Д. В. ГРИГОРОВИЧ
ИЗ «ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»
ИЗ ГЛАВЫ XII
Сколько помнится, в 1855 году Дружинин, Боткин и я согласились совершить поездку в деревню к Тургеневу, который, после кончины матери, упрашивал нас приехать к нему в Спасское-Лутовиново. К назначенному сроку мы съехались в Москве, переночевали у Боткина и на другой день выехали в тарантасе на тульскую дорогу. Во все время пути Боткин, так часто менявший расположение духа, так неожиданно переходивший от сахара к перцу и от меда к горчице, находился в самом елейном настроении. Он все время с нежностью говорил о Тургеневе, радовался его избавлению из-под сурового гнета родительницы, радовался его теперешнему благосостоянию. Мы вторили ему и вместе с ним мысленно переносились к тому, что нас ожидало: старинный, обширный барский дом, полный, как чаша, нескончаемый парк, леса на несколько верст в окружности и, наконец, перспектива увидеть эту соседку-красавицу, о которой Тургенев говорил, что при первом взгляде на нее ум наш помрачится и мы все попадаем ниц, как подкошенные стебли.1
Ожидания наши, к сожалению, не вполне оправдались. После пожара старого дома осталась только часть его, куда перенесли все, что можно было спасти; парк оказался садом, по, правда, очень большим, с древними деревьями и пространным прудом; на всем лежала печать запущенности, не мешавшей, впрочем, живописности в целом. Вокруг дома и деревни расстилалась плоская черноземная земля; надо было отправляться версты за две, чтобы встретить холмы и леса. Соседка-красавица произвела на нас обратное действие против того, что мы ожидали: она была во всех статьях скорее дурна собою, чем красива.
Разочарование наше продолжалось, впрочем, не долго. Радушная встреча, искренняя радость Тургенева, удовольствие видеть его в собственном доме — все это возвратило нам отличное расположение духа. Боткин поворчал немного; не обошлось, конечно, без того, чтоб он не подтрунил над хозяином дома, но после купанья в пруду и отличного обеда с блюдом грибов, зажаренных в сметане, он вдруг умилостивился и несколько раз подходил к Тургеневу, лаская его по плечу и приискивая ему разные милые названия.
По утрам Тургенев удалялся в свой маленький кабинет, где находилась также его постель, загороженная ситцевыми ширмами; мы расходились по своим комнатам с книгой или занимались писанием писем. К завтраку и обеду являлся всегда дядя Тургенева, человек старый, но крупный, служивший когда-то в кавалерии, большой весельчак и жуир, взявший на себя все хлопоты по хозяйству и, как оказалось, распоряжавшийся им на более широкую ногу, чем бы следовало: он приходил обыкновенно с женою, молодой женщиной, годившейся ему во внучки. Тургенев как будто стеснял их своими наездами в деревню.
После обеда к подъезду подавали длинные-длинные дрожки, так называемые разлюли, мы все усаживались, не выключая Дьянки, любимой собаки Тургенева и неразлучной его спутницы, и отправлялись в лес. Никогда, я думаю, лес Тургенева не оглашался такими взрывами хохота, как тогда, во время этих прогулок. Боткин положительно захлебывался от прилива сладких чувств. Раз только внезапно изменил он своему настроению и налетел на меня, как сокол на жертву. Думая провести кратчайшим путем, я всех завел в высокую, полную росы траву, и Боткину представилось, что он промочил себе ноги. Боже, какие эпитеты посыпались на мою голову! Но мы вышли на красивую лужайку, отененную большими деревьями, и все тотчас же как рукой сняло. Боткин бросился на траву, вытянулся на спине и нежно млеющим голосом начал читать стихотворение Кольцова:
Природы милое творенье,
Цветок, долины украшенье... и т. д. 2
По вечерам мы собирались в диванной и кто-нибудь из нас громко читал новую статью из толстых журналов, присылаемых из Москвы и Петербурга. Вечер проходил иногда в беседе, приправляемой оживленным спором.
