когда Иванъ Сергеевичъ уезжалъ за границу въ 1846 г., Николай Николаевичъ еще не окончательно разошелся съ невесткою.

Сама Варвара Петровна не стала писать деверю, а предоставила мне известить его о прiезде любимаго племянника, при этомъ не дала мне никакихъ инструкцiй относительно тона моего письма. Я приняла это за разрешенiе писать Николаю Николаевичу съ теми же выраженiями любви, уваженiя и благодарности, которыми были всегда наполнены мои письма къ нему.

Вскоре получила я его ответъ. Самое его письмо лучше всего даетъ понятiе о необыкновенной доброте этого человека, о его любви въ Ивану Сергеевичу и о его безграничной привязанности и преданности Варваре Петровне, которая такъ жестоко отвергла его за его новую семейную жизнь.

Поздравляю тебя, мой милый дружокъ Варинька. Душевно желаю всехъ благъ Господнихъ. Благодарю тебя, мой ангелъ, за прiятное уведомленiе о возвращенiи Ивана Сергеевича. Съ той минуты какъ я получилъ твое письмо, чувствую возвращенiе къ жизни. Я не умею тебе описать своей радости, я и никакъ не ожидалъ получить столь дорогой сердцу подарокъ. Очень радъ возвращенiю Ивана Сергеевича; но вдвое радъ твоему письму, которое, вероятно, писано съ позволенiя мамаши, и потому полагаю, что еще не совсемъ исчезла память обо мне. Я не смею ее своимъ письмомъ тревожить. Прошу тебя, мой милый другъ, передать искреннiя чувства моей дружбы. Я во многомъ нахожу себя виновнымъ. Быть можетъ, что я своимъ поступкомъ навлекъ неудовольствiе и даже огорченiе, что терзаетъ мою душу; не имея другого способа къ излеченiю сердечной моей язвы, я прибегаю къ торжественному воскресенiю Христа Спасителя нашего. Въ сiи дни священные, все враждующiе да примирятся и во имя Спасителя другъ друга обнимутъ. Успокой мою скорбь душевную, возьми на себя трудъ поздравить отъ меня мамашу. Поцелуй ея руку и испроси мне прощенiя. Ты своимъ последнимъ письмомъ возвратила мне жизнь; не лишите меня последняго, возвратите спокойствiе душевное. Жизнь наша столь скоротечна, что не успеешь изгладить следы своего преступленiя. Въ особенности моя жизнь по обстоятельствамъ столь отяготительна, что я лишенъ всехъ средствъ когда либо лично васъ видеть.

Буду съ нетерпенiевъ ждать твоего ответа. Остаюсъ искренно тебя любящiй -

1850 года, апрель 17-е.

Село Юшки.

и тамъ можетъ бытъ увидимся; но ни приглашенiя отъ Варвары Петровны и ни слова отъ нея лично въ моемъ письме Николаю Николаевичу не было.

Нашему общему всемъ свиданiю въ Спасскомъ не суждего было совершиться. Лето это было для всехъ насъ самымъ тяжелымъ и горестнымъ. Ни радостныхъ свиданiй, мы семейнаго согласiя!

Въ доме Тургеневыхъ разъигралась семейная драма, которая осталась и теперь въ памати живыхъ, и тяжелымъ гнетомъ лежала на сердце умершихъ до ихъ последней минуты. 

Весною Иванъ Серiеевичъ былъ уже въ Петербурге. По разнымъ обстоятельствамъ, онъ былъ тамъ довольно долго задержанъ, что внушало серьёзное безпокойство его матери.

Но вотъ прiехалъ ея Венiаминъ! Слезамъ радости и восклицанiямъ не было конца! Тутъ я всгретилась съ Иваномъ Сергеевичемъ уже не ребенкомъ, а семнадцатилетней девушкой. При первой встрече мы обнялись съ нимъ какъ и прежде, но техъ дружески-детскихъ отношенiй, конечно, быть не могло - мы отвыкли другъ отъ друга, и притомъ лета наши уже не допускали прежней интимности.

Первые дни свиданiя - постоянные разспросы со стороны матери и постоянные разсказы со стороны сына. Иванъ Сергеевичъ былъ веселъ и разговорчивъ. Съ особеннымъ удовольствiемъ говорилъ онъ о графе В..... комъ и о техъ лицахъ, которые сделали то, что довольно снисходительно посмотрели на его слишкомъ долгое отсутствiе изъ Россiи.

Сначала все шло у васъ хорошо. Варвара Петровна была въ восторге, весь домъ принялъ праздничный видъ. Говорилось объ общей поездке въ Спасское. Ивану Сегеевичу хотелось ехать туда въ первыхъ числахъ iюля, когда настанетъ время охоты. Мать и на это согласилась и решила сама пробыть въ Москве до этого срока.

Въ этотъ годъ кругъ знакомства Ивана Сергеевича значительно расширился. Онъ уже былъ известенъ. (Надо впрочемъ заметить, что какъ писатель онъ былъ известенъ въ Москве, но не у насъ въ доме; у насъ его не читали). Приглашенiя сыпались ему со всехъ сторонъ, онъ редко даже обедалъ дома. Но все свои утра, почти до двухъ часовъ, проводилъ онъ съ матерью.

Нельзя было и требовать большаго; сама Варвара Петровна не удерживала долее сына при себе, она довольствовалась своими утрами, которыя всецело принадлежали ей, потому что здоровье ея не позволяло ей иметь прiемовъ, и у насъ, по правде сказать, было довольно скучно.

Но постоянное почти отсутствiе Ивана Сергеевича изъ дому особенно непрiятнымъ показалось одной весьма милой даме, бывшей когда-то, даже еще чуть ли не девушкой, предметомъ юношеской, пылкой, но безнадежной любви Ивана Сергеевича. Это было очень давно, онъ былъ тогда что называется мальчикъ, любовь его даже не польстила самолюбiю красавицы; она не обратила вниманiя на воздыхающаго по ней юношу. Когда же Иванъ Сергеевичъ возвратился нынешнiй разъ изъ-за границы, онъ былъ во всемъ блеске своей зрелой красоты и начинающейся славы. Проседь, проглядывавшая тогда уже въ его волосахъ и бороде, придавала еще более интереса его прекрасному лицу. О немъ говорили - онъ уже значилъ, и его вниманiе и светское ухаживанiе могли быть лестны для всякой женщины. Красавица, отвергнувшая мальчика, вспомнила, что этотъ самый, теперь уже Тургеневъ, юношей вздыхалъ по ней.

только увидать Ивана Сергеевича и пригласить его бывать у ней, чтобы иметь возможность сказать: "Тургеневъ былъ у меня" - точно определять не берусь - но видно было, что для этой дамы знакомство съ Варварой Петровной, ограничивавшееся въ последнее время двумя-тремя визитами въ годъ, стало должно быть однимъ изъ прiятнейшихъ, потому что карета ея все чаще и чаще стояла у подъезда нашего дома и все продолжительнее и продолжительнее были ея визиты, увы! не приносившiе ей того, что она желала.

Когда она прiезжала утромъ, Иванъ Сергеевичъ, сидевшiй у матери въ широкомъ сюртуке или пальто, убегалъ немедленно къ себе на верхъ и не показывался; если же она прiезжала вечеромъ часовъ въ восемь, его не было дома.

