Н. А. ТУЧКОВА-ОГАРЕВА
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ 1848—1870
I
Когда мы. всем семейством, то есть мои родители, я с сестрой и гувернантка наша, m-lle Michel, приехали в 1848 году из Рима в Париж, Александр Иванович Герцен писал о нашем приезде Павлу Васильевичу Анненкову, который, как и Иван Сергеевич Тургенев, находился тогда там.1 Сначала Анненков пришел к нам один; он нам всем очень понравился: его непринужденность, приятное и ровное обхождение со всеми, его готовность нам все показывать в Париже, где он был как дома, приводили нас в восторг. Его помощь была всего чувствительнее в картинных галереях: он понимал живопись, много уже видал галерей за границей и любил объяснять нам особенности картин, которые были у нас перед глазами, но которые бы мы, вероятно, без него не заметили благодаря нашей неопытности. Через несколько дней Анненков привел к нам Ивана Сергеевича Тургенева. Высокий рост Ивана Сергеевича, прекрасные его глаза, иногда упорная молчаливость, иногда, наоборот, горячий разговор, бесконечные споры с Анненковым на всевозможные темы — все это не могло не поразить нас. Капризность его характера не замедлила выказаться в каждодневных посещениях им нашего семейства: иной раз он приходил очень веселый, другой раз очень угрюмый, с иными вовсе не хотел говорить и т. д. У Виардо, говорят, он не позволял себе капризов, с русскими он чувствовал себя свободнее. Многие за глаза смеялись над продолжительностью его привязанности к Виардо, а я думаю, напротив, что это было его самое лучшее чувство. Какова же была бы его жизнь без него? Мне только грустно то, что Виардо была иностранка, понемногу она отняла его у России. Женщина без выдающегося таланта, без обстановки искусства, неартистическая натура не могла бы ему нравиться надолго. В его произведениях, особенно в «Записках охотника», так виден поэт, что он не мог бы ужиться в другом мире. Для Виардо он покинул Россию, отвык от нее, она становилась все дальше, дальше, будто в тумане; он продолжал писать, но талант его изменялся, угасал, как и талант Огарева2. На родине с 1849 по 1855 год Николай Платонович Огарев написал более стихотворений и лучших, чем в продолжение всей его жизни за границей.
На одного Байрона отсутствие из родины не имело влияния, но он был мировой поэт, к тому же он ненавидел Англию; но как ненавидел? Потому ли, что слишком горячо ее любил, или это была аномалия, как бывает очень редко с детьми, которые не любят своих родителей, — кто нам скажет?
Возвращаясь к Тургеневу, я вспоминаю, как он в это время нам всем казался странен. Он приходил к нам ежедневно, иногда чтоб играть в шахматы с моим отцом, иногда исключительно для меня, с остальными дамами он только здоровался, а дам было много, особенно с возвращения из Италии семейства А. И. Герцена, и все дамы, конечно, замечательнее меня.
Жена Герцена, о которой я много говорила в записках Т. П. Пассек3, была поэтическая натура и наружности очень привлекательной; Мария Федоровна Корш (сестра Евгения), немолодая уже девица, умная и очень любезная; красивая и еще не старая мать Александра Ивановича Герцена, Луиза Ивановна, и Мария Каспаровна Эрн (ныне m-me Рейхель), тогда девушка, очень умная, веселая, образованная; моя мать, тогда еще довольно молодая и тоже красивая; моя сестра Елена, которую за необыкновенную грацию Наталья Александровна Герцен называла своим пажем, и я, дурнушка, которую она называла своей Кон-суэлой или Миньоной Гете 4.
Тургенев любил читать мне стихотворения или рассказывать планы своих будущих сочинений; помню до сих пор канву одной драмы, которую он собирался написать, и не знаю — осуществилась ли его мысль: он хотел представить кружок студентов, которые, запинаясь и шутя, вздумали для забавы преследовать одного товарища, смеялись над ним, преследовали его, дурачили его; он выносил все с покорностью, так что многие, ввиду его кротости, стали считать его за дурака. Вдруг он умирает: при этом известии сначала раздаются со всех сторон шутки, смех. Но внезапно является один студент, который никогда не принимал участия в гонениях на несчастного товарища. При жизни последнего, по его настоянию, он молчал, по теперь он будет говорить о нем. Он рассказывает с жаром, каков действительно был покойник. Оказывается, что гонимый студент был не только умный, но и добродетельный товарищ, тогда встают и другие студенты, и каждый вспоминает какой-нибудь факт оказанной им помощи, доброты и проч. Шутки умолкают, наступает неловкое, тяжелое молчание. Занавес опускается, Тургенев сам воодушевлялся, представляя с большим жаром лица, о которых рассказывал 5.