Не помню, кто-то из нас коснулся деревенской красавицы, которую так живо описывал нам Тургенев и которая нас так разочаровала. Боткин привязался к этому случаю и стал язвить Тургенева, уверяя, что привычка его усиливать всегда краски против того, что есть в действительности, часто ставит его в комическое положение. Слово за словом, пришли к заключению, что такая слабость легко приводит к последствиям, которые могли бы служить отличным мотивом для сценического представления, Я предложил присесть сейчас и набросал план пьесы; мысль была единогласно одобрена, и Тургенев сел записывать; мы. между тем, кто лежа на диване, кто расхаживая по комнате, старались, перебивая друг друга, развивать сюжет, придумывать действующих лиц и забавные между ними столкновения. Кавардак вышел порядочный. Но на другой день, после исправлений и окончательной редакции, вышел фарс настолько смешной и складный, что тут же решено было разыграть его между собой. Сюжет фарса не отличался сложностью: выставлялся добряк помещик, не бывавший с детства в деревне и получивший ее в наследство; на радостях он зовет к себе не только друзей, но и всякого встречного; для большего соблазна он каждому описывает в ярких красках неслыханную прелесть сельской жизни и обстановку своего дома. Прибыв к себе в деревню с женою и детьми, помещик с ужасом видит, что ничего нет из того, что он так красноречиво описывал: все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины. Он впадает в ужас при одной мысли, что назвал к себе столько народу. Гости между тем начинают съезжаться. Брань, неудовольствие, ссоры, столкновения с лицами, враждующими между собою. Жена, потеряв терпение, в первую же ночь уезжает с детьми. С каждым часом появляются новые лица. Несчастный помещик окончательно теряет голову, и когда вбежавшая кухарка объявляет ему, что за околицей показались еще три тарантаса, он в изнеможении падает на авансцене и говорит ей ослабевшим голосом: «Аксинья, поди скажи им, что мы все умерли!..»
Тургенев сам вызвался играть помещика; он добродушно согласился даже произнести выразительную фразу, внесенную в его роль и сказанную будто бы им на пароходе во время пожара: «Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери!» Боткин взял роль сластуна, брюзгливого, ворчливого статского советника; Дружинин должен был играть роль желчного литератора; мне предоставлена была роль врага Дружинина, преследующего его всюду и на этот раз решившегося с ним покончить.
Тургенев не остановился на этом: увлеченный мыслью домашнего спектакля в Спасском, он стал уверять, что одного фарса мало будет, необходимо перед тем разыграть что-нибудь классическое; в тот же вечер принес он нам пародию на сцену Эдипа и Антигоны из Озерова; она оканчивалась таким образом:
Антигона (сентиментально).
Почто я зрю печали на лице твоем, родитель?
Эдип {рыдая).
Ах, я Эдип!..
Антигона {целуя его в лысину).
Родитель, полно ныть...
Прекрасную тираду ты лучше прочитай,
Где в пламенных стихах
Эдип {внезапно одушевляясь).
Изволь, о дочь моя, изволь...
Ты зри главу мою... главу... зри... зри...
Антигона {в страхе и в сторону).
Он роль свою забыл, несчастный старикашка...
Уйдем отсель скорей, папашка...
и т. д.
Эдипа должен был представлять Тургенев, я — Антигону.
По этому случаю графиня М. Н. Толстая (сестра Льва Николаевича, соседка Тургенева) прислала нам целый ларец браслетов, колец и диадему, долженствовавшие украшать костюм Антигоны. Из Мценска привезли красок, кистей и несколько стоп бумаги. Я принялся клеить и писать декорации; для Эдипа приготовил я из трепаной пакли парик и бороду.
Намерение потешить только самих себя и двух-трех близких соседей совсем не удалось. Слух о спектакле в Лу-товинове быстро распространился по уезду; со всех концов посыпались письма с просьбой получить приглашение. Тургенев все время страшно суетился; в ответ на протесты с нашей стороны он уверял, что отказать просьбам — значило бы перессориться со всем уездом, и поминутно повторял известную французскую фразу:
— Le vin est tire, il faut le boire!.. 1*
Вечером, в день спектакля, съехалось столько публики, что половина принуждена была слушать стоя.
Сцена из «Эдипа» не произвела никакого эффекта, несмотря на то что Тургенев в своем парике и бороде, делавших его похожим на короля Лира, очень хорошо изобразил расслабленного, выжившего из ума старца. Фарс имел больше успеха; мы лезли из кожи; Боткин был великолепен в роли ворчливого статского советника. Сцена, когда желчный литератор (Дружинин) бросает зажженную спичку на солому, служившую ему постелью, и говорит: «Пускай горит, он накормил нас тухлыми яйцами!» — и когда на крик: «Пожар!» — выбежал сам помещик (Тургенев) и произнес свою знаменитую фразу: «Спасите, спасите, я единственный сын у матери!» — вызвала дружные аплодисменты. Но вообще, сколько можно было заметить, большинство публики осталось не вполне удовлетворенным спектаклем.
