ХI
Дым
1
В последние годы жизни Тургенев был знаменит, болен и одинок. Его охотно печатали, но к его новым произведениям критики относились неодобрительно, даже порой насмешливо.
О взглядах, высказанных в романе "Дым", А. А. Фет писал с негодованием Л. Н. Толстому: "В России-де все гадко и глупо и все надо гнуть насильно и на иностранный манер".
А вот мнение Л. Н. Толстого: "В "Дыме" нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна".
Интересно, читая роман, определить собственное отношение к тому, что так не понравилось Толстому и Фету. Правы ли они? А вот что сам Тургенев писал Фету: "Что "Дым" Вам не понравился, это очень не удивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился. Впрочем он никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно все равно. Представьте, что я уверен, что это - единственно дельная и полезная вещь, которую я написал!"
Кто тут прав и кто ошибается? Иногда и великие ошибаются. - Вспомним, что говорил гениальный Лев Толстой Чехову: "Я терпеть не могу Шекспира. Но ваши пьесы еще хуже".
Человек имеет право на собственное мнение. Прекрасно сказала Марина Цветаева о рабском преклонении перед авторитетами: "Пушкинскую руку жму, а не лижу".
Итак, раскрываем роман.
2
"10-е августа 1862 года, 4 часа пополудни". Курорт Баден-Баден, праздничный, солнечный. Играет оркестр в павильоне. Довольство и ликование на лицах "избранной" публики.
А вот представители русской знати: "подходили они пышно, небрежно, модно, приветствовали друг друга величественно, изящно, развязно, как оно и следует существам, находящимся на самой высшей вершине современного образования..." Увы, "сойдясь и усевшись", эти столпы "не знали, что сказать друг другу" и пробавлялись "дрянненьким переливанием из пустого в порожнее".
А между тем, здесь у "русского дерева", были сливки общества. Граф Х., "музыкальная натура", (в сущности, претенциозная бездарь); "и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер"; "и князь У., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О., который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать; и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень"... Этот Р. Р. "еще сохранил предания львов сороковых годов, эпохи "Героя нашего времени"... Что же он конкретно сохранил? Походку, "неестественную медлительность движений", "сонную величественность выражения на неподвижном, словно обиженном лице", привычку, зевая перебивать чужую речь" и т. п. "Тут были даже государственные люди, дипломаты, тузы с европейскими именами"... Вроде бы, "мужи совета и разума", но на деле оказывается - невежды. Тут и светские молодые львы "с превосходнейшими проборами на затылках, с прекраснейшими висячими бакенбардами"...
Ну а дамы! Графиня Ш., известная законодательница мод, прозванная "Медузою в чепце", княгиня Бабетт, "та самая, у которой на руках умер Шопен, (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух"; княгиня Аннетт, "которая всем бы взяла, если бы по временам... не проскакивала в ней простая деревенская прачка"...; "и княгиня Пашетт, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг... прибил градского главу и украл 20 тысяч рублей серебром казенных денег; слезливая княжна Зозо"...
Что поделаешь. Нечто похожее изображали и другие, заслуживающие доверия классики, - Грибоедов, к примеру, в "Горе от ума"; да многие, многие...
А вот, кажется, положительный герой.
За столиком перед кофейной Вебера сидел "красивый мужчина лет под 30 среднего роста, сухощавый и смуглый с мужественным и приятным лицом". Он сидел "спокойно и просто". Он производил впечатление "честного и дельного малого". Наконец-то! Познакомимся: Григорий Михайлович Литвинов.
3
Как обычно у Тургенева, далее следует краткая биография героя, изложенная незатейливо и обстоятельно.
"Сын отставного служаки-чиновника из купеческого рода", воспитывался в деревне. Мать была "дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера однако". Она даже "перевоспитала" мужа: он "стал держаться прилично, и браниться бросил; стал уважать ученых и ученость, хотя, конечно, ни одной книги в руки не брал". Говорил он теперь "все больше о предметах возвышенных". Если к примеру, в голову приходила мысль: "Эх! взял бы да выпорол!", он вслух лишь произносил: "Да, да, это... конечно; это вопрос".
Госпожа Литвинова дом свой поставила на европейскую ногу; слугам говорила "вы" и т. д. Она скончалась от чахотки в год поступления сына в Московский университет.
Сын университета не закончил, потолкался некоторое время в провинции "без денег, без связей, почти без знакомых". Понимая, что обширное имение матери плохо управляется, что в опытных и знающих руках оно превратилось бы в золотое дно, он отправился за границу учиться агрономии и технологии.
Посмотрим, что у него получится, и какие на пути молодого энтузиаста возникнут препятствия.
А зачем он в Бадене? Ожидает приезда невесты - Татьяны Петровны Шестовой. Весну и лето он провел в Дрездене, где она поселилась со своей теткой.
Собираясь вступить на новое поприще, он предложил ей "соединить свою жизнь с его жизнью - на радость и на горе, на труд и на отдых". Судьба его определилась, он гордится этой судьбой".
Но почему он в Бадене? Тут одно любопытное обстоятельство...
Тетка невесты, ее воспитавшая, - демократка, идейная противница большого света и аристократии, не могла устоять против соблазна хоть разочек взглянуть на этот большой свет "в таком модном месте, каков Баден"... "Роскошь и блеск тайно волновали ее, и весело и сладко было ей бранить и презирать их..." Вот такое печальное противоречие, - увы, довольно частое в мире страшного неравенства. "Свободная душа, вся горящая огнем самопожертвования" не могла устоять против соблазна; роскошь и блеск тайно волновали ее. Да что там бедная тетушка. Многие впоследствии куда более значительные, сильные, облеченные ответственностью не могли устоять против соблазна роскоши, престижа, власти - хотя бы роскоши весьма относительной; или власти хотя бы замаскированной, а то и вовсе мнимой; или против стремления ощущать свою значимость...
А Татьяна? В ней что-то есть светлое - милая простота, сдержанное достоинство. Что-то есть в ней, вполне отвечающее христианским заповедям, хотя она, кажется, не слишком религиозна.
Через несколько дней Татьяна с теткой должны приехать.
4
Неожиданно к Литвинову, сидящему за столиком перед кафе, подходит его московский знакомый, некий Бамбаев, "человек хороший из числа пустейших". Немолодой, тучный, "вечно без гроша и вечно от чего-нибудь в восторге". Бамбаев между прочим сообщил, что в Баден приехал из Гейдельберга сам Губарев, перед которым благоговеют, который пишет "сочинение"...
"- О чем это сочинение? - спросил Литвинов.
- Обо всем, братец ты мой... Все там будет разрешено и приведено в ясность".
К ним потом присоединился еще один молодой человек, Ворошилов, знакомый Бамбаева, любитель поговорить о различных "вопросах". Сначала они втроем пошли обедать и в кафе за столиком "вступили в разговор". Особенно отличился Ворошилов, "красивый молодой человек с свежим и розовым, но уже серьезным лицом". "Имена новых ученых, заглавия только что вышедших брошюр, вообще имена, имена, имена, имена - дружно посыпались с его языка, доставляя ему самому высокое наслаждение, отражавшееся в его запылавших глазах". Имена и заглавия рождали в нем, видимо, ощущение собственной значимости, приобщенности к чему-то "высшему". (Видимо, и восторженность Бамбаева была того же порядка.)
Потом они все трое отправились в гостиницу, где остановился Степан Николаевич Губарев...
Литвинов увидел "господина наружности почтенной и немного туповатой"... В комнате присутствовала еще одна дама, немолодая, в шелковом поношенном платье и какой-то "плотный человек", все время молчавший. Дама с гневом обличала какого-то сановника, Губарев при этом сказал: "Сверху донизу все гнило"... Потом речь пошла еще о каких-то лицах, дрязгах. Бамбаев активно включился в эти сплетни; Губарев больше помалкивал, раз только заявил "не то наставническим, не то пророческим тоном:
- Все будут в свое время потребованы к отчету, со всех взыщется".
А вокруг продолжалась болтовня, "бешенство сплетни". Между прочим, Губарев спросил Литвинова о его политических убеждениях.
"Литвинов улыбнулся.
- Собственно у меня нет никаких политических убеждений.
- Что так? - промолвил с странною кротостью Губарев. - Не вдумались еще или уже устали?
- Как вам сказать? Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем. Заметьте, что я придаю слову "политический" то значение, которое принадлежит ему по праву и что...
" и отошел от него.
Стали появляться новые посетители, под конец вечера набралось довольно много народу.
5
О чем только не говорили эти люди... Дама в поношенном платье, (фамилия ее была Суханчикова), отчаянно сплетничала, ругала какого-то Евсеева: "Евсеев подлец!" - а когда этот Евсеев явился, очень дружелюбно с ним разговаривала и "попросила его провести ее домой". Потом она разглагольствовала о Гарибальди, о каком-то Карле Ивановиче, которого высекли его собственные дворовые, о Наполеоне III, о женском труде, о купце Плескачеве, заведомо уморившем двенадцать работниц и получившем медаль с надписью "за полезное", о пролетариате, о грузинском князе Чукчеулидзе, застрелившем жену из пушки, и о будущем России.
Пришел и некто Пищалкин, человек, хотя и честный, но "ограниченный, мало знающий и бездарный".
"Пришло несколько офицерчиков, выскочивших на коротенький срок в Европу и обрадовавшихся случаю, конечно осторожно и не выпуская из головы задней мысли о полковом командире, побаловаться с умными и немножко даже опасными людьми".
Ну и прочие им подстать... Два нелепых студентика из Гейдельберга; французик, "грязненький, бедненький, глупенький"... В него якобы "влюблялись русские графини, сам же он больше помышлял о даровом ужине.
