Наброски к «Обломову»
Русские и европейцы. Наброски к «Обломову». Изучая чужие страны, Гончаров ни на минуту не забывал о другой задаче – собрать материал для продолжения «Обломова». Сюжет романа изначально задумывался построенным на контрасте между русским барином Обломовым и его другом Штольцем, немцем по происхождению и воспитанию. Уже на первой долгой стоянке, в Лондоне Гончаров начинает сравнение европейской цивилизации (на примере Англии, самой тогда промышленно развитой страны) и русского уклада.
«Он просыпается по будильнику. Умывшись<…> и надев вымытое паром белье, он садится к столу <…> и готовит себе, с помощью пара же, в три минуты бифштекс или котлету и запивает чаем». «Двери перед ним отворяются и затворяются <…> почти сами». Техника необходима как воздух и для работы: он «<…> берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать в голове неудобно». Однако внимательный взгляд замечает в европейской цивилизации, созданной, чтобы удовлетворить потребности человека, опасный крен в сторону массовости, обезличивания человека. Мысли и суждения англичанина не рождаются в голове, а приносятся среди других удобств на дом в виде газеты: необходимо одолеть «лист “Times” или “Herald”, иначе будешь глух и нем на целый день».
«Широкой» (слова Ф. М. Достоевского) русской натуре, с ее стремлением «объять необъятное», узкая западная специализация кажется свидетельством ограниченности мысли: «Здесь кузнец не займется слесарным делом, оттого он первый кузнец в мире… Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги по этой части...» Практически в неизменном виде эти упреки дошли до наших дней. Путешественник же остается на позициях беспристрастности: «Есть здесь своя хорошая и дурная сторона, но кажется, больше хорошей». «Скучно покажется «универсально» образованному человеку разговаривать с ним (узким европейским специалистом) <...>, но имея завод, пожелаешь выписать к себе его или его произведение».
Предметом бурных споров и обсуждений именно в это время (1850-60-е гг.) были дальнейшие пути развития России. Славянофилы, отстаивавшие особую историческую миссию Руси в мире, критиковали Петра I за бездумное насаживание европейских порядков. Они подчеркивали индивидуализм западного человека, которому необходимы гражданские права, законы, суды и т. п., дабы урегулировать отношения в обществе, где человек человеку чужой. Гончаров не был ортодоксальным славянофилом, однако он обращает внимание на органические недостатки западной цивилизации, включая в описание британских нравов обширное исследование о замках: «замок – предмет первой необходимости». Обитатель просвещенного Лондона испытывает потребность запереться от других как можно крепче: «Есть замки и для колоссальных дверей, и для маленьких шкатулок, ценой от 10 ф. стерлингов до 10 шиллингов. Хитро, не правда ли?»
Из сердца цивилизации взгляд путешественника незаметно обращается к обители русского помещика: «Вижу где-то далеко отсюда <…> на трех перинах, глубоко спящего человека <…>. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон – и все напрасно <…> Он не проснулся, когда присланная от барыни Парашка <….>, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего, хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга, в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало, сначала темя, потом висок спящего – и все почивал он». Но и проснувшись, без помощи многочисленной дворни русский помещик не в состоянии встать с кровати: «И пока бегут <…> за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле, с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого». Писатель добивается ощущения неспешного ленивого ритма помещичьей жизни долгими периодами, с союзом «и» («И солнце обжигало… и все почивал он»... «И пока бегут…»). Впечатление поистине богатырского сна помещика в повторении сказочно-мифологического числа «три» – Парашка… после троекратного тщетного зова, слуга… трижды входил и выходил…», «самовар трижды перекипел»).
– замечательный хозяин, который почти интуитивно, путем долгой практики разбирается в основах хлебопашного хозяйства. Банальный доклад приказчика превращается в настоящий поединок ума, сметливости, догадливости: «“Овса в город отпущено <…> семьдесят… – хочется сказать – пять четвертей”. “Семьдесят девять”, – договаривает барин и кладет на счетах… Приказчик и думает: “Экая память-то мужицкая, а еще барин!” “А наведывались купцы о хлебе?…” – “Был один вчера <…>. Дешево дает <…>. Два рубля”. “С гривной?” – спросил барин. Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как же барин-то узнал? Ведь он не видел купца!» Повествователь с юмором подытоживает: «Видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже». Новомодные счетные машинки с успехом заменяют старинные счеты: «И щелкают они на счетах с приказчиком, иногда все утро или целый вечер <…>, приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил». Российская специфика требует своих, русских по духу хозяев, которые могли бы чувствовать ее и строить, исходя не из завидных западных образцов, а из русской реальности. Радушное хлебосольство звучит заключительным аккордом в этой симфонии поместной жизни: «Потом, забыв вынуть ключи из тульских замков у бюро и шкафов, стелют пуховики, которых достанет всем, сколько бы гостей ни приехало». Тульские замки не уступают, как известно, своей надежностью аглицким, но в данном случае они выполняют скорее декоративную роль. В них нет нужды в русском доме, где все отношения исконно строятся на доверии и патриархальной семейственности. Перед нами, таким образом, возникает набросок Обломовки.
посылается безвозмездно «столько-то год <…> бедному чиновнику, который женился на сиротке <…>, взятой еще отцом в дом и там воспитанной»; так и в доме пригрет, накормлен целый ряд немощных обитателей: «А как удивится гость <…>, когда <…> вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек <…>! <…> Про старушку скажут, что это одна «вдова» <…>. Прибавят только, что она бедная дворянка, что муж у ней был игрок или спился с кругу и ничего не оставил. Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части их» и т. д. Милосердие не ведает сословных различий: «…Мужичкам, которые <…> ноги отморозили, ездивши по дрова, обгорели <…>, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести <…>, у другого темная вода (слепота) закрыла глаза», – тоже обеспечено пропитание.
«Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. <…> Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». <…> Высовывается обнаженная загорелая рука с краюхою хлеба. “Прими Христа ради!” – говорит голос...» И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму». Все делается не демонстративно, не напоказ, как в ханжеской Англии, а как естественная потребность души. Итак, в отличие от европейского, русский мир связан единым укладом и общими нравственными ценностями; столь же старыми, как посох, «который носили древние».