Эти пять-шесть недель, проведенные в Спасском, считаю я в числе лучших моих воспоминаний 3.
Мне случалось потом снова заезжать к Тургеневу. Последний раз, летом в 1881 году, я застал у него семью Якова Петровича Полонского. Тургенев всегда особенно любил и ценил Я. П. Полонского; связь их была давнишняя, едва ли не с юности; он любил все, что было близко Полонскому, и радовался видеть его семью у себя дома4. Я, со своей стороны, тоже радовался встрече, так как разделял к семье Полонского чувства Тургенева. Мы проводили время в беседах и прогулках. Иван Сергеевич был по-прежнему разговорчив, приветлив, часто шутил, но уже той веселости — той полной веселости, которая оживляла нас в старое время, я уже в нем не заметил. Время от времени в чертах его проявлялся плохо скрываемый оттенок меланхолического, как будто даже горького чувства. Оно и понятно: не считая жены и детей Я. П. Полонского, мы были в тех уже годах, когда легче вспоминать о веселых днях, чем их испытывать.
— и где же? — в Петербурге!
Но я забегаю вперед.
ИЗ ГЛАВЫ XIII
Мы как-то разговорились о Тургеневе и припомнили наше представление в Спасском; рукопись фарса оказалась у Дружинина. Я, от нечего делать, воспользовался ею и сочинил рассказ «Школа гостеприимства», напечатанный потом в «Современнике», к великому негодованию тогдашнего критика «Отечественных записок» Дудышки-на, который отозвался о нем как о предмете низменного литературного рода, забыв, вероятно, что даже такой великий писатель, как Диккенс, не брезгал иногда фарсом 5 <... >
<...> С первых же дней Петербург не только сделался ему не симпатичным, но все петербургское заметно действовало на него раздражительно.
«Современника» и, несмотря на то что уже печатал в этом журнале, никого там близко не знает, я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд, которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции. Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником 6, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда выработался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такою яркостью в романе «Анна Каренина».
Сцена в редакции могла быть вызвана его раздражением против всего петербургского, но скорее всего — его склонностью к противоречию. Какое бы мнение ни высказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей. Я находился в соседней комнате, когда раз начался у него спор с Тургеневым; услышав крики, я вошел к спорившим. Тургенев шагал из угла в угол, выказывая все признаки крайнего смущения; он воспользовался отворенною дверью и тотчас же скрылся. Толстой лежал на диване, но возбуждение его настолько было сильно, что стоило немало трудов его успокоить и отвезти домой. Предмет спора мне до сих пор остался незнаком <... >
Выше я заметил, что злосчастный фарс, сочиненный в Спасском, был разыгран в Петербурге. Случилось это в зиму того лета, когда мы жили у Тургенева. В артистических кружках Петербурга распространился слух, что Тургенев, имя которого пользовалось громкою известностью, написал пьесу. В семействе архитектора Штакеншнейде-ра, жившего тогда в своем доме на широкую ногу, затевался домашний спектакль. Чего же лучше, как угостить публику такою новинкой? С Тургеневым Штакеншнейде-ры не были знакомы; его к тому же еще не было в Петербурге. Обратились к Дружинину; тот начал отказывать, и, наконец, раздражившись неотвязчивыми просьбами, отдал рукопись, умолчав почему-то о нашем сотрудничестве. Роли живо разобрали любители. Хозяева дома, не присутствуя на репетициях, рассылали между тем приглашения, стараясь собрать по возможности избранную публику; приглашен был, между прочим, Н. И. Греч. Тургенев в это время только вернулся из Спасского. В день представления Дружинин, желая, вероятно, подшутить над Тургеневым, уговорил его ехать вместе к Штакеншнейде-рам 7.