Иногда Иван Сергеевич приносил мне духи «Гардени», его любимый запах; говорил со мною даже иногда о Виар-до, тогда как вообще он избегал произносить ее имя; это было для него вроде святотатства. Он написал тогда маленькую комедию «Где тонко, там и рвется», прочел ее у нас и посвятил мне.
Когда мы ходили всем обществом гулять по городу, он вел меня под руку, несмотря на то что он был самый высокий, а я самая маленькая из нашего общества. Раз, когда мы вышли смотреть иллюминацию, Тургенев вдруг почти присел.
— Что с вами? — спросила я с удивлением.
— Ничего, — отвечал он, — я хотел только убедиться, можете ли вы что-нибудь видеть через эту сплошную тол-пу , — иллюминация очень хороша.
Вероятно, убедившись, что мне почти ничего не видно, Тургенев подвел меня к какому-то крыльцу и ввел на верхнюю ступеньку; там действительно я могла вполне любоваться великолепным зрелищем иллюминации в Париже.
Впоследствии мы жили в одном доме с А. И. и Н. А. Герценами в Париже, и потому Тургенев часто заставал меня с сестрой у Наталии Александровны. Часто Александра Ивановича не было дома; тогда Тургенев читал мне что-нибудь, при этом если все сидели вместе, то у Тургенева являлись удивительные фантазии: он то просил у нас всех позволения кричать, как петух, влезал на подоконник и действительно неподражаемо хорошо кричал и вместе с тем устремлял на нас неподвижные глаза; то просил позволения представить сумасшедшего. Мы обе с сестрой радостно позволяли, но Наталья Александровна Герцен возражала ему.
— Вы такие длинные, Тургенев, вы все тут переломаете , — говорила она, — да, пожалуй, и напугаете меня.
Но он не обращал внимания на ее возражения. Попросит у нее, бывало, ее бархатную черную мантилью, драпируется в нее очень странно и начинает свое представление. Он всклокочет себе волосы и закроет себе ими весь лоб и даже верхнюю часть лица; огромные серые глаза его дико выглядывают из-под волос. Он бегал по комнате, прыгал на окна, садился с ногами на окно, делал вид, что чего-то боится, потом представлял страшный гнев. Мы думали, что будет смешно, но было как-то очень тяжело. Тургенев оказался очень хорошим актером; слабая Наталья Александровна отвернулась от него, и все мы вздохнули свободно, когда он кончил свое представление, а сам он ужасно устал. Когда нас звали с сестрой наверх, Иван Сергеевич или уходил в кабинет Герцена, смежную с гостиной комнатку, или ложился на кушетку в гостиной и говорил мне:
— Возвращайтесь поскорей, а я пока понежусь.
Наталья Александровна или читала, или занималась с кем-нибудь из детей, а на Тургенева не обращала ни малейшего внимания: он был, как и П. В. Анненков, короткий знакомый в их доме. Анненков имел большую симпатию и глубокое уважение к Наталье Александровне; Тургенев же, напротив, не любил ее, мало с ней говорил, как будто нехотя; нередко случалось им даже говорить друг другу колкости6. Я была в странном положении между ними двумя: горячо любя Наталью Александровну, я была, однако, как молодая девушка, очень польщена постоянным вниманием Ивана Сергеевича ко мне, но я оставалась совершенно спокойна, и мысль полюбить его никогда мне не приходила в голову; я не кокетничала, но видела в Тургеневе особенно талантливого и оригинального человека, и мне это нравилось; бывало только иногда досадно на насмешки дам, которые меня дразнили, называя внимание Тургенева ухаживаньем. Иногда мне хотелось ему высказать, что его постоянное и исключительное ко мне внимание конфузит и навлекает на меня разные маленькие неприятности; но взгляну, бывало, на его большие, прекрасные глаза, которые так добродушно, почти по-детски улыбаются, и промолчу.
Раз мы все сидели, то есть молодежь, на крыльце, которое выходило в наш садик; был теплый июльский вечер. Анненков и Тургенев тоже были с нами. Вдруг Иван Сергеевич обратился ко мне с вопросом:
— M-lle Natalie, за которого из нас двух вы бы скорее пошли замуж? (разумея Анненкова).
