Новь (главы 14-16)

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14
Примечания: 1 2 3 4 5 6 7

XIV

Минуло еще две недели. Все шло своим порядком. Сипягин распределял ежедневные занятия если не как министр, то уже наверное как директор департамента, и держался по-прежнему - высоко, гуманно и несколько брезгливо; Коля брал уроки, Анна Захаровна терзалась постоянной, угнетенной злобой, гости наезжали, разговаривали, сражались в карты - и, по-видимому, не скучали; Валентина Михайловна продолжала заигрывать с Неждановым, хотя к ее любезности стало примешиваться нечто вроде добродушной иронии. С Марианной Нежданов окончательно сблизился - и, к удивлению своему, нашел, что у ней характер довольно ровный и что с ней можно говорить обо всем, не натыкаясь на слишком резкие противоречия. Вместе с нею он раза два посетил школу, но с первого же посещения убедился, что ему тут делать нечего. Отец диакон завладел ею вдоль и поперек, с разрешения Сипягина и по его воле. Отец диакон учил грамоте недурно, хотя по старинному способу - но на экзаменах предлагал вопросы довольно несообразные; например, он спросил однажды Гарасю, как, мол, он объясняет выражение: "Темна вода во облацех"? - на что Гарася должен был, по указанию самого отца диакона, ответствовать: "Сие есть необъяснимо". Впрочем, школа скоро и так закрылась, по случаю летнего времени, до осени. Памятуя наставления Паклина и других, Нежданов старался также сближаться с крестьянами, но вскорости заметил, что он просто изучает их, насколько хватало наблюдательности, а вовсе не пропагандирует! Он почти всю свою жизнь провел в городе - и между ним и деревенским людом существовал овраг или ров, через который он никак не мог перескочить.

Нежданову пришлось обменяться несколькими словами с пьяницей Кириллой и даже с Менделеем Дутиком, но - странное дело! - он словно робел перед ними, и, кроме очень общей и очень короткой ругани, он от них ничего не услышал. Другой мужик - звали его Фитюевым - просто в тупик его поставил. Лицо у этого мужика было необычайно энергическое, чуть не разбойничье... "Ну, этот, наверное, надежный!" - думалось Нежданову... И что же? Фитюев оказался бобылем; у него мир отобрал землю, потому что он - человек здоровый и даже сильный - не мог работать. "Не могу! - всхлипывал Фитюев сам, с глубоким, внутренним стоном, и протяжно вздыхал. - Не могу я работать! Убейте меня! А то я на себя руки наложу!" И кончал тем, что просил милостыньки - грошика на хлебушко ... А лицо - как у Ринальдо Ринальдини! Фабричный народ - так тот совсем не дался Нежданову все эти ребята были либо ужасно бойкие, либо ужасно мрачные... и у Нежданова с ними тоже не вышло ничего. Он по этому поводу написал другу своему Силину большое письмо, в котором горько жаловался на свою неумелость и приписывал ее своему скверному воспитанию и пакостной эстетической натуре! Он вдруг вообразил, что его призвание - в деле пропаганды - действовать не живым, устным словом, а письменным; но задуманные им брошюры не клеились. Все, что он пытался выводить на бумаге, производило на него самого впечатление чего-то фальшивого, натянутого, неверного в тоне, в языке - и он раза два - о ужас! - невольно сворачивал на стихи или на скептические личные излияния. Он даже решился (важный признак доверия и сближения!) говорить об этой своей неудаче с Марианной... и опять-таки, к удивлению своему, нашел в ней сочувствие - разумеется, не к своей беллетристике, а к той нравственной болезни, которой он страдал и которая не была ей чужда. Марианна не хуже его восставала на эстетику; а собственно, потому и не полюбила Маркелова, и не пошла за него, что в нем не существовало и следа той самой эстетики! Марианна, конечно, в этом даже себе самой не смела сознаться; но ведь только то и сильно в нас, что остается для нас самих полуподозренной тайной.

Так шли дни - туго, неровно, но не скучно.

Нечто странное происходило с Неждановым. Он был недоволен собою, своей деятельностью, то есть своим бездействием; речи его почти постоянно отзывались желчью и едкостью самобичевания; а на душе у него - где-то там, очень далеко внутри - было недурно; он испытывал даже некоторое успокоение. Было ли то следствием деревенского затишья, воздуха, лета, вкусной пищи, удобного житья, происходило ли оно оттого, что ему в первый раз отроду случилось изведать сладость соприкосновения с женскою душою, - сказать трудно; но ему, в сущности, было даже легко, хотя он и жаловался - искренно жаловался - другу своему, Силину.

