Лавров П. Л.: Из статьи " И. С. Тургенев и развитие русского общества"

П. Л. ЛАВРОВ

ИЗ СТАТЬИ «И. С. ТУРГЕНЕВ И РАЗВИТИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА»

Первое время моего пребывания в Париже, куда я приехал в начале 1870 года, я не видал Тургенева¹. Не помню, был ли он в Париже, но я не считал себя вправе возобновить наше петербургское знакомство посещением его после моего отзыва о «Дыме», отзыва, который мог быть ему известен²<...> мы встретились у общего приятеля³ , и мне было известно, что Иван Сергеевич знал, что я буду там. Встреча была очень радушная. Он или хотел игнорировать мою экскурсию в область критики его произведений, или не знал действительно об этой экскурсии. Он пригласил меня к себе. Через несколько дней я поехал к нему, и с этого времени всегда, когда мы оба были в Париже, мы видались, хотя не очень часто, но и не редко, а в промежутках обменивались письмами. Собственно, лишь за это время я надлежащим образом узнал Ивана Сергеевича.

Это возобновление знакомства нашего имело место в конце 1872 года перед моим переселением из Парижа в Цюрих для того, чтобы начать там издание «Вперед!» ⁴, и первые сохранившиеся у меня письма Ивана Сергеевича с определенною датою, писанные весной 1873 года, относятся к его проекту приехать в Цюрих, чтобы ознакомиться с тамошнею русскою молодежью. Но эта поездка не состоялась. От 9 июня 1873 года он писал мне об известной «большой и беспощадной статье, помещенной в «Правительственном вестнике» от имени правительства, с угрозами тогдашним цюрихским студенткам»; о «драконовских мерах», принимаемых русским правительством⁵, и прибавлял: «Вот и выходит, что l'homme propose, a M. И. Лон-гинов dispose» ^1*.

«Вперед!» из Цюриха в Лондон, я прожил несколько дней в Париже и написал Ивану Сергеевичу, находит ли он удобным повидаться со мной. Я понимал, что для легального русского свидание с редактором «Вперед!» было нечто совершенно иное, чем знакомство с эмигрантом, виновным лишь в произвольном оставлении своего места ссылки, а мои прежние отношения с Иваном Сергеевичем не были вовсе так близки, чтобы я имел право предполагать, что он захочет рискнуть из-за свидания со мною какими-либо возможными неприятностями. Но я получил самое любезное приглашение позавтракать вместе и «побеседовать de omnibus rebus ^2*», с прибавкою, что «увидаться непременно надо». Это свидание состоялось 20 февраля 1874 года, и Тургенев жадно расспрашивал меня о цюрихской молодежи, о ее содействии предпринимаемому мною делу, хотел знать подробности, обстановку. Само собой разумеется, что я с удовольствием передавал ему все, что мог, и я видел, как он был взволнован рассказом о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших свое время, свой труд, свои небольшие средства на дело, в котором они участвовали только как наборщицы. Ни он, ни я, мы не знали тогда, что говорили о будущих героинях процесса 50-ти, которые впишут навсегда свои имена в историю русского революционного движения и в мартиролог его. Троих из этих милых сотрудниц по делу, тогда таких молодых и полных жизни, теперь уже нет на свете. Остальные все в Сибири⁶.

С своей стороны, Иван Сергеевич с раздражением рассказывал мне о положении дел в России, об отсутствии всякой надежды на правительство, о растущей реакции, о бессилии и трусости его либеральных друзей. Он не высказывал надежды на то, чтобы наша попытка расшевелить русское общество удалась; напротив, тогда, как и после, он считал невозможным для нас сблизиться с народом, внести в него пропаганду социалистических идей. Но во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него. Иван Сергеевич имел, может быть, право писать в 1880 году, что его убеждения «не изменились ни на йоту в последние сорок лет», что он остался «либералом старого покроя в английском, династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше — принципиальным противником революции» («Новости» от 14/26 сентября 1883 г.)⁷. Я писал еще в 1877 году в «Atheneum»: «Никто из сколько-нибудь знакомых с автором и его прошедшим не может подумать ни на минуту, чтобы г. Тургенев был демагог или даже чтобы он симпатизировал людям насильственного и кровавого переворота» ⁸. В прошлом номере «Вестника Народной воли» было также определенно сказано («Совр. обозр.», стр. 209), что Иван Сергеевич «не был никогда ни социалистом, ни революционером» ⁹«сны» о «батюшке Степане Тимофеевиче»; но история его научила, что никакие «реформы свыше» не даются без давления, и энергического давления снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление, и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества. Как только он мог заподозрить, что новый элемент может сделаться подобной силою, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему в той мере, в какой терял надежду, чтобы то же историческое дело могли сделать другие элементы, ему более близкие и симпатичные. Поэтому, когда я ему нарисовал картину одушевления и готовности к самоотвержению в группах молодежи, примкнувших в Цюрихе к «Вперед!», он без всякого вызова с моей стороны высказал свою готовность помогать этому изданию, первый том которого был уже около полугода в его руках и программа которого, следовательно, была ему хорошо известна. На другой же день (21 февр. 1874 г.) я получил от него письмо, где он более определенно высказал: «Я буду давать ежегодно 500 фр. до тех пор, пока продолжится ваше предприятие, которому я желаю всяческого успеха» ^3*, и прислал взнос за первый год. Следующие два года взнос происходил через посредников, так как я находился все время в Лондоне. У меня сохранилось очень мало писем и записок Ивана Сергеевича из этого периода. В одной из них (от 29 апреля 1875 г.) он писал мне, что думает ехать на partridge shooting и быть проездом в Лондоне, прибавляя: «Надеюсь увидеть вас там и побеседовать об omnibus rebus. На бумаге это неудобно исполнить; ограничусь тем, что нахожу вашу деятельность полезной, несмотря на неизбежные drawbacks ^4*, которые я очень хорошо видел сам». Не помню, помешало ли что Ивану Сергеевичу приехать или во время его проезда через Лондон оказалось невозможным или неудобным наше свидание, но оно не состоялось. Скорее, он вовсе не приезжал, так как 7 сентября того же года он мне писал из Буживаля о двух произведениях нашей наборни, ему посланных, входя в довольно подробный разбор сказки «Мудрица —Наумовна», указывал на ее литературные недостатки, но говорил: «Автор — человек с талантом, владеет языком, и весь его труд согрет жаром молодости и убеждения». Далее Иван Сергеевич еще раз говорит, что у автора «есть и талант и огонь — пусть он продолжает трудиться на этом поприще». В последние годы одна книга этого автора появилась на итальянском языке; а переводы на английском языке появились в Англии и Америке; как слышно, готовятся ее французское и немецкое издания ¹⁰.

В следующем месяце он писал мне об одной статье, которую я ему посылал в рукописи на прочтение и которая принадлежала личности, фигурировавшей впоследствии в «Нови» под именем Кислякова. Иван Сергеевич благодарил меня «за непомещение статьи» во «Вперед!» и сообщал некоторые подробности о своих сношениях с этим господином¹¹ Мне неизвестно, продолжал ли Иван Сергеевич свое содействие «Вперед!», когда с концом 1876 года я оставил редакцию этого издания. Так как это было дело не личное, а взнос в кассу издания, то дальнейшие распоряжения до меня не касались.

«Русской старины» за 1883 год (стр. 219 и след.). Эти письма доставляют немаловажный материал для его взгляда на революционную молодежь в 1874—1875 годах. Почтенная энтузиастка хотела познакомить его «с образом мыслей», вообще с личностями «новых людей». Иван Сергеевич отвечал ей, что к этим экземплярам можно отнестись «только с сатирической, юмористической точки зрения», что «это еще не новые люди», и упрекал их в «скудости мысли, в отсутствии познаний, а главное, в бедности, в нищенской бедности дарований». Но он писал: «Я знаю таких между молодыми, которым гораздо более приличествует подобное наименование (новых людей)». «Я мог бы назвать вам молодых людей, с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми, пред которыми я, старик, шапку снимаю, потому что чувствую в них действительное присутствие и таланта и ума» ¹² <...>

В конце 1876 года я приехал на две недели в Париж. Я был очень озабочен отстаиванием газеты «Вперед!» против съезда, имевшего место в Париже. Я потерпел неудачу, отказался от редакции и предвидел гибель начатого дела (хотя такого быстрого его падения и политического самоубийства своих товарищей пропагандистов, какое имело место, я вовсе не ожидал) ¹³. Утомленный и раздраженный ежедневными прениями на съезде, я рад был отдохнуть на разговорах о чем-либо другом и раза два в эти две недели был у Ивана Сергеевича. Он мне говорил о «Нови», которая должна была появиться в первых книжках «Вестника Европы» 1877 года, и обещал мне прислать корректуру статьи, как только она получится ¹⁴. По возвращении в Лондон я как-то упомянул об этом в разговоре тогдашнему радикальному члену палаты общин (теперь занимающему очень высокое политическое положение), тесно связанному с лондонским «Атенеумом» ¹⁵«Атенеум» статью о новом романе, и она была напечатана там, значительно сокращенная. В последующем я приведу из нее некоторые отрывки, так как мой взгляд на «Новь» с тех пор не изменился ^5*. Иван Сергеевич едва ли знал, что она принадлежит мне.

С появления «Дыма» до «Нови» прошло почти десять лет. Реакция раздавила в России земство, исказила судебную реформу, довела освобожденных крестьян до разорения. Самарский голод сделал очевидным все язвы народных бедствий. Ученики Чернышевского, Добролюбова, Писарева сплотились в растущую, хотя и неорганизованную революционную силу. Трагедия Коммуны не прошла даром и для России. Процесс нечаевцев позволил выступить адвокатуре с политическими речами. Начали за границей снова работать типографские станки для новой литературы анархистов и подготовителей революции ¹⁶. Молодежь пошла «в народ». Записка, разосланная графом Паленом в 1875 году, говорила о «раскрытии пропаганды в 37 губерниях», о привлечении к дознанию 770 лиц¹⁷. Русские Инсаровы, люди, «сознательно и всецело проникнутые великой идеей освобождения родины и готовые принять в ней деятельную роль», получили возможность «проявить себя в современном русском обществе» (Соч. Добролюбова, III, 320) ¹⁸«Что делать в России?» Они наполняли тюрьмы. Они шли в каторгу. Они, через месяц с небольшим (10 марта 1877 г.) после появления конца «Нови», говорили перед судом, что их целью было «внести в сознание народа идеалы лучшего, справедливейшего общественного строя», признавали «насильственную революцию, при известных обстоятельствах, неизбежным злом» и предсказывали, что революционное движение «не может быть остановлено никакими репрессивными мерами... Оно может быть, пожалуй, подавлено на некоторое время, но тем с большей силой оно возродится снова... И так будет продолжаться до тех пор, пока наши идеи не восторжествуют» ¹⁹. А в то же время реакционная литература, в особенности же реакционная беллетристика, разливалась ливнем грязи на новых русских революционеров.

«Новь» вызвала очень разнообразные мнения среди передовых групп русской молодежи. Когда я читал ее в корректуре в Лондоне в январе 1877 года П. А. Кропоткину и некоторым членам прежней наборни «Вперед!», она очень понравилась²⁰. Но другие были возмущены. Даже люди, очень расположенные к Ивану Сергеевичу, как тот, кому принадлежат стр. XV и след. в обращении «К читателю» сборника «Из-за решетки» (1877) ²¹ отнеслись достаточно жестко к новому роману. Приведу несколько страниц из «Атенеума» ²².

«Я сказал выше, говоря о прежних произведениях г-на Тургенева, что его произведения представляют всегда неполную картину наблюдаемого им движения; это справедливо и для его романа. Его личные отношения позволили ему наблюдать и выразить лишь одну сторону революционного движения в России...

Он опять оставил в стороне многие точки зрения, входящие в рассматриваемый им вопрос. Он снова создал несколько живых типов, которые навлекут на него ругательства одних, симпатии других. Он набросил несколько симпатичных или поразительных сцен, которые останутся в литературе...

Господствующее впечатление, получаемое при чтении романа, заключается в том, что наблюдатель художник был живо поражен важностью революционного движения среди русской молодежи. Группа, составляющая центр всего рассказа и привлекающая симпатии читателя, несмотря на свои недостатки, это — группа молодых людей, глубокие убеждения которых сделали их врагами порядка вещей, существующего в России. Они живут своим трудом; они горды своей бедностью; они ищут не выгодной карьеры или личного счастья; они хотят «служить» народу, подавленному господствующими классами; они хотят для него действительной свободы; они хотят поднять его против существующего строя...

Личности этой центральной группы представляют весьма различные типы и различаются еще более между собою способностями, умом; но всех их характеризует одна общая черта, резко отделяющая их от людей другой группы, вызывающая к ним любовь и уважение, несмотря на их недостатки, несмотря на их явные ошибки, несмотря на недостаток ума у одних из них и на комический оттенок, который имеют иногда их приемы деятельности. Эта черта заключается в том, что они суть представители иной, высшей нравственности; не нравственности условной, но той глубокой нравственности, которая убивает всякий эгоизм, всякое личное вожделение, придает людям характер искренности и делает их способными на все жертвы для класса несчастных и обездоленных».

