Тургенев И. С. - Станкевичу H. В., 14, 15 (26, 27) апреля 1840 г.

20. H. В. СТАНКЕВИЧУ

Пишу к Вам, любезный Станкевич, из Maison Garnie, No 28, Santa Lncia, вечером - после утомительного дня¹. Ефремов ложится спать, говорит и делает разные непристойности, что я отчасти приписываю картинкам полунагих дев, окружающим его изголовье. Сегодня он был в весьма странном расположении духа - и делал каламбуры, от которых у меня волосы становились дыбом. Но во всем нужен порядок... N. B. Сегодня Ефремов мылся мылом; и сейчас велит прибавить, что был необыкновенно хорош; даже надевал белые перчатки,-- собственно одну - на левую руку, а другую держал в руке для придания себе контонансу. - Итак, во всем нужен порядок, хоть бы в письме, писанном в полудремотном состоянье. Вид Неаполя неописанно прекрасен - из наших окон - но особенно с замка S. Elmo. Прямо перед нашим домом, на другой стороне залива, стоит Везувий; ни малейшей струи дыма не вьется над его двойной вершиной. По краям полукруглого залива теснятся ряды белых домиков непрерывной цепью до самого Неаполя; там город и гавань, и Кастель-дель-Ово: на высоком зеленом холме стоит замок S. Elmo - почти на середине залива. - Но цвет и блеск моря, серебристого там, где отражается в нем солнце, пересеченного долгими лиловыми полосами немного далее, темно-голубого на небосклоне, его туманное сияние около островов Капри и Некия - это небо, это благовонье, эта нега...

Wer einmal in Neapel gewesen ist, Rann nie ganz unglucklich sein (Gothe)². Приезжайте в Неаполь - ей-богу, здесь хорошо. Пока я любовался Неаполем, Ефремов ходил к Дьяковой³; собирался он писать к Вам завтра, да <---> же его знает; говорит, что похорошела и здорова и Вас ожидает; а сам он и задумчив, и мягок, и кисел, и удивлен. - Подошел ли я слишком близко к бастионам, что ли - но меня собирались арестовать - впрочем, отпустили с миром. На дворцовой площади встретился я с Ефремовым; осмотрели Новый замок, гавань - и пошли обедать. Здесь едят гораздо лучше, чем в Риме. Пообедавши, поехали по железной дороге в Портичи; думали, что Помпеи близко, и ошиблись: Помпеи оттуда - 8 миль. Мы сошли вниз - под землю - посмотреть театр Геркуланума. Лава залила всё здание слоем вышиной в 75 футов и превратилась в твердый камень. Вырывая колодезь, напали на каменные скамьи театра. Отрыть всего было невозможно - довольствовались проложеньем узких коридоров, пересекающих театр во всех направлениях. Он был чрезвычайно велик; вся ширина сцены отрыта и значительно превосходит S. Carlo⁴. Видел постаменты, на которых стояли статуи Бальбусов⁵ с надписями; комнаты актеров; в одном месте отпечаток в лаве - бронзовой маски. На возвратном пути против нас сидела милая девушка, напоминающая Шушу - и, по моему мнению, лучше ее; я молча любовался ей - Ефремов рисовался, но довольно несчастно; мы приехали; вот ее черная шляпка пропадает в толпе; вот она и скрылась - и навек. Но она на несколько мгновений заняла мою душу, и воспоминание об ней будет мне отрадно. - Простите - до завтра; ветр ужасно свищет; двери и окна трясутся в доме; море шумит и плещет - плохо английским кораблям.

Если вы хотите ответить мне, пишите во Франкфурт.

27 апреля, утром. Сегодня день снова хорош; над морем носится туман. - Ефремов сидит рядом со мной и - варвар! - спиной к Везувию; он, кажется, намерен расположить свое посланье в виде хрии - и очень долго думает над каждым периодом⁶. Вчера, вернувшись из Портичи, катались мы в лодке по морю; продрогли и пошли на гавань: там было очень много народу. Четыре кружка было составлено; в первом говорил, распевал и похаживал взад и вперед импровизатор, черноглазый молодой малый; кругом сидели мальчишки оборванные, старики с важными лицами; женщин я не заметил; во втором кружке старик с орлиным носом читал крикливым голосом рукописную поэму; третий был самый замечательный: толстый человек, очень похожий на Мирабо, безногий, в черной бархатной куртке, говорил важным голосом речь; его слушали все с большим вниманьем. В четвертом кружке был Пульчинелла; к Петрушке приходил Доктор и перед появленьем пел: "Vengo, vengo-vengo, vengo, vengo, qua...", a там густым басом: "Chi il diavolo sara!". Доктор входит, кланяется и поет: "Sapete chi son io?". Петрушка раскланивается и знакомится. На сцену приносят больного, и Доктор берет его в объятья и носится с ним, повторяя: "Povero giovenotto!". Мы с Ефремовым вспомнили об Вас. Тут Ефремову захотелось и есть и спать; он оттащил меня, и мы пошли обедать. Съевши несколько апельсинов - он начал уверять меня, что он слаб, как цыпленок; а всему виной Клюшников, вызолотивший его внутренность⁷. - Я, чтоб его не огорчать, притворился, будто верю его слабости; не забудьте, что он выпил за ужином бутылку соммы. И мы пришли - он лег спать, я стал писать письмо.

P. S. Ефремов читал мое письмо и сознается в справедливости всех моих слов. О, Александр Павлович! Вы хороший человек⁸.