Несколько слов о новой комедии г. Островского «Бедная невеста»[83]
Мы редко разбираем в отделе критики сочинения, появляющиеся в печати не особенной книгой; но нам, с одной стороны, хотелось доказать наше внимание к молодому писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик и действительно замечательному и даровитому; с другой стороны, мы желали, по мере возможности, загладить нашу вину перед ним — вину, заметим кстати, общую нам со всеми нашими журнальными собратиями и состоящую в том, что о первой, известной комедии г. Островского не было сказано ни слова.
Мы и теперь говорить о ней не станем, предоставляя себе сделать это со временем: о ней нельзя говорить поверхностно и в коротких словах. Мы только поделимся теперь с читателями впечатлением, произведенным на нас «Бедной невестой».
Результат нашего чтения был следующий: талант у г. Островского есть, и замечательный, — мы даже готовы не отказываться от наших надежд на будущее его значение, возбужденных в нас первым произведением г. Островского; но для того, чтобы они могли оправдаться, необходимо г. Островскому — и мы просим его видеть в наших словах выражение самых искренних убеждений — необходимо ему отказаться от ложной манеры, которую он себе как бы придал и которой не было заметно в «Своих людях»…
«Бедной невесты».
Оно очень просто. У Анны Петровны, вдовы бедного чиновника, дочь, Марья Андреевна, невеста. Мать всячески старается ее пристроить; в этом деле помогает ей старинный друг ее мужа, некто г. Добротворский. За Марьей Андреевной ухаживают молодые люди: Милашин и Мерич; в Мерича она сама влюблена; в нее влюблен некто Хорьков; мать Хорькова, тоже вдова, мещанка, сильно хлопочет о своем сыне. Между тем г. Добротворский рекомендует г. Беневоленского, чиновника; чиновник этот очень может помочь Анне Петровне в тяжбе, угрожающей всему ее состоянию; он влюбляется в Марью Андреевну и предлагает ей свою руку. Вдова соглашается и начинает вместе с Добротворским убеждать Марью Андреевну, которая перед этим только что имела первое объяснение в любви с Меричем. Марья Андреевна просит трехдневной отсрочки в надежде на своего возлюбленного; но возлюбленный оказывается несостоятельным, боится брака, думает только, как бы отделаться благополучно, и Марья Андреевна решается выйти за Беневоленского.
Мы не можем сказать, что сообщили читателям содержание комедии г. Островского: это едва ли ее остов; но так как, вероятно, она будет прочтена всеми, то нам не для чего вдаваться в бо́льшие подробности. Мы желали только обозначить главные точки на нашем пути.
Первое, что мы должны заметить в комедии г. Островского, чему мы с удовольствием отдаем полную справедливость, это истина всех выведенных им лиц, — всех, исключая главного лица — бедной невесты. Действительно, все эти лица живы, несомненно живы и истинны, хотя ни одно из них не доведено до того торжества поэтической правды, когда образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом, и самое название, как, например, название Хлестакова, теряет свою случайность и становится нарицательным именем
Из всего сказанного нами следует, что не в одних беспрерывных повторениях упрекаем мы г-на Островского: мы упрекаем его в излишнем раздроблении характеров, — в раздроблении, доходящем до того, что каждая отдельная частичка исчезает, наконец, для читателя, как слишком мелкие предметы исчезают для зрения. Г-н Островский в наших глазах, так сказать, забирается в душу каждого из лиц, им созданных; но мы позволим себе заметить ему, что эта бесспорно полезная операция должна быть свершена автором предварительно. Лица его должны находиться уже в полной его власти, когда он выводит их перед нами. Это — психология, скажут нам; пожалуй, но психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой. Это, между прочим, не худо заметить и некоторым нашим критикам, которые считают долгом начать каждую свою статью ab ovo[84] чтобы не сбиться с дороги
«Да ты выслушай
Мерич. Хорошо, хорошо; слушаю.
приехал этот Беневоленский, он груб, необразован, просто ужас.
Мерич. Мери, ведь это скучная материя».