Здесь, при оценке значения того комического элемента, который внес Тургенев в фигуры «опростившихся», следует взять в соображение слова его по поводу подобного же элемента в Дон-Кихоте, сказанные за семнадцать лет ранее <... > Бесспорно, что борцы за лучшее будущее русского народа, выставленные автором в «Нови», были для него сродни Дон-Кихоту, но следует не забывать, что для него дон-кихоты были «служителями идеи и обвеяны ее сиянием» (I, 337), что «попирание» их «свиными ногами» есть «последняя дань, которую они должны заплатить грубой случайности, равнодушному и дерзкому непониманию» и что тем самым «они завоевали себе бессмертие» (I, 351). Конечно, Добролюбовы и их законные наследники в деле революционной мысли не хотели признать в своих рядах людей типа Дон-Кихота, «отличительная черта» которого — «непонимание ни того, за что он борется, ни того, что выйдет из его усилий» (Соч. Добролюбова, III, 307), но партии, совершающие и особенно начинающие великое историческое дело, составляются не по собственным идеалам, а по тому фатальному процессу, которому прошедшее подчинило эволюцию вырабатывающего их общества. «Не с подобной ли же иронией, — говорят передовые деятели 1883 года («И. С. Тургенев», в типогр. «Народн. воли»), — относимся сами мы к движению семидесятых годов, в котором, несмотря на его несомненную искренность, страстность и героическую самоотверженность, действительно было много наивного» ²³.

которых мне удалось видеть, а тот О., на которого намекает г. Ковалевский в своих воспоминаниях — «Русск. ведом.» от 27 сентября 1883 г. , —не представлял даже самого отдаленного сходства с нравственным типом Нежданова) ²⁴, но дело в том, что лишь художник-индивидуалист мог ограничиться этими личностями; для того же, который сам ставил себе задачею «воплотить в надлежащие типы образ и давление времени», превосходно отделанный угол картины, развернутый пред глазами читателя, не мог заменить самой картины. Дело в том, что в революционной партии были не одни Машурины, Остродумовы и Неждановы, как в обществе, против которого они вооружались, были не одни Сипягины и Коломейцевы. Дело в том, что если бы революционная партия состояла в это время только из тех личностей, которых нарисовал Тургенев, то история России последних десяти лет была бы невозможна; в том, что даже в своем рассказе художник смешал (как и было ему замечено в обращении «К читателю» в сборнике «Из-за решетки», стр. XV, примеч.) «чисто народническое движение» 1873 и следующих годов с «заговорщицким движением времен нечаевщины», то есть смешал две ступени развития, резко различавшиеся между собой по своим основным воззрениям на способ достижения новых порядков» (на это было указано в статье, приготовленной для «Атенеума»). Процессы 1877 и следующих годов показали, что люди иного типа были налицо, и между тем даже отдаленного намека на эти весьма характеристические типы для «образа и давления времени» не дал художник в группе тех живых личностей, которых он создал в «Нови» пред глазами читателя. «Я тогда мало знал нашу молодежь», —говорил сам Иван Сергеевич о своей «Нови» в 1879 году в Петербурге («Общее дело», № 56, стр. 4)²⁵. И тем не менее перед целой литературой грязных ругателей этой молодежи он выставил ее, эту революционную молодежь, как единственную представительницу высокого нравственного начала, как «служительницу идеи, обвеянную ее сиянием», как «тех личностей», над которыми «масса глумится», которых она «проклинает и преследует», но за которыми затем «идет, беззаветно веруя», потому что они, «не боясь ни ее преследований, ни проклятий, не боясь даже ее смеха, идут непреклонно вперед, вперив духовный взор в им только видимую цель» (I, 343) ²⁶. В этом еще раз проявилась способность Ивана Сергеевича, о которой сказано выше, способность «угадывать некоторые действительные явления русской жизни Далеко вернее и шире, чем его сверстники, соперники его по таланту, но стоявшие далеко ниже его по развитию». Весной 1877 года я переселился в Париж, и личные мои сношения с Иваном Сергеевичем сделались теснее в последние пять лет его жизни, чем в прежнее время.

Общее настроение Ивана Сергеевича в эти годы становилось все мрачнее. С 1878 года он начал свои «Стихотворения в прозе», серию, проникнутую возвращающимся и усиливающимся чувством нравственного одиночества, мучительною мыслью о старости, о близкой смерти. «Настали темные, тяжелые дни», когда он говорил себе: «Уйди в себя, в свои воспоминанья... Но будь осторожен... не гляди вперед, бедный старик!» («Старик», июль 1878) Настоящее вызывало мысль: «Я один, один, как всегда» («Голубь», май 1879). Воспоминания раздражали его воображение представлением о том, «как хороши и свежи были розы»... как теперь ему «холодно» и как «все они умерли... умерли» («Как хороши» и т. д., сент. 1879 г.). А впереди грозная старуха судьба гнала его к могиле, которая «плывет, ползет» сама к нему («Старуха», февраль 1878 г.).

он остался любимым беллетристом всех групп читающей русской публики ²⁷. Он говорил об «ударах, которые больнее бьют по сердцу», чем «суд глупца». Он говорил о человеке, который «сделал все, что мог; работал усиленно, любовно, честно... И честные души гадливо отворачиваются от него, честные лица загораются негодованием при его имени» («Услышишь суд глупца», февр. 1878). Он рисовал «довольного» клеветника, который сам поверил своей клевете («Довольный человек», тогда же), говорил о «житейском правиле»: упрекайте противника «в том самом пороке или недостатке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте и упрекайте» («Житейское правило», тогда же). Он рисовал «дурака, заведующего критическим отделом», и восклицал: «Житье дуракам между трусами» («Дурак», апрель 1878). Он противуполагал торжествующего Юлия оплеванному Юнию, хотя первый лишь украл у второго его мысль («Два четверостишия», там же). После марта 1879 года мыслей этого рода мы не встречаем в «Стихотворениях в прозе», хотя, по частным сведениям («Русская мысль», ноябрь 1883 г., стр. 314, 318), они встречались в разговорах Ивана Сергеевича рядом с выражением чувства нравственного одиночества²⁸.

О русских общественных вопросах в этой серии произведений, охватывающей 1878—1882 годы, говорится мало, и мнения Ивана Сергеевича, относящиеся к этому времени, приходится более черпать из воспоминаний о частных разговорах. Мои разговоры с ним и наша переписка оставались, большею частью, на почве нейтральной, именно на почве личной помощи, которую он постоянно оказывал через мое посредство нуждающимся русским, принадлежавшим к колонии Латинского квартала (в значительной доле состоявшей не только из эмигрантов, а также из легальных русских, но не имевших сношений с другою русской колонией, группировавшейся около церкви улицы Дарю и посольства), не считая тех лиц, которые лично обращались к нему помимо моего посредства; а также на почве литературных вопросов, причем, между прочим, он лично помог мне своим замечательным знанием Шекспира чуть не наизусть, когда мне пришлось для одной работы искать, куда относятся многочисленные цитаты из Шекспира одного автора, приведенные весьма часто без точных указаний. Но само собою разумеется, что редко свидание наше проходило без разговора о России, о русских делах, о правительстве, о либералах и о революционной партии. Он мне часто сообщал в извлечении или даже прочитывал отрывки писем, получаемых им от лиц, которые могли знать действительное положение дел и которые большею частью еще живы, а потому я их не называю. Так как я не записывал наши разговоры, то не могу ни приводить точных слов Ивана Сергеевича, ни указывать точную эпоху в течение последних шести лет, когда происходил тот или другой разговор. Передаю лишь общее его отношение к различным элементам русского общества, причем всякий, знавший Ивана Сергеевича, поймет, что при его чрезвычайной впечатлительности к внешним влияниям минуты отношение его к тому или другому элементу русского общества, мною характеризованное в общих чертах, становилось ярче или бледнее, смотря по случайностям событий, по впечатлениям, полученным Иваном Сергеевичем от лиц, с которыми он видался, или от его корреспондентов.

Скептицизм относительно чего бы то ни было действительно полезного для России, способного выйти от кого бы то ни было: от правительства, от либералов или революционеров, составлял основную черту его взглядов на русские дела, хотя при этом он готов был сочувственно отнестись к самомалейшему явлению, которое как будто обещало что-либо, но лишь для того, чтобы, вслед за тем, еще сильнее обрушиться на то, что обмануло его минутные надежды.

Безусловно отрицательно относился он к министрам последних лет, хотя было время, когда как будто ждал чего-то от Меликова²⁹ женою наследника русского престола), что он, Тургенев, пишет свои повести по-русски;³⁰ об ограниченности, невежестве и неловкостях нынешнего императора и его дядюшек, —и между тем это не помешало тому, что под его влиянием (если не им самим, может быть, написанная, в чем он мне прямо не сознавался) появилась в «Revue politique et litteraire» вслед за воцарением Александра III статья, выражавшая надежды, которые едва ли мог иметь серьезно человек, который знал, что за личность всходила на престол Российской империи³¹.

Много раз у нас заходил разговор о его ближайших друзьях или единомышленниках, о русских либералах. Много раз я к нему приставал с вопросом, почему они не делают того или другого, очевидно полезного для их политических взглядов? Почему они, при своей численности, при значительных денежных средствах, при бесспорном присутствии в их рядах людей со способностями, с талантом, с авторитетным именем, не выступают как политическая партия, пытаясь захватить себе то значение представителей передовых требований, которое они предоставляют ненавидимым ими социалистам-революционерам? Каждый раз он начинал иронически или раздражительно перебирать имена и личности (иные весьма близкие ему) и доказывать для каждого, что он не способен ни к смелому делу, ни к риску, ни к жертве и что поэтому невозможна организация их в политическую партию с определенною программою и с готовностью пожертвовать многими личными удобствами до тех пор, пока для них сделается возможною надежда достичь своих политических целей ^6*.

По словам автора статьи «Черты из парижской жизни И. С. Тургенева» («Русская мысль», ноябрь 1883 г. ) , —нисколько не утверждая, насколько можно верить его свидетельству, — Иван Сергеевич выражался о своих единомышленниках в последние годы так (стр. 324):

«Мы, то есть я и мои единомышленники, —честные и искренние либералы и от всей души желаем воцарения в России благоденствия, правды и свободы; мы готовы много работать для достижения этих целей, но все мы, сколько нас ни есть, все хорошие и нескупые люди, не решимся рискнуть для этого самой ничтожной долей своего спокойствия, потому что нет у нас ни темперамента, ни гражданского мужества... Что делать, надо сознаться, что малодушие присуще нашей натуре».

оказать то давление на правительство, без которого немыслимы реформы в либеральном направлении. И между тем, когда весною 1879 года русские либералы сделали из его приезда в Москву и Петербург повод к демонстрации в пользу своих идей, Иван Сергеевич — отлично понимавший (он это не раз говорил и мне, и моим приятелям), что овации, делаемые ему, гораздо менее относятся к его личности, чем составляют прием агитации для либералов , —охотно отдавал себя в распоряжение этим господам, в способность которых к жертвам за убеждения или к политической деятельности он нисколько не верил.

Насколько Иван Сергеевич «интересовался» и «следил с особенным вниманием в последние годы» за «русскою молодежью» («Русская мысль», ноябрь 1883 г., стр. 312), можно видеть из многих воспоминаний о нем, уже обнародованных. Нечего говорить, что он относился скептически и к деятельности революционеров, отрицал у них и возможность пропаганды в народе, и достаточную силу, чтобы произвести надлежащее давление на правительство; после какого-либо неудавшегося покушения или факта, вызвавшего много жертв, но оставшегося без видных результатов, он раздражался на неумелость революционеров и говорил, что они лишены надлежащей энергии. Весною 1878 года он писал, проникнутый глубоким скептицизмом, разговор «Чернорабочего с белоручкой», где представитель «народа» не только гонит от себя того, кто «хотел освободить серых, темных людей, восставал против притеснителей их», но в то же самое время, когда вешают этого «белоручку», думает лишь о том, «нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-алыное счастье от этого в дому бывает!». В конце того же года он говорил о русском мужике — о том самом мужике, «сны» которого так грозно брызгали теплою кровью на мечтателя 1863 года: ³² «Да, и ты тоже сфинкс. Только где твой Эдип?» («Сфинкс», декабрь 1878) Но в то же время старался расширить свое знакомство в кругу «нигилистов», вел долгие разговоры с П. А. Кропоткиным о его планах и взглядах на русские общественные дела и всячески помогал людям этого лагеря.

В феврале 1879 года Иван Сергеевич приехал в Москву и тут только он увидел, как сильно влечение к нему в русских интеллигентных кружках. Когда блестящий представитель русской интеллигенции³³ провозгласил на скромном дружеском обеде из двадцати человек тост за него «как за любимого и снисходительного наставника молодежи», Иван Сергеевич «не дослушал этого приветствия и разрыдался». В записке, писанной на другой день к учредителю маленького празднества, он говорил об этом как о чем-то «еще небывалом» в его «литературной жизни» («Русск. вед.», 1883, № 265, фельет.).