— Ни за которого, —отвечала я, смеясь.
— Однако если б нельзя было отказать обоим? — сказал он.
— Почему же нельзя, —сказала я, —ну, в воду бы бросилась.
— И воды бы не было, — возразил Тургенев.
— Ну , — сказала я, смеясь, — за вас бы пошла.
— А! вот этого-то я хотел, все-таки вы меня предпочли Анненкову, —сказал Иван Сергеевич, глядя на Анненкова с торжествующей улыбкой.
— Конечно, — сказала я, — если и воды нет. И все засмеялись.
Осенью мы оставили Париж7 срок, назначенный для нашего путешествия, оканчивался; Иван Сергеевич пришел проститься и принес мне на память маленькую записную книжечку, где было написано, чтоб я никогда не принимала серьезного решения, не взглянув на эти строки и не вспомнив, что есть человек, который меня никогда не забудет 8.
Мы уехали.
II
Через год или два я услышала, что Ивану Сергеевичу велено жить в его имении в Орловской губернии, где он прожил безвыездно два года. Говорили, что он был сослан за то, что находился в Париже во время июньских дней 1848 года9. Тогда были большие строгости <...>
Во время ссылки Ивана Сергеевича Виардо была приглашена петь в Петербурге. Все были очень удивлены, что у нее не хватило мужества навестить Тургенева в его Спасском; не повидавшись с ним, она возвратилась за границу 10
Впоследствии, уже замужем, я была однажды в Петербурге. Огарев хлопотал о получении заграничного паспорта; наш был первый, выданный в наступившем царствовании Александра II 11. Кто-то нам сказал, что И. С. Тургенев тоже в Петербурге; мы этому очень обрадовались оба. Сначала Огарев встретился с ним у кого-то из общих приятелей, потом Тургенев явился к нам, мы стояли в какой-то гостинице. Никогда не забуду этой встречи, так мало я ее ожидала.
«войдите». Он вошел, кланяясь мне на ходу и спеша к Огареву.
Дверь была открыта, и я слышала, как он сказал Огареву:
— Ведь вы женаты? На ком?
— На Тучковой, —отвечал Огарев, с простодушным удивлением в голосе, — да вы разве не знаете?
— Познакомьте меня, пожалуйста, с вашей женой, — сказал Иван Сергеевич.
— Да ведь вы, кажется, давно знакомы, —говорит Огарев и зовет меня.
Я встаю, они входят, и я не могла не улыбнуться, протягивая руку этому новому знакомому. Это была какая-то сцена из «Онегина». С этой минуты Иван Сергеевич был действительно новый знакомый.
Зато к Огареву у него была в эту эпоху горячая симпатия 12. Прощаясь, он говорил ему: «Я не могу так уйти, скажите мне, когда я вас увижу снова, где, назначьте день» и пр. Мне кажется, все очень горячие чувства его, кроме к Виардо, не длились долго. Раз он зашел к нам в Петербурге, в отсутствии Огарева, и сказал мне:
— Я хотел передать Огареву поручение Некрасова, но все равно, вы ему скажите. Вот в чем дело: Огарев показывает многим письма Марии Львовны и позволяет себе разные о них комментарии. Скажите ему, что Некрасов просит его не продолжать этого; в противном случае он будет вынужден представить письма Огарева к Марье Львовне куда следует, из чего могут быть для Огарева очень серьезные последствия.
— Это прекрасно, — вскричала я с негодованием, — это угроза доноса en toute forme 1*, и он, Некрасов, называется вашим другом, и вы, Тургенев, принимаете такое поручение!
Он проговорил какое-то извинение и ушел.
Конечно, это объяснение ничуть не способствовало нашему сближению. Из писем Марии Львовны (присланных Огареву по смерти ее) он узнал, что, несмотря на то что Панаева с поверенным Шаншиевым по доверенности Марии Львовны получили орловское имение для передачи ей, все-таки они ее оставляли без всяких средств к существованию, так что она умерла, содержимая христа ради каким-то крестьянским семейством близ Парижа 13...
III
Каждый год раз или два Тургенев приезжал в Лондон. Иногда он бывал очень весел; не могу забыть, как он приехал однажды с каким-то соотечественником из литераторов 14 говоря, что это не беда, спросят имя и проч. и запишут; так и случилось. Услышав, что у молодого русского паспорта нет, гарсон вынул записную книжку и начал делать обыкновенные вопросы:
— Votre nom, рrenоm, nоm de famille? 2* Молодой литератор бойко отвечал.