После несколькихъ неудачъ, дама решила прiехать, подъ благовиднымъ предлогомъ, въ неуказанное по светскому кодексу время - между 6 и 7 часами вечера, разсчитывая, вероятно, что если Иванъ Сергеевичъ обедалъ дома, то въ это время еще не успелъ уехать.

Несмотря на свои безъ малаго сорокъ летъ, дама эта сохранила следы замечательной красоты. Ея туалетъ,-- несколько ей не по летамъ: белое кисейное платье, розовый поясъ, дорогая червая кружевная накидка на плечахъ и такая же косынка, надетая à l'espagnole, на голове,-- такъ шелъ къ ней, что ею можно было любоваться. При матовой бледности ея лица, утратившаго уже румявецъ молодости, еще более выигрывали ея прелестные черные глаза, про ресницы которыхъ Варвара Петровна говаривала: это не ресницы, а маркизы!

- Я заехала узнать о вашемъ здоровье, Варвара Петровна,-- сказала она, входя. - Vous me pardonnez cette toilette champêtre. Je vais passer la soirée chez ma soeur au parc. Et puis il fait si chaud, je n'ai pu mettre que cela {Вы мне простите мой деревенскiй туалетъ, я еду къ сестре въ паркъ. И притомъ же такъ жарко. Я только это могла надеть.}.

Варвара Петровна сделала видъ, что поверила, хотя отъ ея проницательности не ускользнуло, что "toilette champêtre" вполне разсчитанъ, и ответила весьма тонко: Vous n'en êtes que plus belle, vous me rappelez vos dix-sept ans {Отъ этого вы только еще лучше. Вы мне напоминаете себя въ ваши семнадцать летъ.}.

Но къ несчастью и тутъ ее постигло грустное разочарованiе! Въ этотъ вечеръ Иванъ Сергеевичъ и я уже совсемъ приготовились ехать верхами на бегъ и въ паркъ. Лошади были уже оседланы, и моя Софья Николаевна Шрёдеръ уже въ шляпе и перчаткахъ готовилась садиться въ карету, чтобы сопровождать насъ.

Иванъ Сергеевичъ сошелъ съ верха тоже уже одетый для катанья и со шляпой въ руке. Посиделъ онъ съ четверть часа, сказалъ несколько светскихъ приветствiй и любезностей гостье своей матери и обратился ко мне:

- Ну что же, Варинька, едемъ? Скоро семь часовъ. И мы поднялись.

На другой день утромъ мать начала подшучивать надъ Иваномъ Сергеевичемъ и, смеясь, укорять его въ равнодушiи въ красоте ея гостьи: Pour une femme qui frise la quarantaine elle est très belle encore. Elle a fait tant de frais pour vous, et vous avez été fort peu aimable {Для женщины, которой безъ малаго сорокъ, она прекрасна. Она такъ старалась объ этомъ, а ты весьма нелюбезенъ былъ къ своему бывшему предмету любви.}.

Иванъ Сергеевичъ сиделъ у письменнаго стола матери и что-то чертилъ карандашомъ.

- Да! - сказалъ онъ,-- я былъ тогда мальчишкой, а я ведь страдалъ! Помню, она бывало мимо меня пройдеiъ, такъ сердце вырваться хочеть. Прошло это золотое время! Теперь ужъ такъ не любишь. Того юношескаго жару нетъ - нетъ той любви, которая довольствуется взглядомъ - цветкомъ, упавшимъ съ головы! Поднимешь этотъ цветокъ и счастливъ! - и больше ничего не надо.

Я подошла въ столу, у котораго онъ сиделъ. Передъ нимъ лежалъ исписанный и исчерченный листъ бумаги. Я нагнулась, чтобы прочесть, и ничего разобрать не могла. Онъ самъ, видя мое затрудненiе, прочелъ мне, но только последнiя четыре строчки:

Скажи мне: могъ ли я предвидеть,
Что намъ обоимъ суждено
И разойтись, и ненавидеть
Любовь погибшую давно.

Какъ все барышни того времени, я была любительвицей всякихъ стиховъ; очень понятно, что я и эти хотела сберечь; но каллиграфiя Ивана Сергеевича, всегда не отличавшаяся особенною четкостью, а тутъ еще карандашомъ и на листе, испещренномъ разными причудливыми фигурами и проч., еще менее мне понравилась, и я предпочла эти стихи иметь списанными; съ этою целью я побежала въ контору и упросила конторщика Леона Ивановича мне ихъ списать, что онъ и исполнилъ самымъ четкимъ красивымъ почеркомъ. Въ такомъ виде стихи эти сохраняются у меня и теперь.

Этимъ эпизодомъ, оканчивается все, что было не печальнаго въ последнiе месяцы моей жизни у Варвары Петровны. 

Тяжело и грустно вспоминать и разсказывать все, что совершилось затемъ въ последующiе дни; единственная отрадная сторона въ этой драме и надъ которой невольно умиляешься - это воспоминанiе о редкой сыновней почтительности Николая и Ивана Сергеевичей къ матери. Несмотря на ея жестокое глумленье надъ ними, они остались все теми же покорными сыновьями, готовыми даже быть и нежными, еслибы она сама ихъ не оттолкнула.

Наступилъ iюль месяцъ. Николай Сергеевичъ все более и более находился въ стесвенныхъ обстоятельствахъ.

Его болезнь и болезнь жены, вследствiе происшествiя въ парке, стоили ему большихъ денегъ.

Иванъ Сергеевичъ тоже, бывая съ прiятелями и знакомыми, не имелъ даже возможности ответить бутылкой вина на ихъ угощенiе. Не разъ бралъ онъ у Леона Иванова или Порфирiя Тимофеевича по 30 и 50 коп., чтобы заплатить извощику, привозвшему его домой.

Такое безденежье у Ивана Сергеевича и такая насущная потребость въ деньгахъ у Николая Сергеевича вынудили братьевъ заговорить объ этомъ съ матерью.

Въ самихъ нежныхъ и почтительныхъ выраженiяхъ просили они мать определить имъ хотя небольшой доходъ, чтобы знать, сколько они могутъ тратить, а не безпокоить ее изъ-за каждой необходимой безделицы.

Варвара Петровна выслушала сыновей безъ гнева и совершенно согласилась съ необходимостью определить имъ известный доходъ.

А между темъ, дни проходили за днями и никакихъ распоряженiй - полнейшее молчанiе.

Иванъ Сергеевичъ возобновилъ разговоръ:

- Я не столько тебя прошу за себя, какъ за брата,-- говорилъ онъ матеря. - Я какъ нибудь проживу сочиненiями и переводами; а у него ничего нетъ! - ему скоро есть нечего будетъ!

- Все, все сделаю,-- ответила Варвара Петровна,-- оба вы будете мною довольны.

Действительно, въ одно утро главному конторщику Леону Иванову отдавъ былъ приказъ написать на простой бумаге две дарственныя, по которымъ Варвара Петрсвва именье Сычево {Сычево, принадлежащее теперь г-же Маляревской, племяннице жены Николая Сергеевича.} отдаетъ въ распоряженiе сына Николая, а Кадное

Дарственныя эти написаны дома безъ соблюденiя законныхъ формъ.

