Г. А. ЛОПАТИН
ВОСПОМИНАНИЯ О ТУРГЕНЕВЕ
Я передала Герману Александровичу нашу просьбу: не может ли он написать свои воспоминания для нашего тургеневского сборника.
— Нет. Ни в каком случае. Я не испытываю ни малейшего «литературного зуда» — одно из любимых выражений Ивана Сергеевича. Мне уже не раз делали подобные предложения, но, повторяю, у меня нет «литературного зуда»... Впрочем... если вы уже пришли, я расскажу вам, что помню.
Начну словами самого Тургенева. Они свежи в моей памяти, так как еще недавно мне пришлось привести их по поводу одного современного романа — «То, чего не было» Ропшина1 Слова эти были сказаны Тургеневым в одну из наших бесед с ним по поводу произведений Достоевского. Объясняя свое отрицательное отношение к роману «Бесы», Тургенев говорил:
«Выводить в романе всем известных лиц, окутывая и, может быть, искажая их вымыслами своей собственной фантазии, это значит выдавать свое субъективное творчество за историю, лишая в то же время выведенных лиц возможности защищаться от нападок. Благодаря главным образом последнему обстоятельству, я и считаю такие попытки недопустимыми для художника <...>2
Ходил я к Тургеневу по утрам, принимал он меня у себя наверху в своих маленьких комнатках на улице Дуэ. Приходя к нему, я не раз заставал у пего madame Виардо, с которой Тургенев читал по утрам по-русски3. Меня всегда поражали ее черные испанские глаза — вот такие два колеса (Герман Александрович изобразил их широким жестом). Да и вся-то она была «сажа да кости», как говорил Глеб Успенский про одну грузинскую девушку.
Надо сознаться, смотрела на эмигрантскую публику madame Виардо косо. Может быть, боясь, что они обирают Тургенева, а может быть, из боязни, что они могут набросить тень неблагонадежности на Ивана Сергеевича4. С обычным появлением таких гостей у Ивана Сергеевича она сейчас же спускалась к себе вниз. Там внизу у нее был свой салон, куда допускались русские баре, артисты, художники и в особенности музыканты. Я там не бывал, отчасти благодаря плохому знанию разговорного французского языка...
Так вот, прихожу я однажды утром к Ивану Сергеевичу и застаю у него Салтыкова-Щедрина. Михаил Евгра-фович сердито хрипел:
— Ну, что ваши Зола и Флобер? Что они дали?
— Они дали форму, — отвечал Тургенев.
— Форму, форму... а дальше что? —допытывался Щедрин. — Помогли они людям разобраться в каком-нибудь трудном вопросе? Выяснили ли они нам что-нибудь? Осветили тьму, нас окруя;ающую? Нет, нет и нет...5
Тогда Тургенев, беспомощно разводя руками, спросил Щедрина:
— Но куда же нам-то, Михаил Евграфович, беллетристам, после этого деваться?
— Помилуйте, Иван Сергеевич, я не о вас говорю, — возразил Щедрин, — выв своих произведениях создали тип лишнего человека. А в нем ведь сама русская жизнь отразилась. Лишний человек — это наше больное место. Ведь он нас думать заставляет.
Надо вам заметить, что Тургенев до старости не потерял способности краснеть, как юноша. И тут он вспыхнул весь...
«Бесов», а именно — по поводу карикатуры на Тургенева, помните... Кармазинов? «Merci» Достоевского — злая пародия на Тургеневское «Довольно».
В разговоре со мной о «Бесах» Иван Сергеевич заметил:
— Там и мне досталось.
А я, представьте, совершенно забыл о Кармазинове. Во время чтения я почему-то не обратил на него внимания.
— Где же, Иван Сергеевич? Я что-то не помню. Это Верховенский-отец, что ли?
— Аи, нет! — поморщился Иван Сергеевич. — Чудной вы человек... Ну, как его? Ну, да этот... — и что-то брезгливое пробежало по губам Тургенева, — Кармазинов.6
Вдруг я вспомнил. И, сознавая, что это неприлично, неудобно, нехорошо, я, как ни крепился, как ни старался, не мог удержаться от душившего меня громкого, неудержимого смеха... Закрыв лицо руками вот так, я буквально катался по креслу от смеха... Так нелепа была фигура Кармазинова рядом с красивой фигурой стоявшего передо мною Тургенева...