Явился некий Тит Биндасов, "кулак и выжига, по речам террорист, по призванию квартальный, ... лысый, беззубый, пьяный"...
Сатира. Вряд ли совсем уж необоснованная. К беспокойству о "будущности России" часто примешивались (и тогда и потом) личная корысть, бескультурье под маской интеллектуальности, хвастовство, склоки, всевозможные комплексы. Подчас та или иная идея может привлечь самую разную публику, выдвинуть новых кумиров толпы. "А будут люди лучше, - напоминал впоследствии Лев Толстой, - и сама собою устроится та жизнь, какая должна быть между хорошими людьми".
Здесь кумиром "вольнодумствующей" публики явно был Губарев. Какие идеи он исповедует? Пока неясно. К нему обращались со всеми вопросами, сомнениями, "а он отвечал... отрывочными, незначительными словами, которые тотчас же подхватывались на лету, как изречения самой высокой мудрости".
У Литвинова от всего этого гвалта разболелась голова, и он ушел потихоньку и незаметно.
"Что это, - думал он, идя по темной аллее, - при чем это я присутствовал? Зачем они собрались? Зачем кричали, бранились, из кожи лезли? К чему все это?!"
6
Он зашел в кафе, съел мороженое и уже собирался уходить, как подошел незнакомый человек и, проговорив по-русски: "Я вас не побеспокою?! - присел за его столик. Вглядевшись, Литвинов узнал того плотного господина, который сидел в уголке у Губарева и молчал весь вечер. Это был отставной надворный советник из Санкт-Петербурга Потугин, широкоплечий, "с очень умными и очень печальными глазами", но с виду неловкий, одетый небрежно. У Губарева он молчал, а теперь неожиданно разговорился.
"- Ну что, - спросил он, - понравилось вам наше Вавилонское столпотворение?
- Именно столпотворение... Мне все хотелось спросить у этих господ, из чего они так хлопочут?
- В том-то и штука, что они и сами этого не ведают-с", - заметил Потугин.
Выяснилось, что у многих из этих болтунов есть свои несомненные достоинства. Но в чем он их (и остальных соотечественников) упрекал, так это в отсутствии воли и самостоятельности.
"Правительство освободило нас от крепостной зависимости, ... но привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; не скоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин; барином этим бывает большею частью живой субъект, иногда какое-нибудь так называемое направление над нами власть возымеет... Новый барин народился - старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору!.. Кто палку взял, тот и капрал".
Вот, оказывается, каким образом господин Губарев стал чем-то вроде кумира. "Видят люди: большого мнения о себе человек, верит в себя, приказывает - главное, приказывает; стало быть, он прав и слушаться его надо".
Так что же такое Губарев по его мнению?
"Он и славянофил, и демократ, и социалист, и все что угодно", а его имением по-прежнему управляет брат, "хозяин в старом вкусе, из тех, что дантистами величали". ("Дантист" - это, видимо, значит: бил крестьян, выбивал у них зубы?)
"Когда он в духе да нараспашку, - продолжал разоблачать Потугин, - даже мне, терпеливому человеку невмочь становится. Начнет подтрунивать да грязные анекдотцы рассказывать, да, да, наш великий господин Губарев рассказывает грязные анекдоты и так мерзко смеется при этом..."
Разговор вышел долгий, обстоятельный.
7
Потугин, убежденный западник, полагал, что следует учиться у иностранцев.
"Но как же возможно перенимать, не соображаясь с условиями климата, почвы, с местными, с народными особенностями? - заметил при этом Литвинов. - Нельзя Созонт Иванович, перенимать зря.
- Кто же вас заставляет перенимать зря? - возражал Потугин. - Ведь вы чужое берете не потому, что оно чужое, а потому, что оно вам пригодно: стало быть, вы соображаете, вы выбираете... Вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудок ее переварит по-своему"...
В случайном разговоре за столиком кафе он выразил суть своих взглядов.
"- Дас-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются, - цивилизации... - и люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет. Это слово: ци... ви... ли... зация... - и понятно, и чисто, и свято, а другое все, народность там, что ли, слава, кровью пахнут"...
Он как будто не замечал на "цивилизованном" Западе развращенности нравов, мещанской пошлости, беспощадной власти денег. Но когда Литвинов об этом заговорил, Потугин ответил: "- Да кто ж вам сказал, что я слеп на это?.. Я сам не оптимист, и все человеческое, вся наша жизнь, вся эта комедия с трагическим концом не представляется мне в розовом свете; но зачем навязывать именно Западу то, что, быть может, коренится в самой нашей человеческой сути?"
Справедливая, разумная критика соседствует у него с несправедливой, которая вполне могла оттолкнуть и Фета, и Л. Толстого.
"- Русь в целые десять веков ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке, ни в искусстве, ни даже в ремесле"... - утверждал Потугин. (Но ведь к этому времени были уже и Тургенев, и Пушкин, и Ломоносов... Да многое уже было! И русский язык, самый прекрасный и великий!)
"- А стоило бы только действительно смириться - не на одних словах - да попризанять у старших братье, что они придумали и лучше нас и прежде нас!"
В качестве образца он приводит языковые заимствования.
"Возьмите пример хоть с нашего языка. Петр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов, голландских, французских, немецких: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ; не мудрствуя и не церемонясь, Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в нашу утробу. Сперва - точно вышло нечто чудовищное, а потом - началось именно то перевариванье, о котором я вам докладывал. Понятия привились и усвоились, чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить"...
Здесь много верного, но вряд ли стоит во 2-й половине 19-го века вливать какие бы то ни было заимствования "ушатами, бочками", "не церемонясь".
"От худого к хорошему никогда не идешь через лучшее, а всегда через худшее", - говорил Потугин.
(Да, развитие происходит методом проб и ошибок, иногда страшных. И все же опасно бесцеремонное насилие, оно может подчас надолго внедрить "худое" и задержать приход "хорошего".)
8
Вернувшись в гостиницу, Литвинов увидел на столе письмо отца из деревни, а на окне большой букет свежих гелиотропов. Что-то отдаленное вдруг вспомнилось... Он спросил слугу, откуда взялись цветы? Их, оказывается, принесла дама. Слуга сообщил, что она была высокого роста и прекрасно одета, а на лице имела вуаль.
И вдруг читатель вспоминает...
Когда Литвинов и его спутники поднимались по лестнице гостиницы, где остановился Губарев, мимо них "высокая стройная дама в шляпке с короткою черною вуалеткой проворно спускалась с той же лестницы"... Увидев Литвинова, дама остановилась, "как бы пораженная изумлением. Лицо ее мгновенно вспыхнуло и потом так же быстро побледнело под частой сеткой кружева; но Литвинов ее не заметил, и дама проворнее прежнего побежала вниз по широким ступеням".
Кто эта дама? Не она ли принесла букет? Что-то давнее, отдаленное... Прежняя любовь? Подождем терпеливо разъяснений. А пока что Литвинов читал письмо отца из деревни. "Повеяло на него степною глушью, слепым мраком заплесневевшей жизни..."
"Он долго не мог заснуть: виденные им лица, слышанные им речи то и дело вертелись и кружились, странно сплетаясь и путаясь в его горячей, от табачного дыма разболевшейся голове".
Потом ночью Литвинов "приподнялся вдруг с постели и, всплеснув руками, воскликнул: "Неужели она, не может быть!".
Обычно Тургенев надолго не оставляет читателя наедине с персонажами. Время от времени он дает пояснения. Так и теперь: "Но для того, чтоб объяснить это восклицание Литвинова, мы должны попросить снисходительного читателя вернуться с нами за несколько лет назад..."
В начале 50-х годов проживало в Москве семейство князей Осининых - муж, жена и пятеро детей. Их предки - "настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи владели обширными вотчинами. (Кстати, основоположник рода Тургеневых - татарин Турген из Золотой Орды принял в 15-м веке русское подданство и получил при крещении имя Иван).
Но вернемся к Осининым. Их предки упоминались в летописях при первых московских великих князьях, но "попали в опалу" и постепенно "захудал их род". Теперь семейство проживало "в одноэтажном деревянном домике и едва-едва сводило концы с концами, должая в овощную лавочку и частенько сидя без дров и без свеч по зимам". (Зимой "без дров и без свеч"! Это значит в холоде и в темноте?!)
Сам князь, человек "вялый и глуповатый, некогда красавец и франт, но совершенно опустившийся", где-то числился на службе на одном из "московских старозаветных мест с небольшим жалованием, мудреным названием и безо всякого дела; он ни во что не вмешивался и только курил с утра до вечера"...
Супруга его, бывшая фрейлина, женщина больная и озлобленная, постоянно озабоченная хозяйственными дрязгами, "никак не могла свыкнуться с своим положением и удалением от двора".
Литвинов, будучи студентом, "часто к ним наведывался", его квартира находилась недалеко от их дома.
"Но не близость соседства привлекала его, не плохие удобства их образа жизни его соблазняли: он стал часто посещать Осининых с тех пор, как влюбился в их старшую дочь Ирину".
9
Высокая, стройная, с "бледно-матовою кожей, чистою и гладкою как фарфор, с густыми белокурыми волосами"... Изящно, почти изысканно правильные черты лица, но улыбка "не то рассеянная, не то усталая". И что-то своевольное, "опасное и для других и для нее".
Из-за конфликта с начальницей Ирина в 17 лет ушла из института, (подразумевается "институт благородных девиц"), где "слыла за одну из лучших учениц по уму и способностям, но с характером непостоянным, властолюбивым и с бедовою головой"; одна классная дама полагала, что "страсти ее погубят"; другая - упрекала за "холодность и бесчувственность".