По ея требованiю пришли сыновья однажды утромъ; она имъ прочла черновыя и спросила:

- Довольны ли вы теперь мною?

Николай Сергеевичъ молчалъ, а Иванъ Сергеевичъ ответилъ:

- Конечно, maman, будемъ довольны и будемъ благодарить тебя, если ты все такъ сделаешь и все оформишь.

- То-есть, какъ оформишь? - переспросила Варвара Петровна.

- Что мне тебе объяснять, maman, ты сама знаешь, что значитъ оформить; и если ты действительно хочешь что-нибудь сделать для насъ, то и зваешь какъ сделать надо.

- Я просто тебя не понимаю, Jean, чего ты еще отъ меня хочешь? чего еще? Я отдаю каждому изъ васъ по именiю - я не понимаю...

Варвара Петровна любила часто употреблять это выраженiе: не понимаю, именно тогда, когда очень хорошо понимала, чего отъ нея хотятъ.

Николай Сергеевичъ продолжалъ молчать.

Иванъ Сергеевичъ прошелся раза два по комнате и, не сказавъ ни слова, вышелъ.

- Nicolas! Что все это значитъ,-- уже обиженно обратилась Варвара Петровна къ старшему сыну.

Сыновья имели основанiе быть не только недовольными, но и оскорбленными поступками матери.

Леонъ Ивановъ сообщилъ имъ, разумеется тайно отъ своей барыни, что въ это же утро старостамъ обоихъ именiй по почте былъ посланъ приказъ, вемедленно и не останавливаясъ дешевизною ценъ, продать въ даренныхъ именiяхъ весь хлебъ, имеющiйся на гумнахъ и на корню. Спасскому же главному управляющему другой приказъ: наблюсти за скорейшей продажей хлеба къ вышесказанныхъ именiяхъ, и вырученныя отъ продажи деньги немедленно выслать въ Москву на имя самой Варвары Петровны.

Что же оставалось въ даренныхъ барщинныхъ именiяхъ?

Ни одного даже зерна для будущаго посева.

Оба брата, понуривъ головы, вышли изъ дома. Иванъ Сергеевичъ къ обеду не вернулся.

Всему передаваемому мною прошло уже 33 года. Память могла бы мне изменить, еслибы все виденное и слышанное мною я сотни разъ не разсказывала своимъ друзьямъ и своей семье, и еслибы все последующiя сцены, еще раньше, не были мною въ подробности описаны въ переписке моей съ племянницей Варвары Петровны, Сливицкою. Поэтому только каждое слово, даже жестъ, все живо сохранилось въ моей памяти.

Впрочемъ, такого рода сцены никогда не забываются. Те, кто имелъ когда-либо несчастiе пережить семейную драму, те знаютъ по опыту, какими неизгладимыми чертами остаюгся на веки, самыя даже пустыя, мельчайшiя подробности въ уме испытавшаго на себе всю горечь семейной ссоры.

Я же была и действующимъ лицомъ, и свидетельницей въ этой драме, въ томъ возрасте, въ которомъ всякое впечатленiе воспринимается необыкновенно жтво; и на мне тогда все это отозвалось настолько сильно, что я даже сделалась больна.

Когда сыновья ушли, Варвара Петровна заперлась въ своемъ кабинете съ своимъ конторщикомъ: дарственныя переписывались на бело. Въ пять часовъ этого же дня я получила приказанiе оторавиться въ тотъ домъ и объявить сыновьямъ, что она ихъ ждеть къ себе въ 8 часовъ вечера.

Я застала все семейство за обедомъ; но по разстроеннымъ лицамъ братьевъ и по заплаканнымъ глазамъ жены Николая Сергеевича и его свояченицы, видно было, что обедъ былъ поданъ больше для порадка. Блюда уносились почти нетронутыми. Иванъ Сергеевичъ былъ грустенъ, но спокоенъ. Николай Сергеевичъ, волновавшiйся всегда во всемъ сильно, чуть не рвалъ на себе волосы, говоря о своей участи.

Когда я имъ объавила цель моего прихода, Иванъ Сергеевичъ спросилъ меня, есть ли перемена въ форме дарственныхъ и былъ ли стряпчiй?

Я ответила правду: дарственныя переписаны на бело, подписаны Варварою Петровною, стряпчiй не былъ, и, на замечанiе ея домашняго повереннаго по деламъ, что подобнаго рода бумаги законной силы не имеютъ, Варвара Петровна ответила:

- Пустяки!

- Все такъ же осталось какъ и было,-- почти про себя сказалъ Иванъ Сергеевичъ и оааботился спросить меня, не догадалась ли maman о томъ, что они знаютъ о ея распоряженiи насчетъ продажи хлебовъ. Онъ, конечно, опасался за Леона Иванова, котораго постигла бы горькая участь, еслибъ его барыня узнала, что онъ сообщилъ сыновьямъ о ея приказахъ, посланныхъ по почте.

Изъ словъ моихъ сыновья поняли, что перемены къ лучшему ожидать нечего. Ясно было, что мать ничего не желаетъ имъ уделить законнымъ порядкомъ.

Ломая руки и со слезами на глазахъ, заговорилъ онъ о томъ, что вынужденъ наконецъ переселиться въ Тургенево {Именiе отца Тургеневыхъ, тульск. губ. чернскаго уезда принадлежащее теперь г-же Маляревской, племяннице жены Николая Сергеевича.}, именiе отца. Пречистенскiй домъ онъ не считалъ своимъ; а на наследство после отца признавалъ за собою законныя и нравственныя права. Онъ предполагалъ доходы делить пополамъ съ братомъ...

- Мне ни чего не нужно,-- перебилъ его Иванъ Сергеевичъ,-- тебе самому едва будетъ чемъ жить, я и безъ этого обойдусь.

Тутъ Николай Сергеевичъ зарыдалъ... - Не то горько,-- говорилъ онъ,-- что я бросилъ службу и остался безъ куска хлеба... горько то, что, предъявляя свои права на это наследство, я долженъ идти противъ матери! Это будетъ равняться жалобе на мать, которая до сихъ поръ одна, безъ васъ владела этимъ именiемъ. Кто такимъ образомъ не пойметъ это?.. А того ли мы съ братомъ хотели?.. Вернуться въ Петербургъ! - продолжалъ онъ, все съ большимъ отчаянiемъ,-- опять поступить на службу! Стыдъ, стыдъ! Что я скажу? Что скажутъ? Мать обман...

И онъ не договорилъ, бросился на стулъ и закрылъ лицо руками!

Водворилось тяжелое молчанiе, прерываемое всхлипыванiями Анны Яковлевны, съ которой сделался чуть не нервный припадокъ.

- Ну что же, братъ, все же пойдемъ туда? - послышался мягкiй голосъ Ивана Сергеевича.

- Я не знаю... - какъ-то безнадежно произнесъ Николай Сергеевичъ.

Я подала свой робкiй советъ непременно идти въ восемь часовъ съ maman, и выразила даже надежду на то, что, можетъ быть, все будетъ изменено къ лучшему, хотя въ душе я этого не сознавала, но я боялась крупной ссоры между матерью и сыновьями, если они не исполнятъ ея приказанiя.

Оба обещались придти въ назначенный часъ.