А какая умница был Тургенев! Вы почитайте его переписку с Герценом7. Какой проницательный ум! Какое всестороннее, широкое образование! Как знал он литературу не одного своего, но и других народов! Ведь он владел многими языками.
Теперь мне вспоминается все отрывками, отдельными сценами... Знаете, человек всегда забывает одну истину — все люди смертны. Кай — человек, следовательно, Кай смертен. Мы, живые, никогда не помним этого.
А о чем, о чем бы ни поговорил я с теми, с которыми уже не поговоришь... Да... Был я близок тоже, и даже ближе, с Марксом. Я испытывал на себе чисто отеческую любовь его ко мне. Часто видались мы с ним, горячились, спорили, случалось, говорили подолгу о пустяках... а многое, многое, очень важное, осталось невыясненным. Обо многом надо было узнать, попросить совета... 8
И по отношению к Тургеневу у меня осталось тяжелое чувство невыполненного обещания. В свое время я не сделал того, что собирался, а потом уже не пришлось. Я расскажу вам это.
Попав последний раз за границу, я в Париже получил письмо от Тургенева с. просьбой приехать к нему в Буживаль. А Буживаль ведь не близко от Парижа — пять франков. Я привык в это время считать расстояние на франки. Я поехал. Встретила меня там madame Виардо далеко не любезно и не хотела пустить к Тургеневу, ссылаясь на его тяжелое состояние. Как пропуск я показал ей письмо Ивана Сергеевича и прошел.
Время было неудачное. Тургенев корчился от боли. У него были ужасные боли где-то около позвоночника. Ему только что впрыснули морфий, и он должен был заснуть.
Увидев меня, Тургенев обрадовался.
— Я не могу говорить сейчас, — сказал он, — но мне необходимо увидеть вас еще раз и переговорить с вами.
Я хотел что-то сказать, по Иван Сергеевич остановил меня.
— Молчите, молчите, — сказал он, — дайте мне договорить, а то я сейчас засну. Вы приедете еще раз ко мне непременно.
Я ушел и все собирался съездить. Но... пять франков! Вы понимаете?., и вдруг я узнаю, что он умер... а несказанное так и осталось несказанным.
Я долго потом ломал голову: о чем хотел переговорить со мной Тургенев, что он хотел сообщить мне, да так ничего и не придумал...
— Вы спрашиваете, были ли у меня письма Тургенева? Да, были. Но весь свой архив перед отъездом в Россию я оставил за границей, а потом он был уничтожен.
— В «Былом» мне попалась переписка Тургенева с, Лавровым по поводу вашего ареста и побега9. Это было, кажется, в...
— Эх, ну, стоит ли разбираться, когда это было, и устанавливать даты. Сидел я чуть ли не двадцать семь раз в восемнадцати разных тюрьмах — всего сразу и не вспомнишь.
Во время своих поездок за границу я каждый раз бывал у Тургенева. Познакомился я с ним по поводу дел журнала «Вперед!». Вам известно, что Тургенев субсидировал этот журнал. Сначала он давал тысячу франков в год10, а потом пятьсот. Так вот по поводу этих денег у меня и было поручение к Тургеневу от Лаврова.
Тургенев далеко не разделял, конечно, программу «Вперед!». Но он говорил:
— Это бьет по правительству, и я готов помочь всем, чем могу.
Тогдашний строй России давил Тургенева, и свобода нужна была ему не только как теоретический принцип, как программное пожелание. Он нутром страдал от отсутствия этой свободы у себя на родине и всем нутром жаждал наступления ее в России.
Он был в лучшем смысле этого слова либерал. Ну, радикал. Он приветствовал каждую попытку выступления против старого строя.
11. Но социализм рисовался ему в такой дали, что еле верилось в него. Ему казалось, что ни технические, ни экономические, ни моральные предпосылки не созрели еще для проведения его в жизнь... А кроме того, его смущали сомнения, сможет ли социализм удовлетворить индивидуальным запросам и индивидуальным вкусам будущего общества.