Что-то в ней незаурядное, беспокойное... "Поразительны, истинно поразительны были ее глаза, исчерна-серые, с зеленоватыми отливами, с поволокой, длинные, как у египетских божеств, с лучистыми ресницами и смелым взмахом бровей. Странное выражение было у этих глаз: они как будто глядели, внимательно и задумчиво глядели из какой-то неведомой глубины и дали".
В какую же глубину, в какую неведомую даль она устремится? Это, видимо, во многом зависело от времени и среды.
В родителях она пробуждала неясные ожидания, надежды.
"- Вот ты увидишь, Прасковья Даниловна, - сказал однажды старый князь, вынимая чубук изо рта, - Аринка-то нас еще вывезет".
Княгиня рассердилась и сказала мужу, (конечно, по-французски), что у него "невозможные выражения"; но потом задумалась и повторила сквозь зубы:
"- Да... и хорошо бы нас вывезти".
У этой девушки был твердый характер. "Бывало при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак свищете, - (ох, какой страшный приговор всему тогдашнему устройству эти подробности!) - Ирина даже бровью не пошевельнет и сидит неподвижно, со злою улыбкою на сумрачном лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение".
10
Литвинов был на три года старше ее и немедленно влюбился, как только ее увидал, но долго не мог добиться не только взаимности, но и внимания. "На ее обращении с ним лежал даже отпечаток какой-то враждебности. Он был слишком молод и скромен в то время, чтобы понять, что могло скрываться под этою враждебною, почти презрительною суровостью".
Он уехал на неделю из Москвы, чтобы избавиться от наваждения, но "чуть не сошел с ума от тоски и скуки". Она тоже за эти дни похудела, осунулась, но встретила его по-прежнему небрежно, равнодушно. "Так мучила она его месяца два. Потом в один день все изменилось. Словно вспыхнула пожаром, словно грозовою тучею налетела любовь. Однажды - он долго помнил этот день - он опять сидел в гостиной Осининых у окна и смотрел бессмысленно на улицу, и досадно ему было, и скучно, и презирал он самого себя, и с места двинуться он не мог... Ирина поместилась недалеко от него и как-то странно молчала и не шевелилась. Она уже несколько дней не говорила с ним вовсе, да и ни с кем она не говорила, все сидела, подпершись руками, словно недоумевала... Наконец он встал и, не прощаясь, начал искать свою шапку. "Останьтесь, - послышался вдруг тихий шепот. Сердце дрогнуло в Литвинове... Ирина ласково, да, ласково глядела на него. "Останьтесь, - повторила она, - не уходите. Я хочу быть с вами".
"Да; он долго помнил тот первый день... но не забыл он также и последующих - тех дней, когда, еще силясь сомневаться и боясь поверить, он с замираниями восторга, чуть не испуга, видел ясно, как нарождалось, росло и, неотразимо захватывая все перед собою, нахлынуло, наконец, неожиданное счастье. Наступили светлые мгновенья первой любви... Ирина стала вдруг повадлива как овечка, мягка как шелк и бесконечно добра... все ее забавляло, все занимало ее; она то болтала без умолку, то погружалась в безмолвное умиление; строила различные планы, пускалась в нескончаемые предположения о том, что она будет делать, когда выйдет замуж за Литвинова (они нисколько не сомневались в том, что брак их состоится), как они станут вдвоем... "Трудиться?! - подсказывал Литвинов... "Да, трудиться, - повторяла Ирина, - читать... Но главное - путешествовать". Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он еще не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или... там где-нибудь".
11
"Состояние Литвинова было порядочное..." Но фамилия, фамилия!.. - замечала княгиня.
"Ну, конечно, фамилия, - отвечал князь, - да все ж он не разночинец, а главное: ведь Ирина не послушается нас". Князь "тут же, однако, мысленно прибавил: "Мадам Литвинова - и только? Я ожидал другого".
Дело все-таки не обошлось без "некоторых недоразумений".
Однажды Литвинов прибежал к невесте прямо из университета, "в старом сюртуке, с руками, запачканными в чернилах". Она была шокирована:
"- У вас нет перчаток... - фи! Какой вы... студент!
- Вы слишком впечатлительны, Ирина, - заметил Литвинов.
- Вы... настоящий студент, - повторила она, и добавила по-французски: "У вас неблагородный облик". Повернувшись к нему спиной, она вышла из комнаты, а через час просила прощения.
В другой раз она плакала при нем оттого что у нее было только одно платье.
"- Что такое?.. это платье... - проговорил он с недоумением.
- Что такое? А то, что у меня другого нет, и что оно старое, гадкое, и я принуждена надевать это платье каждый день... даже когда ты... когда вы приходите... Ты, наконец, разлюбишь меня...!
- Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое... Оно мне еще потому дорого, что я в первый раз в нем тебя видел.
Ирина покраснела.
- Не напоминайте мне, пожалуйста, Григорий Михайлович, что у меня уже тогда не было другого платья.
- Но уверяю вас, Ирина Павловна, оно прелесть как идет к вам.
- Нет, оно гадкое, гадкое, - твердила она, нервически дергая свои длинные мягкие локоны. - Ох, эта бедность, бедность, темнота! Как избавиться от этой бедности! Как выйти, выйти из темноты!
Литвинов не знал, что сказать, и слегка отворотился...
Вдруг Ирина вскочила со стула и положила ему обе руки на плечи.
- Но ведь ты меня любишь? Ты любишь меня? - промолвила она, приблизив к нему свое лицо, и глаза ее, еще полные слез, засверкали веселостью счастья. - Ты любишь меня и в этом гадком платье.
".
"Так дни неслись, проходили недели", все шло к счастливой развязке - свадьбе, как вдруг произошло событие, "рассеявшее, как легкую дорожную пыль", все надежды и планы.
12
"В ту зиму двор посетил Москву. Одни празднества сменялись другими; наступил черед и обычному большому балу в Дворянском собрании". Князь Осинин "всполошился" и "решил, что надо непременно ехать и везти Ирину". Она отвечала на все родительские доводы: "Не нужно, не поеду". Князь попросил Литвинова ее уговорить.
Бесхитростный молодой человек согласился и выполнил обещание. Она "пристально и внимательно" на него поглядела:
"- Вы этого желаете? вы?.. Ну, хорошо, я поеду... Только помните, вы сами этого желали.
- То есть я... - начал было Литвинов.
- Вы сами этого желали, - перебила она. - И вот еще одно условие: вы должны мне обещать, что вас на этом бале не будет".
Перед балом Литвинов пришел посмотреть на нее. Сказочная царевна, величественная и прекрасная, вышла к нему навстречу в белом платье, с веткой цветов в волосах.
Она вдруг "протянула руки и, внезапно схватив конец ветки, украшавшей ее голову, промолвила:
- Хочешь? Скажи только слово, и я сорву все это и останусь дома". Что-то было в ней нервическое, порывистое. Как будто она металась, предчувствия последствуя своей поездки.
Момент, когда решается будущая судьба! "У Литвинова сердце так и покатилось. Рука Ирины уже срывала ветку..." Но "в порыве благодарных и великодушных чувств" он не позволил ей отказаться от бала, который ее так манил.
Он подарил ей тогда букет из гелиотропов...
13
Все, все в их жизни перевернул этот бал!
Около полуночи Литвинов прошелся под окнами Дворянского собрания.
Бесчисленные огни громадных люстр сквозили из-за красных занавесей. Вальс Штрауса разносился по всей площади, заставленной экипажами.
На другой день Литвинов отправился к Осининым, но ему сказали, что у Ирины болит голова; она до вечера не встанет. Перемежая русскую речь с французской, князь поведал о грандиозном успехе Ирины: весь двор заметил ее, старик граф Блазенкрампф назвал царицей бала. А граф Рейзенбах, двоюродный брат княгини, богач, камергер, до сих пор Осиниными пренебрегавший, сказал: "Ваша дочь - жемчужина; это совершенство".
Князь весьма был польщен вниманием родственника: "Богач, камергер, в Петербурге живет, в ходу человек, в Лифляндии всем вертит". А потом этот знатный, преуспевающий родственник подошел к "важной особе и говорит, а сам все посматривает на Ирину... ну, и особа посматривает"...
Нет, ей не повезло, как повезло Наташе Ростовой; Андрей Болконский не встретился ей на первом балу. Но все же...
Вот главное противоречие ее души и предстоявшего ей выбора: скромная жизнь с незаметным студентом или роскошь, "светские успехи", блеск, поклонение "сильных мира сего" - земные, суетные блага, единственное, что могло успокоить ее ущемленную гордость.
"Мадам Литвинова - и только?" С какой стати! Не сейчас, так потом она бы его покинула ради того что под влиянием родителей и всей окружающей обстановки казалось таким заманчивым, самым главным. При ее красоте, уме, незаурядности разве не имеет она права на все то, о чем всегда мечтали родители и она сама!
"высокопоставленных лиц" и мгновенно сообразил какие тут можно извлечь выгоды "при известной ловкости". Он действовал "быстро, по-наполеоновски".
"Возьму эту оригинальную девушку к себе в дом, - так размышлял он, - в Петербург; сделаю ее своею, черт возьми, наследницей, ну хоть не всего имения"... Жена его - "с умом цыпленка и с наружностью цыпленка". Детей не было. "Все же приятней, когда в гостиной - хорошенькое личико"...
14
Родители, получив какую-то сумму денег, не упрямились, Ирина тоже согласилась, хотя из-за предстоявшей разлуки с Литвиновым чуть не заболела и беспрестанно плакала.