Дружинина. Случилось так, что перед самым началом спектакля актеры, желая, вероятно, придать себе больше смелости, выпили много лишнего; при поднятии занавеса многие из них были совершенно пьяны и понесли страшную чепуху; один из них, игравший роль брюзгливого статского советника, украсил почему-то свою грудь целым рядом орденских звезд; 8 вместо реплики он неловко толкнул товарища; тот споткнулся и повалился на пол, увлекая за собою стул; другие сочли нужным вступиться; на сцене произошла чистейшая свалка. Публика пришла в смущение. Можно себе представить, что должен был испытывать Тургенев, когда Дружинин шептал ему, что все считают его автором пьесы, и в подтверждение указал на многих лиц, которые приподымались с мест, отыскивая глазами автора. Греч, сидевший в первом ряду и как нарочно надевший в этот вечер свою звезду, привстал и, с негодованием указывая публике на сцену, произнес: «Полюбуйтесь, милостивые государи, вот она натуральная школа!»
Тургенев, стараясь скрыться за спинками кресел, что было не легко для его роста, и частью заслоняясь ближайшими соседями, пробрался наконец к выходной двери9.
Когда напоминали ему в приятельском кругу об этом спектакле, он бросался на ближайший стул, закрывал лицо руками и начинал стонать, как от жесточайшего ревматизма. Неуместная шутка Дружинина не прошла ему даром. Тургенев отплатил ему следующею эпиграммой:
Дружинин корчит европейца,— Как ошибается, бедняк! Он труп российского гвардейца, Одетый в английский пиджак.
ИЗ ГЛАВЫ XIV
Недостаток воли в характере Тургенева и его мягкость вошли почти в поговорку между литераторами; несравненно меньше упоминалось о доброте его сердца; она между тем отмечает, можно сказать, каждый шаг его жизни. Я не помню, чтобы встречал когда-нибудь человека с большею терпимостью, более склонного скоро забывать направленный против него неделикатный поступок. Раз только в жизни у него достало настолько характера, чтобы сохранить до конца неприязненное чувство к лицу, с которым прежде находился он на приятельской ноге, —лицо это был Некрасов 10.
Причина их размолвки мне настоящим образом неизвестна; рассказы о ней слишком разнообразны и пристрастны, чтобы можно было с достоверностью на чем-нибудь остановиться. Несомненно одно только: в натуре Тургенева не было ничего агрессивного, не было признака того, что называется задором; его, напротив, можно было упрекнуть в излишней уступчивости, даже против тех, кто не стоил его мизинца, не мог равняться с ним ни в каком отношении.
Нельзя предполагать, чтобы поводом к размолвке между ним и Некрасовым служила со стороны Тургенева денежная причина; бескорыстие Тургенева можно причислить к отличительным чертам его характера. За несколько времени до ссоры с Некрасовым он продал ему издание «Записки охотника» за тысячу рублей; сообщая об этом Герцену письмом от 22 июля 1857 года 2* беспечностью Тургенев относился к денежному вопросу.
Тронутый положением бедного семейного родственника, Ив. Серг. предложил ему заняться управлением имения; желая окончательно успокоить его и упрочить его судьбу, Ив. Серг. поспешил выдать ему, на случай своей смерти, вексель в пятьдесят тысяч. Два года спустя благородный родственник представил вексель ко взысканию, поставив своего благодетеля в трагическое положение.
Ив. Серг. ограничился только тем, что попросил его оставить Спасское и передал его управление другому лицу <...>
Если б возможно было составить список деньгам, которые Тургенев роздал при своей жизни всем тем, кто к нему обращался, сложилась бы сумма больше той, какую он сам прожил. Приписывать его щедрость не доброте сердца, а распущенности, мелочному тщеславию могут только те, которые, судя по себе, не допускают в других возможности честных, великодушных побуждений; когда такая возможность слишком уже очевидна, они набрасываются с яростью голодных собак на какую-нибудь другую сторону лица и на ней стараются выместить свою злобу.
Разрыв с Некрасовым и «Современником» объяснялся публике редакцией как результат исключительно идейных разногласий и убеждений; инициатива разногласия приписывалась самой редакции. Из переписки Тургенева с Герценом видно между тем, что разрыву способствовал Герцен, а инициатива разрыва принадлежит самому Тургеневу. Вот что писал он Герцену 9 января 1861 года: «С «Современником» и Некрасовым я прекратил всякие сношения, что, между прочим, явствует из ругательств a mon adresse 3* » 12 Авторское самолюбие вряд ли играло здесь какую-нибудь роль; имя Тургенева стояло тогда на главном плане, и желание оскорбить его, поставив его имя в конце объявления, не достигало цели, не могло оскорбить его. Наконец, все это произошло уже после разрыва. Поводом к нему должна была служить более важная причина, иначе Тургенев, с его уступчивостью и мягкостью, не был бы способен в течение стольких лет не изменить своему неприязненному чувству 13.