Впрочем, это настроение Нежданова было внезапно и насильственно прервано - в один день.

Утром того дня он получил записку от Василия Николаевича, в которой предписывалось ему вместе с Маркеловым - в ожидании дальнейших инструкций - немедленно познакомиться и сговориться с уже поименованным Соломиным и некоторым купцом Голушкиным, старообрядцем, проживавшим в С. Записка эта перетревожила Нежданова; упрек его бездействию послышался ему в ней. Горечь, которая все это время кипела у него на одних словах, теперь снова поднялась со дна его души.

К обеду приехал Калломейцев, расстроенный и раздраженный.

- Представьте,- закричал он почти слезливым голосом, - какой ужас я сейчас вычитал в газете: моего друга, моего милого Михаила, сербского князя, какие-то злодеи убили в Белграде! До чего, наконец, дойдут эти якобинцы и революционеры, если им не положат твердый предел!

Сипягин "позволил себе заметить", что это гнусное убийство, вероятно, совершено не якобинцами - "коих в Сербии не предполагается", - а людьми партии Карагеоргиевичей, врагами Обреновичей... Но Калломейцев ничего слышать не хотел и тем же слезливым голосом начал снова рассказывать, как покойный князь его любил и какое ему подарил ружье!.. Понемногу расходившись и придя в азарт, Калломейцев от заграничных якобинцев обратился к доморощенным нигилистам и социалистам - и разразился наконец целой филиппикой. Обхватив, по-модному, большой белый хлеб обеими руками и переламывая его пополам над тарелкой супа, как это делают завзятые парижане в "Cafe Riche", он изъявлял желание раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются - чему бы и кому бы то ни было!! Он именно так выразился. "Пора! пора!" - твердил он, занося себе ложку в рот. "Пора! пора!" - повторял он, подставляя рюмку слуге, разливавшему херес. С благоговеньем упомянул он о великих московских публицистах - и Ladislas, notre bon et cher Ladislas, не сходил у него с языка. И при этом он то и дело устремлял взор на Нежданова, словно тыкал его им. "Вот мол тебе! Получай загвоздку! Это я на твой счет! А вот еще!" Тот не вытерпел, наконец, и начал возражать - немного, правда, трепетным (конечно, не от робости) и хриповатым голосом; начал защищать надежды, принципы, идеалы молодежи. Калломейцев немедленно запищал - негодование в нем всегда выражалось фальцетом - и стал грубить. Сипягин величественно принял сторону Нежданова; Валентина Михайловна тоже соглашалась с мужем; Анна Захаровна старалась отвлечь внимание Коли и бросала куда ни попало яростные взгляды из-под нависшего чепца; Марианна не шевелилась, словно окаменела.

Но вдруг, услышав в двадцатый раз произнесенное имя Ladislas'a, Нежданов вспыхнул весь и, ударив ладонью по столу, воскликнул:

- Вот нашли авторитет! Как будто мы не знаем, что такое этот Ladislas! Он - прирожденный клеврет, и больше ничего!

- А... а... а... во... вот как... вот ку... куда! - простонал Калломейцев, заикаясь от бешенства... - Вы вот как позволяете себе отзываться о человеке, которого уважают такие особы, как граф Блазенкрампф и князь Коврижкин!

Нежданов пожал плечами.

- Хороша рекомендация: князь Коврижкин, этот лакей-энтузиаст...

- Ladislas - мой друг! - закричал Калломейцев. - Он мой товарищ - и я...

- Тем хуже для вас, - перебил Нежданов, - значит, вы разделяете его образ мыслей и мои слова относятся также к вам.

- Ка... как? Что? Как вы смеете? На... надобно вас... сейчас...

- Что вам угодно сделать со мною сейчас? - вторично, с иронической вежливостью перебил Нежданов.