пробуждению ³⁴. Когда присяжные в столице империи вынесли 31 марта оправдательный приговор и этот приговор был встречен аплодисментами даже генерал-адъютантов и высших сановников в зале суда и всеобщим ликованием по всем углам России, общество русское само было удивлено своим либерализмом и удобством высказаться в процессе, где, в сущности, истцом был произвол неограниченной власти, представляемой Треповым, а ответчиком — личная инициатива подданного, протестующего против этого произвола револьвером. Оказалось, что система произвола неограниченной власти была торжественно осуждена петербургскими присяжными, а протест против нее всеми средствами был признан правильным представителями общественной совести. Вслед за тем началась открытая война между революционерами и правительством. Вооруженное сопротивление в Одессе (30 января), попытка убить Котляревского) (23 февраля), убийство Гейкинга (25 мая), юридическое убийство Ковальского (2 августа), убийство Мезенцова (4 августа) и кн. Кропоткина (6 февраля 1879 г.) последовали быстро одно за другим в промежуток времени немногим более года³⁵. Заволновалось студенчество. Московская полиция с Катковым пустили в ход кулаки приказчиков Охотного ряда (3 апр. 1878 г.) как ответ «настоящего русского народа» на приговор петербургских присяжных 31 марта³⁶. Эти господа не могли понять, что, приучая народ выходить на улицу и расправляться собственными силами, правительство делало как раз то, что имели в виду самые крайние революционеры: оно воспитывало в народе революционную практику, и легко было заключить, против кого была бы направлена подобная практика, если бы она вошла в привычки массы, и дело пошло бы не о случайной демонстрации, не об уличной потехе, а о каком-либо серьезном экономическом требовании. Правительство переорганизовывало полицию, два раза в течение одного года изменило подсудность преступлений «против порядка управления». Оно почувствовало себя даже настолько в опасности, что решилось (20 августа) призвать на помощь то самое русское общество, которому с незапамятных времен вменялось в главную гражданскую обязанность «молчать на всех языках», по выражению Шевченко. «Правительство, — говорило официальное сообщение, —должно найти себе опору в самом обществе и потому считает ныне необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло». В конце года и сам император лично обратился (20 ноября) к представителям всех сословий в Москве с выражением «Надежды на содействие». Трусливый русский либерализм поднял голову. В ответ на призыв правительства тверское земство указывало в «постоянно повторяющихся политических преступлениях... только внешний признак общих глубоких недугов, кроющихся в нашем общественном организме»; говорило о том, что «вредные лжеучения», влиянию которых впервые подпадает молодежь в учебных заведениях мин. нар. просвещения, «находят себе благоприятную почву в ненормальном строе самих заведений»; указывало на необходимость для России «самоуправления, самостоятельности личности, строго огражденной в ее правах, независимости суда и свободной печати»; наконец, выводило заключение, что «русское общество пришло к убеждению в совершенной невозможности борьбы с внутренним злом в том случае, если... все условия, порождающие зло, не будут устранены». Черниговское земство находило, что «положение русского общества представляет в настоящую минуту все условия для процветания идей, противных государственному строю», и что этому три причины: «организация высших и средних учебных заведений; отсутствие свободы слова и печати; отсутствие среди русского общества чувства законности». Доказав, что все эти причины созданы самим правительством, земство кончало словами, что оно «с невыразимым огорчением констатирует свое полное бессилие принять какие-либо практические меры к борьбе со злом». Об этом происходили совещания и в некоторых других земствах, и были приняты подобные же решения, хотя в иных случаях председатели не допускали обсуждению идти очень далеко.

Понятно, что при подобном настроении приезд Ивана Сергеевича в Россию сделался удобным поводом к либеральным демонстрациям, но эти демонстрации — значение которых он сам очень хорошо понимал, как мы это видели , —устроились тем скорее и успех их был тем значительнее, что дело шло о писателе, действительно любимом всеми группами русской интеллигенции. Не только либералы более взрослого поколения видели в нем наиболее честное и чистое воплощение своих стремлений, но и радикальная молодежь разглядела в Иване Сергеевиче подготовителя ее борьбы, воспитателя русского общества в тех гуманных идеях, которые, надлежащим образом понятые, должны были фатально привести к революционной оппозиции русскому императорскому самодурству.

«кувырканья» (как выражались катковские «мошенники пера») перед радикальной молодежью действительно не было. Он мог искренне сказать, что он не «шел» сознательно «к молодому поколению», но «оно пришло к нему»; как оказалось, он бессознательно сблизился с этим поколением, а оно сознало эту близость.

Ряд оваций начался встречею Ивана Сергеевича на публичном заседании Общества любителей российской словесности³⁷. «Прием, сделанный ему, превзошел все ожидания. При его появлении в зале... поднялся, буквально, гром рукоплесканий и не смолкал несколько минут» («Русск. вед.», 1883, № 256, фельет.). Его приветствовала вслед за тем речь студента, представителя этого молодого поколения (того самого, который через несколько лет должен был заплатить ссылкой за мечту, что возражения докторанту могут высказываться свободно в русских университетах) ³⁸. Овации сопровождали после этого Ивана Сергеевича на каждом шагу и продолжались в Петербурге. В речах и в адресах профессора, представители литературы, искусства, адвокатуры, делегаты я группы учащейся молодежи обоих полов высказывались весьма смело о том, о чем в России обыкновенно лишь шепчутся, и вызывали самого героя торжества на смелое слово. Литературу сравнивали для России с «преторским эдиктом», впервые внесшим начало гуманности в суровую римскую среду. Проводили сравнение России конца семидесятых годов с закрепощенною Россиею сороковых годов и говорили: «Состояние общества сходно: и тогда была под ногами закованная почва, только иначе закованная; и ждет общество, что рухнут наши неправды». В адресах писали: «Вас так же, как и нас, возмущают до глубины души печальные и странные явления нашей общественной жизни, вытекающие, как строго логические последствия, из нашего общественного строя», и призывали его «в ряды той интеллигенции нашего общества, которая так или иначе стремится к ниспровержению настоящего порядка». Даже высказывали: «Вы один в настоящее время сумеете объединить все направления и партии, сумеете оформить это движение, придать ему силу и прочность. Подымайте высоко ваше светлое знамя; на ваш могучий и чистый голос откликнется вся Россия: вас поймут и отцы и дети» («Общее дело», № 58, стр. 6)³⁹ . И несмотря на свои скептицизм относительно всех действующих в России людей и групп, Иван Сергеевич радовался сближению около него старого и молодого поколения, старался указать, что «есть слова, есть мысли, которые им одинаково дороги; есть стремления, есть надежды, которые им общи; есть, наконец, идеал не отдаленный и туманный, а определенный и осуществимый и, может быть, близкий, в который они одинаково верят». Он говорил: «Все указывает, что мы стоим накануне хотя близкого и законно правильного, но значительного перестроя нашей жизни». Он отвечал восторженной молодежи, призывавшей его «объединить все направления и партии» в России: «После всего, что мне пришлось здесь видеть и слышать, я прихожу к заключению, что я должен переселиться в Россию... Я знаю, что это дело, за которое мне приходится взяться, —очень нелегкое дело; лучше было бы взяться за него молодому человеку, а не мне... старику... Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человека, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в обществе и большим политическим тактом, чем я... Вот и приходится мне... Трудно это, конечно, для меня: приходится от многого отказаться... Ну, что же делать! ведь пришлось же не малым пожертвовать, когда начал писать охотничьи рассказы, — значит, и теперь можно» («Общее дело», там же) ⁴⁰ советовали под рукою уезжать. Император говорил о любимом русском романисте: «C'est ma bete noire» ^7*. Но тронуть писателя, знаменитого во всей Европе, не решились. Он мог только ответить на приветствия молодежи письмом, которое было напечатано в «Петербургском листке» ⁴¹ и где было сказано, между прочим:

«Вижу я, что молодое поколение стоит на том пути, который один может вывести нас к свету, освежить нас и дать нам свободно и мирно развиваться».

Он уехал из России в конце русского марта⁴²

«Не зайдете ли завтра около 12 часов ко мне покалякать? А есть о чем! Я бы сам к Вам наведался, да подагра опять меня кусает, и, вероятно, я просижу дома несколько дней. Из России я вернулся в субботу (5 апреля — 24 марта)».

Он действительно рассказывал с одушевлением о том, что пережил, хотя беспрестанно возвращался к мысли, что овации ему были лишь поводом для либералов высказаться, а на мои вопросы: можно ли надеяться, что либералы сгруппируются, организуются, решатся кое-чем рискнуть и выступить как политическая партия с определенной программой? — опять-таки перечислял лиц, показывал их несостоятельность. Однако он часто возвращался к общему возбуждению в молодежи, по-видимому полагая, что терроризм ей надоел, что она от него отворачивается и ищет других, более мирных путей. О мысли, высказанной в его речи, которую недавно сообщило «Общее дело», именно о его решимости принять на себя роль объединителя партий и руководителя политического движения в России, он ни слова мне не говорил. Но много раз после того в следующем году высказывал свою решимость вернуться в Россию и там поселиться, разорвав с долголетними привычками обстановки. Верил ли он сколько-нибудь в то, что он может принять на себя подобную роль? Что при заострившейся борьбе вообще возможно, что «отцы и дети» 1879 года «поймут» его и пойдут за ним?.. Ответить решительно на это я не могу, но... сомневаюсь... Допускаю лишь, что, совершенно согласно с общими чертами его характера, он, при самомалейшей надежде на развитие общественной силы в России, где бы то ни было и в каком бы то ни было направлении — тем более в направлении ему симпатичном, —готов был не только сочувствовать, но и содействовать всякому такому движению, хотя не верил ни в прочность его, ни в состоятельность людей, к которым примыкал, и готов был, при первом проявлении этой несостоятельности, погрузиться снова в свой скептицизм. Иван Сергеевич тогда передал мне для прочтения некоторые адресы, поднесенные ему в России молодежью, и я воспользовался ими частью для очерка, который поместил тогда о русском движении в цюрихском «Jahrbuch fur Socialwissenschaft», откуда перенес и в эту статью некоторые частности, не встречающиеся в известиях, публикованных в газетах ^8**.

Покушение 2 апреля сильно разуверило Ивана Сергеевича в том, что пора терроризма в России прошла⁴³. Мы в это время едва ли видались, по крайней мере, у меня не осталось личных воспоминаний о впечатлении, на него произведенном этим событием. Знаю, что ходили слухи, будто по его инициативе посылается от парижского общества русских художников адрес императору, и я нашел между своими бумагами неотосланное мое письмо по этому поводу к Ивану Сергеевичу; неотосланное именно потому, что слухи оказались, вероятно, сомнительными или вовсе неверными⁴⁴ высокопоставленного приятеля, передавшего ему, как держал себя Соловьев на суде, его оценка, говорят, совершенно изменилась, и он признавал в Соловьеве замечательный героизм. Около июня месяца он самым усердным образом хлопотал о г-же Кулешовой, арестованной в Париже по поводу устройства там секции Интернационала, и которую, как ходили слухи, имелось в виду по окончании следствия выдать русскому правительству⁴⁵. Он обратился прямо к Орлову и доставил мне немедленно телеграмму, полученную от последнего, о том, что русское посольство и не думало хлопотать о выдаче Кулешовой России. Несколько позже он хлопотал о помещении в «Temps» очерка, изображавшего в автобиографической форме картину одиночного заключения в России политических преступников, очерка, писанного эмигрантом, и которому Иван Сергеевич предпосылал сочувственное предисловие⁴⁶. Там говорилось, между прочим («Le Temps» от 12 ноября 1879 г.):

«Автор принадлежит к тем молодым русским, слишком многочисленным в настоящее время, мнения которых правительство моей страны нашло опасным и заслуживающим наказания. Нисколько не поддерживая его мнений, я думал, что наивный и откровенный рассказ о тех страданиях, которые он испытал, не только вызывает сочувствие к его личности, но докажет и то, насколько предварительное одиночное заключение не может быть оправдано с точки зрения здравого законодательства... Вы увидите, что эти нигилисты, о которых говорят в последнее время, не так черны и не так зачерствелы, как их представляют».

Само собой разумеется, что Катков не упустил случая воспользоваться словами Ивана Сергеевича, и один из его споспешников, весьма известная и в достаточной степени грязненькая личность, напечатал в «Московских ведомостях» от 9 декабря 1879 года под псевдонимом «Иногороднего обывателя» корреспонденцию, где обвинял Ивана Сергеевича «в низкопоклонничестве и в заискивании и в «кувырканье» пред известною частью нашей молодежи» ⁴⁷«Вестника Европы» письмо, которое г. Стасюлевич поместил в «Молве» 30 декабря 1879 года, в «Вестнике Европы» за февраль 1880 года и паки в «Новостях» от 14 сентября 1883 года. В этом письме находилось то исповедание политической веры, из которого я привел отрывочно уже некоторые места и которое теперь привожу в связи:

«Не хвастаясь и не обинуясь, а просто констатируя факт, я имею право утверждать, что убеждения, высказанные мною и печатно и изустно, не изменились ни на йоту в последние сорок лет; я не скрывал их никогда и ни пред кем. В глазах нашей молодежи — так как о ней идет речь, —в ее глазах, к какой бы партии она ни принадлежала, я всегда был и до сих пор остался «постепеновцем», либералом старого покроя в английском, династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше, — принципиальным противником революции, не говоря уже о безобразиях последнего времени. Молодежь была права в своей оценке — и я почел бы недостойным и ее, и самого себя представляться ей в другом свете. Те овации, о которых упоминает «Ииогородный обыватель», мне были приятны и дороги именно потому, что не я шел к молодому поколению... но потому, что оно шло ко мне; они были мне дороги, эти овации, как доказательство проявившегося сочувствия к тем убеждениям, которым я всегда был верен и которые громко высказывал в самых речах моих, обращенных к людям, которым угодно было меня чествовать».