У Тургенева было авторское самолюбие; у кого же его нет? Он, кажется, имел на него право, но оно никогда не доходило до того болезненного состояния, как это было, например, у Гончарова, Достоевского и т. д. С ним свободно, без всякого стеснения, можно было высказывать мнение о его произведениях, не рискуя поселить в нем враждебного чувства. Самолюбие, надо думать, питается другими корнями, чем самомнение, потому что с этой последней стороны Тургенев представлял исключение между своими собратами. Редко его произведение печаталось прежде, чем он прочтет его кому-нибудь из близких людей, не посоветуется; замечания возбуждали иногда спор, но принимались всегда без признака самолюбивого укола; рукопись потом сверху донизу перечитывалась, исправлялась и часто переписывалась заново.
Строгий к самому себе, он не только был снисходителен к другим, но часто открывал в их произведениях несуществующие достоинства. Стоило ему прочесть повесть или рассказ и покажись ему сгоряча, что в том или другом есть проблеск дарования, он носился с ними всюду, торжественно провозглашал нарождение нового таланта, спорил, раздражался против недостатка чуткости к художественным приемам и в конце концов, когда убеждался или ему ясно доказывали несостоятельность предмета его увлечения, он охотно сознавался в своем заблуждении и сам над собою добродушно подтрунивал. В увлечениях этого рода часто руководило им также чувство добра, желание поддержать начинающего или, наконец, помимо литературы, просто прийти на помощь, выручить человека из бедственного положения.
— в Париже или Петербурге, — нельзя было к нему зайти без того, чтобы не встретить множество молодежи обоего пола; раз в Петербурге, направляясь в номер гостиницы, где он жил, мне пришлось проходить по коридору мимо целого ряда таких посетителей и посетительниц, сидевших на подоконниках в ожидании очереди. Его терпимость и снисхождение в этих случаях могли основываться на мягкости характера, готового скорее стеснить себя, чем решиться на отказ, но, во всяком случае, не на желании популярничать, как распускали слух его недоброжелатели. Те, которые к нему обращались, по большей части платили ему неблагодарностью, другие принадлежали почти исключительно к людям скромного общественного положения, наконец, сколько бы их ни было и к какому бы классу они ни причислялись, что могли бы они прибавить к популярности Тургенева, которая росла год от году без всякой помощи, благодаря только его таланту?
Одно время он был увлечен Писемским 14. Писемский, при всем его уме и таланте, олицетворял тип провинциального жуира и не мог похвастать утонченностью воспитания; подчас он был нестерпимо груб и циничен, не стеснялся плевать — не по-американски, в сторону, а по русскому обычаю — куда ни попало; не стеснялся разваливаться на чужом диване с грязными сапогами, —словом, ни с какой стороны не должен был нравиться Тургеневу, человеку воспитанному и деликатному. Но его прельстила оригинальность Писемского. Когда Ив. Серг. увлекался, на него находило точно затмение, и он терял чувство меры.
Раз был он с Писемским где-то на вечере. К концу ужина Писемский, имевший слабость к горячительным напиткам, впал в состояние, близкое к невменяемости. Тургенев взялся проводить его до дому. Когда они вышли на улицу, дождь лил ливмя. Дорогой Писемский, которого Тургенев поддерживал под руку, потерял калошу; Тургенев вытащил ее из грязи и не выпускал ее из рук, пока не довел Писемского до его квартиры и не сдал его прислуге вместе с калошей.