Бог ведает, чем бы разрешилась эта схватка между двумя врагами, если бы Сипягин не прекратил ее в самом начале. Возвысив голос и приняв осанку, в которой неизвестно что преобладало: важность ли государственного человека или же достоинство хозяина дома - он с спокойной твердостью объявил, что не желает слышать более у себя за столом подобные неумеренные выражения; что он давно поставил себе правилом (он поправился: священным правилом) уважать всякого рода убеждения, но только с тем (тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом), чтобы они удерживались в известных границах благопристойности и благоприличия; что если он, с одной стороны, не может не осудить в г-не Нежданове некоторую невоздержность языка, извиняемую, впрочем, молодостью его лет, то, с другой стороны, не может также одобрить в г-не Калломейцеве ожесточение его нападок на людей противного лагеря - ожесточение, объясняемое, впрочем, его рвением к общему благу.

- Под моим кровом, - так кончил он, - под кровом Сипягиных, нет ни якобинцев, ни клевретов, а есть только добросовестные люди, которые, однажды поняв друг друга, непременно кончат тем, что подадут друг другу руки!

Нежданов и Калломейцев умолкли оба - однако руки друг другу не подали; видно, час взаимного понимания не наступил для них. Напротив: они никогда еще не чувствовали такой сильной взаимной ненависти. Обед кончился в неприятном и неловком молчании; Сипягин попытался рассказать какой-то дипломатический анекдот, но так и бросил его на полпути. Марианна упорно глядела в свою тарелку. Ей не хотелось выказать сочувствия, возбужденного в ней речами Нежданова, не из трусости - о, нет! но надо было прежде всего не выдать себя Сипягиной. Она чувствовала на себе ее проницательный, пристальный взор. И действительно, Сипягина не спускала с нее глаз - с нее и с Нежданова. Его неожиданная вспышка сперва поразила умную барыню, а потом ее как будто что озарило - да так, что она невольно шепнула: - А!.. Она вдруг догадалась, что Нежданов отвернулся от нее, тот самый Нежданов, который еще недавно шел к ней в руки. "Тут что-то произошло... Уж не Марианна ли? Да, наверное, Марианна ... Он ей нравится... да и он..." "Надо принять меры", - так заключила она свои рассуждения, а между тем Калломейцев задыхался от негодования. Даже играя в преферанс, часа два спустя, он произносил слова: "Пас!" или "Покупаю!" - с наболевшим сердцем, и в голосе его слышалось глухое тремоло обиды, хотя он и показывал вид, что "презирает"! Один Сипягин был, собственно, даже очень доволен всей этой сценой. Ему пришлось выказать силу своего красноречия, усмирить начинавшуюся бурю... Он знал латинский язык, и вергилиевское: Quos ego! (Я вас!) - не было ему чуждым. Сознательно он не сравнивал себя с Нептуном, но как-то сочувственно вспомнил о нем.

ХV

Как только оказалось возможным, Нежданов отправился к себе в комнату и заперся. Ему не хотелось ни с кем видеться - ни с кем, кроме Марианны. Ее комната находилась на самом конце длинного коридора, пересекавшего весь верхний этаж. Нежданов только раз - и то на несколько минут - заходил туда; но ему казалось, что она не рассердится, если он к ней постучится, что она даже желает переговорить с ним. Было уже довольно поздно, часов около десяти; хозяева, после сцены за обедом, не считали нужным его тревожить и продолжали играть в карты с Калломейцевым. Валентина Михайловна раза два наведалась о Марианне, так как она тоже исчезла скоро после стола. - Где же Марианна Викентьевна? - спросила она сперва по-русски, потом по-французски, не обращаясь ни к кому в особенности, а более к стенам, как это обыкновенно делают очень удивленные люди; впрочем, она вскоре сама занялась игрой.

Нежданов прошелся несколько раз по своей комнате, потом отправился по коридору до Марианниной двери - и тихонько постучался. Ответа не было. Он постучался еще раз - попытался отворить дверь... Она оказалась запертою. Но не успел он вернуться к себе, сесть на стул, как его собственная дверь слабо скрипнула и послышался голос Марианны:

- Алексей Дмитрич, это вы приходили ко мне?

- Да... я... - шепнул он.

- Пойдемте, - отвечала она и пошла по коридору; но, не дойдя до конца, остановилась и толкнула рукою низкую дверь. Нежданов увидал небольшую, почти пустую комнату. - Войдемте лучше сюда, Алексей Дмитрич, здесь нам никто не помешает. - Нежданов повиновался. Марианна поставила свечку на подоконник и обернулась к Нежданову .

