IV
Рудин
1
"Было тихое летнее утро". Деревенька на вершине холма, к ней "по узкой проселочной дорожке шла молодая женщина в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней". Она "шла из собственного своего села", звали ее Александрой Павловной Липиной.
Сразу живая картина: и тихое летнее утро, и деревенька на вершине холма, и молодая женщина в белом кисейном платье. Кто она? "Вдова, бездетна и довольно богата", живет с братом, отставным штабс-ротмистром Сергеем Павловичем Волынцевым. "Он не был женат и распоряжался ее имением".
А вот о ее человеческих качествах, (и заодно кое-что о социальном неравенстве).
Подойдя к ветхой избушке, она послала туда своего казачка спросить о здоровье хозяйки. "Он скоро вернулся в сопровождении дряхлого мужика с белой бородой.
- Ну что? - спросила Александра Павловна.
- Жива еще... - проговорил старик".
В избе тесно, душно, дымно. В полумраке на лежанке стонет больная старушка, укрытая тяжелым армяком. Ее лоб "так и пылал".
- Не перевезти ее ко мне в больницу? - спросила барыня.
- Нет! Зачем в больницу! Все одно помирать-то. Пожила довольно... - полагает старик. С лежанки не сходит... Ее станут поднимать, она и помрет".
Выясняется, что Александра Павловна принесла чаю и сахару. Старушка просит: " - Дай, барыня, ручку". Но барыня добра и демократична, без претензий добра и проста, "не дала ей руки, нагнулась и поцеловала ее в лоб". Отдав необходимые распоряжения старику насчет лекарства и чая, она уходит.
2
Ей встретился на обратном пути человек лет тридцати на беговых дрожках - сосед помещик, Михайло Михайлыч Лежнев, сгорбленный, запыленный, похожий на "большой мучной мешок". Он тут же умчался на своих дрожках, пообещав приехать завтра в гости.
Потом встретился ей брат верхом, а рядом с ним "молодой человек небольшого роста" с умильной улыбочкой, некто Константин Диомидыч Пандалевский, живущий у богатой помещицы Дарьи Михайловны Ласунской "в качестве приемыша или нахлебника". Сколько всевозможных нахлебников - с умильными улыбочками или без оных, - но вынужденных приспосабливаться к своим покровителям, крутятся в "дворянских гнездах". И как зачастую искалечены их души, раздавлено достоинство, какие они подчас наглые, самодовольные, недалекие. Какие подчас бессовестные!
Брат Александры Павловны отправился в поле, где "сеют гречиху", а Пандалевский "с величайшим удовольствием" отправился ее проводить.
"И кому бы не было приятно вести под руку хорошенькую женщину, молодую и стройную? Об Александре Павловне вся... ая губерния единогласно говорила, что она прелесть, и... ая губерния не ошибалась. Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого смертного, не говоря уже о ее бархатных карих глазках, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах. Но лучше всего в ней было выражения ее миловидного лица: доверчивое, добродушное и кроткое, оно и трогало и привлекало. Александра Павловна глядела и смеялась, как ребенок; барыни находили ее простенькой...".
Проводив Александру Павловну, молодой человек передал ей приглашение Ласунской "пожаловать к обеду", в этот же день.
Оставшись один, Пандалевский как-то сразу переменился, обнаглел. Даже походка изменилась. А потом он вдруг увидел "молодую, довольно смазливую крестьянскую девушку, которая выгоняла телят из овса. Константин Диомидыч осторожно, как кот, подошел к девушке и заговорил с ней. Та сперва молчала, краснела и посмеивалась, наконец закрыла губы рукавом, отворотилась и промолвила:
- Ступай барин, право...".
Но... на дороге появились сыновья Дарьи Михайловны Ласунской со своим учителем Басистовым. Это был "молодой человек двадцати двух лет, только что окончивший курс", небрежно одетый, "некрасивый и неловкий, но добрый, честный и прямой". Он любил хорошую книгу, "горячую беседу и всей душой ненавидел Пандалевского".
3
Теперь нам предстоит познакомиться с Дарьей Михайловной Ласунской, чей дом "считался чуть ли не первым по всей губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Расстрелли, во вкусе прошедшего столетия, он величественно возвышался на вершине холма, у подошвы которого протекала одна из главных рек средней России. Сама Дарья Михайловна была знатная и богатая барыня, вдова тайного советника. Хотя Пандалевский и рассказывал про нее, что она знает всю Европу, да и Европа ее знает! - однако Европа ее знала мало, даже в Петербурге она важной роли не играла; зато в Москве ее все знали ездили к ней. Она принадлежала к высшему свету и слыла за женщину несколько странную, не совсем добрую, но чрезвычайно умную. В молодости она была очень хороша собою. Поэты писали ей стихи, молодые люди в нее влюблялись, важные господа волочились за ней. Но с тех пор прошло лет двадцать пять или тридцать, и от прежних прелестей не осталось и следа. "Неужели, - спрашивал себя невольно всякий, кто только видел ее в первый раз, - неужели эта худенькая, желтенькая, востроносая и еще не старая женщина была когда-то красавицей? Неужели это она, та самая, о которой бряцали лиры?...". И всякий внутренне удивлялся переменчивости всего земного. Правда Пандалевский находил, что у Дарьи Михайловны удивительно сохранились ее великолепные глаза; но ведь тот же Пандалевский утверждал, что ее вся Европа знает.
". Она "не любила стеснять себя в деревне, и в свободной простоте ее обхождения замечался легкий оттенок презрения столичной львицы к окружавшим ее, довольно темным и мелким существам"...
Теперь войдем в ее гостиную, куда вскоре пришел и Пандалевский, и где "салон уже начался".
А вот собравшееся там общество. Хозяйка расположилась на широкой кушетке, "подобрав под себя ноги вертя в руках новую французскую брошюру"; у окна за пяльцами сидели: с одной стороны дочь Дарьи Михайловны, а с другой ее гувернантка-француженка, старая и сухая дева лет шестидесяти"; "в углу, возле двери, поместился учитель Басистов и читал газету, подле него Петя и Ваня играли в шашки, а прислонясь к печке и заложив руки за спину, стоял господин небольшого роста, взъерошенный и седой, с смуглым лицом и беглыми черными глазками - некто Африкан Семеныч Пигасов. Это был человек, озлобленный против всего и всех - особенно против женщин", "все его существо казалось пропитанным желчью. Дарья Михайловна охотно принимала Пигасова: он потешал ее своими выходками".
"Пигасову в жизни не повезло - он эту дурь и напустил на себя". Родители были бедны, отец "занимал разные мелкие должности, едва знал грамоту и не заботился о воспитании сына... Мать его баловала, но скоро умерла. Пигасов сам себя воспитал, сам определил себя в уездное училище, потом в гимназию, выучился языкам"... После гимназии он даже поступил в Дерптский университет. "Из честолюбия": хотелось "попасть в хорошее общество, не отстать от других, назло судьбе". Но "мысли его не возвышались над общим уровнем", талантов не хватило. Ни научной карьеры он не сделал, ни на службе не преуспел.