Слова «о безобразиях последнего времени», не совсем гармонировавшие с теми отзывами о героизме Соловьева, которые — как мне передавали вполне заслуживающие доверия свидетели — были высказываемы Иваном Сергеевичем после казни Соловьева, не могли не произвести в русской молодежи некоторого охлаждения недавних восторгов, хотя никогда нельзя было считать его сочувствующим террору, и его письмо не содержало в целом ровно ничего; что не совпадало бы и с общим характером деятельности Ивана Сергеевича, и с теми побуждениями, которые вызвали овации в молодежи в феврале и марте 1879 года. Это охлаждение выказалось на Пушкинском празднике в июне 1880 года. В фельетоне «Русских ведомостей» от 27 сентября 1883 года автор сообщает, что речь Ивана Сергеевича «была встречена холодно, и эту холодность еще более оттеняли те овации, предметом которых вслед за ним сделался Достоевский». Сообщает и следующий анекдот: «Выходя из залы, Тургенев встретился с группой лиц, несших венок Достоевскому, в числе их были и дамы. Одна из них, сделавшаяся потом эмигранткой, оттолкнула Ивана Сергеевича со словами: «Не вам, не вам!» ⁴8 Это было очень несправедливо, но вполне объяснимо.

Это было вопиющей несправедливостью именно по отношению к Достоевскому и его речи, с ее трескотней фраз о «всечеловеке», о необходимости принять «вкусы и предрассудки народа», при высказанном лишь в объяснении речи утверждении, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его («Дневник писателя», авг. 1880, стр. 21), что «идеал» русского народа — «Христос» (там же, стр. 23); с лицемерно любовною болтовнёю Достоевского о «русской душе», указывающей «исход европейской тоске» во имя «братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону» (Речь в «Дневник писателя», авг. 1880, стр. 19) ⁴⁹ братьям, читала она в туманных словах нервного оратора: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком...» (там же, стр. 18), а солидарность в борьбе за право на лучшую будущность для всех обездоленных братьев против их эксплуататоров всех наций. Она готова была смириться пред народом в том смысле, который употреблял Иван Сергеевич в своем письме от 11 сентября 1874 года («Русск. стар.», окт. 1883, стр. 225)⁵⁰, смириться для «мелкой и темной работы», смириться пред народом, жертвуя ему своими интересами, своим благополучием, своею жизнью, но пред народом, в пробуждающемся сознании которого она читала ненависть к его вековым притеснителям, пред народом, который, в стремлении к правде умственной и нравственной, «принял бы в свою суть» уже не Христа, смиренно переносящего заушения, а Христа, воскресшего из могилы невежества и бессознательности, Христа, являющегося справедливым и грозным судьею. Эта молодежь при словах Достоевского о русском «несчастном скитальце в родной земле... в оторванном от народа обществе нашем» ⁵¹ видела вовсе не образы Алеко и Онегина, но образы более дорогие и близкие. Она сама, эта страстная и самоотверженная молодежь, только что горько испытала, насколько она оторвана от народа; за эту оторванность она заплатила шестью годами бесплодной пропаганды, тысячами жертв братьев, томившихся на каторге, умиравших в одиночном заключении и на виселице. Она только что начала новый, более ожесточенный бой с врагами этого народа, со своими врагами, и все более проникалась сознанием, что ей приходится выполнить делом «Аннибалову клятву», которую в молодости давал Тургенев; задачу, за которую сидел в «Мертвом Доме» прежний сторонник Петрашевского, говоривший теперь о христианском смирении и подразумевавший под словами: «Государство, которое приняло и вновь вознесло Христа» («Дневник писателя» от 1880, стр. 38), ту самую царскую Русь Иванов Грозных и споров о двуперстном кресте, ту самую императорскую Россию Шаховских, Магницких, Дуббельтов, Мезенцевых, против которой поднималась русская молодежь. Свою боль скитальчества по русской земле, свое жаркое желание слиться с народом, свою страстную готовность жить и умереть за братьев она вносила в слова оратора, и ее овации, которые он гордо принимал за «событие», относились к ее собственной трагической истории, которую она подкладывала под его туманные фразы.

В это самое время седой поклонник искусства, как нарочно, не касался ни одного больного жгучего места взволнованной Руси. Он говорил о том минувшем времени борьбы сороковых годов, когда стало «не до поэзии, не до искусства» («Вестн. Евр.», июль 1880, прилож., стр. X), когда «миросозерцание Пушкина показалось узким» ⁵². Но что значила для слушателей та старинная борьба, когда теперь кипела новая, когда стоны слышались с Кары⁵³ «учителем» (стр. XIII) великого поэта, для которого поэзия была примирением со всеми бедствиями жизни, когда в ушах молодежи звучали слова других, безымянных, затерянных в ее массе учителей, требующих «крови за кровь», призывающих народ к восстанию. Он, верный своим прежним задачам, говорил (стр. XV):

«В эпохи народной жизни, носящие название переходных, дело мыслящего человека, истинного гражданина своей Родины, —идти вперед, несмотря на трудность и часто на грязь пути, но идти, не теряя ни на миг из виду тех основных идеалов, на которых построен весь быт общества, которого он состоит живым членом».

Под этими словами мог подписаться любой русский революционер, и они несравненно ближе подходили к задаче русской революционной партии, чем действительный смысл широковещательных слов Достоевского о «всечело-веке», но они потерялись для слушателей в общем сдержанном тоне речи, не гармонировавшей с раздраженными нервами русского общества. Они еще более потеряли для слушателей значения, когда седой оратор только что перед тем отожествил «народного» поэта с «национальным» (стр. VI), тогда как самая суть социального вопроса последнего периода заключалась в противуположении понятия о «народе» понятию о «нации»; понятия о народе, как экономическом классе, обреченном самою историей на классовое противуположение, на классовую борьбу с экономически господствующими группами, —понятию о «нации», как такому, которое соединяло, с точки зрения этнографической, культурной или политической, в одно целое все экономические классы и потому замазывало самый существенный вопрос истории, вопрос борьбы классов. Для Ивана Сергеевича этот вопрос в его грозном значении никогда не был ясен, хотя художнику не раз приходилось невольно подходить к нему довольно близко. Но именно тот политический либерализм, верностью которому в продолжение всей своей жизни Иван Сергеевич так гордился, мешал ему ясно видеть за единством «нации» противуположение «народа» экономически господствующим над ним классам ^9*. Но для русской молодежи противуположение «народа» и «нации» было не только вопросом теории, а вопросом жизни, вопросом, определяющим решимость на борьбу и на самоотвержение.

Все это вызвало печальное недоразумение, вследствие которого нервный проповедник примиряющего христианства, поклонник русского государства с его жандармским строем, мистический ренегат убеждений своей молодости стал на минуту предметом оваций молодежи, увлеченной своим призраком, а тот, который недавно был предметом восторгов, который только что публично оттолкнул грязную руку Каткова, должен был почувствовать, что не ему можно в 1880 году явиться объединяющим центром отцов и детей взволнованной России ⁵⁴«стихотворений в прозе», относящихся ко времени после июня 1880 года, и ни одного, которое давало бы истолкование того, как смотрел на отношение русского общества к нему Иван Сергеевич. Может быть, это найдется в рукописях. Из трех произведений этого времени, мне известных, мне придется еще упомянуть о двух.

К эпохе, следовавшей за возвращением Ивана Сергеевича из Буживаля в Париж в 1882 году, относятся два факта из моих воспоминаний ^10*, точной даты которых я не помню и важности которым я особенной не придаю, но которые мне были потому неприятны, что в этом случае мои вполне невинные сношения с Иваном Сергеевичем как бы послужили поводом неприятностей для него.

В русское посольство явился доносчик, который сообщил о подслушанном им будто бы в одной парижской кофейне разговоре между двумя русскими о планах цареубийства. Доносчик сообщил, что слышал, как называли по имени и отчеству одного из разговаривавших, и что захватил обрывок письма, которым один из них зажигал сигару. На обрывке стояли по-русски слова «Буживаль» и дата. Эти слова были написаны рукой Ивана Сергеевича. Он признал свой почерк. Он уверял меня, что в это время мог по-русски писать только двум лицам: мне и еще другому, но, по некоторым соображениям, думал, что скорее мне. Как мы ни ломали с ним головы, каким образом этот обрывок письма — вероятно, самого невинного — мог попасть в руки какого-нибудь шпиона, но мы не догадались. Рассказ же о «цареубийцах» носил на себе следы явной и неловкой фантазии. По описанию фигур разговаривавших, мне переданному, я не мог применить этого описания ни к кому из лиц, мне знакомых, хотя имя и отчество одного из говоривших могло бы служить руководителем, если бы рассказ был верен. Так как имя это носил один общий наш с Иваном Сергеевичем приятель (совершенно чуждый всяких «революций»), то надо думать, что в письме — вероятно не имевшем никакого серьезного содержания и потому брошенном мною — Иван Сергеевич случайно упомянул о нем, а доносчик, доставший как-либо этот листок, воспользовался действительным именем для округления своего рассказа. Князь Орлов имел, как мне передавал Иван Сергеевич, разговор с ним по этому поводу, писал в Петербург и окончательно объявил ему, что ему верят и дело предают забвению⁵⁵.

Другой случай имел более широкую огласку и перешел в газеты. Общество русских художников в Париже вздумало дать литературно-музыкальный вечер. Быв раз у Ивана Сергеевича, я спросил как-то: «А что, как он думает, можно мне быть на этом вечере?» Он ответил мне, что, конечно, можно и что он даст мне два билета для меня и для кого-либо из моих приятелей. Я тогда серьезно спросил его, не может ли быть какого-либо скандала? Ведь если запоют «Боже царя храни», так мне придется выйти среди пения, а это может доставить ему неприятности. (О других неприятностях, меньших, но возможных, вследствие самого моего присутствия, мы едва ли упомянули.) Он с улыбкою сказал, что «Боже царя храни» петь не будут. Концерт состоялся. Иван Сергеевич лежал больной в подагре и прислал мне билеты с любезною запискою (впрочем, не сохранившейся). При входе я спросил, смеясь, секретаря общества, не выгонят ли меня? Но все были чрезвычайно любезны. Мои знакомые художники и лица, довольно известные, очень смело подходили ко мне. Со мною знакомились при случае даже лица, мне до чех пор неизвестные. Программа вечера была прекрасно составлена; я усердно аплодировал всем исполнителям и ушел вполне уверенный, что все прошло благополучно. Но оно оказалось не так. По чьему-то доносу — не то священника русской церкви, не то военного агента г. Фре-дерикса — началось разыскание, кто доставил мне билет. Общество составило даже проект протеста против Ивана Сергеевича (который, для вящей иронии, по безграмотности составителей, дали конфиденциально ему же поправить, как он мне сам говорил). Он имел в виду выйти из общества после того. Но дело перешло в высшую инстанцию. Князь Орлов поехал к Ивану Сергеевичу опросить его, снесся с Петербургом и, окончательно оставив в стороне протест, изменил существенно устав общества, устранив впредь возможность появления на его вечерах столь неприятных личностей и, кроме того, попутно, стеснив право членов вводить женщин (почему? — осталось для меня неясным, так как ни одной из известных революционерок в Париже не было, а все русские Латинского квартала, там бывшие — большею частью легальные студентки, —и были одеты и держали себя вполне прилично) ⁵⁶.

⁵⁷. Долго после того я не видался с Иваном Сергеевичем. Но еще весною, до обыкновенного переезда своего в Буживаль, он мне назначил тайные свидания в одном ресторане Avenue Clichy, так чтобы ни у него дома, ни на улице нас не видали вместе. Не могу сказать поэтому, по личным воспоминаниям, какое впечатление произвело на него событие непосредственно. Относительно статьи в «Revue politique et litteraire» (которой у меня нет теперь под руками) он не отказывался, что она была внушена им, хотя не признавал ее при мне своим произведением⁵⁸. Из нее видно было, что он ожидал от нового царствования лучшего. Когда мы стали видаться, реакция была уже в полном разгаре, и он с раздражением сообщал мне о подвигах нового царствования, о падении духа его приятелей и т. и. Летом я его вовсе не видал, так как в Буживаль не ездил. Но я имею основание думать, что суд, приговор и казнь 3 апреля произвели на него сильное впечатление ⁵⁹ и что под этим впечатлением написано им стихотворение в прозе «Порог», которое не вошло и не могло войти в состав того, что было напечатано в следующем году в «Вестнике Европы», но было мне прочитано им летом 1882 года вместе с тремя другими, там напечатанными⁶⁰. Новым Еленам, рисовавшимся в воображении художника, приходилось отвечать теперь: «Знаю, я готова!» — на более грозные вопросы, чем те, которые им ставили дорогие им личности в 1859 году, и если из конур катковцев раздавалось около них озлобленное «дура!», то они слышали над собой и голос истории, в которую они смело вступали и которая говорила потомству: «Святая!» В бумагах Ивана Сергеевича должен оказаться листок, бывший в 1882 году в ящике его письменного стола, листок, на котором карандашом нарисованы изящные портреты Перовской, Желябова и Кибальчича. О сходстве я судить не могу.

