Тургенев и Чехов: преемственные и типологические связи
Общепризнанно, что связь Чехова с Тургеневым носит генетический характер, характер литературной преемственности. Уделяя преимущественное внимание тургеневским истокам творчества Чехова, исследователи пишут и о пушкинских, гоголевских, толстовских традициях, находят точки соприкосновения Чехова с Достоевским, а также с юмористикой 70-80-х годов 1. Однако уже Л. Толстой чётко определил значение Чехова в мировой литературе, заявив, что Чехову удалось создать «новые, совершенно новые <…> для всего мира формы писания…». Новаторство Чехова так же бессомненно, как и наследование им классических традиций. Но эти традиции подчас трансформировались в творчестве писателя до неузнаваемости, послужив лишь истоком, стартовым толчком для его открытий. И расхождения здесь настолько существенны, что говорить только о преемственных связях Чехова с Тургеневым было бы натяжкой. Возникают и иные типы соотношений фактов творчества и поэтики писателей. К сожалению, сам «механизм» процесса преображения «тургеневского» в оригинально чеховское почти не исследован. Исключение составляют монографии А. П. Чудакова «Мир Чехова» (М., 1986) и В. Щукина «Миф дворянского гнезда» (Краков, 1997), а также отдельные наблюдения в работах В. Б. Катаева и С. Е. Шаталова. В нашей статье будут намечены лишь некоторые подходы к этой проблеме. Обобщая наблюдения учёных и свои собственные за «жизнью» тургеневских традиций в прозе Чехова, мы попытаемся указать при этом на существенные «уходы» писателя от тургеневской линии к собственно чеховским решениям.
Реальность органической близости писателей подтверждает постоянный интерес Чехова к великому предшественнику как в эпистолярии, так и в художественном творчестве.
Письма Чехова свидетельствуют о его осведомлённости во всём, что касается Тургенева – от издания сочинений до тургеневских спектаклей, рецензий и т. д. В них же дана оценка значимости Тургенева для русской литературы: Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев – таков чеховский ряд великих имён. Дана и характеристика почти всех произведений Тургенева, из которых особенно высоко он ставил «Отцов и детей»: «Боже мой! Что за роскошь “ Отцы и дети ” ! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально» (Письма, V , 174) 2.
«Каникулярные работы институтки Наденьки N.» – 1880, «Цветы запоздалые» – 1882, «В ландо» – 1883) и кончая «Невестой» и «Вишнёвым садом» (1903). Но проявляется по-разному. Если в произведениях первой половины 80-х годов имя Тургенева, его герои упоминались преимущественно с целью сатирической характеристики персонажей, которым не доступен тургеневский мир поэзии и красоты, то начало второго периода отмечено уже осознанным усвоением тургеневских традиций и прежде всего – в изображении народного характера. Цикл рассказов о «вольных людях» из народа – «Егерь» (1885), «Художество» (1886), «Агафья» (1886), «День за городом» (1886), «Свирель» (1887), «Рано!» (1887) и более ранний рассказ «Он понял!» (1883) – исследователи называют «чеховскими “Записками охотника”, возникшими не без тургеневского влияния» 3. Это наиболее изученные в аспекте тургеневской традиции произведения Чехова.
Этапным в аспекте проблемы традиций стал выход в свет сборника «В сумерках» (1887), после чего писатели и критика почти единодушно признали Чехова «продолжателем пушкинско-тургеневского направления в русской литературе» 4. Особый акцент рецензенты сборника сделали на тургеневских истоках мастерства Чехова-пейзажиста 5. А Д. В. Григорович в письме Чехову из Ниццы от 4 февраля 1888 г. прямо сравнивал с тургеневским и толстовским мастерство Чехова-пейзажиста: «…чуть-чуть тронуто, а между тем вот так и видишь перед глазами; такое мастерство в передаче наблюдений встречается только у Тургенева и Толстого…» ( II , 441). И далее: «…такую фразу, как сравнение зари с подёргивающимися пеплом угольями <в рассказе “ Агафья ” > был бы счастлив написать Тургенев, если бы был жив...». (II, 442).