"Года три просидел он у себя в благоприобретенной деревеньке и вдруг женился на богатой, полуобразованной помещице, которую поймал на удочку своих развязных и насмешливых манер. Но нрав Пигасова уже слишком раздражился и окис; он тяготился семейной жизнью... Жена его, пожив с ним несколько лет, уехала тайком в Москву и продала какому-то ловкому аферисту свое имение, а Пигасов только что построил в нем усадьбу. Потрясенный до основания этим последним ударом, Пигасов затеял было тяжбу с женою, но ничего не выиграл... Он доживал свой век одиноко, разъезжал по соседям, которых бранил за глаза и даже в глаза... и никогда книги в руки не брал".
Теперь в гостиной он разглагольствовал о своей нелюбви к женщинам и об их недостатках.
Затем по просьбе хозяйки Пандалевский "сел за фортепьяно" и сыграл этюд весьма удовлетворительно.
" - Что вы задумались, Африкан Семеныч?" - обратилась хозяйка к приумолкнувшему было Пигасову.
" - Я думаю, - начал медленно Пигасов, - что есть три разряда эгоистов: эгоисты, которые сами живут и жить дают другим; эгоисты, которые сами живут и не дают жить другим; наконец эгоисты, которые и сами не живут и другим не дают... Женщины большею частью принадлежат к третьему разряду.
- Как это любезно! Одному я только удивляюсь, Африкан Семеныч, какая у вас самоуверенность в суждениях: точно вы никогда ошибиться не можете.
- Кто говорит! И я ошибаюсь; мужчина тоже может ошибаться. Но знаете ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины? Не знаете? Вот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два - не четыре, а пять или три с половиною; а женщина скажет, что дважды два - стеариновая свечка".
Не исключено, что и теперь Пигасов себя так проявлял "из честолюбия, из желания "покрасоваться".
В таком духе продолжалась беседа, когда лакей доложил о приезде Александры Павловны и ее брата.
"Дарья Михайловна встала навстречу гостям".
4
До обеда еще оставалось около часу и все общество отправилось в сад. В саду "было много старых липовых аллей, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами по концам, много беседок из акаций и сирени.
Волынцев вместе с Натальей и ее гувернанткой "забрались в самую глушь сада". Волынцев и Наталья шли рядом, гувернантка немного поотдаль.
" - Я скоро пришлю вам вашу лошадь, - сообщил между прочим Волынцев. - Она уже почти совсем выезжена. Мне хочется, чтобы она с места поднимала в галоп, и я этого добьюсь".
" - Однако мне совестно, - заметила Наталья. - Вы сами ее выезжаете... это, говорят, очень трудно.
- Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алексеевна, я готов... я... и не такие пустяки"...
Как он выглядел? Прекрасные темно-русые усы; похож на сестру, но в лице меньше игры и жизни; "и глаза его, красивые и ласковые, глядели как-то грустно".
"прозвенел колокол", звонили к обеду.
А вечером все опять собрались в гостиную. Ждали приезжего барона, камер-юнкера. Наконец "раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал на двор, и через несколько мгновений лакей вошел в гостиную и подал Дарье Михайловне письмо на серебряном блюдечке. Барон сообщал в нем, что получил предписание вернуться в Петербург, но он прислал свою статью с господином Рудиным, своим приятелем.
" - Дмитрий Николаевич Рудин, - доложил лакей".
Ну вот, посмотрим на главного героя!
5
"Вошел человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых темно-синих глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами. Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос.
Он проворно подошел к Дарье Михайловне и, поклонясь коротким поклоном, сказал ей, что давно желал иметь честь представиться ей и что приятель его, барон, очень сожалел о том, что не мог прибыть лично.
Тонкий звук голоса Рудина не соответствовал его росту и его широкой груди.
- Садитесь... очень рада, - промолвила Дарья Михайловна и, познакомив его со всем обществом, спросила, здешний ли он или заезжий.
- Мое имение в Т... ой губернии, - отвечал Рудин, держа шляпу на коленях, - а здесь я недавно. Я приехал по делу и поселился пока в вашем уездном городе...
- Вы служите? - спросила она.
- Кто? Я-с?
- Да.
- Нет... я в отставке."
Затем Пигасов заговорил о статье барона, посвященной какой-то из проблем политической экономии.
"Общие рассуждения, обозрения, заключения! Все это основано на так называемых убеждениях; всякий толкует о своих убеждениях и еще уважения к ним требует, носится с ним... Эх!..
- Прекрасно! - промолвил Рудин, - стало быть, по-вашему, убеждений нет?
- Нет - и не существует.
- Это ваше убеждение? Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно на первый случай.
Все в комнате улыбнулись и переглянулись".
Разговор был длинный, долгий.
" - Вы ни во что не верите... - продолжал Рудин - почему же верите вы в факты?
- Да разве чувство не может обмануть вас! Чувство вам говорит, что солнце вокруг земли ходит... или, может быть, вы не согласны с Коперником? Вы и ему не верите?
Улыбка опять промчалась по всем лицам, и глаза всех устремились на Рудина. "А он человек неглупый", - подумал каждый".
"Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, - говорил затем Рудин. И еще: "... все эти нападения на системы, на общие рассуждения и так далее потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знания, науку и веру в нее, стало быть и веру в самих себя, в свои силы. А людям нужна эта вера: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием...".
Потом хозяйка втянула Рудина в новый разговор, поводом для которого послужила брошюра французского публициста.
"Рудин сперва как будто колебался, не решался высказаться, не находил слов, но, наконец разгорелся и заговорил. Больше всех были поражены Басистов и Наталья. У Басистова чуть дыханье не захватило..., а у Натальи лицо покрылось алой краской, и взор ее, неподвижно устремленный на Рудина, и потемнел и заблистал...
Подали чай. Разговор стал более общим, но уже по одной внезапности, с которой все замолкали, лишь только Рудин раскрывал рот, можно было судить о силе произведенного им впечатления".
Потом заставили Пандалевского сыграть на фортепьяно композицию Шуберта.
Рудин подошел к раскрытому окну, поглядел в темный сад. "Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась и нежила".
Потом Рудина попросили рассказать о его студенческих годах в Германии. Описаниям не хватало красок, юмора. Но он скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину".
"Не самодовольной изысканностью опытного говоруна - вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация. Он не искал слов: они сами послушно и свободно приходили к нему на уста, и каждое слово, казалось, так и лилось прямо из души, пылало всем жаром убеждения. Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй и не понимал в точности, о чем шла речь; но... что-то лучезарное загоралось впереди... Самый звук его голоса, сосредоточенный и тихий, увеличивал обаяние; казалось его устами говорило что-то высшее, для него самого неожиданное... Рудин говорил о том, что придает вечное значение временной жизни человека".
Подали ужин, через полчаса все разъехались, разошлись. "Дарья Михайловна упросила Рудина остаться ночевать".