— Votre age? 3* — продолжал гарсон.
— Cent vingt sept ans 4*, — отвечал скромно наш путешественник. Тургенев кусал себе губы, чтобы не разразиться смехом.
— Comment? 5* — переспросил гарсон, не веря своим ушам.
Молодой литератор уверенно повторил. Тогда улыбка мелькнула на лице гарсона, и он стал пристально осматривать говорящего; в глазах его читалось: «Diable! Dans се climat de neige et de glace, on se conserve joliment bien Avec ses 127 ans ce gaillard a l'air d'en avoir a pei-ne 25» 6*.
— Это все вы, Иван Сергеевич, —право, вы сами!..
Помню еще один замечательный случай. Это было около 1861 года; кто-то приехал из Парижа к нам и рассказывал, как русские, находящиеся в Париже, собрались на дебаркадере, чтобы приветствовать при въезде в Париж одно высокопоставленное лицо, отправляющееся в кругосветное путешествие. Когда ожидаемый поезд приблизился и ожидаемое лицо вышло, наши соотечественники встретили его с почтительным приветствием, но вместо обычного любезного ответа на оное последовало резкое замечание о том, что неприлично русским дворянам носить бороду. Приветствующие были поражены подобным обращением. Слыша об этом происшествии из достоверного источника, Герцен хотел рассказать это в «Колоколе», но вдруг является Иван Сергеевич и говорит, что приехал затем, чтобы передать Герцену, что его просят не печатать о вышеупомянутом факте: высокопоставленное лицо обещает в продолжение всего своего путешествия воздерживаться от подобных выходок, если Герцен промолчит на этот раз. Это было передано Ивану Сергеевичу князем Н. А. Орловым, служившим посланником в Бельгии. Герцен и высокопоставленное лицо сдержали оба слово.
Однажды Тургенев приехал в Лондон в очень хорошем расположении духа. Он нас забавлял разными рассказами о родине; между прочим, мы были очень заинтересованы следующим рассказом о государе Николае Павловиче и графе Т... Всем известно, что Николай Павлович предпочитал штатской службе военную службу; особенно терпеть не мог, чтоб оставляли военную службу для штатской. Как-то случилось, что граф Т... оставил военную службу и взял отставку. Кажется, год спустя, находясь в Петербурге, Т... был приглашен к коротким знакомым на многолюдный раут, куда и отправился в простом пиджаке. На его беду, совершенно неожиданно явился туда и Николай Павлович. Он прохаживался по залам; его высокий рост позволял ему различать всех и в густой толпе.
Заметив Т..., который был тоже высокого роста, Николай Павлович направился в его сторону. Завидя государя, граф Т... приветствовал его с замиранием сердца, чувствуя себя как бы виноватым перед государем за то, что находился в отставке. Николай Павлович отвечал слегка на его поклон и стал всматриваться в его костюм.
— Ah, mon cher Т..., сотте vous voila affuble, —сказал он сулыбкой, —comment appelez vous cela, —продолжал он, взяв его за рукав.
— Peatj ack, votre majestё , — отвечал Т...
— Comment? — переспросил Николай Павлович.
— Peatjack, votre majeste , —повторил Т... с сильным сердцебиением.
— Се n'est pas mal, mais quelle difference avec l'unifor-me militaire 7*— сказал государь и проследовал дальше.
Т... вздохнул всей грудью, надеясь, что его приключение окончено. Но, походя немного и милостиво разговаривая с некоторыми лицами, Николай Павлович опять увидал неподалеку Т...
— Ah! Т..., comment s'appelle done votre costume? — сказал он.
— Peatjack, votre majeste!
— Comment dites-vous? — переспросил Николай Павлович.
— Peatjack, votre majeste8* , —отвечал Т... и чувствовал, как крупные капли пота выступали у него на лбу. Казалось, Николай Павлович забавлялся его смущением. Походя еще по залам, он опять увидал Т... и пошел к нему навстречу. Бедный граф, завидя государя, хотел ретироваться за колонну, но высокий рост выдавал его, и Николай Павлович отыскал его и там.
— Ah! mon cher T..., comment appelez-vous done cet habit, j'ai tres mauvaise memoire cematin, —сказал он.