«Порог» к первой половине 1881 года, так как это произведение, очевидно, было навеяно образом Перовской (как и заметил критик в «Iustice» 8 янв. 1884), но к концу года Иван Сергеевич относился крайне скептически к русским революционерам, которых он считал — как и многие — окончательно разбитыми и неспособными к дальнейшей энергической борьбе. Это особенно проявилось в его «Отчаянном» («Вестн. Евр.», янв. 1882), писанном в ноябре 1881 года. Здесь, как аналогия современным революционерам, выставляется человек прежнего времени с «беспредметною отчаянностью» («В. Евр.», 37), сходный с новыми своими потомками будто бы тем, что «и там и тут — жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность» («В. Евр.», 56). В частных разговорах Иван Сергеевич еще резче настаивал, как мне рассказывали, на этой параллели, но отрицал в новых революционерах ту физическую энергию, которая для них, как он полагал, была необходима и тип которой он хотел нарисовать в своем Мише с «зубами его, крупными, белыми и по-звериному заостренными» («В. Евр.», 39). Он так горячо стоял за подобный взгляд, что даже поссорился с одним своим молодым приятелем, резко отстаивавшим отсутствие всякого рационального сходства между типом жалкого Миши и новыми революционерами ^11*. Это был явно продукт периода, когда Иван Сергеевич видел только недостатки в представителях нового движения и раздражался ими как новым разочарованием. Вероятно, к той же эпохе относится и разговор, сообщенный в фельетоне «Русск. Вед.» от 27 сент. 1883 г., в котором Иван Сергеевич раздражался «слабостью и отсутствием всякой почвы» под разными «новыми течениями» русского общества, отказывался воплотить их в романе, придать «бесформенности форму» или предлагал назвать этот новый роман «Трясиною». Так как в промежуток до лета 1882 года, когда он мне читал «Порог», не случилось ничего, что могло бы оживить веру Ивана Сергеевича в силу борющейся партии, то я не считаю возможным, чтобы «Порог» был написан после «Отчаянного». Впрочем, в январе 1882 года, когда я был у него с одним приятелем, он так мрачно смотрел на события в России, что говорил между прочим: «Прежде я верил в реформы сверху, но теперь в этом решительно разочаровался; я сам с радостью присоединился бы к движению молодежи, если бы не был так стар и верил в возможность движения снизу» ^12*. Между тем в России были группы, сильно верившие в то, что Тургенев стоит за партию движения. Как одно из проявлений этого приведу довольно забавное истолкование, которое давали иные его совершенно объективному рассказу «Песнь торжествующей любви», появившемуся в ноябрьской книжке «Вестника Европы»⁶², когда Иван Сергеевич писал уже «Отчаянного». Валерия — это Россия, которой легально обладает Фабий — правительство, но силою чар немого — именно русского народа — и силою чар собственной любви, готовой даже на преступление, и «торжествующей» над всеми препятствиями, Муций — символическое воплощение русских революционеров — привлекает к себе неудержимо Россию, делается ее обладателем назло ей самой, и лишь он способен оплодотворить ее для лучшего будущего, причем она, даже после гибели своего оплодотворителя, соединяется с ним духовно и поет «песнь торжествующей любви» — песнь революции. Мы с Иваном Сергеевичем не мало смеялись, когда я ему передавал это истолкование, более фантастическое, чем сам этот фантастический рассказ.

Вслед за тем я был выслан из Франции⁶³ он мне пишет, что говорил обо мне с префектом полиции Камескассом, что тот готов мне дать отсрочку, если я только попрошу ее, и предлагал свои услуги, «если только он может быть мне полезным» ⁶⁴. Я не имел в виду просить об отсрочке и уехал. Но в тот самый день, когда Иван Сергеевич писал мне предшествующую записку, в «Gaulois», редактируемом тогда слишком известным Ционом, появилась статья, где, должно быть (я не имею ее под руками и цитирую по «Temps»), упоминалось о введении меня Иваном Сергеевичем в парижское общество русских художников и говорилось, что я мог так долго оставаться на почве Франции лишь потому, в особенности, что «пользовался покровительством Тургенева», который «при помощи своих связей спасал» меня «несколько раз». На другой день появилось в «Gaulois» и вечером в «Temps» (от 13 февр. 1882) письмо Ивана Сергеевича⁶⁵, где было сказано:

«Я знал г. Лаврова в Петербурге как литератора, когда он... преподавал военное искусство и печатал работы по философии. Как литератора я ввел его однажды на музыкальный вечер кружка русских художников в Париже.

Что касается спасения г. Лаврова, я никогда не имел для этого ни возможности, ни случая, а наши политические взгляды расходятся настолько, что он в одном из своих напечатанных произведений формально упрекал меня в том, что я, как либерал и оппортюнист, всегда противодействовал тому, что он называл развитием революционной мысли в России» ⁶⁶

«оппортюнизме», термине, еще не родившемся в 1869 году, и полагаю, что память его обманула (как и в приписывании мне преподавания «военного искусства», которого я никогда не преподавал) ⁶⁷, тем более что русских либералов «оппортюнистами» я не мог никак называть, когда именно они страдали тем, что упускали из рук всякое «оппортюнное» обстоятельство для действия... Едва ли также я когда-либо писал, что он «про-тивудействовал» развитию революционной мысли в России, так как «противудействовать» ей едва ли он когда-нибудь мог, оставаясь в стороне от нее, косвенно же и бессознательно содействуя ей. Во всяком случае, если я где-нибудь высказал что-либо, подходящее к этому, это могла быть лишь заметка, которую Иван Сергеевич растолковал себе не совсем точно. Он был совершенно прав в том, что он «не имел случая спасать» меня. Но все это, в сущности, совсем не важно, так как разница наших взглядов, упомянутая Иваном Сергеевичем, была совершенно верна, и я действительно видел в нем всегда только либерала, хотя либерала, настолько имеющего более чутья, чем его товарищи, что он готов был сочувствовать и даже содействовать всякой нарождающейся силе, оппозиционной по отношению абсолютизма, как только он мог на минуту предполагать, что она может проявиться как сила.

По возвращении моем в Париж через три месяца я застал Ивана Сергеевича уже сильно больным, и мы ни разу даже не упоминали в разговорах о его письме. Тогда его занимал план романа, в котором он хотел противоположить тип русского социалиста-революционера типу французского его единомышленника. Эта мысль противоположения русской и западноевропейской передовой натуры составляла часто предмет его разговоров и со мною, и с другими лицами (как свидетельствуют воспоминания, напечатанные в «Русской мысли» за ноябрь 1883 г., стр. 319 и след., в «Русском курьере» за 14 декабря 1883 г., в «Нов. времени» 7 сент. 1883 г. из лондонского «Атенеума» и в других изданиях). По некоторым свидетельствам («Русский курьер» 14 дек. и «Русск. мысль» за ноябрь 1883 г.), рукопись, заключающая первый набросок этого задуманного романа, была уже довольно значительного объема в 1882 году, по другим («Русские ведом.» от 27 сент. 1883 г., фельетон) — ее вовсе не существовало, и план романа был только в голове Ивана Сергеевича. Позднейшее обнародовав ние оставшихся после него рукописей покажет, кто прав ⁶⁸. Но если и найдется набросок этого романа, можно заранее предсказать, что и здесь мы встретим превосходно созданные, живые типы, найдем великолепный угол картины русского общества конца семидесятых и начала восьмидесятых годов, но полной картины, полного «воплощения в надлежащие типы образа и давления времени» не найдется и здесь.

В продолжение последней тяжкой болезни Ивана Сергеевича 1882—1883 годов я несколько раз посетил его в Буживале и в Париже. Именно тогда, на балконе в Бужи-1 вале, поздним летом 1882 года он мне прочел из своих «Стихотворений в прозе» «Разговор», «Чернорабочий и белоручка», «Порог» в что-то еще. Он чувствовал себя временно лучше, говорил о поездке в Россию и был более оживлен, чем в другие разы. Тогда он мне показал и портреты, о которых я говорил выше. Тем не менее скептицизм относительно всех русских деятелей ясно высказывался в его словах, высказался и в последнем напечатанном его стихотворении в прозе («Русский язык», июнь 1882 г.):

«Во дни сомнения, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! —Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?..»

Эти «Стихотворения в прозе», указывавшие несколько полнее субъективную жизнь Ивана Сергеевича, появились в декабре 1882 года.

В 1883 году сначала многочисленные занятия не позволили мне часто бывать у Ивана Сергеевича, потом до меня стали доходить известия, что к нему не допускают посетителей, боясь волновать его разговорами. Летом 1883 года я видел его не более трех раз. В последний раз я нашел его очень слабым, упадок сил и приближение фатальной развязки были совершенно очевидны; разговор явно утомлял его. Я остался у него в Буживале всего четверть часа. Последнюю записку, писанную карандашом в минуту, когда он чувствовал себя несколько лучше, я получил от него от 13 июня 1883 года: она заключала приглашение побывать у него, обращенное к одному нашему приятелю, которого Иван Сергеевич очень любил, но адреса которого не знал⁶⁹. Когда тот поехал в Буживаль, Ивану Сергеевичу уже трудно было говорить с ним.

Великий художник русского слова умер 23 августа (4 сент.) ⁷⁰«Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, —если я только буду в состоянии тогда думать?» Что именно тогда «в глубине его потухающих глаз билось и трепетало — как перешибленное крыло насмерть раненной птицы?» («Что я буду думать?», авг. 1879 г.). Это останется тайной бессмысленных стихийных сил, а в последние минуты около него не было никого, способного хотя приблизительно истолковать последнюю мысль умирающего. Лицо, которому я имею основание верить, передавало мне сведение, будто в предсмертном бреду Иван Сергеевич признавал «террористов великими людьми», но тот, кто мне говорил это, указывая на свои источники, называл лиц, к свидетельству которых я не могу уже иметь такого доверия, и потому я не придаю этому сведению никакого особенно серьезного значения⁷¹.

Нам важен не бред умирающего. Нам важна жизнь одного из самых крупных художников слова XIX столетня. Если около его гроба встретились, как говорит Роль-стон («Новое время», 7 сент. 1883 г., из английского «Атенеума»), представители русского правительства и русской революции, для этого было достаточно основания, даже помимо того общего уважения, которым справедливо пользовался Иван Сергеевич и как человек, и как писатель. Князь Орлов достаточно европейский человек, чтобы понимать, что пред лицом Европы ему невозможно было не отдать чести единственному, может быть, современному русскому писателю, которого признает великим писателем западная цивилизация, хотя бы члены царской семьи, управляющей Россией, и способны были высказывать сожаление о том, что Тургенев «писал по-русски». Русским революционерам следовало высказать свое уважение к человеку, который, в проповеди гуманных идей и либеральных начал, принадлежал к великой плеяде литературных борцов сороковых годов против царства пошлости; к плеяде подготовителей более определенных программ борьбы последующей четверти века за лучшую будущность России; человеку, который умел лучше, чем большинство его сверстников, сочувствовать, а частью и содействовать новым силам, выступившим на почву этой борьбы, хотя не был в состоянии настолько отказаться от старых преданий либерализма, чтобы вполне понять значение новых событий и тем не менее стать в ряды новых «отчаянных» борцов. Бессознательный подготовитель и участник в развитии русского революционного движения, он тем не менее подготовлял его и участвовал в нем. В типе болгарина Инсарова он поставил задачу для «русских Инсаровых». Он признал нравственное величие «русской нови». Он отметил ярко «канун» великой борьбы и более смутно разглядел рассвет «настоящего дня» этой борьбы, хотя другой «настоящий день», день торжества свободы русского народа, остался для него, как остается для нас, «открытым вопросом» (речь в Московском юридическом обществе в «Русск. ведом.», 27 сент. 1883)⁷². Имеем ли мы право требовать большего от человека, сверстники и единомышленники которого, за крайне немногими исключениями, оказались или ренегатами, или трусами? Наши товарищи в Петербурге высказали уже мнение передовых русских революционеров об Иване Сергеевиче («И. С. Тургенев», в летучей типографии «Нар. воли», 25 сентября 1883).