6
На следующее утро Дарья Михайловна пригласила Рудина "пожаловать к ней в кабинет и откушать с ней чай". При этом, обретя достойного собеседника, она с удовольствием стала рассказывать "о себе, о своей молодости, о людях, с которыми она зналась. Рудин с участием внимал ее разглагольствованиям, хотя - странное дело! - о каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане оставалась все-таки она, она одна, а то лицо как-то скрадывалось и исчезало. Зато Рудин узнал в подробности, что именно Дарья Михайловна говорила такому-то известному сановнику, какое она имела влияние на такого-то знаменитого поэта. Судя по рассказам Дарьи Михайловны, можно было подумать, что все замечательные люди последнего двадцатипятилетия только о том и мечтали, как бы повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение... Она говорила о них, и, как богатая оправа вокруг драгоценного камня, имена их ложились блестящей каймой вокруг главного имени - вокруг Дарьи Михайловны". (Она скучала в деревне, ей хотелось поговорить).
Вскоре приехал по делу Лежнев и оказалось, что он когда-то учился вместе с Рудиным в университете, да и потом с ним встречался. Но, как мимоходом, не вдаваясь в детали, упомянул Рудин, они тогда расстались навсегда.
7
Теперь на передней план выступает семнадцатилетняя дочь Дарьи Михайловны, Наталья. С первого взгляда она могла не понравиться: "худа, смугла, держалась немного сутуловато". Она "училась прилежно", "говорила мало, слушала и глядела внимательно, почти пристально, - точно она себе во всем хотела дать отчет". И еще она "чувствовала глубоко и сильно, но тайно".
Рудин встретил ее на террасе.
" - Вы идете гулять?
- Да. Мы идем в сад.
- Можно идти с вами?"
Получив разрешение гувернантки, он пошел вместе с ними ("Сердце у ней билось").
"долго ли он намерен остаться в деревне.
- Все лето, осень, а может быть и зиму. Я, вы знаете, человек очень небогатый; дела мои расстроены, таскаться с места на место. Пора отдохнуть.
Наталья изумилась.
- Неужели вы находите, что вам пора отдыхать? - спросила она робко.
- Рудин повернулся лицом к Наталье.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я хочу сказать, - возразила она с некоторым смущеньем, - что отдыхать могут другие; а вы... вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же, как не вам...
- Благодарю за лестное мнение, - перебил ее Рудин. - Быть полезным... легко сказать! (Он провел рукою по лицу). Быть полезным! - повторил он. - Если даже было во мне твердое убеждение: как я могу быть полезным - если б я даже верил в свои силы, - где найти искренние, сочувствующие души?..
И Рудин так безнадежно махнул рукою и так печально поник головою, что Наталья невольно спросила себя: полно, его ли восторженные, дышащие надеждой речи она слышала накануне?
- Впрочем, нет, - прибавил он, внезапно встряхнув своей львиной гривой, - это вздор, и вы правы. Благодарю вас... Да, я должен действовать. Я не должен скрывать свой талант, если он у меня есть; я не должен растрачивать свои силы на пустую, бесполезную болтовню, на одни слова...
И слова его полились рекою. Он говорил прекрасно, горячо, убедительно - о позоре малодушия и лени, о необходимости делать дело... Он уверял, что нет благородной мысли, которая бы не нашла себе сочувствия, что непонятыми остаются только те люди, которые либо еще сами не знают, чего хотят, либо не стоят того, чтобы их понимали. Он говорил долго и окончил тем, что еще раз благодарил Наталью Алексеевну и совершенно неожиданно стиснул ей руку, промолвив: "Вы прекрасное, благородное существо!"
Невдалеке показался Волынцев.
" - А! Вы гуляете?
- Да, - отвечала Наталья, - мы уже шли домой.
- А! - произнес Волынцев. - Что ж, пойдемте.
После обеда Волынцев велел заложить свою коляску и ускользнул, не простясь ни с кем.
Ему было тяжело. Он давно любил Наталью и все собирался сделать ей предложение. А теперь...
8
Тем временем в гости к Александре Павловне явился Лежнев и когда хозяйка вздумала убеждать его, что Рудин умен и красноречив, он заявил, что Рудин ему не нравится.
- "Вас оскорбляет его превосходство - вот что! - заговорила с жаром Александра Павловна, вот что вы ему простить не можете. А я уверена, что кроме ума у него и сердце должно быть отличное".
Потом она заставила Лежнева рассказать о молодости нового кумира.
"толокном одним питалась и все какие были у ней денежки употребляла на него". Он поступил в университет, познакомился там с Лежневым, потом уехал за границу.
Бесконечно любившую его мать он всего один раз навестил, писал ей очень редко. "Старушка и скончалась без него, на чужих руках, но до самой смерти не спускала глаз с его портрета".
Потом Лежнев с ним встретился за границей. " - Там к нему одна барыня привязалась... Он довольно долго с ней возился и, наконец, ее бросил... или нет, бишь, виноват: она его бросила. И я тогда его бросил. Вот и все".
Жизнь Рудина явно представлена была "в неприязненном свете". Александра Павловна справедливо заметила: "можно жизнь самого лучшего человека, ничего не прибавляя, изобразить в таких красках "что всякий ужаснется!"
9
Прошло свыше двух месяцев. "Рудин почти не выезжал от Дарьи Михайловны. Она не могла обойтись без него. Рассказывать ему о себе, слушать его рассуждения стало для нее потребностью. Он однажды хотел уехать, под тем предлогом, что у него вышли все деньги: она дала ему пятьсот рублей. Он занял также у Волынцева рублей двести".
Рудин часто беседовал с Натальей, давал ей книги, читал ей первые страницы своих предполагаемых статей. Он собирался зимой писать большую статью "о трагическом в жизни и в искусстве".
" - Впрочем, - говорил он, - я не совсем еще сладил с основною мыслью. Я до сих пор еще не довольно уяснил самому себе трагическое значение любви".
В тот же день у Александры Павловны происходил разговор с Лежневым. Она желала знать, почему Рудин ему не нравиться.
" - Он умный человек, - признавал Лежнев.
- Еще бы!
- Он замечательно умный человек, хотя в сущности пустой...
- Это легко сказать!
- Хотя в сущности пустой, - повторил Лежнев, - но это еще не беда: все мы пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в душе, ленив, не очень сведущ...
Александра Павловна всплеснула руками.
- Не очень сведущ! Рудин! - воскликнула она.
- Не очень сведущ, - точно тем же голосом повторил Лежнев, - любит пожить на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее... это все в порядке вещей. Но дурно то, что он холоден как лед.
- Он, эта пламенная душа, холоден! - перебила Александра Павловна.
- Да, холоден как лед, и знает это и прикидывается пламенным... Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и никогда не станут поступком - а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце.
- Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч?
Лежнев остановился.
".
Рано осиротев, Лежнев жил в доме тетки в Москве.