— Peatjack, votre majeste , —с отчаянием отвечал Т...
— Comment, e'est un mot tres difficile a retenir, —переспросил Николай Павлович.
— Peatjack, votre majeste! 9* — сказал Т..., и едва Николай Павлович проследовал, как граф Т... поспешил оставить раут, обещая себе никогда не попадаться на глаза государю в злополучном пиджаке.
Раз Тургенев приехал к нам вскоре после написания им «Фауста». Он читал его сам у нас, но ни Огареву, ни Герцену «Фауст» не понравился, с той только разницей, что последний делал свои замечания очень сдержанно, тогда как первый критиковал «Фауста» очень резко; с этих пор Иван Сергеевич окончательно потерял всякое расположение к Огареву 15.
Помню, что раз Тургенев приехал в Лондон особенно веселый и милый к Герцену.
— Знаешь ли, что я тебе скажу, —начал он, обращаясь к Александру Ивановичу, —ведь я приехал нынче не один; чтоб тебя лицезреть, один чудак пустился в дорогу, не зная ни одного иностранного слова, и просил меня проводить его до Лондона. Ведь это подвиг? Отгадай — кто это? Вот что, — продолжал он, — может, лучше сначала тебе к нему съездить, может, Огареву не совсем приятно его видеть, были какие-то неприятности...
— Господа,—сказал Александр Иван о вич, — даужэто не Некрасов ли? Он ведь безъязычен; с чего же он взял, что мне будет приятно его видеть после того, что он через тебя, Иван Сергеевич, передавал Огареву?
— Да ведь он нарочно приехал из России, чтоб повидаться с тобой!
— Может ехать обратно, —сказал Герцен, и был непреклонен. Вообще, за Огарева он оскорблялся гораздо более, чем за самого себя.
В продолжение трех дней Иван Сергеевич постоянно уговаривал Герцена увидать Некрасова, по принужден был покориться непреклонной воле Герцена и увезти его обратно, не добившись свиданья 16.
По переезде в Швейцарию мы не видали более Ивана Сергеевича; изредка он переписывался с Герценом 17«Колокол» высылался правильно Тургеневу, Вырубову и некоторым еще, но когда Огарев сломал ногу и Тургенев не осведомился о состоянии его здоровья, Герцен рассердился на Тургенева и не велел высылать ему более «Колокола»; зато, когда мы приехали в Париж в конце 1869 года, Герцен сам смеялся, рассказывая, как при первом свидании Тургенев подробно и долго расспрашивал своего друга о здоровье Огарева.
— Видно, урок был хорош! — говорил Александр Иванович, смеясь.
IV
Во время свидания в Париже, в 1869 году, они разговорились о литературе. Александр Иванович спрашивал, что пишет Тургенев в настоящее время.
— Я ничего не пишу , —отвечал Иван Сергеевич, — меня в России не читают более; я уже стал писать для немцев по-немецки и печатать в Берлине; но вот беда, вздумали переводить, что я пишу, и, поверишь ли, — продолжал он с жаром, —когда в С. -Петербурге Краевскому был подан перевод, то он отдал его обратно переводчику, говоря: «Это нельзя напечатать, это слишком хорошо, вы переведите как-нибудь похуже, —я напечатаю» 18. И оба приятеля залились звонким смехом.
и в Европе; перед ним широко растворялись двери лучших салонов Парижа и Лондона, он становился баловнем счастия, как вдруг родная страна отшатнулась, отвернулась от него, и за что? За изящную фотографию нигилизма в России («Отцы и дети»). Он писал, как соловей поет, без намеренья уязвить чье-нибудь самолюбие, он писал, потому что это было его призвание19 , а русская молодежь оскорбилась, увидала злую преднамеренность и ополчилась на Тургенева: тяжелое отношение со своими продолжалось несколько лет.
Герцен не любил антиэстетического проявления нигилизма в России и удивлялся негодованию русской молодежи на Тургенева. Он говаривал иногда соотечественникам: «Помилуйте, Базаров — апофеоз нигилизма, нигилисты никогда до него не дойдут. В Базарове есть много человеческого. Чего же им оскорбляться?»
Герцен и Тургенев переживали тяжелое время; оба они находились тогда под опалой общественного мнения в России: Тургенев, как сказано выше, за яркое представление нигилизма, Герцен за соболезнование о Польше20. Конечно, по своим взглядам и правилам, А. И. был всегда на стороне более слабых, но он не принимал никакого участия в польских делах; однако были недоброжелательные личности, которые на это намекали, и этого было достаточно, чтобы он был почти всеми оставлен.