«Степь» (1888) ещё более подтвердила мысль о тургеневской поэтичности и «картинности» описаний природы у Чехова. Повесть эта своим тонким лиризмом пейзажных зарисовок, несомненно, продолжала тургеневскую линию в литературе; но не просто продолжала, а и преобразовывала открытия Тургенева-пейзажиста, что не сразу уловила современная Чехову критика. Сам же автор через несколько лет скажет: «Описания природы хороши, но… чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое» ( V , 174-175). Почувствовал Чехов это ещё в 80-е годы и не только в «Степи», но и в «Агафье», «Весной», «Святою ночью» и др. Опираясь на отдельные находки Тургенева-пейзажиста, такие, как сравнение звёздочки со свечкой, бережно несомой в руках («Бежин луг»), Чехов превращает «случайный» у великого предшественника приём в новаторский принцип изображения природы: «…налево, как будто кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная фосфорическая полоска и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошёлся по железной крыше. Вероятно, по крыше шли босиком, потому что железо проворчало глухо» (7; 84) 6.
«Чайке» нового способа художественного описания (в изображении картин природы Тригориным) 7.
Как видим, современные исследователи подчёркивают оригинальность чеховского пейзажа, не только не сводимую к тургеневской традиции, но рождающуюся в полемике с ней. Характер связи-отталкивания писателей в изображении картин природы – проблема, требующая дополнительных изысканий.
«наследный принц наших крупных писателей» 8. Его всё чаще ставят в один ряд с Гоголем, Тургеневым, Толстым. Почти в каждом произведении 90-х годов критика находила тургеневские традиции. Она же справедливо указала на отсутствие в литературе после Тургенева общественно значимого типа и возрождение и трансформацию его в творчестве Чехова. Это «лишний человек» Лаевский («Дуэль», 1891), революционер-народник (герой «Рассказа неизвестного человека», 1893), аналитики законов несправедливого жизнеустройства Королёв («Случай из практики», 1898) и Лыжин («По делам службы», 1899) – герои, соотносимые с тургеневскими типами. Исследователи XX века, опираясь на наблюдения предшественников, углубили и расширили материал сопоставлений. Так, в Лаевском они видят не только полное банкротство рудинского типа (М. Л. Гольштейн, М. О. Меньшиков) или гамлетовского в Нежданове (А. В. Амфитеатров), но и черты базаровского нигилизма (М. М. Янина); в «Жене» – не только «остроумную сатиру <…> на Паншиных и Курнатовских» (М. Протопопов), но и глубокие раздумья над сущностью человеческой природы и взаимоотношений людей; в «Рассказе неизвестного человека» (1893) отмечают и чеховское сочувствие высоким порывам тургеневских героев, и иронию по отношению к ним, а также внимание обоих авторов к типу рядового героя-народника и их скептическое отношение к революционному действию (Е. С. Григоренко). Чеховского героя объединяет с Неждановым («Новь», 1876) бунт против социального зла, сочувствие страданиям народа и одновременно – чуждость ему. Оба героя не борцы по натуре, им свойственны черты «лишнего человека»: скептицизм, рефлексия, неуверенность в себе. В то же время ироническое отношение петербургского чиновника Орлова к идеалам Тургенева и его героев высвечивает его цинизм и бездушие.
С типом «тургеневской девушки» сопоставим ряд чеховских персонажей, таких, как Женя («Дом с мезонином»), Зинаида Фёдоровна («Рассказ неизвестного человека»), Надя Шумина («Невеста»), Ирина («Три сестры»), Аня («Вишнёвый сад») и др. Образ Нади – своеобразный парафраз Елены Стаховой («Накануне»). Причём, чеховская героиня, по сравнению с тургеневской, проявляет большую самостоятельность и решительность: она разрывает с чуждой ей средой, не рассчитывая на какую бы то ни было поддержку со стороны любимого человека. И в этом она близка другой своей предшественнице – Лизе Бахаревой («Некуда» Лескова). Надя – человек новой эпохи, самостоятельно ищущий путь к «новым формам жизни».