Больше Литвинов ее не видел. Она прислала записку:
"Простите меня, Григорий Михайлыч. Все кончено между нами: я переезжаю в Петербург. Мне ужасно тяжело, но дело сделано. Видно, моя судьба... да нет, я не хочу оправдываться... Предчувствия мои сбылись. Простите меня, забудьте меня: я не стою вас.
Ирина".
"Будьте великодушны: не старайтесь меня увидеть".
Он рыдал судорожно, метался на своем диване. Он бросил тогда университет и уехал к отцу в деревню...
Шли годы. "Имя княжны Осининой, окруженное блеском, ... стало чаще и чаще упоминаться даже в губернских кружках". Наконец "распространилась весть об ее замужестве".
Но к тому времени рана в его душе зажила; он уже был женихом Татьяны.
Мы возвращаемся в Баден-Баден, фешенебельный немецкий курорт. Теперь уже понятно от кого букет, о ком вдруг вспомнил ночью Литвинов.
"Неужели она, не может быть!"
15
Утром он вышел погулять. "Здоровье молодости играло в каждой его жилке... С каждым шагом ему становилось все привольней, все веселей"...
Он три часа бродил по горам, потом направился к Старому замку позавтракать. Но не успел он поместиться за одним из столиков, находившихся на платформе перед замком, как появились три коляски, из которых высыпало довольно многочисленное общество. Дамы и кавалеры говорили главным образом по-французски. Изысканным щегольством отличались их туалеты. Литвинов попал на пикник молодых генералов, "особ высшего общества и с значительным весом". Он поторопился уйти, уже проскользнул было мимо...
"- Григорий Михайлыч, - проговорил женский голос, - вы не узнаете меня?
Она сидела у стола..."
Последовало знакомство с ее мужем, генералом Ратмировым, чрезмерно изящным и учтивым. И какие-то незначительные фразы...
Высокомерные участники пикника, продолжая свой разговор, обменивались пустыми фразами. Потом вдруг заговорили о важном. "- Когда некоторое, так сказать, омрачение, овладевает даже высшими умами, - сказал один из генералов, - мы должны указывать... перстом гражданина на бездну куда все стремится... "Воротитесь, воротитесь назад"... Вот что мы должны говорить... Чем дальше назад, тем лучше".
- Уж не до семибоярщины ли нам вернуться, ваше превосходительство? - осведомился Литвинов.
- И 19-е февраля?
- И 19-е февраля, насколько это возможно... А воля! - скажут мне. Вы думаете, сладка народу эта воля? Спросите-ка его...
- Попытайтесь, - подхватил Литвинов, - попытайтесь отнять у него эту волю..."
Говорили также о необходимости "сильной власти".
"- Сильная власть в особенности! - сказал по-французски тучный генерал. А сие по-русски можно перевести тако: вежливо, но в зубы!"
Литвинову стало неловко. Его "честная, плебейская гордость" возмущалась. Что общего между ним, сыном мелкого чиновника, и этими военными петербургскими аристократами? "Он любил все, что они ненавидели, он ненавидел все то, что они любили"...
"Он поднялся со стула и начал прощаться.
- Вы уже уходите? - промолвила Ирина, но, подумав немного, не стала настаивать и только взяла с него слово, что он непременно посетит ее".
16
Через день по просьбе Ирины пришел Потугин и уговорил Литвинова навестить ее.
"- Я была виновата перед вами, Григорий Михайлович... хотя, конечно, такая уж мне выпала судьба (Литвинову вспомнилось ее письмо), и я не раскаиваюсь... это было бы во всяком случае слишком поздно; но, встретив вас так неожиданно, я сказала себе, что мы непременно должны сделаться друзьями... и вы должны сказать мне, что вы меня прощаете... Это с моей стороны, может быть, большая претензия, потому что вы, вероятно, давным-давно все забыли, но все равно, скажите мне, что вы меня простили".
При всем ее уме и светской ловкости она была искренна в этот момент. "Литвинов мог заметить, что в глазах ее заблистали слезы... да, действительные слезы".
Потом состоялась долгая беседа.
"- Ах, какой этот Потугин умница, что привел вас!" - воскликнула она между прочим.
"- Вы с этим господином Потугиным давно знакомы? - поинтересовался Литвинов.
- О да! - Ирина вздохнула. - Тут есть особенные причины... Вы, конечно, слышали про Элизу Бельскую... Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории...
- И Потугин, говорите вы, находился в отношениях с...
- Мне очень тяжело даже вспоминать об этом, - перебила Ирина. - Элиза была моим лучшим другом... Она мне доверяла все свои тайны: она была очень несчастна, много страдала. Потугин в этой истории вел себя прекрасно, как настоящий рыцарь! Он пожертвовал собою".
(Кстати, когда Потугин впервые пришел к Литвинову, он мимоходом упоминал о какой-то живущей у него девочке шести лет: "Она сирота... дочь одной дамы... одной моей хорошей знакомой".)
"наверху", для большинства недосягаемый, со своими тайными "историями", наглым потребительским эгоизмом, условностями, страданиями, жертвами!
На эту тему Ирина больше не распространялась. Попросила Литвинова рассказать как он жил все эти годы. "Глядя на нее со стороны и следя за выражением ее лица, иной бы, пожалуй, мог подумать, что она вовсе не слушала того, что Литвинов ей говорил, а только погружалась в созерцание... Но не Литвинова созерцала она, хотя он и смущался и краснел под ее упорным взглядом. Пред нею возникла целая жизнь, другая, не его, ее собственная жизнь".
Вскоре явился ее муж, как всегда любезный, "с свойственною ему почти изнеженною игривостью в голосе"...
Муж Ирины Ратмиров окончил в свое время Пажеский корпус, вышел в гвардию. Карьеру он сделал блестящую, главным образом благодаря "какому-то особенному искусству фамильярно-почтительного обращения с высшими, грустно-ласкового, почти сиротливого прислуживанья, не без примеси общего, легкого, как пух, либерализма... Этот либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения". У него была привлекательная наружность, и он пользовался "удивительными успехами" у женщин. "Осторожный по привычке, молчаливый из расчета, генерал Ратмиров... постоянно обращался в высшем свете - и без нравственности, безо всяких сведений, но с репутацией дельца, с чутьем на людей и пониманьем обстоятельств, а главное с неуклонно-твердым желанием добра самому себе видел наконец перед собою все пути открытыми..."
Ирина, видимо, вполне презирала свое окружение, но умело играла роль "светской львицы".
17
"- Зачем вы избегаете меня, Григорий Михайлович, - проговорила она нетвердым голосом, какой бывает у человека, у которого накипело на сердце.
Литвинов смутился.
- Я вас избегаю, Ирина Павловна?
- Да, вы... вы"...
"- Наши дороги так далеко разошлись! Я все забыл, все это переболело давно, я совсем другой человек стал... к чему же, зачем это сближение? Что я вам, что вы мне? Мы теперь и понять друг друга не можем"...
Ирина не шевелилась и только по временам чуть-чуть протягивала к нему руки. Казалось, она умоляла его остановиться и выслушать ее...
- Григорий Михайлыч, - начала она, наконец, голосом уже более спокойным и отошла еще дальше от дорожки, по которой изредка проходили люди...
Литвинов в свою очередь последовал за ней.
- Григорий Михайлыч, поверьте мне: если б я могла вообразить, что у меня осталось на волос власти над вами, я бы первая избегала вас. Если я этого не сделала, если я решилась, несмотря на... на мою прошедшую вину, возобновить знакомство с вами, то это потому... потому...
- Потому, - подхватила с внезапною силой Ирина, - что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете; ... потому что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол... Я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
- Вы сами выбрали свой жребий, Ирина Павловна, - угрюмо промолвил Литвинов, по-прежнему не оборачивая голову.
- Сама, сама... я и не жалуюсь, я не имею права жаловаться, - поспешно проговорила Ирина... - Когда я вас увидала, все мое хорошее, молодое во мне пробудилось... то время, когда я еще не выбрала своего жребия, все, что лежит там, в той светлой полосе, за этими десятью годами...
- Да позвольте же, наконец, Ирина Павловна! Сколько мне известно, светлая полоса в вашей жизни началась именно с той поры, как мы расстались...
- Это очень жестоко, что вы говорите, Григорий Михайлыч; но я сердиться на вас не могу. О нет, не светлое то было время, не на счастье покинула я Москву, ни одного мгновенья, ни одной минуты счастья я не знала... поверьте мне, что бы ни рассказывали вам. Если б я была счастлива, могла ли бы я говорить с вами так, как я теперь говорю... Я повторяю вам, вы не знаете, что это за люди... Ведь они ничего не понимают, ничему не сочувствуют, даже ума у них нет..., а одно только лукавство да сноровка... Не светская женщина теперь перед вами... не львица... так, кажется, нас величают, ... а бедное, бедное существо, которое, право, достойно сожаления. Не удивляйтесь моим словам... мне не до гордости теперь! Я протягиваю к вам руку как нищая, поймите же это, наконец, как нищая... Я милостыни прошу, - прибавила она вдруг с невольным, неудержимым порывом, - я прошу милостыни, а вы...
Голос изменил ей. Литвинов поднял голову и посмотрел на Ирину; она дышала быстро, губы ее дрожали. Сердце в нем вдруг забилось и чувство злобы исчезло.
- Вы говорите, что наши дороги разошлись, - продолжала Ирина, - я знаю, вы женитесь по склонности, у вас уже составлен план на всю вашу жизнь, да, это все так, но мы не стали друг другу чужды, Григорий Михайлыч, мы можем еще понять друг друга... Я не умею говорить как следует, но вы поймете меня, потому что я требую малого, очень малого... только немножко участия, только чтобы не отталкивали меня, душу дали бы отвести...