— Ведь не будем же мы в самом деле, — говорил Тургенев, — ходить, по Сен-Симону, все в одинаковых желтеньких курточках с пуговкой назади?
Сомневался Иван Сергеевич и в людской способности пока жить сообща, общинно: наша психика не подготовлена к этому. И все попытки жить коммунистически, даже людей хороших и интеллигентных, всегда кончались неудачей...
В нас Тургенев ценил людей, ради идеи ставящих на карту жизнь свою.
«буйных» сынов своих. Ибо, по его понятиям, как было молодому человеку и не побуйствовать! «Буйные» были ближе и приятнее душе его.
— Но в то же времяу Тургенева, —сказала я, —было ясное сознание трагической тщеты усилий русских социалистов того времени.
— Да, конечно, он знал, что мы потерпим крах, и все же сочувствовал нам.
Вообще говоря, мы должны были погибнуть, но иногда случается ведь и невозможное <...>
Тургенев любил молодежь и искренне интересовался ею. Когда я бывал в Париже, всегда заходил к нему. Он интересовался моими рассказами о России, в особенности после моих странствий.
«примирения» Тургенева с молодежью я был в Петербурге и о московских чествованиях только слыхал. Потом я узнал, что Иван Сергеевич приехал в Петербург.
«Почему бы и не навестить мне его?» — подумал я и отправился в Европейскую гостиницу.
Прежде чем войти, я отправил ему свою визитную карточку, чтобы он узнал мою тогдашнюю фамилию. Кажется, Афанасием Григорьевичем Севастьяновым я был тогда.
Вхожу. Увидал меня Тургенев и воскликнул: «Безумный вы человек! Можно ли так рисковать собой?..» Потом он рассказал мне о своем пребывании в Москве, о речах, о молодежи и чествовании.
— Ведь я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство.
— Ну, и пусть в пусть, я очень рад, — закончил Иван Сергеевич 12
Умный и скромный был человек Тургенев. Заходил я к нему и еще раз или два. Однажды прихожу я к Ивану Сергеевичу, а он встречает меня словами:
— Как я рад, что вы пришли! Вы нужны мне были. И, взяв меня за плечи, заговорил взволнованно:
— Безумный, отчаянный вы человек! Уезжайте, бегите отсюда! Скорее! Я знаю, я слышал, не сегодня завтра вы будете арестованы.
Иван Сергеевич назвал мне фамилию.
Я знал названного господина за труса. Этот господин встретился с одной важной особой. «А знаете, ваш-то Лопатин... — огорошила его особа. При словах «ваш Лопатин» на лице моего знакомого появилось, конечно, выражение горячего протеста. — Да нечего, нечего, — продолжала осо-б а , —я ведь знаю, что вы там, за границей, с ним якшаетесь, ну, так не долго ему гулять, скоро его на веревочку посадят».
Взвесив достоверность названного источника, я заявил:
— Нет, Иван Сергеевич, я не поеду.
Я остался. А через два дня меня арестовали... 13
Я не мог тогда уехать. У меня были дела, вещи...
Ко мне должны были прийти.
Но до ареста я успел еще раз повидаться с Тургеневым. На другой день после нашего разговора я опять зашел к нему. Смотрю, вещи собирает.
— Иван Сергеевич, да куда же вы? Вы же хотели пожить здесь? А вечер в Дворянском собрании, на котором вас собираются еще чествовать?
— Нет, батюшка мой, оставаться больше не могу. Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: его величество интересуются знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу?
— А на такой вопрос, — сказал Иван Сергеевич, — может быть только один ответ: «Сегодня или завтра», а затем собрать свои вещи и отправиться 14.
Тургенев уехал, а я пошел на концерт в Дворянское собрание. Увезла меня на него жена Станюковича. Сидели мы, по обыкновению, на хорах. На эстраде много пели, декламировали. Но особенно памятна мне песня, спетая Тартаковым. Это известное стихотворение Ал. Толстого:
Спускается солнце за степи,
Колодников звонкие цени
Взметают дорожную пыль...