психологических анализах. Весь третий акт
Особенно неудачны, между прочим, небольшие, тоже объяснительные монологи, которыми заключается почти каждая сцена Марьи Андреевны. Например: после первого объяснения в любви, в котором она и Мерич что-то немножко круто начали говорить друг другу ты, — она, оставшись одна, произносит следующие слова: «Он ушел… Хорошо ли я сделала? Мне и стыдно и весело. Что, если это только шалость с его стороны? Боже мой, как мне совестно за себя! А если он любит в самом деле? Он всегда такой скучный, печальный! Ах, как бы мне хотелось знать, любит ли он меня!» и т. д. От этой небольшой тирады так и веет условной, театральной атмосферой. Нас не удивляет, что Марья Андреевна влюбилась в Мерича, этого совершенно недостойного ее молодого человека: мы знаем, что в известные лета девушки любят не в силу каких-нибудь особенных заслуг в избранном предмете, но просто потому, что им пришла пора любить; но вся любовь ее завязывается и разыгрывается как-то натянуто литературно. Она любит потому, что автору нужно заставить ее полюбить, чтобы на чувстве ее к Меричу завязать интерес пьесы, потом ввести обычную борьбу, которую разрешает, наконец, обычная жертва; но читателю не верится ни в эту любовь, ни в эту борьбу, — в самое существование Марьи Андреевны ему плохо верится; а жертва ее не возбуждает в нем ни сожаления, ни ропота: жертва ее проходит неоцененной, едва ли замеченной… Окончательное же примирение остается совершенно непонятным. Мы даже готовы согласиться, что читатель, искусившийся в деле чтения, читатель, проследивший большое количество тех призрачных женских лиц, которыми так богата наша словесность, их так называемые страдания и радости, — «проследит», пожалуй, и это лицо, и даже с участием; но на свежего человека оно едва ли произведет глубокое впечатление, и кроме двух-трех горячих слов, кроме последнего прощанья Марьи Андреевны с Меричем, где тот, отказавшись от ее руки и добившись от нее, что она его прощает, объявляет, что все прекрасно, — кроме этой сцены, говорим, да еще последующей с Милашиным, где Маша, с трудом удерживая рыдания, играет с ним в дураки, едва ли от чего-нибудь забьется сердце у этого свежего человека. Но особенно напряженным и, говоря техническим слогом, «резонерским, сделанным», покажется ему конец, в котором Марья Андреевна внезапно взглядывает на самое себя с утилитарной точки зрения, собираясь заняться исправлением г. Беневоленского. Словом, как барышня, фигура Марьи Андреевны совершенно исчезает перед лицом какой-нибудь дочери городничего в гоголевском «Ревизоре»; как девушка, она то возбуждает наше сочувствие, то отталкивает нас, как, например, в той сцене, где она сама требует от Мерича, чтобы тот женился на ней; грации в ней тоже нет, и проходит она через нашу душу, как гость, которого мы не поняли, — может быть, потому, что нечего было в нем понимать. Видно, что г. Островский хотел создать в Марье Андреевне лицо значительное… но наше уважение к его таланту заставляет нас признаться, что образ бедной невесты не удался.
Мы обещали сказать несколько слов о Хорькове. Он является только в двух сценах. В первой он сперва узнает, что его не любят, а потом подучает Милашина, как бы повредить Меричу, и даже, несмотря на благородство чувств своих, предлагает Милашину перехваченные письма счастливого своего соперника; а во второй — приходит навеселе, просит прощения за неприятности, причиненные Анне Петровне его матерью, и плачет над Машею, уже решившеюся на свадьбу с Беневоленским. Это лицо удалось г. Островскому и показывает в нем замечательный драматический инстинкт; жаль, что он не развил его.
— в платочке, другая — в чепце… Жаль, что они слишком напоминают лицо известной свахи в «Женитьбе»!
Теперь нам остается сказать несколько последних слов о комедии г. Островского вообще. Общий колорит ее верен, хотя сух; недостатки ее, сколько нам кажется, происходят частию от бессилия, частию от ложного направления, данного силе. Заметим еще, что характеры, выведенные г-м Островским, при верности действительности показываются нам ровно настолько, насколько это нужно ходу действия. У первостепенных мастеров это иначе. Мы очень хорошо знаем, каков Хлестаков за сценой и во всех положениях жизни. Внутренняя, драматическая, патетическая сторона «Бедной невесты» нам кажется вовсе не выдержанною; пьеса действительно умно задумана, могла бы быть трогательной, возбуждает уважение к таланту, к уму автора — и только. Впрочем, и этого довольно. Ни одна сцена нового произведения г-на Островского не может сравниться с известной окончательной сценой «Своих людей». Г-н Островский заставил своей «Невестой» забыть свои неудачные этюды
Т, Соч, 1880, т. 1, с. 282–292.