свое несправедливое предубеждение против него21. А для Герцена заря этого горячего примирения никогда не занялась...
Когда Александр Иванович Герцен занемог своей последней болезнью, Иван Сергеевич навестил его и видел, что Герцену угрожает большая опасность, и все-таки он исчез на несколько дней22. Тогда именно Тургенев ходил (только потому, что не сумел отказаться) смотреть казнь Тропмана, которую и описал вскоре в «Вестнике Европы», издание 1870 года23.
После казни Тропмана Тургенев пришел к нам нервный, почти больной; он провел несколько дней без сна и пищи. Он вспоминал с содроганием о виденном.
— Да, —говорил он , —лучше бы я вам помогал ходить за больным Александром Ивановичем, вот где было мое место; но я жалкий человек, стихии управляют мной. Когда Белинский 10*, умирающий, возвращался в Россию, я... я не простился с ним24.
— Знаю, Иван Сергеевич, вас отозвала Виардо, не сделайте того же и нынче. Вы любите Герцена, а, пожалуй, и с ним не проститесь, — сказала я.
— Нет, нет, как можно, — возразил он горячо. Вырубов почти не отходил от больного; Таландье 11*, узнав в Англии о кончине Герцена, без денег в ту минуту, заложил часы и поспел к похоронам Герцена, а И. С. Тургенева не было — он выехал из Парижа! 25
Воспоминания Наталии Алексеевны Тучковой-Огаревой (1829—1913) — одно из немногих мемуарных свидетельств, рисующих, пусть мимолетно, Тургенева в семье А. И. Герцена. И в этом их несомненная ценность. В зиму 1848 года (с конца ноября по декабрь) Тургенев был частым гостем Герцена. В этом же году Наталия Алексеевна встретилась с Тургеневым; Тучковы жили тогда в Париже в одном доме с семьей Герцена. О своих визитах к ним Тургенев писал Полине Виардо 30 апреля 1848 г. {1}. Имя Тучковых занесено Тургеневым в «Мемориал», в записи 1848 года.
Наибольшей симпатией Тургенева пользовалась младшая дочь А. А. Тучкова — Наталья Алексеевна. Она выросла в семье, где свято чтили память декабристов (ее отец в молодости был членом Союза благоденствия), в семье, близкой Герцену и кругам прогрессивной русской интеллигенции. В пору знакомства с Тургеневым Н. А. Тучкова была под впечатлением революционных событий в Париже и Италии, откуда она только что вернулась. Натура темпераментная, восприимчивая, открытая заинтересовала и увлекла писателя. Перед отъездом Тучковой из Парижа Тургенев подарил ей памятную книжечку с полушутливой надписью: «Эта книжечка подарена мною Наталье Алексеевне Тучковой... чтоб она напоминала ей о человеке, который очень ее полюбил... желаю ей здоровья, веселья, счастья и свободы...»{2} Н. А. Герцен в письме к Е. А. и Н. А. Тучковым замечала, обращаясь к Натали: «Тургенев <...> сказал, что часто вспоминает тебя, что «яркими красками описал тебя там, где он находится...» {3} (в семье Виардо).
Тургенев посвятил Н. А. Тучковой свою комедию «Где тонко, там и рвется», которую он написал в июне 1848 года. «Сегодня прочел комедию Тургенева, — сообщал Тучковой Н. П. Огарев, — тут столько наблюдательности, таланта и грации, что я убежден в будущности этого человека. Он создаст что-нибудь важное для Руси. А потом он вас любит...» {4} Тургенев в глазах Тучковой — «писатель тонкий, с редкими дарованиями, с необыкновенно изящным вкусом, но далекий от политических взглядов и стремлений» {5}. Эта точка зрения, до некоторой степени выражавшая отношение к Тургеневу в среде Герцена—Огарева, сказалась и в настоящих воспоминаниях о нем.
Возвратившись в Россию, Тучкова выходит замуж за Н. П. Огарева. В 1855—1856 годах Тургенев часто встречается с ними в Петербурге; в это время писатель особенно дружен с Огаревым, увлечен его поэзией. В 1850 году Огаревы покидают Россию, они спешат «к свободным берегам», в Лондон, к Герцену.