Всем известные обстоятельства делают для меня, по моему мнению, неприличным говорить о той сцене, которая разыгралась в русской прессе после его смерти⁷³. Но Иван Сергеевич оказал услугу русским либералам и мертвый. Русское правительство выказало еще раз свою неспособность ни явно препятствовать чествованию неприятной для него личности, ни взять на себя преобладающую роль в торжестве европейски знаменитого русского художника, ни даже скрыть свою бессильную и нерешительную оппозицию церемонии, в которой участвовали все оппозиционные силы России, группируя около себя — следовательно, против него, правительства, —множество сил, в сущности, вовсе не оппозиционных. У русских либералов хватило духу, опираясь на поддержку общественного мнения, придать этому торжеству, явно оппозиционному, размеры, до тех пор неслыханные на Руси для похорон частного лица, и, следовательно, нанести еще удар призраку непоколебимости русского абсолютизма. Мертвый Тургенев, окруженный пением православных попов, которых он ненавидел, и многочисленными делегациями групп, в политическую состоятельность которых он не верил, продолжал бессознательно дело своей жизни, выполнение «аннибаловой клятвы». Как его чисто художественные типы, так и его покрытый бесчисленными венками гроб были ступенями, по которым неудержимо и неотразимо шла к своей цели русская революция.

Первые встречи Тургенева с Петром Лавровичем Лавровым (1823—1900), одним из крупнейших идеологов революционного народничества семидесятых годов, относятся к 1859—1860 годам, то есть к тому времени, когда, по словам самого Лаврова, его еще «считали очень умеренным» {1}. В ту пору он сотрудничал в «Отечественных записках» и был редактором Энциклопедического словаря. Судя по воспоминаниям Лаврова, личное знакомство с Тургеневым состоялось на чтениях в пользу Литературного фонда, на первом из которых (10 января 1860 г.) писатель читал «Гамлета и Дон-Кихота». В том же году и в пользу того же фонда, пишет Лавров, Тургенев «способствовал устройству моих «Бесед о современном значении философии» («Вестник народной воли», 1884, № 2, с. 88).

Сведений о других встречах Тургенева с Лавровым до 1872 года не сохранилось. Лавров после выстрела Каракозова (4/16 апреля 1866 г.) сразу же был арестован, предан военному суду и сослан под надзор полиции в одну из внутренних губерний России.

Сближение Тургенева с Лавровым произошло в Париже, куда Лавров приехал в 1870 году, бежав из каднинской ссылки. В конце 1872 года он встретился с Тургеневым у их общего знакомого Г. Н. Вырубова.

Общение с Лавровым, революционером, другом Энгельса и Маркса, требовало от Тургенева известного мужества: в семидесятые годы полиция особенно пристально следила за самим писателем (и он знал об этом), который давно скомпрометировал себя в ее глазах многочисленными связями с русской политической эмиграцией. Между тем как раз в эти годы, в пору работы над «Новью», обостряется интерес Тургенева к деятелям революционного движения. В конце 1872 года, то есть ко времени встречи с Лавровым в Париже, у Тургенева уже был готов «сюжет и план» нового романа. Писатель искал встреч с революционерами. «Два лица не довольно изучены на месте, — не взяты живьем», — сетовал Тургенев в письме к С. К. Кавелиной, рассказывая ей о будущих персонажах «Нови» {2} Речь шла о Нежданове и Соломине.

Лаврова, разносторонность его интересов — математика, историка, философа, публициста, наконец, литературного критика. Но не только черты психологического и нравственного облика Лаврова привлекали Тургенева; писателя, создавшего образ Соломина, интересовали некоторые аспекты политических взглядов Лаврова, в частности, его отрицание необходимости скорейшего насильственного переворота. В какой-то мере впечатления от личности Лаврова нашли свое отражение в образе Соломина. Тургенев согласен «со всеми главными положениями программы» журнала «Вперед!» (редактировавшегося Лавровым), которая вызывает лишь одно его возражение: «Напрасно так жестоко нападаете на конституционалистов... —пишет он Лаврову 1/13 июля 1873 года, —тем более, что Вы сами плохо верите в насильственные перевороты» {3}. Ознакомившись с программой журнала, Тургенев изъявил желание «быть подписчиком, серьезным, платящим подписчиком» {4}. Он готов давать на издание 1000 франков в год, по потом, поняв, что такая сумма превышает его возможности, вносил в кассу журнала ежегодно 500 франков.

Тургенев поддерживал Лаврова в его полемике с П. Н. Ткачевым, сторонником немедленной революции. «В Вашей полемике против Ткачева Вы совершенно правы, —писал он ему 23 ноября/5 декабря 1874 года, — но молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное...» {5} Лавров был убежден, о чем он позднее писал в своей «Биографии-исповеди», что «ни народ не готов к социальному перевороту, ни интеллигенция не усвоила себе в достаточной мере то социологическое понимание и то нравственное убеждение, которые одни могут выработать в последних искренних социалистов». Он считал поэтому необходимым подготовление социалистической революции в России путем развития научной социологической мысли в интеллигенции и путем пропаганды социалистических идей в народе {6}.

Тургенев одобряет выступление Лаврова в защиту цюрихских студенток—«благородный и исполненный достоинства протест», которого требовала «общественная нравственность» {7} (Лавров протестовал против распоряжения русского правительства о незамедлительном и обязательном возвращении в Россию студенток, учившихся в Цюрихе).

Ежегодной дотацией журналу «Вперед!» не исчерпывалось содействие Тургенева русским политическим эмигрантам. Своеобразной формой помощи были и устраиваемые Тургеневым литературно-музыкальные утра и вечера, сбор от которых также поступал в фонд революционной эмиграции.

Вскоре после смерти Тургенева во втором номере «Вестника народной воли» за 1884 год появилась итоговая работа П. Л. Лаврова о Тургеневе. Сам автор называл ее «Воспоминаниями» {8}. Однако первая часть этой работы почти совсем лишена мемуарной основы, она представляет собой литературно-критическую статью о творчестве Тургенева и поэтому не входит в настоящее издание {9}

«мемуарная», часть статьи (которая публикуется в сборнике), содержащая интересные и достоверные страницы воспоминаний, носит исследовательско-публицистический характер, изобилует разного рода отступлениями, где дается анализ исторической и политической обстановки в России семидесятых— восьмидесятых годов, разбираются произведения Тургенева (главным образом «Новь», однако эти отступления органичны — без них портрет писателя, созданный Лавровым, оказался бы незавершенным. По своей сложной публицистической манере воспоминания Лаврова близки мемуарам П. В. Анненкова.

Цель статьи Лаврова была сформулирована в первом номере «Вестника народной воли» за 1883 год: «Дать читателям материал для правдивой оценки» отношения Тургенева «к русскому социально-революционному движению» {10}.

В мемуарах Лавров пытается дать оценку личности писателя, его мировоззрения и политических взглядов, пытается определить место Тургенева в истории русской и мировой культуры, в истории русской прогрессивной мысли. Самый масштаб воспоминаний Лаврова так значителен, что по степени понимания и разъяснения творческой личности Тургенева они занимают одно из первых мест в обширнейшей мемуарной литературе о писателе.

Текст печатается по журналу «Вестник народной воли», 1884, № 2, с проверкой по автографу и правленной П. Л. Лавровым корректуре, хранящимся в ЦГАОР (ф. 1762, он. 2, ед. хр. 357).

1. В «Биографии-исповеди» Лавров точно указывает дату приезда: «13/1 марта (1870 г.) прибыл в Париж» (П. Л. Лавров. Избр. соч., т. I, с. 89), В 1870 г. Тургенев, обосновавшийся в Ба-ден-Бадене, находился в Париже лишь с 1 по 7 января.

«Цивилизация и дикие племена»: «Потугин вместо предисловия» и «Потугинская цивилизация в виде послесловия» («Отечественные записки», 1869, № 5 и 9), содержащие резкие полемические отзывы о «Дыме». В шестидесятые годы Лавров, так же как и вся революционно-демократическая критика, был непримирим по отношению к образу Потугина, порой отождествляя его речи «совершенного западника» с авторской позицией («Отечественные записки», 1869, № 9, с. 128). В 1869—1870 гг. Лавров склонен был рассматривать «Дым» как произведение, направленное против молодого поколения («Неделя», 1870, № 16, с. 536). Однако в восьмидесятые годы, когда писались воспоминания, отношение Лаврова к творчеству Тургенева (которое в целом всегда оценивалось им очень высоко) становится более объективным, что и нашло свое выражение в опущенной здесь литературно-критической части статьи «И. С. Тургенев и развитие русского общества».

3. «При первой нашей встрече за границей, —вспоминает Лавров , — в салоне весьма известного русского парижанина, при чем присутствовали В. Ф. Корш и г. Ханыков, Иван Сергеевич воспользовался первым удобным оборотом разговора, чтобы повести речь об «Отцах и детях» и горячо защищаться против неверного понимания этого произведения читателями и критикою. Так как я никогда не смотрел на Базарова как на тенденциозную карикатуру, то мне было очень легко согласиться с Иваном Сергеевичем, но я тогда же высказал ему что я ставлю ему в вину его изображение в «Дыме» кружка Губарева и его поклонников, особенно в эпоху, когда группы, к которым можно было применять направление этого кружка, подверглись весьма ясно характеризованному гонению. Тургенев не защищался» (ЛН, т. 76, с. 231).

«предписание из России» редактировать социалистический журнал, который был задуман как орган «социально-революционной молодежи» («Биография-исповедь»). В 1873 г. в Цюрихе вышел первый помер журнала «Вперед!» (непериодического издания) под редакцией П. Л. Лаврова.

5. Из письма Тургенева к Лаврову от 20 мая / 1 июня 1873 г. ясно, что писатель собирался быть в Цюрихе 7—8 июня. «Он обдумывал тогда свою «Новь», — вспоминает Г. Н. Вырубов, — и надеялся, как он выражался, набрать красок в этом сборище разношерстной революционной молодежи» («Вестник Европы», 1913, № 2, с. 62). О предубежденном отношении цюрихской молодежи к возможному приезду Тургенева вспоминала впоследствии В. Фигнер («Студенческие годы», М., 1924, с. 74). Поездка Тургенева в Цюрих не состоялась главным образом из-за правительственных репрессий против русских цюрихских студенток, по сути дела направленных на то, чтобы ослабить один из центров революционной эмиграции. Тургенев сообщал Лаврову об особом распоряжении, опубликованном в «Правительственном вестнике» от 21 мая 1873 г., касающемся «цюрихских студенток». «Их обвиняют во всевозможных ужасах, — писал он Лаврову, — упоминают (не называя, впрочем, Вас) о Ваших лекциях — и кончают объяснением, что все те из наших соотечественниц, которые останутся в Цюрихе после 1 января 1874 г., будут лишены всяких прав и не допущены ни на какие коронные места и ни в какие заведения. Вследствие этих драконовских мер наша русская колония в Цюрихе, вероятно, разлетится прахом...» (Тургенев, Письма, т. X, с. 111). Тургенев оказался прав. Вскоре цюрихская колония прекратила свое существование, редакция и типография журнала «Вперед!» с начала 1874 г. обосновалась в Лондоне.

6. Так называемый «Процесс 50-ти» состоялся в Москве 21 февраля 1877 г. К суду привлекались лица, обвиняемые в революционной пропаганде, и среди них — бывшие цюрихские студентки, наборщицы типографии, печатавшей журнал «Вперед!», — С. И. Бардина, сестры Любатович, В. Фигнер и др. «... из 52-х политических преступников—18 женщин, —подчеркивал автор «Нови», ознакомившись с процессом. —А мне г-да критики говорят, что я выдумал Марианну, что таких личностей не бывает!» {Тургенев, Письма, т. XI, с. 103).

«Ответ иногороднему обывателю», впервые опубликованной в газете «Молва», № 358, 29 декабря ст. ст. 1879 г.

«Нови», напечатанной без подписи в лондонском журнале «The Atheneum» от 17 февраля 1877 г. («Nov' by Ivan Tourguenief»). Впервые на русском языке опубликована в ЛН, т. 76, с. 197—207.

9. Лавров цитирует строки из некролога, напечатанного в первом номере «Вестника народной воли» (Женева, 1883). См. ЛН, т. 76, с. 249.

10. Речь идет об С. М. Степняке-Кравчинском, писателе-революционере. Одна книга — «Подпольная Россия» Степняка-Крав-чинского, отдельное издание которой вышло в 1882 г. на итальянском языке в Милане, с предисловием П. Л. Лаврова. Произведение Кравчинского задумано было им как «характеристика движения в лицах и образах» (см. статью Е. Таратуты «История одной книги». —«Прометей», 1967, № 3, с. 168). Вскоре «Подпольная Россия», завоевавшая широкую популярность, была переведена почти на все европейские языки. Известен отзыв Тургенева о «Подпольной России»: «Написано в высшей степени талантливо, есть места даже художественные...» Степняк-Кравчинский с большой симпатией и уважением относился к Тургеневу, видел в нем большого художника, собирался написать книгу о его творчестве (см. публикацию «Из незавершенной книги С. М. Степняка-Крав-чинского о Тургеневе» в ЛН, т. 76, с. 255—276).