Я люблю это стихотворение. Кто знает этапы, тот поймет, как верна эта картина 15. Музыка же этой песни Ли--ина полна для меня очарования. В аккомпанементе песни, там, где поют про дикую волю, врывается напев «Вниз по матушке по Волге». Как это хорошо!
16. Любопытно, недавно, вот в эти уже годы, на каком-то вечере подходит ко мне старичок. Здоровается со мной.
— Здравствуйте, Герман Александрович. Вспомните? Ведь мы встречались...
— Где? Не помню.
— В Париже художников, помните?
— Конечно, Поленов, Репин.
— Да ведь вот он, Репин, перед вами...
— Да разве вы Репин?
Передо мною сухенький улыбающийся старичок. Я знал Репина, да не таким. Юношей кудрявым знал я его.
Как не помнить мне Репина? Его картина «Не ждали» была моим последним впечатлением перед переселением моим туда. Помню, мне попалось объявление о выставке картин Репина. Я зашел. Остановился перед «Не ждали» и залюбовался...
может быть, у него «черносотенная», говоря современным языком, семья, и он не знает, как его примут. Как бы то ни было, но лица на этой картине удивительные. Мальчик этот, болтающий ногой под стулом... Все на этой картине, все до мельчайших подробностей, живет. Но я был поражен не только верностью лиц, поз и выражений, а главным образом выполнением внешней стороны картины. Вы заметили, как передана там перспектива, —ведь воздух чувствуется! Вот одна комната, другая, а на пороге кухарка застыла, во второй комнате окно открыто, и там на дворе, за окном, на веревке белье сушится. И кажется, что его чуть-чуть ветерок покачивает. Это удивительно! 17
Стоял я, любовался этой картиной, а рядом со мною любовались ею же два жандармских офицера. Это была случайность, конечно. На другой день, тоже по случайности, один из них допрашивал меня. И другой был тут же в этой комнате. Странное совпадение. Фамилия допрашивающего меня была страшная — Лютов.
Я сейчас же узнал их обоих и говорю им:
— А ведь мы встречались с вами, господа! У них вытянулись лица.
— Где?
— Припомните, вы вчера были на выставке? — начал я их допрашивать.
— ?! Были.
— Вспомните, вы стояли перед картиной Репина?
— Да.
— Так я тоже вместе с вами любовался на эту картину...
— Поленов.
Помню, мы, русские, решили создать библиотеку в Париже, где бы мы могли собираться, читать. Попросили Тургенева устроить в пользу этой библиотеки утро18.
По делам этой библиотеки у нас было заседание. На этот раз председателем был я. Я записывал ораторов кое-как, для себя, начальными буквами на клочке бумаги. Вдруг, слышу, из угла кричит мне кто-то:
— Поленов. Запишите 19. Записываю.
— Через ять, через ять, — добавляет тот же голос из угла.
Я засмеялся.
Литературное утро состоялось. Оно происходило в доме Виардо. Madame Виардо вышла петь. Пела она романс Чайковского:
Нет, только тот, кто знал
Свиданья жажду,
И как я стражду...
Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око...
Ах! кто меня любил и знал , —далеко.
Она была старухой. Но когда она произносила: «Я стражду», меня мороз подирал по коже, мурашки бегали по спине. Столько она вкладывала экспрессии. Ее глаза. Эти бледные впалые щеки... Надо было видеть публику!
Облаком волнистым
Пыль встает вдали.
......................................
Друг мой, друг далекий,
Последние слова были полны такой еле сдерживаемой страстью, такой глубокой тоской, так звали к себе.
Было спето: «Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья». Но это уже не то. Ей удавались вещи с сильным, страстным чувством.
На этом вечере, помню, захотелось мне курить. Но в доме Виардо это не разрешалось. Я знал расположение дома и вышел во двор. Стою, курю, смотрю: около меня тоже кто-то попыхивает папироской.
— Здравствуйте, Герман Александрович!
— Здравствуйте!
А сам не знаю, кто это.
— Да кто же вы? — спрашиваю.
— Поленов.
— Через ять, через ять, — обрадовался я. Мы засмеялись.