С его большим умом, разносторонним образованием, тонким эстетическим чувством, широтой и свободой мысли, Тургенев мог бы быть — и, по-настоящему, должен был бы быть в свое время— центром литературного кружка; вокруг него охотно бы стали группироваться остальные литературные силы; к сожалению, это не осуществилось, — не осуществилось потому, что для представителя кружка у него недоставало твердости, выдержки, энергии, необходимых условий в руководителе. Он сам добродушно величал себя «овечьей натурой». Он, кроме того, не был способен к практической деятельности, доказательством чего служат его собственные запутанные дела; наконец, даже при лучших нравственных условиях, Тургенев не мог бы играть преобладающей роли в литературном кружке; он наездом только бывал в России и никогда бы не решился оставить Париж и семейство г-жи Виардо. Он и его брат оправдывали предсказание матери, говорившей им обоим: «Жаль мне вас; вы не будете счастливы, вы оба однолюб-цы», то есть будете всю жизнь привязаны к одной женщине.
нервного и физического утомления, заставить себя довести до конца продолжительный умственный или художественный труд. С этой стороны Тургенев — автор многих длинных литературных произведений — подтверждает только факт двойственности в артистических натурах с выдающимся творческим талантом. Такие натуры как бы вмещают в себе два отдельные существа, не только не схожие между собою, но большею частью совершенно противуположного характера: одно выражается внешним образом и принадлежит жизни; другое скрывается в тайнике души и служит только творчеству; последнее чаще всего лучше первого. Пушкин превосходно выразил эту двойственность, сказав:
Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен; Молчит его святая лира, Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира. Быть может, всех ничтожней оп. Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел... и т. д. 15
Но это не вполне можно отнести к Тургеневу. Когда усыплялось его творчество и сам он малодушно погружался «в заботы суетного мира», он и тогда не казался ничтожным; его большой ум и образование нигде и никогда не допустили бы его до такой роли.
Ивана Сергеевича часто упрекали в том, что он не стеснялся, когда приходил случай, сочинить эпиграмму на приятеля, сделать на его счет какое-нибудь комическое или едкое сравнение, и приписывали это двуличию его характера. Тургенев действительно был мастер на эпиграмму. В прекрасной статье о нем Я. П. Полонского «Тургенев у себя» приведено несколько таких образчиков. Для красного словца он, правда, не щадил иногда приятеля, но отсюда далеко еще до обвинения его в фальшивости и двуличии. Легко так говорить тем, кому бог отказал в остроумии. Награди их бог наблюдательностью, способностью подмечать смешную сторону — и главное, способностью моментально облечь подмеченное в живую форму, — они заговорили бы совсем другое. Желательно было бы взглянуть на смертного, награжденного такими свойствами, который отказался бы от них добровольно и сказал бы себе: не высказывай своих наблюдений, скрой их в груди своей, придержи язык из христианского чувства, из опасения хотя бы на секунду досадить ближнему... На такую добродетель способен был бы разве только Христос, олицетворение всех добродетелей. Не в оправдание, а в пример приведу Пушкина, который не утерпел, чтобы не написать на двери друга своего Жуковского:
Из савана оделся ты в ливрею,
И руку жмешь камер-лакею...
Бедный певец!.. 16
Другой поэт, Ф. И. Тютчев, не стеснялся называть своего друга князя Горчакова «фасадом великого человека» и «Нарцызом собственной чернильницы» и т. д. Соболевский, друг князя В. Ф. Одоевского, написал на него <...> эпиграмму:
Случилось раз, во время оно,
и т. д.
Для перечисления подобных примеров потребовались бы не страницы, но целые томы; из этого следует только, что даже у хороших людей больше эгоизма, чем христианской добродетели, и ничего больше. Кто же в этом не грешен?
У Тургенева, как у всякого выдающегося человека, было много недоброжелателей и клеветников. Известие о его кончине, отразившееся скорбью во всей России, его похороны, собравшие на улицах весь Петербург и сопровождаемые массами людей, которым дорога русская слава , — были лучшим ответом его клеветникам и завистникам, старавшимся уронить его значение в глазах русской читающей публики. Кончу о нем словами Я. И. Полонского, — словами, вырвавшимися из сердца: «Кто в Тургеневе потерял не только знаменитого, родного писателя, но и друга, тот никогда не забудет, как много потерял он, насколько стал он беднее и беспомощнее».