" - Малый я был довольно пустой и самолюбивый, любил порисоваться и похвастать. Вступив в университет, я вел себя, как школьник, и скоро попался в историю. Я вам ее рассказывать не стану: не стоит. Я солгал и довольно гадко солгал.... Меня вывели на свежую воду, уличили, пристыдили. Я потерялся и заплакал, как дитя. Это происходило на квартире одного знакомого, в присутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо мною, все, исключая одного студента... Он взял меня под руку и увел к себе... Это был человек... он уже теперь умер... Это был человек необыкновенный. Звали его Покорским... Это была высокая, чистая душа, и ума такого я уже не встречал потом. Покорский жил в маленькой, низенькой комнатке, в мезонине старого деревянного домика. Он был очень беден и перебивался кое-как уроками... У него я познакомился с Рудиным".
В чем состояла разница между этими молодыми людьми? "Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особенно у Покорского...
Покорский был на вид тих и мягок, даже слаб... и не дался бы никому в обиду. Рудин казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден и чуть ли не робок".
Их кружок состоял тогда из "недоученных мальчиков". Философия, искусство, наука. Самая жизнь... "Общей связи этих понятий, общего закона мирового мы не сознавали... Слушая Рудина, нам впервые показалось, что мы, наконец, схватили ее, эту общую связь, что поднялась наконец, завеса! Положим, он говорил не свое - что за дело!.. ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота".
В кружке Покорского Лежнев переродился, "точно в храм какой вступил". "Посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии"... Это время ни для кого из них не пропало даром. Встречая впоследствии прежних товарищей, Лежнев подчас наблюдал: "кажется, совсем зверем стал человек, а стоит только произнести при нем имя Покорского - и все остатки благородства в нем зашевелятся!..
Еще в Москве Лежнев, будучи юношей восторженным, влюбился в девушку, ("предобренькое и прехорошенькое существо") и поведал обо всем Рудину. Тот пришел в восторг, стал объяснять обоим (совершенно бескорыстно) как нужно отдавать себе отчет в своих чувствах и мыслях, задурил их, сбил с толку и кончилось тем, что Лежнев расстался со своей девицей. "И нехорошо... расстался, оскорбительно, неловко"... А потом, встретив Рудина за границей, Лежнев окончательно в нем разочаровался. "Не сотвори себе кумиров".
10
Утром Наталья "ушла одна в сад... День был жаркий, светлый, лучезарный...". Она "шла вдоль пруда по длинной аллее серебристых тополей; внезапно перед нею, словно из земли, вырос Рудин.
Она смутилась. Он посмотрел ей в лицо.
- Вы одни? - спросил он.
- Да, я одна, - отвечала Наталья, - впрочем, я вышла на минуту... Мне пора домой.
- Я вас провожу.
Он пошел с ней рядом".
Разговор многозначительный, рассуждения Рудина довольно печальны...
" - Неужели же, Дмитрий Николаевич, - перебила его Наталья, - вы ничего не ждете от жизни?
- О нет! Я жду многого, но не для себя...
- Я понимаю, промолвила Наталья, - кто стремится к великой цели, уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста... Все молодые люди... только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою.
Щеки Натальи слегка зарумянились, и глаза ее заблестели. До знакомства с Рудиным она никогда бы не произнесла такой длинной речи и с таким жаром".
А потом незаметно разговор коснулся будущности Натальи.
" - Вы стоите на пороге жизни".., - рассуждал Рудин. И он похвалил ее выбор!
" - Он человек прекрасный, он сумеет оценить вас; он не измят жизнью - он прост и ясен душою... он составит ваше счастие.
- О ком говорите вы, Дмитрий Николаевич?
- Будто вы не понимаете, о ком я говорю?
Разумеется, о Волынцеве... Разве он не любит вас? Помилуйте! Он не сводит с вас глаз, следит за каждым вашим движением; да и, наконец, разве можно скрыть любовь?..
- Дмитрий Николаевич! - перебила его Наталья,... - мне, право, так неловко говорить об этом; но я вас уверяю... вы ошибаетесь.
- Я ошибаюсь? - повторил Рудин. - Не думаю... Что ж значит перемена, которую я вижу в вас, вижу ясно? Разве вы такая, какой я застал вас шесть недель тому назад?.. Нет, Наталья Алексеевна, сердце ваше не спокойно".
Наталье стало страшно; Рудин побледнел и заговорил о "новом чувстве", его охватившем.
"Наталья вдруг закрыла лицо руками и побежала к дому".
Сознает ли Рудин всю ответственность? Готов ли он взять на себя последствия этого разговора?
"Она так была потрясена неожиданной развязкой разговора с Рудиным, что и не заметила Волынцева, мимо которого пробежала.
Позже, за столом у Дарьи Михайловны, когда Рудин оборвал небрежно очередные рассуждения Пигасова (и при этом упомянул французского моралиста Ларошфуко), простодушный Волынцев неожиданно вскипел:
" - Позвольте же каждому выражаться как ему вздумается. Толкует о деспотизме... по-моему, нет хуже деспотизма так называемых умных людей. Черт бы их побрал!"
"Рудин посмотрел было на него, но не выдержал его взора, отворотился, улыбнулся и рта не разинул".
11
"Волынцев уехал скоро после обеда. Раскланиваясь с Натальей, он не вытерпел и сказал ей:
- Отчего вы так смущены, словно виноваты? Вы ни перед кем виноваты быть не можете!"...
Он добр! В подобной ситуации в разных социальных группах могли быть и другие варианты поведения: от вызова на дуэль до "битья по морде".
Кого бить - даму или соперника? Можно и обоих; но это уж, конечно, в других социальных группах, где не слыхали про Ларошфуко, а главное - не исполняют Божьих заповедей.
"Наталья ничего не поняла и только посмотрела ему вслед. Перед чаем Рудин подошел к ней и, нагнувшись над столом, как будто разбирал газеты, шепнул:
" - Все это как сон, не правда ли? Мне непременно нужно видеть вас наедине... хоть минуту".
" - вот фельетон, который вы искали, - и снова наклонясь к Наталье, прибавил шепотом: - постарайтесь быть около десяти часов возле террасы, в сиреневой беседке: я буду ждать вас..."
Ну, теперь, видимо, решающее свидание? Кульминация? Нас ждет вечерний сад, красота тургеневского пейзажа... Может быть, увидим подлинную счастливую любовь?
"В половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глубине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело - там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине.
Рудин стоял, скрестив руки на груди, и слушал с напряженным вниманием. Сердце в нем билось сильно, и он невольно удерживал дыхание. Наконец ему послышались легкие, торопливые шаги, и в беседку вошла Наталья.
Рудин бросился к ней, взял ее за руки. Они были холодны, как лед.
- Наталья Алексеевна! - заговорил он трепетным шепотом, - я хотел вас видеть... я не мог дождаться завтрашнего дня. Я должен вам сказать, чего я не подозревал, чего я не сознавал даже сегодня утром: я люблю вас.
Руки Натальи слабо дрогнули в его руках.
- Я люблю вас, - повторил он, - и как я мог так долго обманываться, как я давно не догадался, что люблю вас!.. А вы?.. Наталья Алексеевна, скажите, вы?..
- Наталья едва перевела дух.
- Вы видите, я пришла сюда, - проговорила она наконец.
- Нет, скажите, вы любите меня?
- Мне кажется... да... - прошептала она.