11. Речь идет о письме Тургенева к Лаврову от 29 сентября /11 октября 1875 г. «Возвращаю Вам при сем прилагаемую элукубра-цию, — писал Тургенев, — имею Вам сказать только то, что Вы очень скоро раскусили ее автора, пустейшего из лоботрясов, —да кстати поблагодарить Вас за непомещение ее в Вашем журнале» {Тургенев, Письма, т. XI, с. 135). Тургенев имел в виду молодого доктора В. Г. Дехтерева, секретаря комитета Общества помощи женщинам, учащимся на медицинских и педагогических курсах. Об отталкивающем впечатлении, произведенном на него Дехтере-вым, о его прожектерстве, псевдореволюционности Тургенев рассказывал своим друзьям, в частности Н. А. Островской (см. ее воспоминания в т. 2 наст. изд.). Некоторые личные записи Дехтерева, в которых он развивает свои взгляды, предоставила Тургеневу А. П. Философова, его петербургская знакомая.

13. Речь идет об идейных разногласиях в среде русской политической эмиграции, группировавшейся вокруг журнала «Вперед!». «... Впередское гнездо близится к разорению», —писал Г. Лопатин Лаврову 25 февраля / 9 марта и, ст. 1877 г. (ЛН, т. 76, с. 324).

14. Тургенев отправил Лаврову корректуру «Нови» через Лопатина. В письме от 5/17 января 1877 г. Тургенев просил Лаврова по прочтении срочно вернуть корректуру, а также сообщить его мнение о «Нови», «какое бы оно ни было...» (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 59). Чтение «Нови» было вызвано не только желанием Лаврова ознакомиться с новым произведением Тургенева, но и с намерением написать статью о романе (подробнее о всех обстоятельствах публикации статьи см. в ЛН, т. 76, с. 194—196).

15. Лавров, по всей вероятности, имеет в виду издателя «Атенеума» Чарлза Дилка, высоко ценившего творчество Тургенева. В сопроводительном письме к редактору журнала Лавров замечал, что «обещал сэру Чарлзу Дилку дать для «Атенеума» статейку на французском языке о новом романе г-на Тургенева» (ЛН, т. 76, с. 195).

— «Дело о заговоре, составленном с целью ниспровержения существующего порядка управления в России». Нечаевцы готовили «всероссийское восстание против царизма», приуроченное к весне 1870 г. С. Г. Нечаев, последователь Бакунина, проповедовал крайние анархистские теории о возможности любых средств для достижения революционных целей. «Наше дело — страшное, полное повсеместное разрушение», —говорилось в программе группы Нечаева («Правительственный вестник», 1871, 9 июля, с. 4). Политический процесс нечаевцев привлек внимание крупнейших либеральных юристов России, в их числе был известный русский адвокат К. К. Арсень-ев, выступивший в роли защитника на процессе С. Г. Нечаева. Возможно, Лавров имеет в виду его выступление на суде, послужившее основой для статьи «Политический процесс 1869—1871 гг.» («Вестник Европы», 1871, № 11). В этой статье, за которую журнал получил первое цензурное предостережение, К. К. Арсеньев высказал мысль о том, что участие молодежи в тайных обществах вызвано отчасти и репрессиями со стороны правительства. В одном из персонажей «Нови», Василии Николаевиче, Тургенев изобразил Нечаева. Говоря о «работе типографских станков», Лавров, по всей вероятности, имеет в виду деятельность П. Н. Ткачева, издававшего с 1875 г. (сначала в Женеве, а затем в Лондоне) журнал «Набат». Программа журнала предусматривала подготовку немедленного восстания в России.

«Успехи революционной пропаганды в России» (изд. 2-е, Женева, 1875), в которой сообщалось о результатах судебного следствия по делу о революционной пропаганде в 37 губерниях России.

18. Из статьи Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день? («Накануне», повесть И. С. Тургенева)».

19. Лавров приводит отрывок из речи С. И. Бардиной на московском «Процессе 50-ти».

«Нови» см. в его воспоминаниях в наст, т., с. 398—399. Вместе с Кропоткиным на чтении «Нови» присутствовал один из наборщиков журнала «Вперед!» — М. И. Ян-цин. Его письмо к В. Н. Смирнову, сотруднику журнала, в котором он рассказывает о чтении Лавровым «Нови», сохранилось в материалах перлюстрации III Отделения (ЛН, т. 76, с. 322, 324).

21. Речь идет о Г. А. Лопатине. Ему принадлежит предисловие, открывающее книгу «Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873— 77 гг., осужденных и ожидающих суда», Женева, 1877 (см. ЛН, т. 76, с. 250—253). Главный упрек, который делается в предисловии автору «Нови», заключался в том, что писатель, по мнению Лопатина, избрал «своими героями наименьше характерные и многочисленные типы», заставил их «действовать самым несообразным, чтобы не сказать смешным, образом», чем невольно способствовал искажению образа революционера.

«Нови» (см. коммент. 8 на С. 507).

23. Цитируются строки из прокламации П. Якубовича (Тург. в восп. рев., с. 7).

«Воспоминания об И. С. Тургеневе» М. М. Ковалевского см. в т. 2 наст. изд. Автор мемуаров называет прототипом Нежданова Отто — А. Ф. Онегина. В набросках романа «Новь» Тургенев сам указывал на связь образа Нежданова с А. Ф. Онегиным.

25. В этом номере нелегального журнала «Общее дело» (№ 56 за 1883 г.) в составе статьи «Тургенев и молодая Россия» были опубликованы воспоминания «Бывшего студента Горного института» о встрече с Тургеневым в 1879 г. (Тург. в восп. рев., с. 86—88). Слова Тургенева об отношении к молодежи приводятся в пересказе автора воспоминаний.

26. Неточная цитата из статьи Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» (Тургенев, Соч., т. VIII, с. 180).

2 наст. изд. «В последние дни в Москве устроены были шумные и небывалые овации известному писателю И. С. Тургеневу, — говорилось в агентурной записке III Отделения. — В честь его давались обеды, на которых произносили страстные речи студенты, профессора университета, редакторы газет, адвокаты и сам г. Тургенев. В речах этих почти прямо высказывалось, что Россия стоит накануне конституционного переворота и какой-то особой демократизации...» (ЛН, т. 76, с. 325).

29. В письме к Н. В. Чайковскому от 2 ноября и. ст. 1880 г. Тургенев замечал, имея в виду М. Т. Лорис-Меликова: «Я никогда не питал особенных иллюзий насчет упоминаемого Вами лица; я полагал и до сих пор полагаю, что надо пользоваться оттепелью, пока опять не завернул мороз». Лорис-Меликов с начала 1880 г. (после взрыва 5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце, организованного С. Н. Халтуриным) возглавлял Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, а в августе этого же года был назначен министром внутренних дел. В его программе предусматривались некоторые либеральные реформы, вызванные усиливающимся освободительным движением, развитием революционного террора в ответ на репрессии правительства. За период «диктаторства» Лорис-Меликова, несмотря на целый ряд мер, направленных на более эффективную борьбу с революционным движением, полицейский режим в стране был несколько ослаблен (подробно см.: П. А. Зайонч-ковский. Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880-х годов. М., Изд-во Московского университета, 1964; см. также комментарий С. А. Макашина к «Письмам к тетеньке» М. Е. Сальтыкова-Щедрина (Щедрин, т. 14).

30. Речь идет о встрече Тургенева в 1879 г. с Александром III (тогда еще наследником престола) я его женой Марией Федоровной в русском посольстве в Париже. Об этом эпизоде см. в воспоминаниях М. И. Семевского — «Встреча И. С. Тургенева с Александром III» («Красная панорама», 1928, № 28, с. 14).

31. В письме к П. Л. Лаврову от 31 марта / 12 апреля 1881 г. Тургенев прямо указывал на свое авторство: «Статья об Александре Ш-м действительно принадлежит мне, не ожидал, что она наделает столько шуму» (Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 1, с. 80). Статья была опубликована анонимно в журнале «La Revue Politi-que et litteraire», 1881, № 13, 26 марта (подробно о статье см.: Тургенев, Соч., т. XIV, с. 556—558). Тургенев предполагал, что новый царь несколько облегчит материальное положение крестьянства, хотя и не ждал от него каких-либо серьезных реформ.

«Призраки» (Тургенев, Соч., т. IX, с. 95—96).

33. М. М. Ковалевский.

34. В. И. Засулич 24 января 1878 г. совершила покушение на петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф. Ф. Тренева, разрешившего высечь подследственного революционера А. П. Боголюбова. Суд присяжных оправдал Засулич, и она была освобождена. См. неотправленное письмо Лаврова к И. С. Тургеневу от 30 мая /11 июня 1878 г. (ЛН, т. 73, кн. вторая, с. 63). «История с Засулич взбудоражила решительно всю Европу... —сообщал Тургенев 18/30 апреля 1878 г. М. М. Стасюлевичу. — Из Германии я получил настоятельное предложение написать статью об этом процессе, так как во всех журналах видят интимнейшую связь между Марианной «Нови» и Засулич — и я даже получил название: «der Prophet» <пророк (нем.)> (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 312).

35. В ответ на репрессии царского правительства подпольные революционные центры в России организовали ряд террористических актов. «О царь Александр, наследник шести императоров и бесчисленных царей !.. —говорилось в прокламации С. М. Степняка-Кравчинского «По поводу нового приговора» (процесса 193-х). — Довольно проповедовали мы любовь — пришла пора воззвать к ненависти. Довольно всепрощения! Месть, месть кровавая, беспощадная будет отныне ответом на ваши злодейства» (цит. по ст.: Е. Таратута. История одной книги. —«Прометей», 1967, № 3, с. 153). В воспоминаниях Лаврова говорится о целой серии террористических актов, совершенных революционерами в 1878 г. в разных городах России. 30 января ст. ст. 1878 г. в Одессе произошло вооруженное столкновение группы террористов с полицией и жандармерией. Покушение на товарища прокурора Киевской судебной палаты М. М. Котляревского было совершено 23 февраля ст. ст. 1878 г. в Киеве. 2 августа ст. ст. руководитель одесского подпольного кружка И. М. Ковальский был приговорен военным судом к расстрелу, а его товарищи — к каторжным работам за оказанное вооруженное сопротивление (первое в истории революционного движения) пришедшим с обыском жандармам. Адъютант Киевского жандармского управления капитан Г. Э. Гейкинг скончался от ран, нанесенных ему революционером Г. А. Попко 25 мая 1878 г. Генерал-адъютант Н. В. Мезенцев, шеф жандармов, начальник III Отделения, препятствовавший смягчению приговора осужденным по процессу 193-х, был убит С. М. Кравчинским (Степняком) 4 августа 1878 г.

38. Имеется в виду студент-медик П. П. Викторов. В воспоминаниях о Тургеневе он пересказывает содержание своей речи, возбудившей впоследствии много толков в среде русской интеллигенции: «Я приветствовал Тургенева как человека, в котором наше поколение видит живого носителя преемственных традиций сороковых годов... свято сохранившего светлые заветы своей молодости до наших дней... Я указал в своей речи на то, что Тургенев чутко улавливал в смене поколений основное содержание их запросов...» (см.: П. П. Викторов. И. С. Тургенев в кругу радикальной студенческой молодежи в 1879 году в Москве. —Тург. сб., Орел, I960, с. 320—343). В 1881 г. на диспуте по поводу диссертации И. Н. Иванюкова «Основные положения экономической политики» Викторов утверждал необходимость революционных методов борьбы, подкрепляя свои доводы выдержками из работ Маркса и Энгельса. За откровенную пропаганду марксизма он был исключен из университета и выслан (Тург. в восп. рев., с. 50).

39. Цитата из «Адреса» студентов Горного института (Тург. в восп. рев., с. 87).

«Бывшего студента Горного института» (там же, с. 87—88).

41. Письмо Тургенева было опубликовано 27 марта 1879 г. в № 60 «Петербургского листка». (Полный текст см.: Тург. в восп. рев., с. 82.)

43. Через три дня после покушения на Александра II Тургенев писал Я. П. Полонскому (5/17 апреля 1879 г.): «Последнее безобразное известие меня сильно смутило; предвижу, как будут иные люди эксплуатировать это безумное покушение во вред той пар^ тии, которая, именно вследствие своих либеральных убеждений, больше всего дорожит жизнью государя, так как только от него и ждет спасительных реформ: всякая реформа у нас в России, не сходящая свыше, немыслима». Самым страшным для Тургенева было опасение, что в ответ на террористические действия революционеров усилится политическая реакция в России. «Очень я этим взволнован и огорчен, —говорится в том же письме, —вот две ночи, как не сплю: все думаю, думаю — и ни до чего додуматься не могу» (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 60—61).

«Я хотел сегодня быть у Вас... но думаю, что история теперь захлестнула своей волной планы помощи нуждающимся русским... как мне передавали вчера, Вы и без того завалены хлопотами об адресе от Русского художественного общества, который по Вашей инициативе посылается в Зимний дворец» (ЛН, т. 73, кн. вторая, с. 63). «Адрес», написанный Тургеневым, был послан Александру III (см. статью Л. И. Кузьминой «Тургенев и художник Н. Д. Дмитриев-Ориенбургский». — Тург. сб., III, 1967, с. 266—267).

45. 25 июня / 7 июля 1879 г. Тургенев сообщал Лаврову: «... Возвращаю Вам письмо Кулешовой. Надеюсь, что это ей поможет выбраться из тюрьмы... Но сомневаюсь» (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 102). Революционерка А. М. Кулешова (Анна Розенштейн) в 1878 г. была выслана из Франции.