- Ну что? - встретила меня Варвара Петровна, когда я взошла въ ней.

- Они придутъ, ответила я.

- Ну что они тамъ?

- Ничего, они обедали, когда я пришла.

- Говорили же они о чемъ-нибудь? - и Варвара Петровна смотрела на меня такъ, что я не могла вывести ея грознаго, испытующаго взгляда. Я опустила глаза.

- Что же ты молчишь? Что съ тобой? - заметила она мой растерянный видъ. - Что съ тобой?

Этого последняго вопроса было достаточно. Тяжелая сцена у сыновей, во время которой я сдерживала слезы, чтобы не прiехать домой съ заплаканными глазами, этотъ мучительный, предстоящiй допросъ тутъ, отъ maman... нервы не выдержали... Я почувствовала горло точно въ тискахъ, что-то горячее подступило къ нему... дыханiе вырвалось съ такимъ ужаснымъ крикомъ, что Варвара Петровна въ испуге почти подбежала ко мне...

Я схватила ея руку, хотела что-то сказать... и у меня хлынула кровь горломъ!

- Порфирiй!.. Кто тамъ! Что съ ней! - кричала Варвара Петровна.

Прибежали m-me Шрёдеръ и Медведева, и меня положили на диванъ.

я нахожусь, она едва ли чего-нибудь отъ меня добьется,-- но она свою досаду перенесла на бедную m-me Шрёдеръ.

- Что такое опять съ Варинькой? - обратилась она къ ней. - Съ ней давно уже этого не повторялось. Вы должны знать! Вы къ ней приставлены; было при васъ что-нибудь подобное?

На отрицательный ответъ, она продолжала съ темъ же неудовольствiемъ въ голосе.

- Не можетъ быть! Какая же сегодня причина? Она была совсемъ здорова! Это все быстрая верховая езда! Вы ее не останавливаете, вы за ней не смотрите, это ваша обязанность... И тому подобные обидные выговоры сыпались на бедную m-me Шрбдеръ.

А между темъ мы все совершенно были убеждены въ томъ, что Варвара Петровна догадывается, что припадокъ мой вызванъ чемъ-нибудь случившимся въ томъ доме; она очень хорошо помнила, что была минута, въ которую я была уже готова ей что-то высказать.

Нападая на m-me Шриёдеръ, она своимъ несправедливымъ выговоромъ ей, вероятно, хотела вызвать меня сказать ей всю правду, и не знаю чемъ бы это все кончилось, еслибы не взошелъ Порфирiй Тимофеевичъ и не настоялъ бы на томъ, чтобы я была на воздухе.

- Ступайте на балконъ! - приказала maman. Я вышла и m-me Шрёдеръ последовала на мною.

Въ восемь часовъ пришли сыновья; но я была на-стороже.

моего внезапнаго нездоровья, я въ этомъ была уверена и не ошиблась.

- Что у васъ тамъ такое произошло? - встретила ихъ Варвара Петровна. - Варинька прiехала отъ васъ на себя не похожа... съ ней какой-то припадокъ, кровь горломъ пошла... Что у васъ тамъ было? Я ничего не понимаю...

- Ничего, maman, тамъ не было, тамъ было очень весело,-- вставила я свое слово, прежде чемъ кто-либо изъ нихъ успелъ ответять на вопросъ матери. (Я стояла въ дверяхъ балкона, выходящаго въ гостиную, где сидела Варвара Петровна).

- Молчать! - закричала она мне,-- тебя не справшваютъ. Вонъ!

Я вышла въ залу, значительно успокоенная. Теперь оба брата поняли, что мать ихъ разговора и решенiя не знаетъ.

Едва слышно шепнула я ему: после, после!.. указала ему на дверь гостиной и онъ вернулся туда.

Въ зале накрытъ былъ столъ для чая.

Медведева понесла Варваре Петровне чашку; лакей подалъ сыновьямъ стаканы. Изъ гостиной слышалось размешиванiе сахара ложечкой и стукъ колоды картъ, которую Варвара Петровна тасовала для пасьянса. Несколько времени длилось молчанiе.

Все, что я видела и выстрадала въ эти дни, такъ живо сохранилось въ моей памяти и такъ сильно подействовало на мою жизнь, что нетъ возможности что-либо забыть.

фразами. Чувствовалось, что все трое нисколько не думали о томъ, что говорили; какiя-то неестественныя ноты звучали въ голосе каждаго изъ говорящихъ.

М-мъ Шрёдеръ, Медведева и я сидели въ зале. Почти не шевелясь, прислушивались мы къ тому, что говорилось въ гостиной, часть которой отражалась въ громадномъ зеркале; это позволяло вамъ видеть только белыя, изящныя руки Варвары Петровны, двигавшiяся по столу съ картами, которыя она раскладывала въ кучки, всего Николая Сергеевича, сидевшаго направо отъ нея и всего Ивана Сергеевича, сидевшаго у стола же, противъ матери.

"Вотъ, вотъ сейчасъ начнется", думалось каждый изъ насъ. А если бы спросить, что начнется? Мы не могли бы даже ответить, что именно, но что-то ужасное!

Еслибы въ эту минуту въ залу вошелъ совершенно постороннiй человекъ, взглянувъ бы на насъ, онъ, по одному выраженiю лицъ нашихъ, по нашимъ глазамъ, напряженно устремленнымъ въ отражавшуюся въ зеркале картину, понялъ бы, что тамъ творится что-то необычайное, чего мы все страшимся.

Наконецъ, Варвара Петровна позвонила:

- Принеси! - коротко сказала она показавшемуся въ дверяхъ конторщику.

Черезъ несволько минутъ Леонъ Ивановъ принесь два пакета и на подносе подалъ ихъ своей госпоже.

Варвара Петровна посмотрела надписи и одинъ изъ нихъ подала Николаю Сергеевичу, другой - Ивану Сергеевичу.

Прошло несколько секундъ; оба держали пакеты въ рукахъ. Иванъ Сергеевичъ переселъ несколько дальше отъ стола.

Сыновья повиновались. Слышенъ былъ шелестъ бумаги при мертвои тишине, царившей въ доме.

- Что же, благодарите меня... - и мать протянула правую руку Николаю Сергеевичу и левую Ивану Сергеевичу; Николай Сергеевичъ какъ-то машинально, молча поцеловалъ руку матери.

Виделъ ли, нетъ ли, Иванъ Сергеевичъ протянутую руку - не знаю; онъ сиделъ, низко опустивъ голову.

Черезъ несколько секундъ онъ всталъ, подошелъ къ отворенной двери балкона, сделалъ несколько шаговъ обратно въ комнату, опять вышелъ на балконъ, и точно решившись на что-то, быстро подошелъ къ матери.

матери надъ ними и, нагнулся и поцеловалъ ея руку.

Мать перекрестила его такъ, какъ делала это всегда со всеми нами каждый вечеръ, и онъ вышелъ, быстро прошелъ черезъ всю залу, не взглянувъ ни на кого изъ насъ, и скоро мы услышали его шаги на лестнице - онъ поднимался въ занимаемыя имъ комнаты наверхъ.