Впервые опубликовано: Совр, 3, отд. III, с. 1–9, с подписью «И. Т.» В оглавлении — «И. С. Т.» (ценз. разр. 29 февраля 1852).
В собрание сочинений впервые включено в издании:
Автограф неизвестен.
4 «Москвитянина», содержащего комедию Островского «Бедная невеста») и не позже 29 февраля (ценз. разрешение кн. 3 «Современника»). Ознакомиться с пьесой Островского во время своего приезда в Москву в первой половине ноября 1851 г. Тургенев не мог. Первые чтения «Бедной невесты» состоялись в Москве лишь в конце ноября — начале декабря в узком кругу друзей драматурга — членов «молодой редакции» «Москвитянина», а затем в декабре 1851 г. в салоне Е. П. Ростопчиной ( Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1897. Т. XI, с. 392–393).
Публикация в «Москвитянине» 1850 г. первой комедии Островского «Свои люди — сочтемся!» произвела большое впечатление на Тургенева. Прежде чем пьеса была напечатана, ее автор и актер П. М. Садовский выступали с чтением комедии в литературных салонах Москвы. Одно из чтений состоялось в доме В. П. Боткина. О пьесе Островского и ее успехе Тургенев, находившийся в Париже, мог узнать прежде ее появления в печати от Герцена. Около 17 марта 1850 г. Герцен получил от Грановского письмо с характеристикой политической ситуации в России и рассказом о комедии Островского, ее содержании и значении. 23 марта 1850 г. Герцен сообщал Г. Гервегу, что читал письма Огарева из России вместе с И. С. Тургеневым т. XXIII, с. 323).
Комедия «Свои люди — сочтемся!» была воспринята литераторами разных направлений как сенсация, начало поприща нового крупного писателя и даже признак того, что «у нас рождается своя театральная литература» (слова Е. П. Ростопчиной. См.: Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XI, с. 69). П. А. Плетнев, отмечая в письме к Жуковскому, что «род и характер этой пьесы относится к гоголевским», подчеркивал: «Но тут нет подражания…» (Плетнев
«Свои люди — сочтемся!» как оригинальное произведение гоголевского направления. Впоследствии, в «Литературных и житейских воспоминаниях», говоря о появившихся после смерти Белинского, но близких по своему духу устремлениям великого критика авторах, Тургенев писал: «Как бы порадовался он <Белинский> поэтическому дару Л. Н. Толстого, силе Островского», а в письме к А. Ф. Писемскому от 9(21 ноября) 1869 пояснял, что, говоря о силе Островского, он относил это определение к нему как «творцу „Своих людей“ и др.».
В начале 1850-х годов творчество Островскою становилось предметом оживленных споров. После первых лет «затишья», наступившего в литературе в 1848 году, поиски путей дальнейшего развития реалистического искусства в начале 50-х годов приняли хотя и заглушённый цензурным террором, но явный характер. Борьба между сторонниками и противниками гоголевского направления, «натуральной школы», самое название которой подверглось запрету, возобновилась, становясь основным содержанием литературных споров. Кружок молодой редакции «Москвитянина» выдвигал Островского в качестве главы нового направления, долженствующею сменить гоголевское. 5 марта 1852 г. Боткин сообщал Тургеневу: «…слышно, что Григорьев „утратил последнюю каплю рассудка, оставшуюся у него“, — восторгаясь чтением сего произведения <„Бедной невесты“>, в котором усматривает — целые миры» (Боткин и Тургенев, с. 26). В четвертой статье своего обзора «Русская литература в 1851 году» 1852, № 4) Ап. Григорьев писал: «От кого именно ждем мы этого нового слова, мы имеем право сказать уже прямо в настоящую минуту: „Бедная невеста“ предстоит суду публики, и смешно было бы нам… отрицаться от того, что в этом новом произведении автора комедии „Свои люди — сочтемся“ мы видим новые надежды для искусства» (Ап. Григорьев
«Бедной невесты» во многом определялась стремлением противопоставить свое отношение к этому произведению неумеренным восторгам Ап. Григорьева. В начале статьи Тургенев прямо мотивирует обращение к творчеству Островского необходимостью выразить свое отношение к «писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик».