Разрыв Тургенева с Некрасовым и уход его из «Современника» сильно отразились на характере редакции этого журнала. В каждом кружке есть непременно лицо более или менее интересное, симпатическое, привлекательное; таким был в «Современнике» Тургенев. Его не стало, и старые приятели мало-помалу один за другим начали удаляться. В состав редакции входили к тому же новые лица, принадлежавшие другому поколению, ничем нравственно не связанные с прежними сотрудниками. Во главе журнала как критик, дававший камертон направлению, находился Добролюбов, весьма даровитый молодой человек, но холодный и замкнутый. Главный редактор и хозяин журнала, Некрасов, посвящал ему те свободные часы, которые оставались у него после вечеров и ночей, проводимых за картами в Английском клубе и в домах, где велась крупная игра. Громадные выигрыши и проигрыши, поддерживая в нем одинаковое нервное возбуждение, отвлекая его ум к другим интересам, мешали ему вести дела с прежним вниманием. Ив. Ив. Панаев из редакторов превратился каким-то образом в простого сотрудника, получавшего гонорар за свои ежемесячные фельетоны. Добрейший этот человек, мягкий как воск, всегда готовый услужить товарищу, когда-то веселый, беспечный, любивший приятельскую компанию, находился теперь постоянно в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа.
Знакомство Тургенева и Дмитрия Васильевича Григоровича (1822—1899) состоялось в апреле 1846 года. Григорович входил в круг так называемой «старой» редакции «Современника» — был близок с Анненковым, Дружининым, Боткиным. Первое известное нам упоминание о Григоровиче содержится в письме Тургенева к Полине Виардо от 7/19 декабря 1847 года: «... Мне прислали последний номер нашего журнала; я нашел в нем прекрасный рассказ некоего г-на Григоровича» {1}. Это была повесть «Антон Горемыка» Д. В. Григоровича, художника, сформировавшегося в традициях «натуральной» школы.
духовной близостью. Тургенев, ценя и Григоровиче талантливого писателя, автора «Антона Горемыки», «Деревни», иронизировал порой над некоторыми, как ему казалось, суетными чертами характера своего товарища. Однако под конец жизни, в письме к М. Г. Савиной от 2/14 марта 1882 года, Тургенев очень тепло отозвался о Григоровиче. «Он, при некоторых недостатках, вообще свойственных человеческой природе, — говорилось в этом письме, —прекрасный человек и верный друг» {2}.
Д. В. Григорович, который хорошо знал почти всех выдающихся русских писателей, начал писать свои литературные мемуары в восьмидесятых годах. «Мои воспоминания будут похожи на акварельные наброски, а никак не на картину, густо написанную масляными красками» {3} , — так представлял Григорович характер будущих мемуаров.
Одну из таких изящных «акварелей», исполненных легким, живописным пером мастера, представляет собой история поездки друзей — Дружинина, Боткина и Григоровича — к Тургеневу в Спасское (в извлечениях из главы XII публикуется в настоящем издании). Но в целом воспоминания Григоровича далеко не «акварели», они несут на себе заметную печать убеждений автора, что выразилось, например, в тенденциозном истолковании причин и сути разрыва Тургенева с кругом «Современника».
«Литературные воспоминания» Д. В. Григоровича впервые опубликованы к журнале «Русская МЫСЛЬ), 1892, кн. XII; 1893, кн. I и. П. Черновая рукопись хранится в ЦГАЛИ. Текст печатав ется по изданию: Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1961.
1. Речь идет о М. Н. Толстой.
2. Из стихотворения А. В. Кольцова «Цветок» (1838).
3. Тургенев остался доволен встречей с друзьями: «Мы проводили время очень приятно и шумно — разыграли на домашнем театре фарс нашего сочинения и пародированную сцену из озе-ровского «Эдипа», в костюмах, с декорациями, занавесом, публикой, вызовами, соперничеством и маленькой даже интрижкой — словом, со всеми принадлежностями домашнего театра; ели и пили страшно, играли в биллиард, кегли, катались на лодке, ездили верхом, врали и говорили серьезно до 2-х часов ночи — словом, кутили...» (из письма к П. В. Анненкову от 2/14 июня 1855 г. — Тургенев, Письма, т. II, с. 276). Спектакль был разыгран 26 мая 1855 г. Друзья пробыли в Спасском с 12/24 мая по 1/13 июня 1855 г., то есть три недели (там же, с. 274).
4. См. воспоминания Я. П. Полонского в т. 2 наст. изд.