Рудин еще крепче стиснул ее руку и хотел было привлечь ее к себе...
Наталья быстро оглянулась.
- Пустите меня, мне страшно - мне кажется, кто-то нас подслушивает...
- Одна мгновенье, - начал Рудин...
- Нет, пустите, пустите меня...
- Вы как будто меня боитесь?
- Нет; но мне пора...
- Так повторите по крайней мере еще раз...
- Я? Нет человека в мире счастливее меня! Неужели вы сомневаетесь?
Наталья приподняла голову. Прекрасно было ее бледное лицо, благородное, молодое и взволнованное - в таинственной тени беседки, при слабом свете, падавшем с ночного неба.
- Знайте же, - сказала она, - я буду ваша.
- О, Боже! - воскликнул Рудин.
Но Наталья уклонилась и ушла. Рудин постоял немного, потом вышел медленно из беседки. Луна ясно осветила его лицо; на губах его блуждала улыбка.
- Я счастлив, - произнес он вполголоса. - Да, я счастлив, - повторил он, как бы желая убедить самого себя...
А между тем в сиреневой беседке тихонько раздвинулись кусты и показался Пандалевский. Он осторожно оглянулся, покачал головой, сжал губы, произнес значительно: "Вот как-с. Это надо будет довести до сведения Дарьи Михайловны", - и скрылся".
Трудно быть кому-нибудь счастливым, если есть в мире люди с искалеченной душой, которые, сами вовсе не понимая своей низости, запросто растопчут чужое счастье. Пока все человечество этого не поймет, не возьмется всем миром за собственное нравственное совершенствование, (непременно всеобщее) счастье вряд ли возможно; лишь мгновения, надежды, иллюзии...
А может быть заодно люди учатся и нравственное совершенствование давно происходит. Постепенно, шаг за шагом... Учатся улучшать жизнь и самих себя. Без препятствий, без их преодоления, без усилий этому вряд ли научишься. Да еще постоянный поиск единственно верного, все ускользающего пути. Постепенно, шаг за шагом... Так ли? Кто знает.
12
Возвратясь домой, Волынцев был "уныл и мрачен". Вдруг к его удивлению слуга доложил о приезде Рудина. Странный последовал между ними разговор.
" - Я должен вам сказать - впрочем, вы, вероятно, уже догадываетесь, (Волынцев нетерпеливо пожал плечами), - я должен вам сказать, что я люблю Наталью Алексеевну и имею право предполагать, что и она меня любит.
Волынцев побледнел, но ничего не ответил, отошел к окну и отвернулся.
- Вы понимаете, Сергей Павлыч, - продолжал Рудин, - что если бы я не был уверен...
- Помилуйте! - поспешно перебил Волынцев, - я нисколько не сомневаюсь... Что ж! На здоровье! Только, я удивляюсь, с какого дьявола вам вздумалось ко мне с этим известием пожаловать... Я-то тут что? Что мне за дело, кого вы любите и кто вас любит? Я просто не могу понять.
Волынцев продолжал глядеть в окно. Голос звучал глухо".
Оказывается, глубоко уважая Волынцева, его прямодушное благородство, Рудин хотел своей откровенностью доказать ему свое уважение.
" - Я надеюсь, что вы теперь уже не можете сомневаться в моей искренности... Я хочу, Сергей Павлыч, чтобы мы расстались друзьями... чтобы вы по-прежнему протянули мне руку...
И Рудин приблизился к Волынцеву.
- Извините меня, милостивый государь, - промолвил Волынцев, обернувшись и отступив шаг назад, - я готов отдать полную справедливость вашим намерениям, все это прекрасно, положим даже возвышенно, но мы люди простые, едим пряники неписаные, мы не в состоянии следить за полетом таких великих умов, каков ваш... Что вам кажется искренним, нам кажется навязчивым и нескромным... Что для вас просто и ясно, для нас запутанно и темно... Вы хвастаетесь тем, что мы скрываем: где ж нам понять вас! Извините меня: ни другом я вас считать не могу, ни руки я вам не подам... Это, может быть, мелко; да ведь я сам мелок.
- Сергей Павлыч! - проговорил он печально, - прощайте; я обманулся в своих ожиданиях. Посещение мое действительно довольно странно; но я надеялся, что вы (Волынцев сделал нетерпеливое движение)... Извините, я больше говорить об этом не стану. Сообразив все, я вижу, точно: вы правы и иначе поступить не могли. Прощайте и позвольте по крайней мере еще раз, в последний раз уверить вас в чистоте моих намерений... В вашей скромности я убежден...
- Это уже слишком! - воскликнул Волынцев и затрясся от гнева, - я нисколько не напрашивался на ваше доверие, а потому рассчитывать на мою скромность вы не имеете никакого права!
Рудин хотел что-то сказать, но только руками развел, поклонился и вышел, а Волынцев бросился на диван и повернулся лицом к стене".
Как многие талантливые люди, Рудин, видимо, довольно беспомощен, подчас нелеп в практических делах и отношениях. Он возможно искренен и желает добра, но в житейской суете бывает смешон. Слишком много неуместных слов, пустых фраз, опрометчивых поступков. И при этом он несколько робок в душе. И какая-то отстраненность при внешней активности...
13
Вернулся Рудин домой в состоянии духа "смутном и странном". Его грызло раскаяние. "Черт, меня дернул, - шептал он сквозь зубы, - съездить к этому помещику! Вот пришла мысль! Только на дерзости напрашиваться!"...
Дарья Михайловна появилась лишь к вечеру, держалась как-то отдаленно. А когда он шел поздно вечером в свою комнату по темному коридору, горничная Натальи сунула ему в руку записку. У себя в комнате в одиночестве он прочел:
"Приходите завтра в седьмом часу утра, не позже к Авдюхину пруду, за дубовым лесом. Всякое другое время невозможно. Это будет наше последнее свидание, и все будет кончено, если... Приходите. Надо будет решиться"...
Заброшенный пруд. Две огромные сосны, "ветер вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей зелени"...
Придя а Авдюхиному пруду, Рудин стал ходить по плотине. Приближалась развязка, он это чувствовал и волновался.
Вот Наталья спешит к нему "прямо через поле по мокрой траве".
" - Подожди здесь, Маша, у сосен, - велела она горничной и спустилась к пруду.
"Рудин подошел к ней и остановился в изумлении. Такого выражения он еще не замечал на ее лице. Брови ее были сдвинуты, губы сжаты, глаза глядели прямо и строго.
- Дмитрий Николаевич, - начала она, - нам время терять некогда. Я пришла на пять минут. Я должна сказать вам, что матушка все знает. Господин Пандалевский подсмотрел нас третьего дня и рассказал ей о нашем свидании. Он всегда был шпионом у матушки. Она вчера позвала меня к себе.
- Боже мой - воскликнул Рудин, - это ужасно... Что же сказал ваша матушка?
- Она не сердилась на меня, не бранила меня, только попеняла мне за мое легкомыслие.
- Только?
- Да, и объявила мне, что она скорее согласиться видеть меня мертвою, чем вашей женою.