Николай Сергеевичъ еще не опомнился, онъ сиделъ съ какимъ-то тупымъ выраженiемъ лица, когда я вошла проститься съ maman. Варвара Петровна продолжала раскладивать свой пасьянсъ, но руки ея заметно дрожали, сдвинутые брови, глаза, упорно смотревшiе на разложенныя кучки картъ, свидетельствовали о сдерживаемомъ пока гнене. Обыкновенно заботливая къ моему здоровью, она на этотъ разъ не взглянула даже на меня, и это было въ первый разъ во всю мою жизнъ у ней.

Вследъ за мной вышелъ и Николай Сергеевичъ, произнеся обычное: bonne nuit, maman! получилъ благословенiе и ушелъ, но не домой - а наверхъ къ брату.

Въ доме погасили огни, Варвара Петровна удалилась въ свою спальню, и когда Медведева вошла, чтобы по обыкновенiю растереть ей ноги, Варвара Петровна сказала: не надо! и махнула ей на дверь.

ни объясненiя не входить, и ни въ какiя увещанiя и упрашиванья не пускаться; но понятно, въ подаренныя на бумаге именiя не ездить. Они рисковали или не быть принятыми тамъ, какъ владельцами, или подвергнуть жестокой ответственности техъ, кто ихъ таковыми тамъ приметъ.

Темъ бы все и кончилось; сыновья, не упрекая мать ни въ чемъ, остались бы все теми же, еслибы сама Варвара Петровна не заставила, наконецъ, и кроткаго Ивана Сергеевича высказать ей все, что долгiе годы копилось у него на душе.

На следующее утро Иванъ Сергеевичъ пришелъ въ матери, все такъ же, какъ и всегда, поздоровался съ нею и объявилъ ей, что онъ едетъ въ деревню, что время охоты наступило, и что и ей тоже пора выехать изъ душной Москвы.

Она обещала имъ многое, ничего не исполнила, и ни одинъ изъ нихъ не высказалъ ей никакого неудовольствiя; покорно перенесли они ея злую насмешку надъ ними и даже ея любимецъ пришелъ ее уговаривать, ради ея же здоровья, ехать изъ Москвы. При всей ея страсти испытывать границы терпенiя, она могла бы быть удовлетворена, но ей хотелось еще большаго - и власть ея сломилась не передъ негодующимъ за себя сыномъ, а передъ ея незлобивымъ, правдолюбивымъ Венiаминомъ, который умелъ кротко и терпеливо молчать, когда мщенiе и обида касались его одного, но который въ защиту брата и другихъ не выдержалъ и высказалъ то, что ради самого оебя никогда бы не сказалъ. Варваре Петровне пришлось разъ въ жизни выслушать правду, и эту горькую правду выслушала она отъ любимаго сына.

Повидимому, Иванъ Сергеевичъ избегалъ всякаго намека на вчерашнiй вечеръ; онъ отмалчивался на многiе вопросы матери, но она вдругъ обратилась къ нему, такъ сказать, въ упоръ:

- Скажи мне, Jean, отчего вчера, когда я тебе сделала такой подарокъ, ты даже не захотелъ благодарить меня?

Иванъ Сергеевичъ молчалъ.

- Неужели ты опять мною недоволенъ?

-- Что же ты не договариваешь?

- Maman, еще разъ, прошу тебя, оставимъ это... Я умею молчать, но лгать и притворяться не могу.... воля твоя, не могу - не заставляй меня говорить... кто слишкомъ тяжело...

- Не знаю, что тебе тяжело,-- неумолимо продолжала Варвара Петровна,-- а мне обидно... Я все делаю для васъ... вы же мною недовольны.

- Не делай для насъ ничего. Мы теперь у тебя ничего не просимъ... пожалуйста оставь, будемъ жить, какъ жили...

- Ну зачемъ, скажи, зачемъ ты это говоришь? - не вытерпелъ, наконецъ, Иванъ Сергеевичъ,-- у насъ вчера ничего не было, и сегодня ничего нетъ... и ты сама это хорошо знаешь.

- Какъ ничего! - вскрикнула Варвара Петровна,-- у брата домъ, именье, у тебя именье!

- Домъ!.. А знаешь ли ты, что братъ слишкомъ честенъ, чтобы считать этотъ домъ своимъ! Онъ не можетъ исполнить техъ условiй, при которыхъ онъ тобою данъ... Ты требуешь, чтобы онъ жилъ въ немъ, а ему жить нечемъ, есть нечего!..

- Какъ? а именье!

Да и къ чему все это? Именiя твои, все твое... скажи намъ просто: не хочу ничего вамъ дать - и ты слова отъ насъ не услышишь... зачемъ вся эта комедiя?..

- Ты съ ума сошелъ! - закричала Варвара Петровна: - ты забываешь, съ кемъ ты говоришь!..

- Да я и не хотелъ ничего говорить, я желалъ молчать - разве мне легко все это тебе говорить, я просилъ тебя оставить.

И въ голосе его слышалась такая тоска, казалось, слезы душили его...

- Мне брата жаль,-- продолжалъ онъ после некотораго молчанiя,-- на что ты его сгубила? Ты позволила ему жениться, заставила его бросить службу, переехать сюда съ семьей - но ведь онъ тамъ жилъ, жилъ своими трудами, у тебя ничего не просилъ и былъ сравнительно покоенъ... а тутъ, со дня его прiезда, ты его на муку обрекла, ты постоянно его мучаешь не темъ, такъ другимъ...

- Всемъ! - уже съ отчаянiемъ и не сдерживаясь воскликнулъ Иванъ Сергеевичъ: - да кого ты не мучаешь? Всехъ! кто возле тебя свободно дышетъ?-- И онъ крупными шагами заxoдилъ по комнате. - Я чувствую, что не долженъ тебе это говорить... прошу тебя, оставимъ...

- Такъ вотъ ваша благодарность за все...

- Опять ты, maman, опять ты не хочешь понять, что мы не дети, что для насъ твой поступокъ оскорбителенъ! Ты боишься намъ дать что-нибудь! ты этимъ боишься утратить свою власть надъ нами! Мы были тебе всегда почтительными сыновьями, а у тебя въ насъ веры нетъ, да и ни въ кого и ни во что въ тебе веры нетъ... Ты только веришь въ свою власть!.. А что она тебе дала?.. Право мучить всехъ.

- Да что я за злодейка такая!..

- Что такое? Какое я кому зло делаю?

- Какъ кому? Да кто возле тебя счастливъ? Вспомни только Полякова, Агафью... всехъ, кого ты преследовала, ссылала, все они могли бы любить тебя, все бы готовы были жизнь за тебя отдать, еслибы... а ты всехъ делаешь несчастными;-- да я самъ полжизни бы отдалъ, чтобы всего этого не знать и всего этого тебе не говорить... Тебя все страшатся, а между темъ, тебя бы могли любить.

- Никто меня никогда не любилъ и не лобитъ и даже дети мои, и те противъ меня...

- Не говори этого, maman, все мы, и мы первые твои дети готовы...

- Maman! - бросился къ ней Иванъ Сергеевичъ.

- Ступай! - еще громче повторила ему мать, и съ этимъ словомъ, она сама вышла и захлопнула за собою дверь!

Проходя черезъ залу, Иванъ Сергеевичъ увидалъ меня; я платкомъ старалась заглушить крикъ и рыданiя, готовые вырваться изъ груди; онъ положилъ мне руку на плечо.