– и тоже тургеневский – представлен в рассказе «Ариадна» (1895). Это женщина-хищница, лицемерная и честолюбивая, «роковая» женщина, внушившая герою непреодолимую страсть, превратившую его в безвольного раба. Сопоставив образы Ариадны и Марии Николаевны Полозовой («Вешние воды») в статье «”Тургеневское” в «Ариадне» Чехова» 9 , мы завершили свой анализ выводом о депоэтизации Чеховым этого литературного типа и вопросом-раздумьем: «…измельчание ли тургеневских типов в жизни стремился показать писатель или сознательно полемизировал со своим знаменитым предшественником, слишком возвысившим то, что с точки зрения Чехова, не достойно поэтизации…» 1 0. Предлагаемый далее ответ на этот вопрос непосредственно связан с проблемой: преемственность и /или типология.
Героини Тургенева и Чехова принадлежат к одному типологическому ряду, родословная которого явно не тургеневская. Здесь, очевидно, следует обратиться к стадиальному функционированию типа «роковой» женщины в русской литературе. В 60 – 70-е годы, прежде всего, в творчестве Достоевского, но и Тургенева этот тип представлен в различных вариантах и в своём полном развитии. Настасья Филипповна, Грушенька у Достоевского, княгиня Р., Ирина Ратмирова, Мария Николаевна Полозова у Тургенева, Надежда Николаевна у Гаршина в своеобразно индивидуальном преломлении репрезентируют основные черты типа действительно инфернальной, демонической женщины, об одном взгляде которой герой Достоевского скажет: «Так меня тут и прожгло!».
На новой стадии литературного развития и, в частности, у Чехова, идёт переоценка известного художественного образа-типа. Если прежние представительницы этого литературного ряда несли в себе глубокое содержание, что позволяет говорить о проявлении в них в той или иной степени начал «самобытности, самодеятельности», отмеченных Гончаровым в пушкинской Татьяне (пусть они и уклонились от подлинной сущности «идеального типа»), то чеховская героиня – это ординарный слепок со своей эпохи, лишённый всякой самобытности, оригинальности и подлинного «демонизма». Тем не менее, она всё-таки может быть включена в тот же типологический ряд и сближена именно с Полозовой. И роднит этих героинь, при всём их различии, хищническое начало и актёрство, «игра». Но если у Полозовой игра – лишь тактический приём, которым не исчерпывается содержание сложной и противоречивой натуры, то лицедейство Ариадны и есть её сущность: «Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по инстинкту» (9, 126). «Безнатурность» чеховской героини, несомненно, отдаляет её от Полозовой. Различия между ними оказываются более существенными, чем точки соприкосновения. Близости нет в главном, что позволило бы говорить о преемственности, а именно: в идейно-эстетической позиции авторов и концепции женских характеров. Чехов явно вступает в полемику с Тургеневым, слишком возвысившим женщину не только в идеальном образе «тургеневской девушки», но и в проявлениях её чувственной страсти, способности отдаваться стихийным порывам. Ведь сам Тургенев признавался в письме к Этцелю от 20 апреля (2 мая) 1872 года: «Эта женщина-дьявол соблазнила меня так же, как она соблазнила простофилю Санина» 1 1. При всей сложности, неоднозначности позиции автора в повести поэтизация не только образа Джеммы, но и Полозовой явно ощущается. Чехов, напротив, развенчивает свою героиню, не находя в самой русской действительности 80 – нач. 90-х годов тургеневских женщин. Вот почему, поправляя и дополняя себя, мы считаем возможным говорить в данном случае не о преемственной, а о типологической связи образов Ариадны и Полозовой, представляющих собой две разные стадии в литературной разработке типа «роковой» женщины. Причём, типологическая общность образов поддерживается здесь не столько контактными отношениями, сколько их связями по контрасту, сосуществующими и взаимодействующими друг с другом в живом литературном процессе. Н. И. Пруцков, теоретически обосновавший выделение разных типов связи литературных явлений в историко-сравнительном изучении художественных произведений, справедливо заметил: «Установление типологической общности имеет опору не только в анализе отношений контактных, но и в исследовании связей произведений ». «инфернальницы», выходит за пределы указанного типологического ряда. Однако в силу не столько контактных связей, сколько связей по контрасту с образом тургеневской роковой женщины он удерживается в рамках этого ряда, представляя новую фазу в развитии типа.