— Да вы поймите, Герман Александрович, —ведь всегда пишут мою фамилию через «е». Как же мне было не крикнуть вам?..
Многие эмигранты обращались к Тургеневу за помощью, и он помогал.
Однажды И. С. письменно предложил мне заведовать раздачей некоторой ежемесячной суммы этого фонда просителям.
— Вы знаете их, — писал он, — возьмите на себя труд помогать им. Если кто-нибудь обратится ко мне, я направлю к вам. Вы будете расходовать эту сумму по своему усмотрению.
— Нет, Иван Сергеевич. Сам лично я никогда не пользовался чужой помощью. Здесь необходима строгая отчетность. А кому я буду давать отчет? Ведь я лишен возможности отчитываться перед всеми публично. Сделаем мы так. Деньги останутся у вас, но просителей вы будете направлять ко мне за отзывом.
Однажды Тургенев познакомил меня с «Неждановым». Это некто Отто, Онегин. Он и сейчас жив.
— Это Жуковский? — спросила я.
— Да, говорят, что он сын Жуковского. Настоящая его фамилия Отто. Это уже впоследствии он сделал из себя Онегина.
— Что же он за человек, расскажите, очень интерес-н о , — попросила я.
— Сопляк, простите за выражение, —коротко ответил Герман Александрович.
Пришел я к Тургеневу. Он говорит:
— Идите, я познакомлю вас с «Неждановым». Увидал я «Нежданова». Мы поздоровались.
— Вы не вспоминаете меня? — обратился он ко мне.
— Нет.
— А ведь мы с вами вместе в университете учились.
— Да кто же вы?
— Отто.
Так это Отто! Я вспомнил его. Это был розовый херувимчик. Такой незначительный. В Нежданове Тургенев, конечно, сильно опоэтизировал его.
Я свиделся с Тургеневым, когда «Новь» уже печаталась. Тургенев дал мне прочесть ее еще ранее выхода книг «Вестника Европы». Разумеется, мое мнение уже не могло ничего изменить в тексте, сданном в печать20
Типы молодежи нашей трудно поддаются изображению. В Базарове не укладывается, конечно, вся молодежь шестидесятых годов. Но, несомненно, такие бывали, в особенности с таким отношением к искусству. Мне было шестнадцать—семнадцать лет, когда появились «Отцы и дети». В романе чувствовалось любовное отношение Тургенева к Базарову. Меня волновал только один вопрос: почему для Базарова не существовало искусства? Разве материализм несоединим с любовью ко всему прекрасному?
И я и Герман Александрович устали. Разговор иссякал. Надо было уходить. Я чувствовала, что Г. А. рассказал ничтожную долю того, что знал. И то, что он рассказал, мне жаль было испортить своей передачей.
— Герман Александрович! А может быть, вы все-таки собрались бы сами написать свои воспоминания, —начала снова просить я.
— Нет. Я не могу себя заставить взяться за перо по тысяче причин, которые было бы долго и скучно излагать. Чтобы писать, надо много знать. Вполне изучить, освоиться с этим предметом. А так, наброски. Нет. Я не охотник до этого.
— Последний вопрос. Скажите ваше мнение о Виардо. Она была злым или добрым гением Тургенева?
— Виардо? Добрый гений Тургенева? Она экспроприировала Тургенева у России... И что такое Виардо? Я знаю французское женское воспитание... Собрали вокруг нее своих знаменитых друзей и сделали ее такой, какой она была, ее муж и любовник, если таковым был Тургенев. Муж ее был очень умным господином. Это для нас, русских, monsieur Виардо только муж Полины Виардо, а для французов madame Виардо только жена Луи Виардо. Это был очень образованный и очень сведущий в литературе и искусстве человек. Интересовался он и политикой и смыслил в ней много. Французы знали его.
Для русских очень заметна разница в произведениях Тургенева до встречи его с ней и после нее21. До — у него был народ, а после — уже нет. Изображение молодежи не вполне соответствовало действительности. Да и чем жил Тургенев? Как поглощала она его и влекла из России туда, где была она? Почитайте его письма к Виардо. Это одна тоска, один порыв к ней и к ней. Она отняла его у Рос"1 сии. Любопытно было бы почитать его дневник22. Он должен быть в семье Виардо, если только они не продали его из жадности. У них же должны быть тургеневские наброски пером — карикатуры23.