- Я понимаю, почему вам именно меня хотелось видеть, - начала она, - вам очень тяжело жить в этом доме, и мне тоже.

- Да; я хотел вас видеть, Марианна Викентьевна,- отвечал Нежданов, - но мне не тяжело здесь с тех пор, как я сблизился с вами.

- Спасибо, Алексей Дмитрич, - но скажите, неужели вы намерены остаться здесь после всех этих безобразий?

- Я думаю, меня здесь не оставят - мне откажут! - отвечал Нежданов.

- А сами вы не откажетесь?

- Сам... Нет.

- Вы хотите знать правду? Потому что вы здесь.

Марианна наклонила голову и отошла немного в глубь комнаты.

- И к тому же, - продолжал Нежданов, - я обязан остаться здесь. Вы ничего не знаете, но я хочу, я чувствую, что должен вам все сказать. - Он подступил к Марианне и схватил ее за руку. Она ее не приняла - и только посмотрела ему в лицо. - Послушайте! - воскликнул он с внезапным, сильным порывом. - Послушайте меня! - И тотчас же, не садясь ни на одно из двух-трех стульев, находившихся в комнате, продолжая стоять перед Марианной и держать ее руку, Нежданов с увлечением, с жаром, с неожиданным для него самого красноречием сообщил Марианне свои планы, намерения, причину, заставившую его принять предложение Сипягина, - все свои связи, знакомства, свое прошедшее, все, что он скрывал, что никому не высказывал! Он упомянул о полученных письмах, о Василии Николаевиче, обо всем - даже о Силине! Он говорил торопливо, без запинки, без малейшего колебанья - словно он упрекал себя в том, что до сих пор не посвятил Марианны во все свои тайны, словно извинялся перед нею. Она его слушала внимательно, жадно; на первых порах она изумилась... Но это чувство тотчас исчезло. Благодарностъ, гордость, преданность, решимость - вот чем переполнялась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли; она положила другую свою руку на руку Нежданова - ее губы раскрылись восторженно... Она вдруг страшно похорошела!

Он остановился наконец - глянул на нее и как будто впервые увидал это лицо, которое в то же время так было и дорого ему, и так знакомо.

- Ах, как я хорошо сделал, что вам все сказал! едва могли шепнуть его губы.

- Да, хорошо... хорошо! - повторила она тоже шепотом. Она невольно подражала ему, да и голос ее угас.- И значит, вы знаете, - продолжала она, - что я в вашем распоряжении, что я хочу быть тоже полезной вашему делу, что я готова сделать все, что будет нужно, пойти куда прикажут, что я всегда, всею душою, желала того же, что и вы...

Она тоже умолкла. Еще одно слово - и у ней брызнули бы слезы умиления. Все ее крепкое существо стало внезапно мягко как воск. Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной - вот чем она томилась.

Чьи-то шаги послышались за дверью - осторожные, быстрые, легкие шаги.

- Я знаю, кто нас подслушивает в эту минуту, - проговорила она так громко, что в коридоре явственным отзвучием раздавалось каждое ее слово, - госпожа Сипягина подслушивает нас... но мне это совершенно все равно.

Шорох шагов прекратился.

- Так как же? - обратилась Марианна к Нежданову, - что же мне делать? как помочь вам? Говорите... говорите скорей! Что делать?

- Что? - промолвил Нежданов. - Я еще не знаю... Я получил от Маркелова записку...

- Сегодня вечером. Надо мне ехать завтра с ним к Соломину на завод.

- Да... да... Вот еще славный человек - Маркелов! Вот настоящий друг!

- Такой же, как я?

Марианна глянула прямо в лицо Нежданову.

- Как?.

Она вдруг отвернулась.

- Ах! да разве вы не знаете, чем вы для меня стали и что я чувствую в эту минуту...

Сердце Нежданова сильно забилось, и взор опустился невольно. Эта девушка, которая полюбила его - его, бездомного горемыку, - которая ему доверяется, которая готова идти за ним, вместе с ним, к одной и той же цели, - эта чудесная девушка - Марианна - в это мгновенье стала для Нежданова воплощением всего хорошего, правдивого на земле, воплощением не испытанной им семейной, сестриной, женской любви, - воплощением родины, счастья, борьбы, свободы!

О, как проникал их светлый, славный взгляд в самую глубь его души!