Ирина умолкла, в голосе ее звенели слезы. Она вздохнула и робко, каким-то боковым, ищущим взором посмотрела на Литвинова, протянула ему руку...
- Будемте друзьями, - шепнула Ирина.
- Друзьями, - задумчиво повторил Литвинов.
- Да, друзьями... а если это слишком большое требование, то будемте по крайней мере хорошими знакомыми... Будемте запросто, как будто никогда ничего не случалось...
- Как будто ничего не случалось... - повторил опять Литвинов. - Вы сейчас сказали мне, Ирина Павловна, что я не хочу забыть прежних дней... Ну, а если я не могу забыть их?
- Будьте, как я, Григорий Михайлыч, помните только хорошее, а главное, дайте мне теперь слово... честное слово...
- Какое?
- Не избегать меня... не огорчать меня понапрасну... Вы обещаетесь? скажите!
- Да... но понять вас я все-таки отказываюсь.
- Я уже сказал: да.
- Ну спасибо. Смотрите же, я привыкла вам верить. Я буду ждать вас сегодня, завтра, я из дому не буду выходить. А теперь я должна вас оставить. Герцогиня идет по аллее... Она увидала меня, и я не могу не подойти к ней"...
Затем Литвинов встретил Потугина, сидевшего с газетой на скамейке. Тот, по обыкновению, ругал все русское и хвалил иностранное.
Заговорили об Ирине.
"- Искренна ли она? - сомневался Литвинов.
- Когда увлекается - искренна... - Гордость также иногда мешает ей лгать, - отвечал Потугин. - Ну, а вообще говоря, у кого захотели вы правды? Лучшие из этих барынь испорчены до мозга костей".
Потом в гостинице кельнер принес Литвинову записку от Ирины.
"Если вам нечего делать сегодня вечером, приходите: я не буду одна; у меня гости - и вы еще ближе увидите наших, наше общество. Мне очень хочется, чтобы вы их увидали..."
"Литвинов решил, что "посмотреть на них" - это любопытно, надел фрак с белым галстуком и отправился к Ирине.
18
"и нет слов на человеческом языке, чтобы выразить важность, с которою они... ходили с треф, ходили с бубен... уж точно государственные люди!" Были дамы, участницы пикника и другие, среди них одна до того старая, что казалось, вот-вот сейчас разрушится: она поводила обнаженными, страшными, темно-серыми плечами"... Была тут и графина "Ш.", окруженная молодыми людьми; "в числе их отличался своей надменной осанкой, совершенно плоским черепом и бездушно-зверским выражением лица... знаменитый богач и красавец Фиников. Здесь присутствовал бледный и длинноволосый господин, который "верил в спиритизм, но, сверх того, занимался пророчеством".
Ирина сидела на диване между князем "Коко", (тем самым, который в игорном зале недавно "спустил за зеленым столом трудовой, вымученный оброк полутораста семейств") и "госпожою Х., известною некогда красавицей и всероссийской умницей, давным-давно превратившеюся в дрянной сморчок". Но сама Ирина! "На ней было черное креповое платье с едва заметными золотыми украшениями; ее плечи белели матовою белизной, а лицо... дышало торжеством красоты, и не одной только красоты: затаенная, почти насмешливая радость светилась в полузакрытых глазах, трепетала около губ и ноздрей..."
Главной темой всех разговоров здесь были вертящиеся столы, магнетизм, спиритизм, потом речь зашла о парижских полусветских знаменитостях.
"Высший свет", куда так стремилась когда-то Ирина. "Ни одного искреннего слова, ни одной дельной мысли. Лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия", пищала боязнь возможных убытков... Какое старье, какой ненужный вздор, какие плохие пустячки занимали все эти головы, эти души... во все часы и дни, во всю ширину и глубину их существования! И какое невежество в конце концов! Какое непонимание всего, на чем зиждется, чем украшается человеческая жизнь!"
Когда ушли все гости, муж Ирины заговорил было о Литвинове. Но в ответ Ирина расхохоталась. Он "чувствовал себя обиженным, уязвленным", но "красота этой женщины, так легко и смело стоявшей перед ним, его невольно поражала... она терзала его".
"- Как? вы? вы ревнуете? - промолвила она наконец и, обернувшись спиной к мужу, вышла вон из комнаты. "Он ревнует!" - послышалось за дверями, и снова раздался ее хохот".
Глаза Ратмирова "тупо и зверски забродили по полу, словно отыскивая что-то. Всякое подобие изящества исчезло с его лица, "как в то время, когда он засекал белорусских мужиков".
19
Придя в свою комнату, Литвинов долго сидел неподвижно, потом взял карточку Татьяны. Печально глянуло на него лицо невесты.
"Русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжелыми, но с удивительным выражением доброты и кротости на умных, светло-карих глазах, с нежным белым лбом, на котором, казалось, постоянно лежал луч солнца. Литвинов долго не сводил глаз с карточки, потом тихонько ее отодвинул и снова схватился за голову. "Все кончено! - прошептал он, наконец! - Ирина! Ирина!"
Он только теперь понял, что "безвозвратно и безумно влюбился в нее..., что никогда не переставал ее любить".
"она поверила моей любви, моей чести, мы соединены навек"... "Но ты не имеешь права ее обманывать, - шептал ему другой голос, - ты не имеешь права скрывать от нее перемену, происшедшую в твоих чувствах"...
Он не спал всю ночь и к утру созрело, наконец, мужественное решение: сказать Ирине всю правду и в тот же день уехать навстречу Татьяне.
Он пришел, начал было говорить и не мог.
"- Ах! я люблю вас! - вырвалось наконец глухим стоном из груди Литвинова и он отвернулся, как бы желая спрятать свое лицо.
- Как, Григорий Михайлыч, вы... - Ирина тоже не могла докончить речь и, прислонившись к спинке кресла, поднесла к глазам обе руки. - Вы... меня любите?
Все смолкло в комнате; залетевшая бабочка трепетала крыльями и билась между занавесом и окном".
После долгого молчания Литвинов сказал, что пришел проститься.
Ирина подтвердила: разлука необходима для обоих.
"- Итак, мне остается проститься с вами, Ирина Павловна, - промолвил он громко, и жутко ему стало вдруг, точно он сам собрался произнести приговор над собою. - Мне остается только надеяться, что вы не станете поминать меня лихом...
- Да не могу я остаться! - воскликнул он.
- Не прощайтесь еще со мною, - настаивала Ирина. - Я должна вас увидеть еще раз"...
Литвинов не вернулся домой, ушел в горы, в лесную чащу, "бросился на землю лицом вниз и лежал там около часа".
"Невыносимо ноющее и грызущее ощущение пустоты", "вихорь налетал на него", ударяя темными крыльями...
20
"прелюбодеяние, легкое и игривое". Ведь это трагедия несбывшихся надежд, несостоявшейся любви; несостоявшейся прежде всего из-за социального несовершенства жизни. Не будь этого несовершенства, не кинулась бы Ирина когда-то в Петербургский великолепный омут.
Решимость его не поколебалась. Он в тот же день отправил телеграмму на имя Татьяниной тетки, Капитолины Марковны, извещая о своем приезде. Он также решил сдержать слово, данное Ирине, и еще раз с нею повидаться перед отъездом.
Ирина сидела все в том же кресле, в том же оцепенении. Выражение ее лица, угасших глаз - поразило Литвинова.
"- Извините меня, Ирина Павловна... так как я сегодня уезжаю...
- И вы пришли проститься?
- Я должна благодарить вас, Григорий Михайлыч; вам, вероятно, нелегко было сюда прийти.
- Да, Ирина Павловна, очень нелегко.
- Жить вообще нелегко, Григорий Михайлыч; как вы полагаете?
- Как кому, Ирина Павловна.
- Вы мне доказали вашу дружбу тем, что пришли, - промолвила она наконец. - Благодарю вас. И вообще я одобряю ваше намерение как можно поскорее все покончить... потому что всякое замедление... потому что... потому что я, та самая, которую вы упрекали в кокетстве...
Ирина быстро встала и, пересев на другое кресло, приникла и прижалась лицом и руками к краю стола...
- Потому что я люблю вас... - прошептала она сквозь стиснутые пальцы.
Литвинов пошатнулся, словно кто его в грудь ударил".
"Прощайте, забудьте". А потом "с крыльца гостиницы послышался звонкий голос Ратмирова". Невольно возникают неожиданные ассоциации... "Но шпор внезапный звон раздался и муж Татьянин показался", - так, кажется, в "Евгении Онегине"? Ситуация, видимо, характерная.
Он вернулся домой. Там чемодан, уже уложенный и закрытый... "Голова у него кружилась и сердце дрожало, как струна. Что было теперь делать?"
21
"Ни за что на свете он бы не согласился на то, чтобы слова, произнесенные Ириной, не были ею произнесены... Но что же? переменить принятое решение эти слова все-таки не могли. Оно по-прежнему не колебалось"...
Хотя кружилась голова и сердце дрожало, и он "потерял нить своих мыслей", но "воля осталась при нем". Это стойкий человек. "Что дальше будет, он не ведал, да и ведать не хотел... Одно было несомненно: назад он не вернется". "Там хоть умри", - повторил он в десятый раз и взглянул на часы". В ожидании вечернего омнибуса он шагал взад и вперед в своем гостиничном номере.
"Солнце склонялось к закату, небо зарделось над деревьями, и алый полусвет ложился сквозь узкие окна в его потемневшую комнату. Вдруг Литвинову почудилось, как будто дверь растворилась за ним тихо и быстро, и так же быстро затворилась снова... Он обернулся; у двери, закутанная в черную мантилью, стояла женщина...