- Перестань, ты опять заболеешь... что делать! я не могъ! - и слезы текли по щекамъ его.

И теперь его высокая стройная фигура передъ моими глазами. Кто бы его встретилъ въ эту минуту, не усумнился бы въ томъ, что это идетъ человекъ глубоко несчастный, такъ вся его походка и осанка выражали полное отсутствiе сознанiя чего-либо окружающаго. Онъ шелъ, опустивъ голову, казалось, что она склонялась подъ тяжестью безъисходнаго, тяжкаго горя!

Но и Варваре Петровне было не легко. Она только сдерживала себя, пока сынъ уйдетъ. Представить себе можно, какъ на нее подействовали его слова.

Съ ней сделался нервный припадокъ. Долго не могла она успокоиться; кроме Порфирiя Тимофеевича и Медведевой съ ней никого не было. Что происходило при этомъ во всемъ доме, легко понять. Настолько ужасенъ былъ у насъ этотъ день, что кроме тяжелой сцены утромъ, я ни о чемъ думать не могла. Я перебирала въ уме своемъ все слышанное, въ ушахъ моихъ звучали то слова Ивана Сергеевича, то отрывочныя фразы Варвары Петровны. Много летъ прошло, и ничто не забыто мною.

Вечеромъ maman позвала меня.

туда! - и на мое недоуменiе и немой вопросъ, она нетерпеливо повторила: - туда, туда, вели запречь.

Я поехала въ Николаю Сергеевичу, для чего? зачемъ? сама не знаю.

Николай Сергеевичъ сиделъ въ своемъ кабинете и что-то писалъ; Иванъ Сергеевичъ тутъ же ходилъ взадъ и впередъ.

Я взошла, бросилась на первый попавшiйся стулъ и горько заплакала. Иванъ Сергеевичъ принесъ мне воды.

Когда я несколько успокоилась, первый со мной заговорилъ Николай Сергеевичъ.

- Васъ маменька прислала?

- Да.

- Нетъ; она велела мне ехать сюда - я не знаю зачемъ.

- Что мне ей сказать?

Николай Сергеевичъ съ видомъ отчаянiя схватился за голову.

- Правду и правду надо сказать! - резко вступился Иванъ Сергеевичъ. - Скажи, что мы собираемся въ Тургенево и завтра же едемъ.

- Скажите маменеке,-- началъ Николай Сергеевичъ,-- что я умоляю ее прочесть вотъ это письмо, и онь указалъ на недописанный еще листъ бумаги, лежащiй на столе; это письмо я пришлю ей завтра утромъ; сегодня она уже и такъ слишкомъ разстроена,-- я не хочу ее безпокоить.

- Что маменька? - спросилъ Иванъ Сергеевичъ. Я разсказала все, что у насъ происходило.

Иванъ Сергеевичъ слушалъ меня, стоя у окна и прислонившись головою къ стеклу;-- лица я его не видала, но видела, что онъ поднесъ платокъ въ глазамъ.

- Я завтра приду,-- сказалъ онъ, не оборачиваясь.

На другое утро ей подали письмо Николая Сергеевича. Всемъ намъ было известно содержанiе этого письма: онъ писалъ, что едетъ въ Тургенево съ намеренiемъ, вместе съ братомъ, ввестись во владенiе этимъ именiемъ, уверялъ мать въ любви своей и готовности служить ей, и просилъ только простить ему этотъ поступокъ, который онъ вынужденъ сделать ради существованiя своего и своей семьи.

Иванъ Сергеевичъ пришелъ самъ.

Безъ доклада въ Варваре Петровне сынонья входить не смели. Я постучалась въ дверь.

- Взойди,-- былъ мне ответъ.

Тогда вместо ответа, Варвара Петровна подошла къ своему письменному столу, схватила юношескiй портретъ Ивана Сергеевича и бросила его объ полъ. Стекло разбилось въ дребезги, а портретъ отлетелъ далеко къ стене.

Когда взошла горничная и хотела его поднять, Варваря Петровна закричала: оставь! и такъ портретъ пролежалъ отъ первыхъ чиселъ iюля до первыхъ чиселъ сентября.

Ивана Сергеевича она не захотела принять, и онъ, собравъ кое-что изъ своихъ вещей наверху, велелъ ихъ отнесть къ брату на Пречистенку. Онъ сделалъ еще попытку быть принятвмъ матерью и, получивъ отказъ, ушелъ.

Я провожала его на крыльцо. Онъ простился со мною.

На следующiй день, часовъ въ двенадцать, на отданное мне приказанiе ехать туда я уже безъ затрудненiя поняла, что это значить.

Когда я подъехала къ Пречистенскому дому, ворота были затворены. Вышелъ оставшiйся еще при доме кучеръ и объявилъ мне, что молодые господа сегодня утромъ выехали на почтовыхъ по тульскому тракту.

- Какъ, уехали? - казалось, не верила она.

Я должна была повторить. Тутъ произошла такая сцена, которую я даже не въ состоянiи описать. Съ Варварой Петровной сделался точно припадокъ безумiя. Она смеялась, плакала, произносила какiя-то безсвязныя слова, обнимала меня и кричала: ты одна! ты одна теперь! Кроме меня съ ней никого не было въ комнате, мне было страшно, я закричала:

- M-me Шрёдеръ! M-me Шрёдеръ! M-me Шрёдеръ вбежала.

Мгновенно стихла Варвара Петровна, сурово посмотрела на вошедшую и сдавленнымъ голосомъ сказала ей:

Мы опять остались одне.

- Comment osez vous appeler des étrangers, quand votre mère est presque en démence {Какъ смеешь ты звать постороннихъ, когда твоя мать почти въ безумiи!}, - грозно крикнула она мне.

Но прерванный припадокъ не возобновлялся. Я продолжала стоять, руки и ноги дрожали, я готова была упасть. По знаку Варвары Петровны, я подала ей стаканъ воды. Стаканъ выпалъ у ней изъ рукъ и вода пролилась на ея капотъ.

Она позвонила.

- Который часъ? - спросила она уже совсемъ твердымъ, спокойнымъ голосомъ.

Было около двухъ часовъ дня. Варвара Петровна велела позвать Медведеву.

- Саша! - съ некоторой разстановкой заговорила Варвара Петровна. - Ступай къ Андрееву, прикажи заготовить все, что нужно намъ въ деревню, мы едемъ въ Спасское. Со мной едешъ ты, Варинька и Порфирiй, въ одной карете, на почтовыхъ... Шредерша и все остальные прiедутъ после... со мной уложить только самое необходимое для меня и Вариньки... одну каретную важу...

И съ этимъ последнимъ словомъ, все у насъ замолкло. Ни слова, кроме короткихъ приказанiй, не произнесла Варвара Петровна въ последующiе дни. Все мы говорили шопотомъ или даже объяснялясь знаками.

ключами, завертывала ихъ въ носовой платокъ и весьма осторожво поворачивала ими въ замкахъ, потому что Варвару Петровну, когда она бывала разстроена или больна, всякiй стукъ особенно раздражалъ. Въ такихъ случаяхъ она обыкновенно грозно произносила:

- Я слышу ключи!

Или: - Я слышу тарелки или ложки! И тогда все замирало. Люди (т. -е. прислуга), двигались какъ тени.