- Итак, - начал он неверным голосом, - я еду завтра... И когда я вернусь оттуда, я скажу... вам... (ему вдруг стало неловко говорить Марианне "вы"), скажу вам, что узнаю, что будет решено. Отныне все, что я буду делать, все, что я буду думать, - все, все сперва узнаешь... ты.

- О мой друг! - воскликнула Марианна и опять схватила его руку. - Я то же самое обещаю тебе!

Это "тебе" вышло у ней так легко и просто, как будто иначе и нельзя было - как будто это было товарищеское "ты".

- Вот оно, вот.

Марианна пробежала письмо и чуть не с благоговением подняла на него взор.

- На тебя возлагают такие важные поручения?

Он улыбнулся ей в ответ и спрятал письмо в карман.

- К чему? - шепнула Марианна и вдруг бросилась к нему на шею, притиснула свою голову к его плечу... Но они даже не поцеловались - это было бы пошло и почему-то жутко, так, по крайней мере, чувствовали они оба, - и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку.

Марианна вернулась за свечой, которую оставила на подоконнике пустой комнаты, - и только тут нашло на нее нечто вроде недоумения. Она погасила ее и в глубокой темноте, быстро скользнув по коридору, вернулась в свою комнату, разделась и легла в той же для нее почему-то отрадной темноте.

XVI

На другое утро, когда Нежданов проснулся, он не только не почувствовал никакого смущения при воспоминании о том, что произошло накануне, но напротив: он исполнился какой-то хорошей и трезвой радостью, точно он совершил дело, которое, по-настоящему, давно следовало совершить. Отпросившись на два дня у Сипягина, который согласился на его отлучку немедленно, но строго, Нежданов уехал к Маркелову. Перед отъездом он успел свидеться с Марианной. Она тоже нисколько не стыдилась и не смущалась, глядела спокойно и решительно, и спокойно говорила ему "ты". Волновалась она только о том, что он узнает у Маркелова, и просила сообщить ей все.

"И в самом деле, - думалось ему, - чего нам тревожиться? В нашем сближении личное чувство играло роль... второстепенную - а соединились мы безвозвратно. Во имя дела? Да, во имя дела!"

Так думалось Нежданову, и он сам не подозревал, сколько было правды - и неправды - в его думах.

Он застал Маркелова в том же усталом и суровом настроении духа. Пообедавши кое-как и кое-чем, они отправились в известном уже нам тарантасе (вторую пристяжную, очень молодую и не бывавшую еще в упряжке лошадь, взяли напрокат у мужика - маркеловская еще хромала) на большую бумагопрядильную фабрику купца Фалеева, где жил Соломин. Любопытство Нежданова было возбуждено: ему очень хотелось поближе познакомиться с человеком, о котором в последнее время он слышал так много. Соломин был предупрежден; как только оба путешественника остановились у ворот фабрики и назвались их немедленно провели в невзрачный флигелек, занимаемый "механиком-управляющим". Сам он находился в главном фабричном корпусе; пока один из рабочих бегал за ним, Нежданов и Маркелов успели подойти к окну и осмотреться. Фабрика, очевидно, была в полном расцветании и завалена работой; отовсюду несся бойкий гам и гул непрестанной деятельности: машины пыхтели и стучали, скрыпели станки, колеса жужжали, хлюпали ремни, катились и исчезали тачки, бочки, нагруженные тележки; раздавались повелительные крики, звонки, свистки; торопливо пробегали мастеровые в подпоясанных рубахах, с волосами, прихваченными ремешком, рабочие девки в ситцах; двигались запряженные лошади... Людская тысячеголовая сила гудела вокруг, натянутая как струна. Все шло правильно, разумно, полным махом; но не только щегольства или аккуратности, даже опрятности не было заметно нигде и ни в чем; напротив - всюду поражала небрежность, грязь, копоть; там стекло в окне разбито, там облупилась штукатурка, доски вывалились, зевает настежь растворенная дверь; большая лужа, черная, с радужным отливом гнили, стоит посреди главного двора; дальше торчат груды разбросанных кирпичей; валяются остатки рогож, циновок, ящиков, обрывки веревок; шершавые собаки ходят с подтянутыми животами и даже не лают; в уголку под забором сидит мальчик лет четырех, с огромным животом и взъерошенной головой, весь выпачканный в саже, - сидит и безнадежно плачет, словно оставленный целым миром рядом с ним, замаранная той же сажей, свинья, окруженная пестрыми поросятами, пожирает капустные кочерыжки; дырявое белье болтается на протянутой веревке - а какой смрад, какая духота всюду! Русская фабрика - как есть; не немецкая и не французская мануфактура.