— Герман Александрович, скажите, вам не приходилось слышать о вызове Тургенева на допрос в Петропавловскую крепость? Я впервые встретилась с такой версией в воспоминаниях Павловского и не очень доверяю ему24.
— Право, не знаю. Следственная комиссия могла, конечно, заседать и в Петропавловской крепости (как, например, Верховный суд над каракозовцами) или в Третьем отделении, но мне он рассказывал лишь о своем вызове в сенат, кажется, в связи с делом Серно-Соловьевича.
Тургеневу дали возможность заранее ознакомиться с теми вопросами, которые ему будут предложены, и с показаниями о нем. «И я, — рассказывал Тургенев, — читая эти показания и объяснения, так часто слышал в них тот «заячий крик», который так хорошо знаком нам, охотникам».
Примечания
С Германом Александровичем Лопатиным (1845—1918), выдающимся деятелем народничества, занявшим видное место в ряду корифеев революционного движения, Тургенев познакомился во второй половине 1873 года. В краткой биографии Г. А. Лопатина Лавров рассказывает: «Он жил постоянно в Париже, где сблизился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, который очень полюбил его...» {1} Глеб Успенский, присутствовавший на одной из встреч Тургенева с Лопатиным, говорил о «великой радости», которую испытывал писатель от общения с молодым революционером {2}.
«могучей индивидуальностью» этого «рыцаря духа», как его называли друзья. Удивительная, почти фантастическая биография Лопатина, русского «Овода», видимо, была хорошо известна Тургеневу, который пристально следил за его жизнью. Это ясно из скупых, но довольно частых упоминаний о Лопатине в письмах к Лаврову. Тургенев, угадывавший в Лопатине «блестящий литературный талант», просил его описать свою жизнь, полную событий, приключений, риска.
П. Л. Лавров писал, что перед будущим биографом Лопатина развернется жизнь, имеющая «интерес рыцарского романа», он встретится «с личностью, которой предлагали кафедру при самом оставлении скамьи университета, с писателем, блестящие страницы писем которого восхищали Тургенева»{3}.
Писателя связывали с Лопатиным и чисто деловые отношения. Лопатин, пишет Лавров, «содействовал основанию парижской библиотеки, был посредником между Тургеневым и ею, а также между ним и мною в период моего пребывания в Лондоне; через его руки проходили большею частью вклады, вносимые Иваном Сергеевичем на продолжение «Вперед!» {4}.
При встрече с Лопатиным в марте 1879 года Тургенев предупредил его о грозившей опасности, о том, что его пребывание в столице известно полиции. Когда Лопатина арестовывают, он пытается изыскать пути, чтобы ему помочь. В последние дни своей предсмертной болезни он хочет видеть «несокрушимого юношу».
Лопатин не раз в письмах к Лаврову говорил, что он не собирался писать воспоминания о Тургеневе (ЛН, т. 76, с. 240). Спустя тридцать лет после смерти Тургенева слушательница Петроградских Высших курсов С. П. Петрашкевич-Струмилина записала свою беседу с Лопатиным, носящую характер воспоминаний. Запись ее была просмотрена Лопатиным и, таким образом, автори^ зирована. «Открытое письмо» Лопатина в «Daily News» (по сути дела, статья) дополняет значительно более позднюю мемуарную запись. В отличие от живой беседы, легко переходящей от одного эпизода к другому, эта статья, написанная в год кончины Тургенева, более целенаправленна. Она четко выражает взгляд Лопатина на характер отношения Тургенева к революции. Тургенев, который не имел определенной политической программы, по глубокому убеждению Лопатина, готов был поддерживать любое выступление против деспотии, против самодержавия, «не разбирая программы и знамен». Ценность статьи в том, что она в главном подтверждает достоверность поздних воспоминаний (см. публикацию А. Н. Ду-бовикова «Герман Лопатин о Тургеневе». —ЛН, т. 76, с. 235—254). Впервые запись беседы была опубликована в журнале «Красная новь», 1917, № 8. Печатается по журнальной публикации.