Когда у насъ въ доме наступали такiе дни, мне случалось даже съ свойственной детству и юности способвостью во всемъ найти веселую или смешную сторону, смеяться потихоньку надъ этими двигающимися тенями; но на этотъ разъ вся эта тишина приняла такой грустный, тяжелый оттенокъ, казалось, действительно кто-то, или, вернее, что-то умерло въ доме.

Все мы сознавали, что на этотъ разъ мы не подчинялись ни капризу, ни произволу Варвары Петровны, что не власть ея насъ давитъ, но что она подавлена сама подъ тяжестью ею же самою вызванныхъ обстоятельствъ.

На крыльце Спасскаго дома встретили насъ Поляковъ и его жена. Они прожили весь этотъ годъ въ деревне, онъ по деламъ, жена по болезни. Агашенька со страхомъ и грустью (такова была ея преданность) взглянула на свою барыню. Варвара Петровна была не та! Что за перемена? въ чемъ она состояла? уяснить она себе отого не могла, но ея, несмотря ни на что, преданное сердце болезненно сжалось.

Ей стало жаль своей барыни!

Когда же я разсказала Агашеньке все, что произошло у насъ въ Москве, она сказала только:

- Ну! теперь всемъ намъ беда будетъ!

Прошло дня три или четыре, и мне позволено было прокатиться верхомъ, съ целью навестить старушекъ въ Петровскомъ. Совсемъ уже одетая и съ хлыстикомъ въ руке вошла я къ Варваре Петровне. Я застала ее въ страшномъ гневе. Передъ ней стоялъ Поляковъ весь бледный и съ дрожащими губами.

Отъ кого и какъ узнала Варвара Петровна, вернее всего отъ какого-нибудь мальчишки садовника, не посвященнаго въ семейную драму, что за день до нашего прiезда въ Спасское молодые господа и молодая барыня (Анна Яковлевна) прiезжали нь Спасское, осматривали домъ, сады, оранжереи и грунтовые сараи.

гнездо.

- Какъ ты смелъ пустить ихъ сюда? - кричала она Полякову.

- Я не посмелъ имъ отказать, сударыня,-- довольно твердо ответилъ Поляковъ,-- они наши господа...

- Господа! Господа! Я твоя госпожа и больше никто! - и съ этими словами она вырвала изъ рукъ моихъ хлыстикъ и ударила имъ въ лицо Полякова!

И это былъ последнiй припадокъ гнева Варвары Петровны.

Дни шли за днями, однообразно, и жилось далеко не весело. Варвара Петровна, однако, ни на кого не гневалась, никого не преследовала. Съ физическими силами, казалось, угасала и власть ея. Она уже не проявлялась ни въ какихъ резкихъ поступкахъ.

Дети ея жили въ Тургеневе на 15 верстъ; они писали ей письма, не получая отъ нея ответа. Иванъ Сергеевичъ прiезжалъ иногда тайно осведомиться о здоровье матери, и я даже ни разу не видала его. Порфирiй Тимофеевичъ все менее подавалъ надеждъ на улучшенiе состоянiя здоровья своей барыни. Въ особенности безпокоило его дыханiе Варвары Петровны, оно доказывало присутствiе водяной въ груди. Онъ началъ поговаривать объ обратной поездке въ Москву, где совети и помощь Федора Ивановича Иноземцева могли бы принесть ей облегченiе.

Въ одно утро Варвара Петровна почувствовала себя очень дурно. Въ несколько часовъ собралась она и уехала въ Москву, взявъ съ собою только доктора и Медведеву. Она даже меня оставила въ Спасскомъ и велела намъ съ m-me Шрёдеръ последовать за ней какъ только все будетъ приведено въ порядокъ и уложено.

Дня черезъ два после ея отъезда, вечеромъ, часовъ въ 11-ть я услыхала стукъ въ стекло балконной двери. M-me Шрёдеръ испугалась и кричала мне не отворять; но я подошла къ двери и отворила: передо мной стоялъ Иванъ Сергеевичъ, весь промокшiй, прямо съ охоты, съ ружьемъ и сумкой.

Я его успокоила на счетъ того, что видимой еще особенной опасности нетъ, и что страха за очень быстрый исходъ Порфiрiй Тимофеевичъ не высказывалъ.

Иванъ Сергеевичъ взошелъ въ залу, где горела единственная сальная свеча въ медномъ подсвечнике. Разсчетливый Михаилъ Филипповичъ находилъ, что для одной барышни и мадамы (т. -е. г-жи Шрёдеръ) въ зале и одной свечи достаточно и упорно стоялъ на этомъ, несмотря на наши требованiя.

Разсказывать было нечего. Да и самъ Иванъ Сергеевичъ былъ скученъ и озабоченъ; я тоже не весела; разлука съ больной Варварой Петровной меня мучила. Разговоръ не клеился. Въ комнате стало еще темнее отъ нагоревшей свечи, да и все это мое свиданiе съ Иваномъ Сергеевичемъ было какое-то темное: ни радости при встрече, ни надеждъ на лучшее будущее. Какимъ-то мрачнымъ пятномъ такъ и осталось оно въ памяти моей.

- Я скоро прiеду въ Москву и опять постараюсь сойтись съ маменькой,-- сказалъ онъ мне прощаясь, чтобы идти въ свой флигель.

Наконецъ, m-me Шрёдеръ, понявъ, что ему неловко при ней затрогивать самыя интимныя стороны его отношенiй къ матери, оставила насъ однихъ.

- Что делаетъ маменька съ нашими письмами,-- сарослл онъ меня вполголоса.

- Ужасно тяжело мне... Меня постоянно мучитъ то, что я тогда не выдержалъ и все это сказалъ,-- тихо продолжатъ онъ, - лучше было бы ужъ молчать до конца...

- Прощай! - и онъ быстро вышелъ.

Наступилъ и день моего отъезда въ Москву. Я покинула Спасское, и мне даже и въ голову не приходило, что я вижу его въ последнiй разъ.

Прiехавъ въ Москву, я узнала, что Иноземцевъ определилъ положенiе Варвары Петровны безнадежнымъ. Къ водяной присоединился маразмъ, полнейшее отсутствiе аппетита. Она питалась исключительно виноградомъ и позже фруктовыми морожеными. Было ли то предписанiе докторовъ или ея собственная прихоть, сказать не могу.

на 70-мъ году жизни, при такой ничтожной поддержке. По целымъ часамъ просиживалъ онъ при постели Варвары Петровны и въ разговорахъ съ нею не замечалъ времени.

Но Варвара Петровна чувствовала приближенiе смерти и часто объ этомъ со мной говорила.

Характеръ ея значительно изменился. Но перемена эта ничемъ противуположнымъ прежнему резко не высказалась. Не было ни капризовъ, ни выговоровъ, ни гнева; но не было ни кротости, ни смиренiя, ни особенной нежностя. Она смолкла.

Съ домашними говорила вообще мало, и если говорила или приказывала что, то такимъ ровнымъ, негромкимъ голосомъ, изъ котораго даже мое привычное ухо не могло вывести никакого заключенiя о состоянiи ея духа.

Къ любимцу ея Ивану Сергеевичу ея прежнее чувство высказалось следующимъ: портретъ, брошенный въ минуту гнева, былъ возстановленъ и стоялъ опять на столике возле нея.