46. Имеется в виду очерк И. Я. Павловского «En cellule. Impressions d'un nihiliste (В одиночном заключении. Впечатления нигилиста)». Предисловие Тургенева к этому очерку дало повод русской реакционной прессе выступить против писателя. В «Московских ведомостях» (№ 313 от 9 декабря ст. ст. 1879 г.) появилась провокационная заметка Б. М. Маркевича, подписанная «Иногородний обыватель».

—Л., 1929, т. 12, с. 389—390.

51. См.: Ф. М. Достоевский, т. 12, с. 413 (из гл. III «Две половинки»).

52. Здесь и дальше цитируется речь Тургенева о Пушкине, произнесенная им на торжествах в день открытия памятника поэту 7 июня 1880 г. (см. Тургенев, Соч., т. XV).

53. Карийская каторга в Сибири была местом ссылки участников революционного движения.

— «Звенья», т. 1,1931, с. 467^77.

55. Имеется в виду И. Домбровский, явившийся в декабре 1879 г. к Н. А. Орлову, русскому послу в Париже, с доносом о якобы готовящемся покушении на царя. История эта не имела последствий.

56. Присутствие Лаврова и группы русских эмигрантов на литературно-музыкальном вечере в Обществе русских художников вызвало неудовольствие руководителей общества и официальных кругов. Председатель Общества русских художников в Париже А. П. Боголюбов писал в своих воспоминаниях: «... Я пришел в Общество часов около 10-ти вечера, застав мастерскую нашу полную народа. Вглядевшись поближе, вижу все незнакомые лица, в особенности в числе дам. Все были какие-то коротко стриженные, плохо умытые, одетые так же, и нечесаные. Спрашиваю секретаря нашего, художника Сакса: «Что это за народ?..» Налево вижу, сидит старик длинноволосый. «Это кто?» — «Лавров! — коновод нигилистов и цареубийц» (ЛН, т. 76, с. 457). В числе других участников с чтением стихов выступил поэт Н. М. Минский, особенно возмутивший Боголюбова. «Вышел поэт... — вспоминает он, — и заместо стихотворения о луне и ночной росе прочел, как Каракозова вели на виселицу и его думы...» В связи с этой историей, получившей широкую огласку, Тургенев обратился с официальной запиской к А. П. Боголюбову, выражая сожаление о случившемся. Тем не менее Тургенев называл этот эпизод «незначительным». Об этой истории, доставившей Тургеневу неприятности, вспоминают многие мемуаристы — И. Я. Павловский, Р. М. Хин и др.

57. 1 марта 1881 г. был убит Александр П.

—А. И. Желябов, Н. И. Кибальчич, Т. М. Михайлов, С. Л. Перовская, Н. И. Рысаков.

60. «Порог» был написан еще в 1878 г., но по цензурным соображениям Тургенев просил М. М. Стасюлевича не публиковать его в ряду других «Стихотворений в прозе», печатавшихся в 12-й кн. «Вестника Европы» за 1882 г. Впервые «Порог» был напечатан в 1883 г. как приложение к прокламации народовольцев «И. С. Тургенев» (см. Тургенев, Соч., т. XIII, с. 168).

61. Имеются в виду воспоминания И. Я. Павловского.

«Песнь торжествующей любви» напечатана в «Вестнике Европы», 1881, № 11.

63. Поводом изгнания Лаврова из пределов Франции в 1881 г. послужила организация им вместе с В. И. Засулич сбора средств в пользу только что основанного Общества Красного Креста «Народной воли».

66. Впервые на русском языке письмо Тургенева было напечатано в «Русских пропилеях», т. III (см. Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 2, с. 25).

«Цивилизация и дикие племена». См. коммент 2 на с. 505.

67. В 1866 г. Лавров читал курс высшей математики в Артиллерийской академии.

68. Имеются в виду воспоминания Н. М., М. М. Ковалевского, В. Рольстона (см. в т. 2 наст. изд.). И. Я. Павловский в своих мемуарах писал о том, что видел рукопись этого романа: «Образы, сцены до того толпились в голове И. С, что он говорил отдельными словами, намеками, жестами и кончил тем, что махнул рукой, сказав: «Нет, все это надо написать, иначе не поймете». Два года спустя, — рассказывает мемуарист, — я застал И. С. за кучей исписанных листков почтовой бумаги малого формата. «Вот пишу историю П. , —сказал он...» (И. Я. Павловский. Воспоминания об И. С. Тургеневе (Из записок литератора). —«Русский курьер», 1884, № 199, 21 июля).

71. Об этом писал И. Я. Павловский.

72. В «Русских ведомостях» 27 сентября 1883 г. была опубликована речь В. В. Пржевальского, произнесенная им на заседании Московского юридического общества 23 сентября.

73. П. Л. Лавров вскоре после смерти писателя 26 августа / 7 сентября 1883 г. опубликовал во французской социалистической газете «Iustice» письмо, в котором сообщалось о ежегодной денежной помощи Тургенева журналу «Вперед!». Катков перепечатал это письмо Лаврова в передовой статье «Московских ведомостей» (№ 251 от 10/22 сентября 1883 г.) без всяких комментариев, явно преследуя провокационные цели. Выходка Каткова послужила поводом для выступления русских либералов с опровержением Лаврова. С резкой статьей против Лаврова и в «защиту» Тургенева выступил М. М. Стасюлевич («Новости», 1883, т. 76, с. 236—249). «Многие друзья Тургенева горячо упрекали Лаврова за то, что он воспользовался его смертью для целей политической агитации, — говорилось в открытом письме Лопатина издателю «Daily News» . — Несомненно, что Лавров, публикуя свое письмо, действительно желал поставить русское правительство в затруднительное положение и вынудить его или похоронить со всеми официальными и неофициальными почестями прах одного из злейших своих врагов, или же отказать в этих почестях праху человека, которого знала и любила вся читающая Россия... Но... я искренне думаю, что если бы Тургенев мог слышать и знать тот шум, который происходит вокруг его гроба, то он только порадовался бы тому, что даже его прах послужил поводом к нанесению нового лишнего удара самодержавному правительству, которое он так сильно ненавидел во всю свою жизнь» (ЛН, т. 76, с. 248)

Пользуюсь случаем, чтоб сообщить анекдот по поводу этого декрета русского правительства против русских цюрихских студенток. Одна из них, занимавшаяся набором «Вперед!» в Лондоне, умерла там от скоротечной чахотки, и так как английский врач был позван слишком поздно (в нашей колонии был свой врач), то coroner производил следствие. На этом следствии перед большим jury мне пришлось рассказать о том, каким образом умершая очутилась в Англии в нашей колонии. Когда я сказал, что она должна была оставить Цюрих, так как русское правительство выгнало русских студенток из Цюриха, коронер хотел поправить меня: «Вы, верно, хотите сказать швейцарское правительство». Я уверил его, что хочу именно сказать то, что сказал. Англичане очень удивились. Мне пришлось выяснить подробности, но они все-таки едва ли вполне ясно поняли, как могло русское правительство сделать такое дело и как это его послушались. (Примеч. 77. Л. Лаврова.)

2* О всех делах (лат.).

3* Это письмо, сохранившееся в моих бумагах, я давал прочесть двум лицам, пользующимся общественным уважением, имевшим случай знать почерк Ивана Сергеевича, никогда не принадлежавшим к русской революционной партии, и свидетельства которых никто, вероятно, не решится заподозрить. {Примеч. П. Л. Лаврова.)

«Атенеума», где помещена статья, а сохранился лишь французский оригинал его в рукописи, где недостает нескольких страниц. Следовательно, может случиться, что я приведу кое-какие места, выброшенные редакцией при сокращении статьи для помещения ее в «Атенеуме», для которого она оказалась слишком длинной. (Примеч. П. Л. Лаврова.)

6* Пользуюсь случаем, чтобы выразить свое сомнение, имели ли вовсе в последние годы русские либералы определенную политическую программу действий. В 1882 году собралось у меня в Париже несколько личностей из русской либеральной интеллигенции, достаточно смелых, чтобы посещать меня, и каждый из которых завоевал себе право называться одним из лучших представителей русского либерализма. Все они нападали, конечно, на русскую революционную партию и на ее способ деятельности. Но все согласны были в полном расстройстве положения дел в России. «Так продолжаться не может», —повторял почти каждый. Я им сказал: «Положим на минуту, господа, что программа деятельности революционной партии неверна. Дайте другую программу, чтобы выйти из теперешнего положения, и обсудим ее». Эти люди, принадлежавшие, как я уже сказал, к самому цвету русской либеральной интеллигенции, не могли дать никакой программы. Один из них, очень остроумный, сказал, правда, что порядочным людям надо бежать из России, но он сам отлично понимал, что ведь это не политическая программа. (Примеч. П. Л. Лаврова.)

7* Это ненавистный мне человек (фр.).

я выписал одну из приведенных выше фраз, был от студентов Горного института. Следовательно, это должен быть тот самый, который, по памяти, восстановлен в № 56 «Общ. дела». Разницу в таком случае пришлось бы приписать тому, что я делал из оригинала, переданного мне И. С, выписку того, что для меня было важно; участник же адреса, восстановляя его по памяти, вос-становляет особенно то, что для него было интересно. Но может случиться, что мои выписки относились и к другому адресу. (Примеч. П. Л. Лаврова.)

9* О «малом знакомстве» Ивана Сергеевича с современной постановкой социально-экономического вопроса в Европе см. «Русск. мысль», ноябрь 1883, стр. 323. Но здесь, говоря о народе, позволю себе попутно заметку, вызванную недавно сообщенным мне сведением. Иван Сергеевич, один из лучших и наиболее развитых представителей русских экономически господствующих классов, искрение любил русский народ, и его теплые симпатии к последнему слишком ясны для внимательного читателя его произведений, чтобы стоило на этом останавливаться; но он иногда, в разговорах, высказывался о нем так же резко, как нежно любящий человек высказывается иногда с крайним раздражением о любимой женщине, недостатки которой его тем более раздражают, чем нежнее он ее любит, и всем очень хорошо известно, что подобные взрывы негодования не только не показывают ненависти или презрения, но скорее суть именно свидетельство о неискоренимости привязанности. Мне рассказывали достоверные люди со слов Ивана Сергеевича, что Достоевский передал в «Русскую старину» для непечатания в 1890 году о бывшем будто у него разговоре с Тургеневым, где последний отзывался самым оскорбительным образом о русском народе. Иван Сергеевич отрицал, что он имел когда-либо подобный разговор с Достоевским. Читатели 1890 года, может быть, будут иметь (если все это верно) в самом произведении какие-либо доказательства «за» или «против» «воспоминаний» Достоевского. По-видимому, отзывы Достоевского об Иване Сергеевиче, напечатанные в первой книжке «Вестника Европы» за нынешний год (которой мне еще не удалось видеть), не позволяют ожидать сколько-нибудь беспристрастной передачи первым фактов, относящихся ко второму. Но если бы и случилось когда-нибудь Ивану Сергеевичу говорить подобным образом при Достоевском — а, по некоторым рассказам, это ему случалось при других — и потом забыть об этом, мне кажется, что всякий беспристрастный читатель должен бы, согласно только что сказанному, приравнять это брани влюбленного. Не лишены значения, если они переданы верно, слова Ивана Сергеевича, упомянутые в «Русск. мысли» (ноябрь 1883, стр. 326): «Нам нужно не вносить новые общественные и нравственные идеалы в народную среду, а только предоставить ей свободу возделывать и растить те общественные идеалы и нравственные принципы, зародыши которых кроются в ней самой». {Примеч. П. Л. Лаврова.)

11* См. об этом «Русскую мысль», ноябрь 1883, стр. 329, хотя, по некоторым частным сведениям, разговор там передан не совсем точно. (Примеч. П. Л. Лаврова.) ⁶¹

{1} П. Л. Лавров. Избр. соч., т. I. М., 1934, с. 78—79.

{2} Тургенев, Письма, т. X, с. 49.

—124. Правда, заявление писателя о том, что он полностью разделяет программу «Вперед!», верно только до известной степени, ибо в основе ее была все-таки идея революции, им отвергаемая. «... Было бы нелепо утверждать, —замечал Г. А. Лопатин в своем открытом письме в «Daily News», что Тургенев разделял вполне программу «Вперед!» или безусловно сочувствовал ей. Прежде всего, как художник Тургенев не был человеком строго определенной политической программы... Но он был всегда горячим другом политической свободы и непримиримым ненавистником самодержавия (ЛН, т. 76, с. 246—247).

{5} Тургенев, Письма, т. X, с. 331.

{6} П. Л. Лавров. Избр. соч., т. I, с. 104; см. также: Н. Ф. Буданова. Тургенев и Лавров в 70-е годы. —В сб.: «Тургенев и его современники». Л., 1977, с. 88—109.

{7} Тургенев, Письма, т. X, с. 115.

{9} Опубликована в ЛИ, т. 76, с. 208—232.

{10} Опубликована в ЛН, т. 76, с. 249.