«Бедная невеста», слабее первой, «Свои люди — сочтемся!», и что не дифирамбы, а деловая критика может оказать положительное воздействие на становление его дарования. Полемически прозвучали в статье Тургенева утверждение, что высшие достижения творчества Островского непосредственно связаны с влиянием Гоголя, и намек на то, что комедия Островского не свободна от прямого подражания Гоголю. В статье Тургенева выражена мысль о том, что отход от гоголевских традиций приводит Островского не к открытию нового принципа, «нового слова», составляющего эпоху в искусстве, а к снижению художественных достоинств и общественного значения его произведений. Полемична была последняя фраза статьи, в которой Тургенев утверждал, что творчество Островского не внушает больших надежд. Эту фразу, как бы отвечающую на торжественные пророчества «Москвитянина», Тургенев снял при подготовке статьи для Собрания сочинений 1880 года, отметив в подстрочном примечании: «…А. Н. Островский посрамил мои опасения и более нежели оправдал мои надежды». Критикуя «Бедную невесту» Островского и отказываясь видеть в его творчестве «новое слово», дающее основание противопоставить его всей предшествовавшей и современной литературе, Тургенев относился к Островскому как к соратнику по борьбе за реалистическую драматургию. Его беспокоило, как воспримет Островский последнюю фразу статьи, и Боткин своеобразно успокаивал его: «Твое письмо касательно окончания — я просил довести до сведения Островского; что до меня, я рад такому неожиданному концу — он исправляет отчасти сладковатый тон статьи». «На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения», — упрекал он своего корреспондента и убеждал его: «…если б ты взял другой тон, — она вышла бы несравненно лучше» (Боткин и Тургенев, с. 28–29). Боткин считал главной задачей в критике Островского посрамление его апологета — Ап. Григорьева, и на этом пути он не останавливался перед тем, чтобы в крайне резких тонах отозваться о комедии, которую сам он расценивал как «произведение, достойное уважения» (там же, с. 25). Тургенев же, с самого начала своей критической деятельности выступивший как соратник Белинского в борьбе за реализм литературы, в данном случае стремился прежде всего дать полезные советы талантливому драматургу и сделать это в такой форме, чтобы Островский захотел и смог ими воспользоваться. Не случайно Островский учел ряд замечаний Тургенева в 1858 году при подготовке первого собрания своих сочинений. Он значительно сократил текст комедии, выбросил ряд повторявшихся в репликах действующих лиц фраз, уничтожил некоторые длинноты в действии I (явл. 13) и в действии V (явл. 9 и 11), заменил разговор двух свах «голосом из толпы», как бы учитывая замечание Тургенева о сходстве этих свах со свахой из «Женитьбы» Гоголя, снял резонерское признание Марьи Андреевны в 5 явлении V действия.
«Отечественных записок» (1852, № 4, отдел VI, с. 125 и 129, автор — А. Д. Галахов; см.: Егоров — Уч. зап. Тартуского университета. 1962, вып. 119, с. 230) и А. В. Дружининым в «Библиотеке для чтения» (1852, № 4, Смесь, с. 206, 209–210). Однако ни критик «Отечественных записок», ни Дружинин не поддержали важного положения статьи Тургенева о том, что сильные стороны пьесы Островского «Бедная невеста» связаны с гоголевским влиянием, что Островский является писателем гоголевского направления и может оправдать надежды, которые возлагаются на его талант, только двигаясь по этому пути. Статья была заказана Галахову А. А. Краевским с явным намерением противопоставить ее отзыву Тургенева о «Бедной невесте». Торопя Галахова, Краевский писал ему 13 марта 1852 г.: «Бога ради, шлите скорее разбор „Бедной невесты“. Разбором Тургенева я совсем недоволен; спорил с ним до слез и с некоторых пунктов сбил его. Он отзывается тем, что его просили написать в „Соврем <енник>“, что все будут знать имя автора статьи, пишущего также в драматическом роде; след<овательно>, ему должно быть деликатным. Но это не оправдание. По-моему, вся пьеса — ряд сцен, из которых иные очень хороши, напр<имер>, первое признание в любви простой, полуобразованной девушки мещанского круга (тут есть что-то свежее, первобытное); в целом пьеса нуль; характеров нет, идеи тоже. „Своим людям“ она совсем чужая, чуть ли не справедливы слухи о непринадлежности „Своих людей“ Островскому. Ваш Григорьев (он решительно timbré <тронутый> уже воспел оду новой комедии, другие, вероятно, подтянут… Шлите же скорее» (ИРЛИ, 62; сообщено Е. В. Свиясовым).