по самым важным, кардинальным проблемам современного развития России и Западной Европы. Но после нашумевшего в 1863 году «дела 32-х», по которому Тургенев обвинялся в нелегальных связях с «лондонскими изгнанниками», и ответов писателя на вопросы следствия отношения его с Герценом резко ухудшились. Герцен обвинил Тургенева в «двоегла-сии», после чего наступил разрыв в отношениях между ними, длившийся около трех лет. В эти годы прекратилась их всегда оживленная переписка, Тургенев не появляется больше в доме Герцена (Н. А. Тучкова-Огарева с 1857 г. стала женой А. И. Герцена).
Сведения, сообщаемые мемуаристкой о встречах с Тургеневым в 1870 году, во время предсмертной болезни Герцена, подтверждаются письмами самого Тургенева, свидетельствами других лиц.
Мемуарный очерк Н. А. Тучковой-Огаревой впервые опубликован в «Русской старине», 1889, кн. II, Текст печатается по изданию: Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М., Гослитиздат, 1959, с. 279—291.
1. В Риме Тучковы встретились с семьей А. И. Герцена. Узнав о революционных событиях во Франции, они в феврале 1848 г. приехали в Париж. Герцен с семьей вернулся в Париж 5 мая.
2. Не точно. За границей Огарев написал такие зрелые свои произведения, как поэмы «Матвей Радаев», «Сны», «Ночь», стихотворения «Михайлову», «Памяти Рылеева» и др.
4. Н. А. Герцен была очень привязана к сестрам Тучковым, особенно к Натали. «На меня бесконечно хорошее влияние имела встреча с молодыми Тучковыми и близость с ними, особенно с Натали, —писала она в марте 1848 г., —богатая натура, и что за развитие!» (ЛН, т. 63, с. 378).
5. Отчасти этот замысел воплощен в повести Тургенева «Яков Пасынков» (1855).
6. Тургенев и Н. А. Герцен холодно относились друг к другу. «Для меня этот человек получил новый интерес с тех пор, как ты с ним сблизилась, —писала она Тучковой-Огаревой о своем отношении к Тургеневу, —я любила его видеть после твоего отъезда, он мне напоминал тебя, у меня даже было влечение поговорить с ним о тебе, но он так вяло и томно смотрит и отвечает, что я опять ухожу в себя, даже ухожу в свою комнату. Он для меня как книга, рассказывает — интересно, но как дело дойдет до души — ни привету, ни ответу...» («Русские пропилеи», т. I. M., 1915, с. 247). После смерти Н. А. Герцен, прочитав о ней в «Былом и думах», Тургенев писал Герцену: «... В этих главах чрезвычайно много поэзии и юности, лицо твоей жены (всем нам — действительно — малоизвестной) — привлекательно и живо; отрывки из ее писем дают понятие о замечательной натуре» (Тургенев, Письма, т. III, с. 77).
7. Тучковы оставили Париж в августе 1849 г.
«Samedi» («Суббота»), сделана запись рукой Н. П. Огарева: «Желание Тургенева сбылось. Мы счастливы, потому что ужасно любим друг друга, моя Наташа» (ЛН, т. 73, кн. первая, с. 362).
9. Мемуаристка не называет главных причин ареста и ссылки. См. коммент. 33 на с. 452.
10. В сезон 1852/53 г. Полина Виардо пела в Петербурге и в Москве. О встрече Тургенева с Виардо весной 1853 г. см. коммен. 33 на с. 452.
11. Огаревы уехали за границу в начале 1856 г., в пору начавшегося после смерти Николая I общественного оживлении. Зиму 1856 г. Тургенев жил в Петербурге.
12. Тургенев, узнавший Огарева еще в 1841—1842 гг., попал под обаяние его личности; по словам Н. А. Тучковой, «... у него страсть к Огареву» («Русские пропилеи», т. IV. М., 1917, с. 141). Особенно близки были они в середине пятидесятых годов, до тех пор, пока идейные и творческие разногласия, возникшие впоследствии, не развели их. А в этот петербургский период Тургенев — ревностный доброжелатель поэзии Огарева. Он радуется каждому хорошему слову о его стихах, хлопочет о прохождении в цензуре поэмы Огарева «Зимний путь» {Тургенев, Письма, т. II, с. 341, 367, 611).
«огаревском наследстве» см. коммент. 21 на с. 456.
14. По всей вероятности, Е. Я. Колбасиным; см. его воспоминания и коммент. к ним в т. 2 наст. изд.