- Неужели она это сказала?
- Да; и еще прибавила, что вы сами нисколько не желаете жениться на мне, что вы только так, от скуки, приволокнулись за мной и что она этого от вас не ожидала...
- Что я ей ответила? - повторила Наталья. - Что вы теперь намерены делать?
- Боже мой! Боже мой! - возразил Рудин, - это жестоко! Так скоро! Такой внезапный удар!.. И ваша матушка пришла в такое негодование?
- Да... да, она слышать о вас не хочет.
- Это ужасно! Стало быть, никакой надежды нет?
- Никакой...
Рудин начал ходить по плотине. Наталья не спускала с него глаз.
- Ваша матушка вас не расспрашивала? - промолвил он наконец.
- Она меня спросила, люблю ли я вас.
- Ну... и вы?
Наталья помолчала.
- Я не солгала.
Рудин взял ее за руку.
- Всегда, во всем благородна и великодушна! О, сердце девушки - это чистое золото!..
- Дмитрий Николаевич! - промолвила Наталья, - мы тратим попусту время... Я пришла за советом.
- Да какой совет могу я дать вам, Наталья Алексеевна?
- Какой совет? Вы мужчина; я привыкла вам верить, я до конца буду верить вам. Скажите мне, какие ваши намерения?
- Мои намерения? Ваша матушка, вероятно, откажет мне от дому.
- Может быть... Но вы не отвечаете на мой вопрос.
- На какой вопрос?
- Что нам делать? - возразил Рудин, - разумеется, покориться.
- Покориться, - медленно повторила Наталья, и губы ее побледнели.
- Покориться судьбе, - продолжал Рудин. - Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, Наталья Алексеевна, я беден... Видно, нам не суждено жить вместе, и то счастье, о котором я мечтал, не для меня!
Наталья вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Рудин приблизился к ней.
- Вы мне говорите, чтобы я утешилась, - начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, - я не о том плачу, о чем вы думаете... Мне не то больно: мне больно то, что я в вас обманулась... Как! Я прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться... Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваше толкование о свободе, о жертвах, которые...
- Вы спрашивали меня, - продолжала она с новой силой, - что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж...
- Вам надо успокоиться, Наталья Алексеевна, - начал было Рудин, - нам надо вдвоем подумать, какие меры...
- Вы так часто говорили о самопожертвовании, - перебила она, - но знаете ли, если бы вы сказали мне сегодня, сейчас: "Я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной", - знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слов до дела еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!
- Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?
Он протянул к ней руки. Она остановилась...
- Боже мой, когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшим, - и что же? Кого я встретила здесь? Малодушного человека... Ах, если бы вы меня любили, я бы почувствовала это теперь, в это мгновение... Нет, нет, прощайте!..
Рудин еще долго стоял на плотине... Он был очень пристыжен... и огорчен. "Какова? - думал он. - В восемнадцать лет!.. Она замечательная девушка. Какая сила воли!.. Она права: она стоит не такой любви, какую я к ней чувствовал... Чувствовал?.. - спросил он самого себя. - Разве я уже больше не чувствую любви? Так вот как это все должно было кончиться! Как я был жалок и ничтожен перед ней!"
а не говорить. Нищий, но вольный скиталец, возможно, знал в душе: это не его путь!
Они могли уехать вдвоем в его деревушку, там обвенчаться. Дело даже не столько в ужасной бедности Рудина, сколько в его неприспособленности к практическим делам.
14
Волынцев страдал.
" - Он меня оскорбил, - говорил он приехавшему к нему Лежневу, - да! Он оскорбил меня... Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю".
Но Лежнев отговаривал его от подобных намерений.
" - От кого? - спросил Лежнев.
- От Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез"...
"Милостивый государь, Сергей Павлович!
Я сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно, удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен известить вас о моем отъезде... В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но я полагал, вы сумеете стать выше той среды, в которой развились... Я ошибся. Что делать?! Не в первый и не в последний раз. Желаю вам счастья. Согласитесь, что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы теперь будете счастливы"...
"Должные мною вам двести рублей я вышлю, как только приеду к себе в деревню, в Т... ую губернию. Так же прошу вас не говорить при Дарье Михайловне об этом письме". И еще была одна "последняя, но важная просьба": не упоминать "перед Натальей Алексеевной о моем посещении у вас"...
Лежнев явился к Александре Павловне. Она всегда радовалась его приходу и ему было радостно с ней и легко, словно созданы оба друг для друга.
Последовал какой-то шутливый, незначительный разговор между ними и он вдруг сказал: "Да выдьте за меня замуж, Александра Павловна...".
"Александра Павловна покраснела до ушей.
- Что вы такое сказали, Михайло Михайлыч? - повторила она с смущением.
".
Лежнев надежен, добр, умен. Вдобавок богат. Они с Рудиным такие разные... Кто-то однажды писал: счастье не так слепо, как иногда кажется.
15
Написав два письма: одно к Волынцеву, другое - к Наталье, Рудин "позвал человека и велел спросить у Дарьи Михайловны, может ли он ее видеть".
Дарья Михайловна приняла его в кабинете.
"Донесение Пандалевского очень ее расстроило. Светская спесь в ней зашевелилась. Рудин, бедный, нечиновный и пока неизвестный человек, дерзал назначить свидание ее дочери - дочери Дарьи Михайловны Ласунской!!!
" - Положим, он умен, он гений! - говорила она, да что же это доказывает? После этого всякий может надеяться быть моим зятем?".
Пандалевский тогда тоже удивлялся: " - Как это не знать своего места".
А теперь несколько официальных вежливых фраз... Словно дипломаты на какой-нибудь конференции.
Искалеченная душа сидевшего тут же Пандалевского ликовала. Совершенно не понимая собственной унизительной роли, не в силах ее понять, он думал: "Ага, брат!.. давно ли ты здесь распоряжался барином...".
Конечно, пришлось Рудину упомянуть: " - Извините меня,... я не могу тотчас выплатить мой долг вам; но как только приеду в деревню...
Пандалевский достал из кармана жилета золотые часики с эмалью и посмотрел на них, осторожно налегая розовой щекой на твердый и белый воротничок.
- Два часа и тридцать три минуты, - промолвил он.
- Пора одеваться, - заметила Дарья Михайловна. - До свидания, Дмитрий Николаевич!..
Рудин вышел. Он теперь знал по опыту, как светские люди даже не бросают, а просто роняют человека, ставшего им ненужным: как перчатку после бала, как бумажку с конфетки"...
окружающим людям.
"Незаметное, но главное дело человека - заслужить Царство Небесное, готовясь к Нему заблаговременно", - сказано в Евангелии. Как заслужить? Обрядами? Вряд ли. "Суть веры важнее внешней формы". А в чем суть? В исполнении Божьих заповедей, т. е. в том, чтобы сделать человеческую жизнь по возможности светлей. С проявления бескорыстной доброты, засиявшей лучом в ветхой избушке, не случайно начинается роман. Александра Павловна, соседка Ласунской, вроде бы недалекая, без претензий и не слишком, кажется, религиозная, все же понимает, чувствует то, что сказано и в Евангелии: "Помощь страдающим - это помощь самому Богу". И не только умирающая старуха нуждается в помощи. "Страдающие" - все люди на земле. Окружение любого человека - "страдающие"; страдающие так или иначе, рано или поздно, в той или иной мере, (зачастую по собственному недомыслию).