На этихъ-то Feuilles volantes писала Варвара Петровна каждый день что-то карандашомъ.

Впоследствiи, после ея кончины, читали мы эти исписанные листки; то былъ дневникъ или, точнее, исповедь.

О сыновьяхъ своихъ во время болезни своей она не говорила, а мы боялись начать. Обо мне она очень заботилась.

На векселе, данномъ до моего совершеннолетiя на имя Андрея Евстафьевича Берса, по требованiю Варвары Петровны сделана была передаточная надпись на мое имя, по которой я должна была получить отъ ея наследниковъ 15,000 оер.

Шкатулка моя съ медной досчечкой и вырезаннымъ на ней моимъ именемъ была приведена въ порядокъ и известность.

Мне продиктовано было следующее письмо. 

"Приказываю вамъ по смерти моей выдать вольную Полякову и всему его семейству и выдать ему 1,000 руб. награжденiя; а также и доктору моему Порфирiю Тимофееву вольную и 500 руб. награжденiя".

Подписано ея рукою: "Любящая васъ мать Варвара Тургенева".

- Береги это письмо у себя,-- сказала она,-- и когда я умру, отдай его имъ, и скажи, что я требую, чтобы они исполнили мою последнюю волю.

Въ двадцатыхъ числахъ октября Николай Сергеевичъ, извещенный о близости кончины матери, время которой Иноземцовъ почти определилъ, прiехалъ съ семействомъ своимъ въ Москву, въ свой пречистенскiй домъ.

Какъ ни старались мы наводить Варвару Петровну на разговоръ о сыновьяхъ, она упорно о нихъ молчала.

28 октября утромъ взошла я по обыкновенiю въ спальню Варвары Петровны, и сказавши: Bonjour, maman! громко, хотя и съ дрожью въ голосе, прибавила: Je vous félicite, c'est aujourd' hui le jour de naissance, de Jean {Поздравляю васъ, maman, сегодня рожденiе Ивана Сергеевича.}.

Вдругъ глаза ея наполвились слезами... я схватила ея руку и покрыла ее слезами и поцелуями, еще бы минута, и я бы заговорила съ нею о ея сыновьяхъ, которые тщетно выражали ей въ письмахъ желанiе видеть ее; но она вдругъ выдернула свою руку изъ моихъ: - Иди! Иди! - и своимъ носовымъ платкомъ, которымъ она утирала слезы, она мне махнула на дверь.

Настаивать я не посмела и вышла.

По нескольку разъ въ день, тайно отъ матери, прибегалъ Николай Сергеевичъ узнать объ ея здоровье. Гневъ матери невыразимо мучилъ его. Онъ плакалъ и совершенно искренно каялся въ томъ, что далъ поводъ къ разладу съ матерью; хотя после, когда острое горе утихло, ни одинъ изъ нихъ не долженъ былъ, по совести, въ чемъ-либо себя упрекать.

Виноваты они противъ матери не были. Да она ихъ и не считала виновными - изъ ея дневника мы это ясно видели, когда прочли те строки, которыя относились къ сыновьямъ ея. Глубоко въ сердце хранила она къ нимъ любовь. Призвать ихъ, значило бы уступить - а въ ней текла все та же лутовиновская кровь.

изъ листковъ:

"Ma mère, mes enfants! Pardonnez moi. Et vous, Seigneur, pardonnez moi aussi--car l'orgueil, ce péché mortel, fut toujours mon péché" {Мать моя! дети мои! простите меня! И ты, о, Боже, прости меня, ибо гордость, этотъ смертный грехъ, была всегда моимъ грехомъ.}.

Долго выжидали мы и не находили удобнаго случая сказать Варваре Петровне, что ея сынъ Николай въ Москве.

4-го ноября, день рожденiя Николая Сергеевича, я опять взошла утромъ въ ней и после словъ: - Je vous félicite, maman, c'est le jour de naissance de Nicolas {Поздравляю васъ, сегодня рожденiе Николая Сергеевича.},-- я тутъ же залпомъ, не переводя духъ, прибавила:

- Nicolas est à Moscou {Никоiай Сергеевичъ въ Москве.}.

флакончики, долго особенно внимательно разглядывала одинъ изъ нихъ и сказала: - Почитай мне.

Я взяла какой-то французскiй романъ и съ легкою дрожью въ голосе начала читать. Но и это утомляло ее. Я прочла несколько страницъ и услыхала:

- Довольно!

Какого именно числа, не помню, но дня за четыре или за пять до кончины своей, она пожелала всполнить христiанскiй долгъ. Приглашенъ былъ приходскiй нашъ священникъ о. Павелъ отъ Успенья на Остоженке. Варвара Петровна исповедывалась и причастилась.

Слова ли духовника на нее подействовали, или по собственномy побужденiю, но за день до кончины своей она вдругъ мне сказала:

Вскоре вошелъ Николай Сергеевичъ. Онъ бросился на колени возле кровати матери.

Она притянула его къ себе слабой уже очень рукой, обняла его, поцеловала и точно умоляющимъ шопотомъ произнесла:

- Ваню! Ваню!

- Я сейчасъ пошлю эстафету, maman,-- ответилъ ей сынъ.

Раза два Варвара Петровна клала руку свою мне на голову: - не брось ее,-- говорила она сыну.

Но свиданiю ея съ ея любимцемъ Иваномъ Сергеевичемъ не суждено было состояться. Иванъ Сергеевичъ своей матери въ живыхъ не засталъ.

Какъ это случилось? Почему это случилось? - осталось для меня загадкой; еще до выраженнаго матерью желанiя видеть его, времени было достаточно, чтобы известить его о предстоящей ея кончине. Дано же объ этомъ было знать Николаю Сергеевичу.

Когда въ 1880 году за несколько дней до Пушкинскаго праздника, я въ последнiй разъ видела Ивана Сергеевича, онъ горько жаловался мне на это:

сделано было такъ, что я не былъ ни при кончине матери, ни при кончине брата {Полиннныя слова.}!

Въ самый день смерти своей, утромъ въ 11 часовъ, Варвара Петровна пригласила къ себе Анну Ивановну Киреевскую и деверя своего Петра Николаевича Тургенева, и въ ихъ присутствiи высказала и подписала свои последнiя заботы обо мне.

Въ 8 часовъ вечера Порфирiй Тимофеевичъ далъ знать въ что часъ кончины Варвары Петровны близокъ. Съ утра еще дыханiе все было громче и реже.

Николай Сергеевичъ прiехалъ, но уже съ женой своей. Между 11-ю и 12-ю вечера онъ, его жена и я сидели въ зале. Вдругъ поспешные шаги раздались въ корридоре.

- Кончается! священника!-- сказалъ кто-то.

Мы съ Николаемъ Сергеевичемъ бросились въ спальню.

Это было безъ десяти минутъ двенадцать, 16-го ноября 1850 года.

Миръ праху ея!

Повторяю опять: то было время, то были и нравы.

Когда Агашенька пожелала ознакомиться съ моими воспоминанiами, я нарочно ездила къ ней. Выслушавъ все, а также и разсказъ о ея собственныхъ страданiяхъ, добрая старушка вздохнула:

Егорьевскъ, 1884.