15. Об отношении Огарева и Герцена к повести Тургенева «Фауст» см.: Тургенев, Соч., т. VII, с. 405.
16. См. коммент. 21 на с. 456.
17. Весной 1865 г. Н. А. Тучкова-Огарева и А. И. Герцен поселились на даче близ Женевы.
«Отцы и дети» и «Дым». Мемуаристка приводит действительный факт, имевший место в издательской практике А. А. Краевского, который опубликовал в газете «Голос» (1860, 10 декабря ст. ст.) повесть Тургенева «Странная история» в обратном переводе с немецкого (немецкий текст в журнале «Салон», 1869, октябрь), В январском номере «Вестника Европы» за 1870 г. был напечатан протест Тургенева (Тургенев, Соч., т. XV, с. 151).
19. Е. А. Штакеншнейдер приводит в своем «Дневнике...» отзыв П. Л. Лаврова об авторе «Отцов и детей», очень созвучный тому, что сказано в воспоминаниях Тучковой-Огаревой. «Не осуждайте Тургенева, — говорил Лавров, — поймите его, он художник, а художник — зеркало...» (Е. А. Штакеншнейдер. Дневник и записки (1854—1886). М.—Л., «Academia», 1934, с. 49).
20. Герцен подвергался жесточайшим нападкам со стороны либеральных и реакционных кругов России за поддержку польского восстания 1863 г.
21. В конце семидесятых годов произошел перелом в отношении русского общества к Тургеневу. См. наст, т., гл. «И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников»; в т. 2 воспоминания М. М. Ковалевского.
22. В короткий период смертельной болезни Герцена, скончавшегося 9/21 января 1870 г., Тургенев часто справлялся о нем. «Тургенев приходит ежедневно», —сообщала Огареву дочь писателя — Н. А. Герцен (Тата) (ЛН, т. 63, с. 480).
«... Я получил телеграмму, вследствие которой должен сейчас уехать в Баден — и не могу дождаться перемены в болезни Гер^ цена» (Тургенев, Письма, т. VIII, с. 167). В этот же день он присутствовал на казни Тропмана, преступника, осужденного за убийство семейства Кинков, которую вскоре описал в очерке «Казнь Тропмана» («Вестник Европы», 1870, кн. VI).
24. Тургенев уехал из Зальцбрунна, где лечился Белинский, на короткое время в Англию. См. коммент. 31 на с. 451;
25. Узнав о тяжелом состоянии Герцена, Тургенев писал его дочери 9/21 января 1870 г.: «Я горько сожалел о необходимости, заставившей меня уехать из Парижа до перелома болезни Вашего батюшки...» (Тургенев, Письма, т. VIII, с. 167). На следующий день, сообщая Анненкову о смерти Герцена, Тургенев признается: «Я не мог удержаться от слез. Какие бы ни были разноречия в наших мнениях, какие бы ни происходили между нами столкновения, — все-таки старый товарищ, старый друг исчез» (там же, с. 168).
1* по всей форме (фр.).
2* Ваше имя, фамилия? (фр.)
4* Сто двадцать семь (фр.).
5* Что? (фр.)
6* Черт возьми, в этой стране снега и льда люди удивительно сохраняются. Сто двадцать семь лет, — а ему и двадцати пяти не дашь на вид (фр.).
7* «A, T... Как вы разоделись! Как это называется?» — «Пиджак, в. в. » . — «Как?» — «Пиджак, в. в. » . — «Недурно, — но какая разница с военным мундиром!» (фр.)
«А! Т..., как же называется ваш костюм?» — «Пиджак, в. в. » . — «Как?» — «Пиджак, в. в.» (фр.).
9* «А! Т..., как же называется это одеяние? У меня сегодня прескверная память» . —«Пиджак, в. в. » . —«Как? Ужасно трудно запомнить это слово». — «Пиджак, в. в.» (фр.).
10* Белинский был как бы руководителем Тургенева, восхищался его талантом, направлял его, а иногда выговаривал ему, как ребенку. (Примеч. П. А. Тучковой-Огаревой.)
11* Впоследствии депутат в палате. (Примеч. П. А. Тучковой-Огаревой. )
{1} Тургенев, Письма, т. I, с. 459, 587.
{3} Герцен, т. XXIII, с. 374.
{4} Тургенев, Соч., т. II, с. 560.
{5} Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М., Гослитиздат, 1959, с. 111.