".
А потом в тот же день пришло письмо от его невесты. Решив ускорить своей приезд, они с теткой прибывают в Баден.
И в тот же вечер он послал записку Ирине, а на следующее утро получил от нее ответ: "Днем позже, днем раньше, - писала она, - это было неизбежно. А я повторяю тебе, что вчера сказала: жизнь моя в твоих руках, делай со мной что хочешь. Я не хочу стеснять твою свободу, но знай, что если нужно, я все брошу и пойду за тобой на край Земли. Мы ведь увидимся завтра? Твоя Ирина".
22
18-го августа к двенадцати часам дня он поехал на железнодорожную станцию
Странная перемена произошла в нем со вчерашнего дня. "Самоуверенность исчезла, и спокойствие исчезло тоже, и уважение к себе"... Появился страх, по временам загоралась отчаянная отвага. "Побежденным знакома эта смесь противоположных чувств; не безызвестны они и вору после первой кражи. А Литвинов был побежден, побежден внезапно"...
"Продолжительный свист раздался наконец; послышался тяжелый, ежеминутно возраставший гул и, медленно выкатываясь из-за поворота дороги, появился паровик. Толпа подалась ему навстречу и Литвинов двинулся за нею".
А потом... "Литвинов бросился к дверцам, отворил их: Татьяна стояла возле тетки и светло улыбаясь, протягивала руку".
Он помог им обеим сойти, занялся их вещами, побежал отыскивать носильщика, подозвал карету.
Когда подъехали к гостинице, Литвинов проводил обеих путешественниц в удержанный для них номер и вернулся в свою комнату. Но в ней со вчерашнего дня царствовала Ирина. Он даже "выхватил ее платок, спрятанный у него на груди, прижался к нему губами, и тонким ядом разлились по его жилам знойные воспоминания. Он понял, что тут уже нет возврата, нет выбора"...
Потом отправились осматривать Баден. Татьяна "с спокойным любопытством осматривалась кругом". Зато ее восторженная тетушка, провинциальная помещица, пришла в состояние "немотствующего исступления" при виде рулетки и прочих забав. Нескоро нашла она в себе "довольно силы, чтобы... назвать азартную игру безнравственною выдумкой аристократизма".
"- Кто эта дама? - спросила вдруг Татьяна.
- Эта дама? - повторил Литвинов. - Эта дама?.. Эта некая госпожа Ратмирова...
- Какая она красивая!
- Заметила ты ее туалет? - вмешалась Капитолина Марковна. - Десять семейств можно бы целый год прокормить на те деньги, которых стоят одни ее кружева!..
".
Потом встретился им низенький шарабан, в котором нагло развалясь, лежала рыжая и курносая женщина в необыкновенно пышном наряде и лиловых чулках.
"- Боже мой! Кто этот урод?" - воскликнула Капитолина Марковна и, услышав, что это "мамзель Кора", парижская знаменитость, была потрясена:
- Как? Эта моська? Да ведь она пребезобразная?
- Видно, это не мешает, - заметил Литвинов. Но тетушка долго не могла успокоиться:
"- Ах, она шутовка, шутовка, - произнесла Капитолина Марковна, с сожалением покачивая головой. - Вот ее туалет продать, так не десять, а сто семейств прокормить можно. Видели вы, у ней под шляпкой, на рыжих-то на волосах, бриллианты? Это днем-то бриллианты, а?"
К ним подошел вдруг Потугин и Литвинов представил его своим дамам. Потом они гуляли вчетвером. Все время Литвинов замечал: между ним и Татьяной что-то бессознательно совершалось, росло, она в нем почувствовала какую-то перемену.
А когда они возвращались домой, Литвинову при входе в гостиницу вручили записку: "Приходите сегодня вечером в семь часов ко мне на одну минуту, умоляю вас. Ирина".
"После обеда Литвинов проводил обеих дам в их комнату и, постояв немного у окна и насупившись, внезапно объявил, что должен отлучиться на короткое время по делу, но вернется к вечеру непременно. Татьяна ничего не сказала, побледнела и опустила глаза".
23
И вот юная служанка "с калмыцким лукавым личиком" ввела его в небольшую комнату напротив Ирининой спальни, наполненную дорожными сундуками и чемоданами, а сама тотчас исчезла... Появилась Ирина в розовом бальном платье с жемчугом в волосах и на шее.
"- Мы сейчас едем на званый обед, но я непременно хотела вас видеть... Ведь это ваша невеста была, с которой я вас встретила сегодня?
- Да, это была моя невеста, - проговорил Литвинов, упирая на слово "была".
- Так вот я хотела увидать вас на одну минуту, чтобы сказать вам, что вы должны считать себя совершенно свободным...
- Ирина! - воскликнул Литвинов, - зачем ты это говоришь?
Он произнес эти слова громким голосом... Беззаветная страсть прозвучала в них. Ирина на миг невольно закрыла глаза.
знай!
- Но я не могу жить без тебя, Ирина, - перебил ее уже шепотом Литвинов.
Он трепетно припал к ее рукам. Ирина посмотрела на его наклоненную голову.
- Ну так знай же, - промолвила она, - что и я на все готова, что и я не пожалею никого и ничего. Как ты решишь, так и будет. Я тоже навек твоя... твоя.
Литвинов почувствовал на волосах своих ее дыхание, прикосновение ее губ. Когда он выпрямился, ее уже не было в комнате, только платье ее прошумело в коридоре"...
"Сердце в нем билось протяжно и неровно, земля, казалось, слабо двигалась под ногами". Его терзало не то, что рушилось все его "правильное, благоустроенное, добропорядочное будущее", а предстоящее объяснение с Татьяной.
Неожиданно он встретил Потугина. Тот рассказал ему о впечатлении, которое на него произвела невеста Литвинова:
"Я должен сказать, что я в течение всей своей жизни не встречал существа более симпатичного".
Он знал откуда Литвинов шел и хотел "протянуть руку утопающему".
"- Покорно благодарю за заботливость, - подхвалил запальчиво Литвинов, - только... прошу вас не утруждать своей спасительной десницы и преспокойно позволить мне утонуть".
".
"- Разве вы не понимаете, ... что перед вами человек разбитый, разрушенный, окончательно уничтоженный тем самым чувством, от последствий которого он желал бы предохранить вас, и... и к той же самой женщине!"
В порыве откровенности он поведал: "Госпожу Бельскую я почти не знал, ребенок этот не мой, а взял я все на себя... потому... потому что она того хотела, потому что ей это было нужно.
Что касается нынешней ситуации - неужели вы на одну минуту могли вообразить, что я из сочувствия к вам решился предостеречь вас? Мне жаль той доброй, хорошей девушки, вашей невесты, а впрочем, какое мне дело до вашей будущности, до вас обоих?.. Но я за нее боюсь... за нее". Т. е. за Ирину? Отчего?
А потом небольшое отступление, посвященное "страшной, темной истории", проливающей некоторый свет на жизнь великосветской элиты.
24
жила тогда у графа. Она "скоро отгадала умного человека в этом скромном чиновнике, облеченном в мундирный, доверху застегнутый фрак. Она часто и охотно беседовала с ним... а он... он полюбил ее страстно, глубоко, тайно... Тайно! Он так думал.
Прошло лето; граф перестал нуждаться в постороннем помощнике, Потугин потерял Ирину из виду, но забыть ее не мог".
Года три спустя он вдруг получил приглашение от одной мало знакомой ему "дамы средней руки". Дама эта оказалась посредницей, взяла с него клятву сохранить все в секрете и предложила ему... жениться на знатной девице Элизе Бельской, для которой "свадьба стала необходимостью". На "главное лицо" этой истории дама едва решилась намекнуть, видно, очень это было значительное лицо. Потугину обещали за женитьбу много денег, но он отказался. Тогда ему вручили записку от Ирины. Для нее Потугин был готов сделать многое, но хотел "услышать ее желание из ее же уст".
В тот же вечер Ирина с ним увиделась. Она уже не жила у графа Рейзенбаха, а тот человек, главный виновник всей истории, "очень значительное лицо", теперь "стал весьма близок к ней, к Ирине"... Спасая Элизу Бельскую, Ирина "оказывала услугу тому, кто был всему причиной".
Ради Ирины Потугин согласился, она сумела его уговорить. "Она заплакала и вся в слезах бросилась ему на шею. И он заплакал... но различны были их слезы. Уже все приготовлялось к тайному браку, мощная рука устранила все препятствия... Но случилась болезнь... а там родилась дочь, а там мать... отравилась. Что было делать с ребенком? Потугин взял его на свое попечение из тех же рук, из рук Ирины.
"Страшная, темная история из тех, что творились за кулисами "наверху". Кто это "значительное лицо" - так и остается неизвестным. О нем предпочитают не говорить.
Было много потом догадок относительно прототипов; о том в частности, что прототипом Ирины стала якобы одна княжна, фаворитка Александра II...
25
Наконец Литвинов явился в свою гостиницу.
"- В первый же день, да на целый вечер пропал! - возмущалась тетушка. - Уж мы ждали вас, ждали, бранили, бранили...
- Я, тетя, ничего не говорила, - заметила Татьяна.
"что он лжет и что Татьяна догадывается".
"Капитолина Марковна вышла на минуту в другую комнату.
- Таня... - сказал с усилием Литвинов. Он в первый раз в тот день назвал ее этим именем.
Она обернулась к нему.
- Я... я имею сказать вам нечто важное.
- Нет, завтра.
- А! завтра. Ну, хорошо.