Наконец подали тарантас Рудина. "Он стал торопливо прощаться со всеми. На душе у него было очень скверно".
"Любезная Наталья Алексеевна, - говорилось в письме Рудина, - я решился уехать. Мне другого выхода нет. Я решился уехать, пока мне не сказали ясно, чтобы я удалился. Отъездом моим прекращаются все недоразумения; а сожалеть обо мне едва ли кто-нибудь будет...
Да, вы правы: я вас не знал, а я думал, что знал вас! В течение моей жизни я имел дело с людьми всякого рода, я сближался со многими женщинами и девушками; но, встретясь с вами, я в первый раз встретился с душой совершенно честной и прямой. Мне это было не в привычку, и я не сумел оценить вас...
любовь!
Мне природа дала много, я это знаю и из ложного стыда не стану скромничать перед вами... да, природа мне много дала; но я умру, не сделав ничего достойного сил моих, не оставив зав собою никакого благотворного следа... Мне недостает... я сам не могу сказать, чего именно недостает мне... Я кончу тем, что пожертвую собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить не буду... Боже мой! В тридцать пять лет все еще собираться что-нибудь сделать!"...
Письмо ужасно длинное, здесь приведены лишь отрывки.
"Я никогда не обманывал себя в свойстве того чувства, которое я внушал Дарье Михайловне; но я надеялся, что нашел временную пристань... Во мне есть какая-то глупая откровенность, какая-то болтливость...
Я остаюсь одинок на земле для того, чтобы предаться, как вы сказали мне поутру с жестокой усмешкой, другим, более свойственным мне занятиям. Увы, если б я мог действительно предаться этим занятиям, победить, наконец, свою лень... Первое препятствие - и я весь рассыпался; происшествие с вами мне это доказало. Если б я по крайней мере принес мою любовь в жертву моему будущему делу, моему призванию; но я просто испугался ответственности, которая на меня падала, и потому я точно недостоин вас. Я не стою того, чтобы вы для меня отторглись от вашей сферы"...
16
"Наталья опустила письмо Рудина к себе на колени и долго сидела неподвижно, устремив глаза на пол. Письмо это яснее всех возможных доводов, доказало ей, как она была права, когда поутру, расставаясь с Рудиным, она невольно воскликнула, что он ее не любит! Но от этого ей не было легче".
Сколько подчас поэзии в каждой строчке Тургенева. Вот о слезах. Сначала о благородных, которые "отрадны и целебны". А затем о других... "Есть слезы холодные, скупо льющиеся слезы: их по капле выдавливает из сердца тяжелым и недвижным бременем налегшее на него горе; они безотрадны и не приносят облегчения. Нужда плачет такими слезами, и тот еще не был несчастлив, кто не проливал их. Наталья узнала их в этот день".
Она "засветила свечку", сожгла в ее пламени письмо Рудина и пепел выкинула за окно. "Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые попавшиеся ей строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло:
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней...
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет...
Она постояла, посмотрела с холодной улыбкой на себя в зеркало и, сделав небольшое движение головою сверху вниз, сошла в гостиную".
Увидев ее, Дарья Михайловна повела ее сразу в кабинет, усадила возле себя, но на все расспросы ответ был один - твердый и непреклонный.
" - Маменька! - заговорила Наталья тихим голосом, - даю вам слово, что если вы сами не будете упоминать о нем, от меня вы никогда ничего не услышите".
Какие девушки есть в романах Тургенева! Сколько в них очарования, благородства, поэзии... Может быть, условия жизни этому способствуют? Они избавлены от повседневной борьбы за существование, страшный мир не топчет их достоинство.
" - Не забывай, - сказала ей с гордостью Дарья Михайловна, - что ты Ласунская и моя дочь - и ты будешь счастлива".
И вот прошло почти два года. Что изменилось?
Александра Павловна вышла замуж за Лежнева, у них родился сын. Лежнев с виду прост, по-медвежьи неуклюж; но без претензий умен, добр, надежен.
Волынцев сделал наконец предложение Наталье и получил ее и Дарьи Михайловны
А где же Рудин?
17
В тот же день "в одной из отдаленных губерний России тащилась в самый зной, по большой дороге плохонькая рогожная кибитка, запряженная тройкой обывательских лошадей". На облучке "подергивал веревочными вожжами" седой мужичок, а в кибитке, "сидел, на тощем чемодане, человек высокого роста в фуражке и старом запыленном плаще. То был Рудин. Он сидел понурив голову и нахлобучив козырек фуражки на глаза. Неровные толчки кибитки бросали его с стороны на сторону"...
Заморенные лошади наконец доплелись до почтового двора. Расплатившись с мужиком, Рудин сам внес чемодан в станционную комнату. Заспанный смотритель тут же объявил вялым голосом, что лошадей нет. Потом нашлись какие-то, совсем в другую сторону - к Тамбову, но оттуда можно как-нибудь свернуть...
"Рудин подумал.
- Ну, пожалуй, - велите закладывать лошадей. Мне все равно...
Лошадей скоро подали. Рудин вынес свой чемоданчик, влез на телегу, сел, понурился по-прежнему. Было что-то беспомощное и грустно-покорное в его нагнутой фигуре... И тройка поплелась неторопливой рысью, отрывисто позвякивая бубенчиками".
18
И наконец эпилог. Прошло еще несколько лет.
"Был осенний холодный день". Лежнев приехал из деревни в губернский город в связи с рекрутским набором, остановился в лучшей гостинице. Рудин зашел туда случайно, искал одного знакомого.
"Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорбленный, в старом плисовом сюртуке"...
" - Как вы изменились! - произнес Лежнев, помолчав и невольно понизив голос.
- Да, говорят! - возразил Рудин, блуждая по комнате взором. - Года...
- Где вы обедаете?
- Я? Не знаю. Где-нибудь в трактире. Я должен сегодня же выехать отсюда.
Рудин значительно усмехнулся.
- Да-с, должен. Меня отправляют к себе в деревню на жительство".
Лежнев "кликнул слугу, заказал обед и велел поставить в лед бутылку шампанского".
После обеда он "запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо напротив Рудина и тихонько оперся подбородком на обе руки.
".
В Рудине была теперь "усталость окончательная, тайная и тихая скорбь...
- Рассказать вам все, что со мною случилось? - заговорил он. - Всего рассказать нельзя и не стоит... В чем и в ком я не разочаровался, Бог мой! С кем не сближался! Да, с кем! - повторил Рудин, заметив, что Лежнев с каким-то особенным участием посмотрел ему в лицо... - сколько раз я радовался, надеялся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом - и возвращался ползком, как улитка... Где не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, - прибавил Рудин и слегка отвернулся. - Вы знаете... - продолжал он...