«Школа гостеприимства» была опубликована в сентябрьской книге «Библиотеки для чтения» (1855). В этом «сатирическом» сочинении Григоровича выразилась неприязнь автора к Некрасову и И. И. Панаеву, а образ литератора Чернушкина воспринимался как пародия на Чернышевского. С. С. Дудышкин критиковал Григоровича за грубо-комические сцены, которые, писал он, «недостойны искусства, недостойны художника» («Отечественные записки», 1855, № 10, с. 120). Н. А. Некрасов в «Заметках о журналах за сентябрь», видимо, сознательно не стал отвечать на выходку Григоровича. Он даже похвалил мастерство автора, но заметил, что нельзя допускать «свои антипатии в литературные произведения» («Современник», № 10, с. 182). Возможно, что в ответ на это выступление Некрасова Григорович в одном из писем к поэту признавался, что повесть ему самому казалась «мерзкою; спросите у Дружинина, как я за нее пугался и как в ней сомневался» («Некрасовский сб.», Пгр., 1918, с. 103).
6. Ср. рассказ об этом же эпизоде в воспоминаниях А. А. Фета, наст, т., с. 165. В письме к В. П. Боткину Тургенев писал о несправедливой оценке, данной Л. Толстым творчеству Жорж Санд (Тургенев, Письма, т. II, с. 337).
7. Спектакль состоялся 7 февраля 1856 г. «Вчера у Штакеншнейдер на домашнем театре давали «Школу гостеприимства», — писал Тургенев 8 февраля 1856 г. В. П. Боткину (Тургенев, Письма, т. II, с. 338). Пьеса не носила остропародийного характера, она была гораздо ближе к своей первой «спасской постановке» (Дружинин восстановил ее по памяти). Главные роли исполняли М. Л. Михайлов и Л. П. Шелгунова.
8. «В пьесе фигурировал генерал со звездой, —вспоминает Л. П. Шелгунова, —которого в конце пьесы валят на солому и при криках: «Бей генерала!» — бьют... На другой день к Штакеншней-деру приехал Григорович и стал извиняться за конец пьесы, будто бы обидевший сидевших в первом ряду генералов» (Н. В. Шел-гунов, Л. П. Шелгунова, М. Л. Михайлов. Воспоминания, т. 2. М., «Художественная литература», 1967, с. 62—63).
9. Тургенев был возмущен пьесой. «... Она произвела скандал и позор, — писал он, — половина зрителей с омерзением разбежалась, я спрятался и удрал... Лучше всего было то, что эту чепуху приписывали мне» (Тургенев, Письма, т. II, с. 338). Впечатление Тургенева подтверждается записью в «Дневнике...» Е. А. Штакеншнейдер: «... Тургенев уехал в половине пьесы, а за ним и Дружинин; оба переконфуженные... Вышла какая-то балаганщина» (Е. А. Штакеншнейдер, Дневник..., с. 119—120).
11. Ошибка Григоровича: сборник вышел в Женеве.
12. См. Тургенев, Письма, т. IV, с. 176. Григорович цитирует письмо по указанному им женевскому изданию, с. 133—134.
13. В объявлении редакции «Современника» на 1862 г. особо подчеркивался идейный характер конфликта с «некоторыми сотрудниками» (подразумевался главным образом Тургенев, хотя фамилия его и не называлась): «Направление «Современника» известно его читателям. Продолжая, по мере возможности, развивать это направление... редакция в последние годы должна была ожидать изменения своих отношений к некоторым из сотрудников (преимущественно беллетристического отдела), которых произведения в прежнее время, когда еще направления не обозначались так ясно, нередко с удовольствием встречаемы были читателями в нашем журнале. Сожалея об утрате их сотрудничества, редакция, однако же, не хотела, в надежде на будущие прекрасные труды их, пожертвовать основными идеями издания...» {Некрасов, т. XII, с. 201—202).
14. Об отношении Тургенева к А. Ф. Писемскому см. ЛН, т. 73, кн. вторая, с. 125—194.
«Поэт» (1827).
16. Автором эпиграммы был А. А. Бестужев-Марлинский («Собрание стихотворений», Л., 1948, с. 16, 195—196).
1* Вино откупорено, надо его выпить!., (фр.)
2* «Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к Герцену». М. Драгоманова, Генуя, 1892 г. п. (Примеч. Д. В. Григоровича.)
3* мой адрес (фр.).
{2} Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 1, с. 210.
{3} См. «Письма русских писателей к А. С. Суворину», Л., 1927, с. 33.