Бесконечная жалость мгновенно наполнила душу Литвинова. Он взял руку Татьяны и поцеловал ее смиренно, как виноватый; сердце в ней тихонько сжалось и не порадовал ее этот поцелуй.
Ночью, часу во втором, Капитолина Марковна, которая спала в одной комнате с своей племянницей, вдруг приподняла голову и прислушалась.
Татьяна не тотчас отвечала.
- Нет тетя, - послышался ее кроткий голосок, - у меня насморк".
Разговор состоялся на следующий день.
"Он застал ее одну. Капитолина Марковна отправилась по магазинам за покупками. Но он - хотя почти всю ночь ни о чем другом не думал, - он не приготовил даже первых, вступительных слов и решительно не знал, каким образом прервать это жестокое молчание.
Он остановился. Ему дух захватило. Татьяна все не шевелилась и не глядела на него, только крепче прежнего стиснула книгу.
- Между нами, - продолжал Литвинов, не докончив начатой речи, - между нами всегда была полная откровенность; я слишком уважаю вас, чтобы лукавить с вами; я хочу доказать вам, что умею ценить возвышенность и свободу вашей души, и хотя я... хотя, конечно...
- Григорий Михайлыч, - начала Татьяна ровным голосом, и все лицо ее покрылось мертвенною бледностью, - я приду вам на помощь: вы разлюбили меня и не знаете, как мне это сказать".
Никаких упреков, жалоб; она держалась с достоинством, доброжелательно. "Он бы не мог солгать в это мгновение, если бы даже знал, что она ему поверит и что его ложь спасет ее; он даже взор ее вынести был не в силах".
"Пусть будет слово ваше: да - да, нет - нет, а что сверх этого, то от лукавого". Это, видимо, значит: говори прямо, просто и по существу, без пустословия и демагогии.
"Он бросился перед нею на колени.
- Таня, - воскликнул он, - если бы ты знала, как мне тяжело видеть тебя в этом положении, как ужасно мне думать, что это я... я! У меня сердце растерзано; я сам себя не узнаю; я потерял себя, и тебя, и все... Мог ли я ожидать, что я... я нанесу такой удар тебе, моему лучшему другу, моему ангелу-хранителю!..
Татьяна встала; ее брови сдвинулись; бледное лицо потемнело. Литвинов тоже поднялся.
- Вы полюбили другую женщину, - начала она, и я догадываюсь, кто она... Мы с ней вчера встречались, не правда ли?.. Что ж! Я знаю, что мне теперь остается делать... мне остается возвратить вам... ваше слово".
Потом во время прогулки он ее встретил.
"- Приходите через час, я буду дома одна".
"- Григорий, - говорила ему два часа спустя Ирина, сидя возле него на кушетке и положив ему обе руки на плечо, - что с тобой? Скажи мне теперь, скорее, пока мы одни.
- Со мною? - промолвил Литвинов. - Я счастлив, счастлив, вот что со мной.
- Это не ответ на мой вопрос, мой милый.
Литвинов задумался.
- Ну так знай же... я сегодня все сказал моей невесте.
- Что же ты сказал?
- Она спросила, почему!
- Я не скрыл от нее, что полюбил другую и что мы должны расстаться.
- Ну... и что же она? Согласна?
- Ах, Ирина! что это за девушка! Она вся самоотвержение, вся благородство.
- И ни одного упрека, ни одного горького слова мне, человеку, который испортил всю ее жизнь, обманул ее, бросил безжалостно...
Ирина рассматривала свои ногти.
- Скажи мне, Григорий... она тебя любила?
- Да, Ирина, она любила меня.
- Признаюсь, - начала она, - я хорошенько не понимаю, зачем это тебе вздумалось с нею объясняться?
- Как зачем, Ирина! Неужели бы ты хотела, чтоб я лгал, притворялся перед нею, пред этою чистою душой? Или ты полагала?
- Я ничего не полагала, - перебила Ирина. - Я, каюсь, мало о ней думала... Я не умею думать о двух людях разом".
Зашла речь и о ее обещании соединить свою жизнь с его жизнью. Кончилось тем, что она от души выразила полную готовность: "Я сделаю все, что ты прикажешь, пойду всюду, куда ты меня поведешь!"
- Ирина, Ирина, - твердил он, - мой ангел...
Она внезапно приподняла голову, прислушалась...
- Это шаги моего мужа... - прошептала она и, проворно отодвинувшись, пересела на кресло. - Рассказывай мне что-нибудь... Вы не пойдете завтра в театр? - произнесла она громко".
Он побрел домой, где его встретила Капитолина Марковна. "С первого взгляда на нее он уже знал, что ей все было известно": глаза опухли от слез, покрасневшее лицо выражало "испуг, тоску негодования, горя и безграничного изумления". Она бросилась к Литвинову с упреками и увещеваниями, но сцену излияния всех этих ее чувств Татьяна сразу же прекратила: "К чему растравливать рану, которую нельзя излечить?"
26
Литвинов просидел за столом почти всю ночь, "писал и рвал написанное... Заря уже занималась, когда он окончил свою работу, - письмо к Ирине". Вот некоторые отрывки из него.
"Моя невеста уехала вчера: мы с ней никогда больше не увидимся... все мои предположения, планы, намерения исчезли вместе с нею; самые труды мои пропали, продолжительная работа обратилась в ничто, все мои занятия не имеют никакого смысла и применения; все это умерло и похоронено"... "Да, любовь твоя все для меня заменила - все, все! Суди же сама: могу ли я оставить это все в руках другого"... "Я знаю, какой великой жертвы я требую от тебя, не имея на то никакого права"... "Тебе ненавистны люди, с которыми ты жить должна, ты тяготишься светом, но в силах ли ты бросить этот самый свет, растоптать венец, которым он тебя венчал, восстановить против себя общественное мнение, мнение тех ненавистных людей?" "Я так мало могу тебе дать взамен того, что ты потеряешь! Слушай же мое последнее слово: если ты не чувствуешь себя в состоянии завтра же, сегодня же все оставить и уйти вслед за мною... если тебя страшит неизвестность будущего, и отчуждение, и одиночество, и порицание людское, если ты не надеешься на себя, одним словом - скажи мне это откровенно и безотлагательно, и я уйду; я уйду с растерзанною душою, но благословлю тебя за твою правду. Если же ты, моя прекрасная, лучезарная царица, действительно полюбила такого маленького и темного человека, каков я, и действительно готова разделить его участь - ну, так дай мне руку, и отправимся вместе в наш трудный путь! Только знай, мое решение несомненно: или все, или ничего! Это безумно... но я не могу иначе, не могу, Ирина! Я слишком сильно тебя люблю.
Твой Г. Л."
Она ответила коротенькой запиской.
"Приходи сегодня ко мне, он отлучился на целый день... Мне очень тяжело, но ты меня любишь и я счастлива. Приходи.
Твоя И."
27
Она сидела у себя в кабинете и только что перестала плакать, когда явился Литвинов.
"- Я знаю, что это нелегко, Ирина... Я пришел сюда как подсудимый и жду: что мне объявят? Смерть или жизнь? Твой ответ все решит".
Ответ был обнадеживающим и в то же время слегка уклончивым.
"Что ты это говоришь, Григорий?.. Ты желаешь знать мой ответ... да разве ты можешь в нем сомневаться! Тебя смущают мои слезы... но ты их не понял. Твое письмо, друг мой, навело меня на размышления. Вот ты пишешь, что моя любовь для тебя все заменила, что даже все твои прежние занятия должны остаться без применения; а я спрашиваю себя, может ли мужчина жить одною любовью? Не прискучит ли она ему наконец, не захочет ли он деятельности и не будет ли он пенять на то, что его от нее отвлекло?"
"Литвинов внимательно поглядел на Ирину, и Ирина внимательно поглядела на него, точно каждый из них желал глубже и дальше проникнуть в душу другого, глубже и дальше того, чего может достигнуть, что может выдать слово".
"- Куда же мы поедем? - шепнула она.
- Куда? Об этом мы еще поговорим. Но, стало быть... стало быть, ты согласна? согласна, Ирина?
Она посмотрела на него.
- О Ирина!
- Ни о чем жалеть не будешь? Никогда?"
Вроде бы решение состоялось. Но подготовка к предстоящему побегу... Надо было изыскать деньги. На первое время хватит, а там надо написать отцу, чтобы продал лес, часть земли. Предлог найдется. Он хотел также занять денег у банкира, но не удалось.
А затем он получил от Ирины письмо, написанное по-французски.
"Милый мой! я всю ночь думала о твоем предложении... Я не стану с тобой лукавить. Ты был откровенен со мною, и я буду откровенна: я не могу бежать с тобою, я не в силах это сделать".
Она каялась, писала о презрении, ненависти к самой себе. Она снова и снова повторяла: "я твоя, твоя навсегда, располагай мною как хочешь... Но бежать, все бросить... нет! нет! нет!"
И вот ее окончательное решение: "Оставить этот свет я не в силах, но и жить в нем без тебя не могу. Мы скоро вернемся в Петербург, приезжай туда, живи там, мы найдем тебе занятия, твои прошедшие труды не пропадут, ты найдешь для них полезное применение... Только живи в моей близости, только люби меня, какова я есть, со всеми моими слабостями и пороками, и знай, что ничье сердце не будет так нежно тебе предано, как сердце твоей Ирины. Приходи скорее ко мне, я не буду иметь минуты спокойствия, пока я тебя не увижу.
Твоя, твоя, твоя И."
"Молотом ударила кровь в голову Литвинова"...