Таким образом Краевский сам засвидетельствовал, что был в числе лиц, пытавшихся воздействовать на Тургенева, заставить его резко выступить против Островского. Резкость тона, которой требовал редактор «Отечественных записок», неуважительное отношение к таланту автора «Бедной невесты» дали себя знать в статье Галахова.
Если Тургенев призывал автора «Бедной невесты» усовершенствовать свое мастерство и развивать творческие принципы, воплотившиеся в комедии «Свои люди — сочтемся!», то Дружинин советовал молодому драматургу порвать с традицией сатирической общественной драматургии и отразить в своем творчестве положительные начала современной жизни. Таким образом, Дружинин сближался с А. Григорьевым в тенденции противопоставлять Островского натуральной школе. Этим объясняется скрытый выпад против Тургенева, который содержался в XXIX письме Иногороднего подписчика. Заявляя здесь, что «в Петербурге о нем <об Островском> отозвались тем же тоном, как отозвались недавно о г-же Тур, авторе романа „Племянница“»[120]«Современника» за 1852 г., опубликовал рецензию на этот роман. Рецензия Тургенева, объективно определявшая скромные размеры дарования писательницы, творчество которой весьма высоко оценивалось рядом критиков, была воспринята и самой Евг. Тур (Е. В. Салиас де Турнемир) и некоторыми близкими к ней литераторами (П. Н. Кудрявцевым, M. H. Катковым и др.) как резкая и высокомерная.
«Русская изящная литература в 1852 году». В этой статье он выразил согласие с одним из важных положений критического отзыва Тургенева о «Бедной невесте» — с утверждением, что героиня пьесы Островского — Марья Андреевна недостаточно определена как характер, что она «скорее положение, чем лицо» (Григорьев Ап. Полн. собр. соч. Пгр., 1918. Т. 1, с. 162). Вместе с тем, критик «Москвитянина» наносил «ответный удар» Тургеневу, отрицательно отозвавшись в своем обзоре о ряде его произведений и противопоставив Островского как выразителя здорового мироощущения, ясного и правильного отношения к действительности Тургеневу, представляющему, как утверждает А. Григорьев, «болезненное» обличительное направление литературы и искажающему действительность в угоду предвзятой мысли.
Статья «И. Т.» неоднократно упоминалась в полемике, развернувшейся вокруг «Бедной невесты» и значения творчества Островского в 1852 году (см.: К. Д. Библиография литературы об А. Н. Островском. 1847–1917. Л., 1974, с. 7–8).
…о первой, известной комедии г. Островского не было сказано ни слова. — Комедия Островского «Свои люди — сочтемся!» 6) была рассмотрена «комитетом 2 апреля 1848 г.», осуществлявшим негласный надзор за книгопечатанием. Николай I после ознакомления с докладом комитета 31 марта 1850 г. написал: «Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить…» (см.: Лакшин В. Александр Николаевич Островский. М.: Искусство, 1976, с. 120–122). Вскоре за автором был установлен негласный полицейский надзор (см.: В. Новое о великом русском драматурге. — Огонек, 1950, № 37, с. 28). Поэтому критическое рассмотрение пьесы в журнале было невозможно.
…образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом — нарицательным именем. — Взгляд Тургенева на природу типических образов и их значение в литературе во многом совпадает с воззрениями Белинского по этому вопросу (см.: т. V, с. 319).
«Как я рада! — Владимир!» — Цитата из действия III, явл. 5.
Бальтазар (1685–1749) — немецкий художник, портретный живописец. Отличался мелочной отделкой каждой детали. Несколько портретов стариков и старух работы Деннера находились в Эрмитаже, в Петербурге.