Сложнее решить вопрос о характере связей писателей в области психологизма. Правы исследователи (А. Б. Есин, А. П. Чудаков), которые видят истоки чеховского психологизма в «тайной» психологии Тургенева. Преемственные связи здесь несомненны. Самый принцип «скрытого», «тайного» психологизма, отказ от аналитического разложения чувства, стремление к синтезу определяются близостью существенных моментов в их художественной концепции человека и – прежде всего – общей для них мыслью о недоступности для рационального знания глубинной сущности личности. Тургеневские истоки просматриваются не только в принципах, но и в конкретных приёмах психологического изображения у Чехова, таких, как приёмы опредмечивания чувства и «очеловечивания» вещи, блестяще разработанные А. П. Чудаковым; метод дискретного изображения психологии (у Тургенева – это приём «кинематографического чередования сцен». – А. И. Батюто, С. Е. Шаталов; у Чехова – «изображение с лакунами», представленное современной писателю критикой как недостаток его психологизма); приёмы долгой паузы и умолчания о процессах внутренней жизни; использование образов-символов в психологическом изображении; диффузия многообразных средств; несобственно прямая речь и др. В то же время трудно оспорить другой вывод исследователей о Чехове как создателе новой оригинальной психологической манеры, явившейся, по мысли А. Б. Есина, удачным выходом из назревавшего в конце XIX столетия кризиса аналитического, объясняющего психологизма 1 2. «Чехову приходилось, – пишет исследователь, – искать новые дороги, создавать новые приёмы и принципы художественного освоения внутреннего мира человека» 1 3. Итак, можно заключить, что достижения Тургенева-психолога только инспирировали создание Чеховым совершенно оригинальной манеры психологического письма, которую называют «психологизмом подтекста», «скрытым», «замаскированным» или «косвенным» психологизмом, не находя исчерпывающего определения. Таким образом, генетическая связь с Тургеневым, как, впрочем, и с Толстым, несомненно, существует, но при той кардинальной трансформации, которой подверглись традиции в творчестве Чехова, о них можно говорить весьма условно как об исходной точке его новаторства. Следовательно, речь должна идти не столько о преемственности, сколько о типологии, возникающей на основе генетической связи.
Примечания.
1 См., например: Чеховиана: Чехов и Пушкин. М. 1998; Чехов и Лев Толстой. М., 1980; Полоцкая Э. А. Человек в художественном мире Достоевского и Чехова // Достоевский и русские писатели М., 1971. С. 184–245; Чудаков А. П. Мир Чехова. М., 1986.
–18). Письма: В 12 т. (т. т. I – XII ); арабскими цифрами обозначается серия сочинений, римскими – писем.
3 Бялый Г. А. Чехов и «Записки охотника» // Учёные зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. 1948. Т. 67. С. 184.
4 Анонимная рецензия на чеховский сборник: Новые книги // Наблюдатель. 1887. № 12. С. 69.
5 См.: 1) Там же; 2) Правительственный вестник. 1887. № 197. 12 сент.
«Чайке» Чехова // Филологические науки. 1980. № 3. С. 10. О том же говорит и Зингерман Б. в своей книге: Театр Чехова и его мировое значение. М., 1988. С. 142.
8 Новое время. 1895. № 6784. 17 января.
9 См.: Спасский вестник. 2002. № 9. С. 105–114.
11 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. М.; Л., 1960–1968. Письма. Т. 9. С. 261.
–90-е годы // Русская литература 1870–1890 годов. – Свердловск, 1982. С. 90 и сл.
13 Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. М., 1988. С. 159.