"Поезжай за нами в Петербург, - повторял он с горьким внутренним хохотом, - мы там тебе найдем занятия..." "В столоначальники, что ли, меня произведут? И кто эти мы? ... Вот тот мир интриг, тайных отношений..." Жить поблизости от нее, быть домашним другом ее и, разумеется, генерала Ратмирова, - все это до тех пор, пока "минет каприз" и кто-нибудь другой появится!
"Литвинов вскочил, схватил шляпу. Но что было делать?"
"А не то послушаться ее? - мелькнуло в его голове... - Жить в Петербурге... да разве я первый буду находиться в таком положении?"
Кто-то, кажется Станиславский, советовал: играя доброго, ищи где он зол. (Или наоборот.) Человек противоречив. Но какие-то свойства в нем преобладают.
Он послал Ирине записку, где прощался с нею навсегда. Но не тут-то было! Когда на следующее утро он садился в вагон, за его спиной послышался умоляющий шепот: "Григорий Михайлыч... Григорий"... Она стояла на платформе и глядела на него "померкшими глазами". "Вернись, вернись, я пришла за тобой", - говорили эти глаза. Литвинов едва не бросился к ней, но устоял. Все решали минуты. "Он вскочил в вагон и, обернувшись, указал Ирине на место возле себя. Она поняла его. Время еще не ушло. Один только шаг, одно движение, и умчались бы в неведомую даль две навсегда соединенные жизни"... Но она колебалась. Раздался громкий свист, и поезд двинулся.
Ирина подошла, шатаясь к вокзальной скамейке, упала на нее; потом, выбежав на улицу, исчезла "в молочной мгле тумана".
28
"Совершенно уничтоженный и безнадежно несчастный", Литвинов однако, отдыхал после всех терзаний.
Он глядел в окно вагона... День серый и сырой; туман еще держался и низкие облака заволокли все небо. "Ветер дул навстречу поезду; беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более темными клубами дыма, мчались бесконечною вереницей мимо окна, под которым сидел Литвинов".
"Неслись клубы за клубами: они непрестанно менялись и оставались те же... Однообразная, торопливая, скучная игра!"
В этот миг все казалось безнадежным.
"Все дым и пар, думал он; все как будто меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же; все торопится, спешит куда-то - и все исчезает бесследно, ничего не достигая... Дым, шептал он, дым; вспомнились горячие споры, толки и крики у Губарева, у других... Вспомнился, наконец, и знаменитый пикник, ... и другие суждения и речи; и даже все то, что проповедовал Потугин... дым, дым и больше ничего".
"К ночи он проехал мимо Касселя. Вместе с темнотой тоска несносная коршуном на него спустилась...
В это время в одной из гостиниц Касселя, на постели, в жару горячки, лежала Татьяна; Капитолина Марковна сидела возле нее.
- Нет, тетя, - отвечала она, - не надо, не пугайся. Дай мне воды; это скоро пройдет".
Через неделю она выздоровела, путешествие продолжалось.
Литвинов вернулся в свое поместье. Начал хозяйничать. Постепенно в течение трех лет он расплатился с главными долгами, возобновил фабрику, завел крошечную ферму. И дух в нем окреп, "исчезло мертвенное равнодушие"; Ирина как-то "побледнела и скрылась", лишь смутно чуялось "что-то опасное под туманом, постепенно окутавшим ее образ".
А Татьяна вместе с теткой жила тихо в своем именьице. Однажды весной Литвинова навести его дядя, приходившийся также родственником Капитолине Марковне. Этот дядя купил имение где-то по соседству и "много рассказывал о житье-бытье Татьяны".
"Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало и светло"...
Две недели спустя он поехал к Татьяне.
29
Он ехал проселками. На одной из станций вдруг встретились братья Губаревы.
Брат знаменитого Губарева оказался по волчьему свирепым. Он стоял на крыльце почтовой избы и ругался: "Па-адлецы, па-адлецы! Мужичье поганое... Вот она... хваленая свобода-то... и лошадей не достанешь... па-адлецы!"
Затем на крыльце появился второй Губарев, "тот самый" - кумир вольнодумствующих россиян в Бадене. Увы, сейчас он был похож на старшего брата, "дантиста прежней школы". "Мужичье поганое! Бить их надо, вот что, по мордам бить; вот им какую свободу - в зубы! - шумел "мыслитель".
"великому" идеологу вольнодумствующих болтунов.
"На злосчастном энтузиасте плачевно болталась обтерханная венгерка с прорехами на рукавах; ... перетревоженные глазки выражали подобострастный испуг и голодную подчиненность... Братья Губаревы немедленно и дружно принялись распекать его с вышины крыльца; он остановился перед ними внизу, в грязи и, униженно сгорбив спину, пытался умилостивить робкою улыбочкой, и картуз мял в красных пальцах, и ногами семенил, и бормотал, что лошади, мол, сейчас явятся..."
Заметив Литвинова, младший, "великий" Губарев "повернулся на пятках, по-медвежьи, и, закусив бороду, заковылял в станционную избу"; братец "отправился за ним вслед".
Литвинов окликнул Бамбаева, тот ринулся к нему и, зарыдав, поведал: "- Я у них... домовым управляющим, дворецким... Что, брат, делать! Есть ведь нечего, последнего гроша лишился, так поневоле в петлю полезешь. Не до амбиции".
"- Да давно ли он в России? и как же он с прежними товарищами разделался? - поинтересовался Литвинов.
- Как в Португалию? Что за вздор?
- Да, брат, в Португалию, с двумя матреновцами.
- С кем?
- С матреновцами: люди ее партии так прозываются.
- Да вот именно эти два человека. А он с полгода скоро будет как сюда воротился. Других под сюртук взяли, а ему ничего. В деревне с братцем живет, и послушал бы ты теперь..."
О многом последующем все это напоминает.
Вольнодумство, революции, перемены... При таких нравах что толку... Опять кто-то будет наверху командовать, а кто-то стараться умилостивить - "робкою улыбочкой" или как-нибудь иначе.
30
И вот наконец, после всех перипетий Литвинов подъезжает к Татьяниной деревне.
"возобновить хотя бы письменное знакомство", "желал знать, навсегда ли он должен покинуть мысль когда-нибудь с ней увидеться". Татьяна ответила на его письмо просто, прямо, с благородным достоинством. (Без лукавой игры, капризов, расчетливого кокетства.) "Если вам вздумается нас посетить, - милости просим, приезжайте: говорят, даже больным легче вместе, чем порознь".
"Домик, где жила бывшая его невеста, стоял на холме, над небольшой речкой, посреди недавно разведенного сада. Домик тоже был новенький, только что построенный, и далеко виднелся через речку и поле. Литвинову он открылся версты за две с своим острым мезонином и рядом окошек, ярко рдевших на вечернем солнце. Уже с последней станции он чувствовал тайную тревогу; но тут просто смятение овладело им, смятение радостное, не без некоторого страха. "Как меня встретят, - думал он, - как я предстану?.."
Потом он заговорил с ямщиком, спросил, знает ли тот Шестовых, помещиц. Ямщик, степенный, с седою бородой о барынях отозвался одобрительно: "Барыни добрые... Лекарки! К ним со всего округа ходят".
Посильное деяние на пользу окружающим, хотя бы самое небольшое, незаметное - вот, видимо, смысл и цель их жизни. (А, может быть, и человеческой жизни вообще?)
"- Как кто, например, заболел, или порезался, или что, сейчас к ним, и они сей час примочку там, порошки или флястырь - и ничего, помогает. А благодарность представлять не моги; мы, говорят, на это не согласны; мы не за деньги. Школу тоже завели..."
"Торопливо обняв ее, Литвинов бросился в дом, в залу. Татьяна подала ему руку, а он упал перед ней на колени. "Слезы выступили у ней на глаза. Испугалась она, а все лицо расцветало радостью"...
Это лишь начало нового этапа их жизни, который может затем обернуться новыми проблемами, страданиями. Но пока что, в этот миг положительные герои счастливы. И, главное, - они производят впечатление реальных, не идеализированных.
Обычно прелестные героини Тургенева страдали главным образом из-за несовершенства окружающей жизни. Татьяне, кажется, повезло. У нее кое-какой достаток. Она лишена комплексов ущемленного самолюбия, ложных иллюзий, притязаний, встреченный ею герой не поддался губительным соблазнам, занят нужным делом, пусть не особенно заметным и престижным. И, пожалуй, Литвинов ее достоин. В нем нет лукавства, ловкой игры.
Жизнь молодого энтузиаста, который надеялся своим трудом принести пользу не только себе, но также своим землякам и всему краю. В какой-то мере он, пожалуй, это осуществил!
А препятствия? Были, конечно. И, самое из них опасное - первая любовь, несчастливая, непреодолимая, которая чуть не увела на чуждый для него путь. Тут не просто мелкая интрижка, не "прелюбодеяние", легкое и игривое, как полагал Толстой, тут история любви, испытания, которым эта любовь подверглась в определенных социальных условиях.
"высших сферах". Настоящего "избранника", видимо, нет; она в сущности одинока. Одаренная, очаровательная. Но жизнь ее бесцельна.
Муж, Ратмиров, продолжает карьерные ухищрения, но Ирина, (видимо, не без оснований) относится к нему почти враждебно.
Говорят, у нее "озлобленный ум". Ее все боятся: никто не умеет так верно и тонко подметить и заклеймить смешную или мелкую сторону чужого характера...
Итак, что в книге прежде всего утверждается, что главное? Посильное деяние на пользу окружающим, вопреки всем препятствиям. Здесь показано, что это главное, а не пустое "вольнодумство" и не "великосветский блеск". Может быть, именно поэтому Тургенев полагал, что "Дым" - единственно дельная и полезная вещь" изо всех его книг?
1867