…некоторым нашим критикам, которые считают долгом начать каждую свою статью ab ovo — чтобы не сбиться с дороги. — Тургенев намекает здесь на Ап. Григорьева, который начинал обычно статьи обширным изложением теоретических основ своей критики. После рассуждений общего характера, содержавшихся в первой и второй статьях обзора «Русская литература в 1851 году», Ап. Григорьев начинал третью статью этого цикла словами: «В прошедшей статье мы определили исходную историческую точку современного состояния словесности — ближайшую, говорим мы, ибо, чтобы определить первоначальную, надобно было бы вести речь от яиц Леды». Слова «от яиц Леды» полностью совпадают с выражением «ab ovo», употребленным Тургеневым.
«Да ты выслушай — материя». — Цитата из действия III, явл. 5. В собрании сочинений А. Н. Островского 1859 г. реплика Марьи Андреевны была изменена.
… — У Тургенева ошибочно вместо «третий» — «второй» и далее вместо «Четвертый акт» — «Третий акт».
Лампа Демосфена. — Объяснение см.: наст, том, с. 652. Тургенев правильно отметил, что в пьесе «Бедная невеста» отразилась некоторая связанность молодого автора, не уверенного в себе и работавшего с усилием. Островский сам впоследствии сознавался, что «Бедная невеста» стоила ему огромного труда и что осуществление этого большого и сложного замысла казалось ему подчас непосильной задачей (см. А. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. XV, с. 127).
«Страстность души — употреблением. — Цитата из действия V, явл. 5. Эти слова Марьи Андреевны были исключены Островским из текста в издании его сочинений 1859 г.
— уловка Скриба, особенно в его либреттах… — Огюстен Эжен Скриб был составителем либретто многих опер Галеви, Доницетти, Обера и особенно Мейербера, постоянным либреттистом которого он являлся. В корреспонденции об опере Мейербера «Пророк» Тургенев подверг резкой критике либретто Скриба (наст, том, с. 456–457). 13(25) декабря 1847 г. Тургенев писал П. Виардо с горькой иронией, что современные зрители, мечтающие об общественной комедии, «обречены Скрибу навеки».
…«волнистая линия красоты», о которой говорил Гогарт. — Согласно эстетической теории известного английского художника Вильяма Хогарта (1697–1764), волнистая линия «в большей мере создает красоту, чем любая» (Хогарт В. Анализ красоты. Л.; М.: Искусство, 1958, с. 163). Вместе с тем, среди волнообразных декоративных линий, по мнению Хогарта, «лишь одна точная линия» соответствует эстетическому идеалу. Ее он назвал «линией красоты» (там же, с. 171). Теория Хогарта неоднократно рассматривалась в русских и западных эстетиках (см.: там же, с. 87 — 116, статья М. П. Алексеева «Вильям Хогарт и его „Анализ красоты“»). В лекциях по эстетике Гегеля, которые несомненно были известны Тургеневу, дано краткое изложение теории линий Хогарта (Hegel. Werke. В. 10, Т. 1, Vorlesungen über die Aesthetik. Berlin, 1835, S. 180).
«Он ушел — любит ли он меня!» — Цитата из действия II, явл. 8.
…неудачные этюды… — «Утро молодого человека» 1850, № 22) и «Неожиданный случай» («Комета», М., 1851). Сцены эти, появившиеся после комедии «Свои люди — сочтемся!», разочаровали почитателей таланта Островского и вызвали отрицательные или весьма сдержанные отзывы критики, а также пародии (см.: Совр, 1851, № 5, отдел III, с. 15, 17–18; № 6, отдел VI, с. 142–153; № 7, Совр. заметки, с. 35–37; № 10, Совр. заметки, с. 5–7; Отеч Зап, 5, отдел V, с. 5–8).
«Бедной невесте», писанную чуть не тридцать лет тому назад, я было раздумал ее перепечатать — н помещаю ее теперь скорее с целью некоторого самобичевания. Нечего говорить, что моя оценка «Бедной невесты», одного из лучших произведений нашего знаменитого драматурга, оказывается неверной, хотя некоторые отдельные замечания, быть может, и не лишены справедливости. Как известно, А. Н. Островский посрамил мои опасения и более нежели оправдал мои надежды. Париж. 1879.
(лат.).
120. А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. 6, с. 636.