«То, чего не было» В. Н. Савинкова (Ропшина) впервые опубликован в журнале «Заветы» в 1912—1913 гг. (кн. 1—8 за 1912 г., кн. 1, 2, 4 за 1913 г.).
2. О сложном и противоречивом отношении Тургенева к творчеству Достоевского см.: «История одной вражды. Переписка Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева». Л., «Academia», 1928, а также в воспоминаниях Н. А. Островской, А. Н. Луканиной в т. 2 наст. изд. В романе «Бесы» Достоевский использовал документальные материалы «нечаевского процесса».
3. Ср. в воспоминаниях К—ко Н. (И. Я. Павловского) «Полина Виардо». — «Русское слово», 1910, № 107, 12 мая.
4. О настороженно-неприязненном отношении Полины Виардо к русским «нигилистам» сохранились свидетельства других современников Тургенева.
5. Во время своего пребывания в Париже (апрель—май 1879 г.) Салтыков-Щедрин часто встречался с Тургеневым. Отзывы о современном французском романе, и романах Золя в частности, см. в письмах Салтыкова-Щедрина к П. В. Анненкову, Н. А. Некрасову, Н. К. Михайловскому (Щедрин, т. 18—19).
«Бесы» выведен Тургенев.
7. Речь идет об изд. «Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену». Женева, 1892, подготовленном М. Драгомановым.
8. О большой привязанности К. Маркса к Г. А. Лопатину вспоминает и П. Л. Лавров: «... О немногих людях Карл Маркс говорил мне и с такою теплою симпатией к человеку, и с таким уважением к силе его ума как о Германе Александровиче» (П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 29—30).
9. В журнале «Былое», 1906, № 2, были опубликованы письма И. С. Тургенева к Лаврову. 22 февраля ст. ст. 1883 г. Лопатин бежал из вологодской ссылки, «собственной властью перевелся в Париж», как он шутливо называл свой очередной побег. «Радуюсь благополучному возвращению Лопатина, —говорится в письме Тургенева к Лаврову от 24 марта и. ст. 1883 г. , — и надеюсь скоро с ним свидеться» (Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 2, с. 170).
10. Неточность. Тургенев ни разу не вносил такой суммы. Он лишь высказал намерение давать ежегодно 1000 франков.
«Открытом письме» 1883 г. Лопатин более осторожно писал об отношении Тургенева к социализму. Тургенев «горячо и искренно любил наш простой народ, наше крестьянство и охотно мечтал о наступлении для него лучших дней, которые он представлял себе в довольно туманных, полусоциалистических, полуфантастических образах...». Это место своей статьи Лопатин считал настолько ответственным, что в письме к Лаврову от 22 октября 1883 г. он выражает опасение в недостаточной аргументации своих утверждений: «В моем поспешном письме о Тургеневе, есть фраза, где я говорю, что он представлял себе более счастливое будущее народа в довольно смутных — «полусоциалистических, полуфантастических образах». Нельзя ли будет или сюпри-мировать ее, или изменить как-нибудь? Таково мое впечатление, но я не сумел бы подтвердить его никакими изречениями Тургенева, если бы у меня потребовали доказательств» (ЛН, т. 76, с. 246—247, 249).
12. В статье Лопатина 1883 г. приводились почти те же самые слова Тургенева: «Я не так самонадеян, чтобы приписывать все эти овации моим скромным литературным заслугам. Я отлично понимаю, что русское общество, зная мои убеждения и мое исключительное положение, пользуются мною как первым попавшимся под руку чурбаном, чтобы бросить им в голову опостылевшему ему правительству» (ЛН, т. 76, с. 248).