- Послушайте, - перебил его Лежнев, - мы когда-то говорили "ты" друг другу... Хочешь? Возобновим старину... Выпьем на "ты"!
Рудин встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло что-то, чего слово выразить не может.
Лежнев и Рудин выпили по бокалу.
- Ты знаешь, - начал опять с ударением на слове "ты" и с улыбкою Рудин, во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не даст мне успокоиться до конца... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать - и вот видишь!
- Выдержки в тебе не было, - проговорил, как бы про себя, Лежнев.
- Как ты говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ничего не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать! Всех моих похождений, то есть, собственно говоря, всех моих неудач, я тебе описывать не буду. Передам тебе два три случая... когда я начинал надеяться на успех"...
19
Случай первый.
Рудин сошелся в Москве "с одним довольно странным господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями; не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к науке вообще". Господин этот отличался бездарностью и умением "все легкое делать трудным". Удивительно, что при своей бездарности "работал, писал и читал он неутомимо". Из самолюбия, что ли?
" - Я поселился у него и уехал с ним, наконец, в его деревню. Планы, брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях, нововведениях... Я навез с собою агрономических книг... правда, я до конца не прочел ни одной... ну, и приступил к делу".
Ясно, что дело у них подвигалось плохо.
" - Начал я уставать, приятель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня... Я знал очень хорошо, что я терял уезжая; но я не мог сладить с собой и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены... я рассорился с ним окончательно и уехал...
- То есть бросил насущный кусок хлеба, - проговорил Лежнев и положил обе руки на плечи Рудину.
- Да, и очутился опять легок и гол в пустом пространстве... Эх, выпьем!
- За твое здоровье! - промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина в лоб".
Случай второй. "Потолкавшись еще по разным местам", Рудин решил сделаться "деловым человеком, практическим" и сошелся с неким Курбеевым.
" - Ты, пожалуйста, не воображай его себе каким-нибудь пустым болтуном... Это был человек удивительно ученый, знающий... Проекты самые смелые, самые неожиданные так и кипели у него на уме. Мы соединились с ним и решились употребить свои силы на общее полезное дело...
- На какое, позволь узнать?
Рудин опустил глаза.
- Ты засмеешься.
- Почему же? Нет, не засмеюсь.
- Вот как! Стало быть, этот Курбеев капиталист?
- Он был беднее меня, - возразил Рудин и тихо поникнул своей седой головой".
Они наняли работников, приступили к делу, но встретились, как водится различные препятствия. "Кончилось тем, что я последний грош свой добил на этом проекте.
- Ну! - заметил Лежнев, - я думаю, добить твой последний грош было не мудрено.
".
Ну не деловой человек Рудин! Красноречивый, увлекающийся, даже с вдохновением, высокими стремлениями подчас. Слова, слова,.. Но говорят: слово - тоже дело.
Ему бы читать лекции где-нибудь в университете! Неужели не догадался?
Случай третий и последний.
" - Вот видишь ли начал Рудин, - я однажды подумал на досуге... досуга-то у меня всегда много было... Отчего бы мне не сделаться педагогом...
- Преподавателя - чего? - спросил Лежнев.
- Преподавателя русской словесности.
Скажу тебе, ни за одно дело не принимался я с таким жаром, как за это. Мысль действовать на юношество меня воодушевила. Три недели просидел я над составлением вступительной лекции.
- Ее нет у тебя? - перебил Лежнев.
- И имел успех? - спросил Лежнев.
- Имел большой успех. Слушатели приходили толпами. Я им передавал все, что у меня было на душе"...
Это очень долгая исповедь. Приведем из нее лишь короткие отрывки.
"Я читал гимназистам, как и студентам не всегда читают; слушатели мои выносили мало их моих лекций... факты я сам знал плохо. Притом я не удовлетворялся кругом действий, который был мне назначен... Я хотел коренных преобразований... Я надеялся провести их через директора"...
ни реальной власти, ни достаточных знаний. Да и люди вокруг в большинстве своем далеко не идеальны.
"Но тут под меня подкопались, очернили... Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый, желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее его... Кстати, что Пигасов, жив?
- Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет.
- Поделом.
О чем, бишь я говорил... да! Об учителе математики. Он меня возненавидел, сравнивал мои лекции с фейерверком...
Я этим не ограничился, я хотел показать, что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступить, как угодно... Я теперь должен выехать отсюда.
Наступило молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы.
Первый заговорил Рудин.
- Да, брат, - начал он, - я теперь могу сказать с Кольцовым: "До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда...". И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле?.. И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были за границей, я был тогда самонадеян и ложен... Точно, я тогда ясно не сознавал, чего я хотел, я упивался словами и верил в призраки; но теперь... Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! Не удается!..
- Сил в тебе так много, стремление к идеалу такое неутомимое...
- Дел не было! Какие же дела...
- Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить... Вот тебе и дело.
- Да; но доброе слово тоже дело."
20
У Рудина от его деревни ничего почти не осталось. "Две души с половиною. Угол есть, где умереть... Смерть, брат, должна примирить наконец...".
" - Я возбуждаю твое сожаление, - промолвил глухо Рудин.
- Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь - вот что... ты сделал, что мог, боролся, пока мог...
- Приятели чокнулись стаканами...
- Вот ты теперь в деревню едешь, - заговорил опять Лежнев. - Не думаю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и как ты кончишь... Но помни, что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть место, есть гнездо, куда ты можешь укрыться. Это мой дом... слышишь, старина? У мысли тоже есть свои инвалиды; надобно, чтоб и у них был приют.
- Спасибо тебе, брат, спасибо! Не забуду я тебе этого. Да только приюта я не стою".
Он не пожелал остаться ночевать, ушел.
"А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!".
Увы, при всех своих талантах, вдохновении, искреннем стремлении к идеалу Рудин в сущности лишен был всегда "руководящей идеи", ясной цели. Метался по жизни, бедствовал и говорил, говорил... Обо всем и ни о чем - без понимания реальной действительности в ее развитии, с ее противоречиями. Без понимания христианских основ поведения и отношений, а также - перспектив страны, человечества.
" - Кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения, - говорил Рудину в гостинице Лежнев. - А кто может сказать, что он в снисхождении не нуждается?"
Даже Рудин с его размахом и грандиозными неясными замыслами, растратив силы и устав от жизни, оценил значение конкретной, повседневной помощи ближним. (Хотя остался по-прежнему неприкаянным и непрактичным).
И вот мы встречаем Рудина в последний раз.
"В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже", когда уже восстание было почти подавлено, батальон линейного войска брал баррикаду. "Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой - кривую и тупую саблю и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей".
"Стрелок прицелился в него - выстрелил... Высокий человек выронил знамя - и, как мешок, повалился лицом вниз... Пуля прошла ему сквозь самое сердце".
Сколько было потом в истории болтающих интеллигентов, неприкаянных, но честных и самоотверженных романтиков. Как восторженно они встречали новые идеи, революции, надежды. Как страшно подчас погибали, как трудно жили.
1856