Нежданов глянул на Маркелова.

- Беспорядка тут нет, - отвечал угрюмо Маркелов, - а неряшливость русская. Все-таки миллионное дело!А ему приспособляться приходится: и к старым обычаям, и к делам, и к самому хозяину. Вы имеете ли понятие о Фалееве?

- Никакого.

- Первый по Москве алтынник. Буржуй - одно слово!

В эту минуту Соломин вошел в комнату. Нежданову пришлось разочароваться в нем так же, как и в фабрике. На первый взгляд Соломин производил впечатление чухонца или, скорее, шведа. Он был высокого роста, белобрыс, сухопар, плечист; лицо имел длинное, желтое, нос короткий и широкий, глаза очень небольшие, зеленоватые, взгляд спокойный, губы крупные и выдвинутые вперед; зубы белые, тоже крупные, и раздвоенный подбородок, чуть-чуть обросший пухом. Одет он был ремесленником, кочегаром: на туловище старый пиджак с отвислыми карманами, на голове клеенчатый помятый картуз, на шее шерстяной шарф, на ногах дегтярные сапоги. Его сопровождал человек лет сорока, в простой чуйке, с чрезвычайно подвижным цыганским лицом и черными как смоль, пронзительными глазами, которыми он, как только вошел, так разом и окинул Нежданова... Маркелова он уже знал. Звали его Павлом; он слыл фактотумом Соломина.

вышел вон из комнаты. Потом он потянулся, крякнул; сбросив картуз с затылка долой одним взмахом руки, присел на деревянный крашеный стульчик и, указав Маркелову и Нежданову на такой же диван,промолвил:

- Прошу!

Маркелов сперва познакомил Соломина с Неждановым; тот ему снова даванул руку. Потом Маркелов начал говорить о "деле", упомянул о письме Василия Николаевича. Нежданов подал это письмо Соломину. Пока он читал внимательно и не торопясь, переводя глаза со строки на строку, Нежданов глядел на него. Соломин сидел близ окна; уже низкое солнце ярко освещало его загорелое, слегка вспотевшее лицо, его белокурые запыленные волосы, зажигая в них множество золотистых точек. Его ноздри подрыгивали и раздувались во время чтения и губы шевелились, как бы произнося каждое слово; он держал письмо крепко и высоко обеими руками. Все это, бог ведает почему, нравилось Нежданову. Соломин возвратил письмо Нежданову, улыбнулся ему и опять принялся слушать Маркелова. Тот говорил, говорил - и умолк наконец.

- Знаете ли что, - начал Соломин, и голос его, немного сиплый, но молодой и сильный, тоже понравился Нежданову, - у меня здесь не совсем удобно; поедемте-ка к вам - до вас всего семь верст. Ведь вы в тарантасе приехали?

- Да.

- До послезавтра.

- И прекрасно. Мы вот заночуем у них. Можно будет, Сергей Михайлович?

- Что за вопрос! Конечно, можно.

- Ну - я сейчас. Дайте только пообчиститься немного.

Соломин глянул в сторону.

- Мы потолкуем, - промолвил он вторично. - Погодите-ка... я сейчас... Я кое-что забыл.

Он вышел. Если бы не хорошее впечатление, которое он произвел на Нежданова, тот бы, пожалуй, подумал и даже, быть может, спросил бы у Маркелова: "Уж не отлынивает ли он?" Но ему ничего подобного в голову не пришло.

Час спустя, в то время, когда из всех этажей громадного здания по всем лестницам спускалась и во все двери выливалась шумная фабричная толпа, тарантас, в котором сидели Маркелов, Нежданов и Соломин, выезжал из ворот на дорогу.

- Попридержи... - отвечал Соломин. - Это насчет одной ночной операции, - пояснил он своим товарищам.