13. Последняя встреча Лопатина с Тургеневым в Петербурге произошла 21 марта / 2 апреля 1879 г. (см. ЛН, т. 76, с. 244). Именно тогда-то Тургенев и предупредил Лопатина о грозившем ему аресте. Лопатин был вскоре арестован. Тургенев связывал арест Лопатина с тем, что он «оскорбил лично А. Н. (Александра II); это не прощается...». Во время пребывания Александра II в Лондоне весной 1874 г. Лопатин поместил в «Daily News» письмо, в котором разоблачал истинный смысл амнистии, объявленной 9 января в России. Эту статью он лично отправил Александру II с едким сопроводительным разъяснением. Выдал Лопатина некто Вороно-вич, глупый и «безобразный кутила» (П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 43).
14. Тургеневу не только предложили уехать за границу, но запретили и публичные выступления. В ответ на приглашение студентов Горного института Тургенев сообщил, что ему «положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации» (Тург. в восп. рев., с. 83).
15. Стихотворение известно под названием «Колодники».
«вторников», которые устраивал президент Общества русских художников в Париже А. П. Боголюбов. Воспоминания И. Е. Репина о Тургеневе см. в т. 2 наст. изд.
17. Картина «Не ждали» написана Репиным в 1884 г. Это главное произведение художника в ряду его работ, отразивших революционное движение в России семидесятых — восьмидесятых годов.
16. Русская библиотека в Париже была основана в феврале 1875 г. Тургенев, принимавший самое непосредственное участие в ее создании, рассматривал ее как своего рода «клуб» русской эмиграции. «Вообще в Париже И. С. делал много усилий, чтобы соединить русскую колонию вместе, —говорится в мемуарах современника, — создать для нее центр, где она могла бы собираться» (И. Я. Павловский. Воспоминания об И. С. Тургеневе (Из записок литератора). —«Русский курьер», 1884, № 199, 21 июля). Литературно-музыкальное утро состоялось 15/27 февраля 1875 г. В нем участвовали: Полина Виардо, Н. Курочкин, Г. Успенский, Тургенев, скрипачи Н. В. Галкин, Г. Венявский и др. В агентурной записке III Отделения об этом вечере специально сообщалось: «В кругу студентов в настоящее время ходят усиленные толки по поводу музыкально-литературного вечера, данного И. С. Тургеневым в Париже с участием гг. Курочкина, Галкина, Венявско^ го и г-жи Виардо в пользу недостаточной русской молодежи, которая рассказывает, что Тургенев дал вечер этот исключительно с целью оказать вспомоществование русским эмигрантам, к которым он всегда будто бы относился с сочувствием» (ЛН, т. 76, с. 322).
19. В. Д. Поленов, так же как и Репин, жил в Париже в качестве пенсионера Российской Академии художеств.
20. Свое отрицательное мнение о романе «Новь» Лопатин высказал в предисловии к сборнику «Из-за решетки». См. коммент. 21 на с. 509.
Наиболее значительным и известным стал его пятитомный труд, созданный в результате многолетнего изучения картинных галерей и музеев Европы (Англии, Бельгии, Германии, Италии, Испании, России), —«Musees d'Euro-ре» (1860). Большой популярностью пользовались его работы по истории испанской литературы; его французский перевод «Дон-Кихота» считался классическим. Луи Виардо одним из первых познакомил Францию с произведениями Пушкина и Гоголя. Он всячески способствовал изданию во Франции произведений Тургенева.
22. О существовании дневника Тургенева упоминается во многих воспоминаниях современников (Н. А. Островской, И. Я. Павловского и др.). См. об этом более подробно в публикации И. С. Зильберштейна «Последний дневник И. С. Тургенева» (ЛН, т. 73, кн. первая).
23. Тургенев, прекрасный рисовальщик, увлекался «игрой в портреты», очень популярной в кругу семьи Виардо (см. ЛН, т. 73, кн. первая, с. 365—427).
24. Версия Павловского о вызове Тургенева в Петропавловскую крепость ошибочна. В 1862 г. революционер-народник Н. А. Серно-Соловьевич был арестован и осужден к пожизненной ссылке в Сибирь по делу о лицах, «обвиняемых в сношениях с лондонскими эмигрантами». Тургенев, привлекавшийся к допросу по этому же делу, был обязан дать свои показания и о связях с Серно-Соловьевичем.
{1} П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин. Пг., 1919, с. 15—16.
{3} П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 40.
{4} Там же, с. 43.