Приехали они в Борзенково, поужинали - больше приличия ради, - а там запылали сигары и начались разговоры, те ночные, неутомимые русские разговоры, которые в таких размерах и в таком виде едва ли свойственны другому какому народу. Впрочем, и тут Соломин не оправдал ожиданий Нежданова. Он говорил замечательно мало... так мало, что почти, можно сказать, постоянно молчал; но слушал пристально, и если произносил какое-либо суждение или замечание, то оно было и дельно, и веско, и очень коротко. Оказалось, что Соломин не верил в близость революции в России; но, не желая навязывать свое мнение другим, не мешал им попытаться и посматривал на них - не издали, а сбоку. Он хорошо знал потербургских революционеров и до некоторой степени сочувствовал им, ибо был сам из народа; но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого "ничего ты не поделаешь" и которого долго готовить надо - да и не так и не тому, как те. Вот он и держался в стороне - не как хитрец и виляка, а как малый со смыслом, который не хочет даром губить не себя ни других. А послушать... отчего не послушать - и даже поучиться, если так придется. Соломин был единственный сын дьячка: у него было пять сестер - все замужем за попами и дьяконами; но он с согласия отца, степенного и трезвого человека, бросил семинарию, стал заниматься математикой и особенно пристрастился к механике; попал на завод к англичанину, который полюбил его как сына и дал ему средства съездить в Манчестер, где он пробыл два года и выучился английскому языку. На фабрику московского купца он попал недавно и хотя с подчиненных взыскивал, - потому что в Англии на эти порядки насмотрелся, - но пользовался их расположением: свой, дескать, человек! Отец им был очень доволен, называл его "обстоятельным" и только жалел о том, что сын жениться не желает.

В течение ночного разговора у Маркелова Соломин, как мы уже сказали, почти все молчал; но когда Маркелов принялся толковать о надеждах, возлагаемых им на фабричных, Соломин, по своему обыкновению, лаконически заметил, что у нас на Руси фабричные не то, что за границей, - самый тихоня народ.

- А мужики? - спросил Маркелов.

- Так где же искать?

Соломин улыбнулся.

- Ищите и обрящете.

Он почти постоянно улыбался, и улыбка его была тоже какая-то бесхитростная - но не безотчетная, как и весь он. С Неждановым он обходился особенным образом: молодой студент возбуждал в нем участие, почти нежность. В течение того же ночного разговора Нежданов вдруг разгорячился и пришел в азарт; Соломин тихонько встал и, перейдя своей развалистой походкой через всю комнату, запер открывшееся за головой Нежданова окошко...

Нежданов стал расспрашивать его о том, какие социальные идеи он пытается провести во вверенной ему фабрике и намерен ли он устроить дело так, чтобы работники участвовали в барыше?

- Душа моя! - отвечал Соломин, мы школу завели и больницу маленькую - да и то патрон упирался, как медведь!

Раз только Соломин рассердился не на шутку и так ударил своим могучим кулаком по столу, что все на нем подпрыгнуло, не исключая пудовой гирьки, приютившейся возле чернильницы. Ему рассказали о какой-то несправедливости на суде, о притеснении рабочей артели... Когда же Нежданов и Маркелов принимались говорить, как "приступить", как привести план в действие, Соломин продолжал слушать с любопытством, даже с уважением - но сам уже не произносил ни слова. До четырех часов длилась эта их бсседа. И о чем, о чем они не перетолковали! Маркелов между прочим таинственно намекнул на неутомимого путешественника Кислякова, на его письма, которые становятся все интереснее да интереснее, он обещал показать Нежданову некоторые из них и даже дать их ему на дом, так как они очень пространны и писаны не совсем разборчивым почерком; да и сверх того, в них много учености и даже стихи попадаются - но не какие-нибудь легкомысленные, а с социалистическим направлением! От Кислякова Маркелов перешел к солдатам, к адъютантам, к немцам - договорился наконец до своих артиллерийских статей; Нежданов упомянул об антагонизме Гейне и Берне, о Прудоне, о реализме в искусстве, а Соломин слушал, слушал, вникал, покуривал - и, не переставая улыбаться, не сказав ни одного остроумного слова, казалось, лучше всех понимал, в чем состояла, собственно, вся суть.

Пробило четыре часа... Нежданов и Маркелов едва держались на ногах от усталости, а Соломон хоть бы в одном глазе! Приятели разошлись; но прежде было сообща положено: на следующий день отправиться в город к староверу купцу Голушкину, для пропаганды: сам Голушкин был очень ретив - да и обещал прозелитов! Соломин высказал было сомнение: стоит ли посещать Голушкина? Однако потом согласился, что стоит.

1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14
Примечания: 1 2 3 4 5 6 7
Раздел сайта: