Страхов Н. Н.: Два письма Н. Косицы (старая орфография)

Два письма Н. Косицы *).

Вотъ уже восемь летъ, милостивый государь, какъ я выступилъ на литературное поприще, и мое несчастное положенiе не только не улучшается, а съ каждымъ днемъ становится хуже и хуже. Увлекаемый пагубнымъ, но непреодолимымъ пристрастiемъ къ нашей литературе, я съ каждымъ днемъ живее чувствую горечь и тяжесть участи, которую самъ себе уготовилъ. Подумайте обо мне и пожалейте. Я постоянно читаю книги, которыя вовсе не заслуживаютъ чтенiя; я задаю себе вопросы, решенiе которыхъ не имеетъ никакой действительной важности; я по целымъ днямъ, и неделямъ, и месяцамъ упражняю свою проницательность на предметахъ, не заключающихъ въ себе никакого серiезнаго значенiя. Эти книги, вопросы и предметы закрываютъ отъ меня мiръ, не даютъ мне видеть того, что, действительно, заслуживаетъ вниманiя, чемъ волнуются люди разумные и любящiе свое отечество. Читали ли вы, напримеръ, романъ г. Авдеева "Межъ двухъ огней" и романъ Марка Вовчка "Живая душа"? Если и принимались читать, то верно не дочитали; а я прочелъ эти романы отъ первой строки до последней, изучалъ, сравнивалъ. Вникали вы въ отношенiя Камышлинцева къ Ольге Мытищевой, или Маши къ Загайному? Едва ли вы нашли ихъ достойными продолжительнаго вниманiя; а я вникалъ, я проследилъ все слова, все действiя и душевныя движенiя этихъ героевъ и героинь; я возсоздалъ эти лица въ своемъ воображенiи, и отдалъ себе отчетъ въ образе ихъ мыслей и поступковъ.

Ее думаете ли вы, что это весело и занимательно? О, какая тяжкая работа, что за зевота, по выраженiю Байрона, Часто бросаю я книгу, часто собираюсь съ силами, чтобы вновь пуститься въ этотъ бедный хаосъ лицъ, сценъ, разговоровъ - и только изредка, среди этого мрачнаго плаванiя, я вдругъ обрадуюсь, когда натолкнусь на какое-нибудь место, на сценку, на замечанiе, где, наконецъ, наголо, на чистоту высказалась у автора вся пошлость его взгляда на жизнь, все чудовищное искаженiе истинныхъ отношенiй къ предмету. Помните ли, напримеръ, то место, когда герой приходитъ къ барыне, которая по его милости находится въ интересномъ положенiи, и обращаетъ вниманiе...? Но я совершенно уверенъ, что вы давно забыли эти пошлости, которыя лишь я осужденъ носить въ своей памяти. Могу васъ уверить только, что тутъ среди потока безсвязныхъ и ничего не выражающихъ звуковъ вдругъ слышится резкiй, отчетливый диссонансъ,-- вдругъ ясно открывается вся бездна пустоты и безсердечiя, выдаваемыхъ авторомъ за душевную глубину и сердечную теплоту.

Несчастный! заметите вы, чему же тутъ радоваться? и вообще, изъ-за чего все это волненiе, все эти труды и усилiя? Я буду съ вами вполне откровененъ, милостивый государь. Все это я делаю для достиженiя весьма незначительнаго результата. Все это для того, чтобы иногда, ходя по своей комнате, я могъ сказать себе съ совершенной уверенностiю: "я ихъ понимаю; я знаю, что такое пишется въ русской литературе; для меня вполне ясны: смыслъ, источникъ, глубочайшiй корень этихъ писанiй". Вы спросите меня: что же такого сладкаго и утешительнаго я нахожу въ этой мысли? Ужъ не гордость ли? Поверьте, что нетъ. Да и какая можетъ быть гордость въ томъ, что русскiй человекъ понимаетъ русскiя книги, при томъ книги, писанныя для огромнаго большинства читателей, для дамъ, для девицъ? А я, ведь, человекъ давно бородатый и даже съ сединою.

Нетъ, дело не въ гордости; если я добиваюсь полнаго и яснаго уразуменiя русской литературы, то единственно для моего душевнаго спокойствiя. Дело въ томъ, что эта литература вотъ уже не одинъ десятокъ летъ занимается предметомъ, который затрогиваетъ меня въ высокой степени. Именно, она постоянно ищетъ какихъ-то новыхъ, свежихъ, живыхъ это раздражаетъ любопытство! Несмотря на то, что во всехъ этихъ мысляхъ я еще ни разу не нашелъ (при тщательномъ изследованiи) ни новости, ни свежести, ни даже особой живости,-- я до сихъ поръ не могу отделаться отъ этой завлекательной игры. Несмотря на постоянныя разочарованiя, я вотъ уже более десяти летъ хватаюсь съ жадностiю за новыя книги и тотчасъ принимаюсь разыскивать, не явилась ли въ нихъ какая-нибудь новая, свежая, живая мысль? И до техъ поръ я не успокоюсь, пока не дойду до полнаго убежденiя, что все это мыльный пузырь, и что я тревожился понапрасну. Читали ли вы, напримеръ, статью г. Алкандрова о Тургеневе? А я читалъ, именно потому, что въ одномъ журнале говорилось, будто въ этой статье есть свежая мысль. Заметили ли вы, что г-жа Конради въ своихъ критическихъ прiемахъ начинаетъ подражать г. Писареву? А я заметилъ. Читали ли вы...! Но, милостивый государь, мне, наконецъ, совестно становится указывать, что я читаю, во что вникаю, на что трачу свое время и свои силы.

Но дело не въ одной раздраженной любознательности; русская литература затрогиваетъ сверхъ того и мое нравственное чувство. Невозможно выразить, съ какою самоуверенностью, съ какимъ пророческимъ воодушевленiемъ выступали, а многiе и до сихъ поръ выступаютъ у насъ съ проповедью новыхъ идей. Можно подумать, что они первые открыли различiе между добромъ и зломъ, что имъ выпала доля просветить въ этомъ отношенiи родъ человеческiй. "Начнешь читать", говаривалъ одинъ изъ моихъ прiятелей - "и тотчасъ видишь, что авторъ обращается съ тобой, какъ съ дуракомъ; читаешь дальше,-- и чувствуешь, что онъ считаетъ тебя не только дуракомъ, но и подлецомъ".

Вы знаете, къ чему повели эти заносчивыя наставленiя, эти наглыя посягательства на человеческое достоинство читателей. Они имели необыкновенный успехъ. Нашлось множество читателей, которые вполне подчинились впечатленiю, потеряли всякую веру въ себя и стали мало-по-малу считать себя действительно дураками и действительно подлецами. Они усумнились въ самыхъ простыхъ и, повидимому, натуральныхъ своихъ действiяхъ; они вдругъ, стали стыдиться своихъ всегдашнихъ мненiй и своего образа жизни. Понятно, что отсюда произошло. Изъ дураковъ и подлецовъ они вдругъ пожелали сделаться умниками и добродетельными,-- и вы найдете теперь множество людей, которые вполне уверены, что они совершили надъ собой столь дивное и полезное для нашего отечества превращенiе. Они были прежде глупы, а теперь блистаютъ умомъ,-- были прежде себялюбивы и малодушны, а теперь преисполнены великодушiя и благородства.

Но что касается до меня, то дело происходило совершенно иначе. Представьте - едва смею высказать этотъ фактъ, безъ котораго мне, однакоже, невозможно изъяснить свою мысль,-- представьте, что я никогда не считалъ себя дуракомъ и подлецомъ. Прошу васъ понять меня, какъ следуетъ. Конечно, случалось мни говорить и делать глупости, конечно, есть грехи на моей совести; но потерять всякое самоуваженiе, почувствовать, что вплоть до настоящей минуты я разсуждалъ, какъ дуракъ и действовалъ, какъ подлецъ,-- такого несчастiя, благодаренiе небу, я никогда не испытывалъ.

Вы понимаете теперь, въ какой разладъ я пришелъ съ нашею литературой. Когда ко мне обращаются съ такою нахальною речью, какъ-будто я ровно ничего не знаю и не умею разобрать, что хорошо и что дурно,-- то, несмотря на всю свою скромность, я не могу воздержаться отъ некотораго волненiя. Скажу откровенно - меня немножко злитъ это непомерное самодовольство и самовозношенiе. Вотъ почему для меня составляетъ некоторое удовольствiе - добраться до корня этихъ ярыхъ нравоученiй, вотъ почему я и радуюсь, когда найду место, обличающее техъ, кто такъ гордо признаетъ себя светильниками правды и добра. Мне прiятно видеть, что гордость и легкомыслiе наказываютъ сами себя, что истинная нравственная чистота (какъ тому и подобаетъ) не мирится съ ними; я убеждаюсь, что все идетъ надлежащимъ образомъ, что вечные законы души человеческой соблюдаютъ ея,-- и успокаиваюсь.

и если я решился писать къ вамъ, то лишь потому, что, какъ вы сейчасъ увидите, я встретилъ нечто, можетъ быть, не совсемъ недостойное вашего вниманiя.

Вы понимаете, что я говорилъ до сихъ поръ не обо всей нашей литературе, а только объ одной ея части, о той, которая у насъ всего больше процветаетъ, имеетъ наибольшее число органовъ и составляетъ пищу главной массы читателей.

Но не думаете ли вы, что объ остальной, такъ сказать, более правильной и спокойной части нашей литературы можно судить безъ особыхъ затрудненiй,-- что она допускаетъ простое и ясное пониманiе? Вы жестоко ошибаетесь; по моему мненiю, эта часть литературы требуетъ еще большихъ, еще напряженнейшихъ усилiй. Она такъ темна, такъ тревожна, воодушевлена такими глубокими и неопределенными стремленiями, порождаетъ свои произведенiя съ такими болями и муками, что передъ нею ничего не значатъ все шалости новыхъ идей, обыкновенно отличающiяся соблазнительною ясностiю. Вообще русскую литературу я считаю однимъ изъ самыхъ непонятныхъ явленiй, какiя только есть на свете.

Хотите доказательствъ? Возьмите появленiе "Войны и Мiра". Какое неожиданное, ошеломляющее впечатленiе! Кто былъ готовъ къ этому произведенiю? Кто понялъ его, какъ следуетъ? Не говорю о вашемъ журнале, о которомъ можно сказать, по крайней мере, что онъ не посрамилъ себя въ этомъ случае. Но какъ осрамились другiе! Съ одной стороны, великое произведенiе гр. Л. Н. Толстого подобно некоторой бомбе обрушилось въ нигилистическiй муравейникъ - и этотъ муравейникъ до сихъ поръ не можетъ прiйти въ себя, въ постигая, что за предметъ ихъ давитъ, и не имея возможности ни обозреть этотъ предметъ своими крошечными глазами, ни искусать его своими крошечными челюстями. Съ другой стороны, такой заслуженный журналъ, какъ "Русскiй Вестникъ", не только не сумелъ въ этомъ случае победить свое обыкновенное равнодушiе и высокомерiе относительно русской литературы, но даже - credite posteri! - ничего лучшаго не нашелъ сказать по поводу "Войны и Мира", какъ обвинить гр. Л. Н. Толстого въ какомъ-то "историческомъ нигилизме!" Чего же вамъ больше подобной сумятицы!

Возьму другой случай, который собственно я и хочу разобрать въ этомъ письме. Припомните то недоуменiе, которое возбудилъ "Дымъ" г. Тургенева, припомните до сихъ поръ продолжающiеся толки объ этой повести. Какая туча недоразуменiй! Какое глубокое непониманiе писателя, давно любимаго! Кончилось дело темъ, что читатели вознегодовали на автора, и авторъ возропталъ на свою судьбу, утверждая, что карьера писателя вовсе не можетъ быть названа карьерою, такъ какъ при каждомъ новомъ произведенiи самый знаменитый авторъ испытываетъ те же непрiятности, какъ и новичекъ, въ первый разъ появляющiйся на литературномъ поприще {См. "Дымъ", отдельное изданiе, предисловiе. Это предисловiе, не перепечатано въ собранiи сочиненiй Тургенева.}.

прокъ въ моихъ плаченныхъ занятiяхъ. Именно, я убедился, что я понимаю Тургенева, что я его совершенно понимаю, и что для меня не существуетъ техъ недоуменiй, съ которыми возятся другiе.

Притомъ,-- не лестное ли обстоятельство?-- оказалось, что я его понимаю давно и что давно напечаталъ, какъ следуетъ его понимать. Следовательно, не можетъ быть и сомненiя въ моей проницательности. Не угодно ли прочесть? Когда поднялся шумъ и гвалтъ изъ-за романа "Отцы и Дети", я тогда же написалъ следующее:

"За что раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чутъ ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ месте? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова,-- что въ своемъ последнемъ романе онъ развенчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенiя, считался первымъ русскимъ литераторомъ: впечатлительные люди изъ его знакомыхъ часто видали его во сне {Намекъ на одно совершенно забытое дело, на письмо г. Некрасова къ г. Тургеневу, въ которомъ письме редакторъ "Современника", если не ошибаемся, убеждалъ г. Тургенева отдать въ этотъ журналъ романъ "Отцы и Дети". См. "С. -Петерб. Ведом." 1863 года.}, и въ целой литературе онъ не встречалъ ни одного враждебнаго голоса".

"Что же такое случилось? Что такое сделалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ что-ли быть прежнимъ Тургеневымъ? Изменилъ самому себе? Сталъ признавать то, что прежде отвергалъ, и осуждать то, что прежде хвалилъ?"

"Нисколько и ничуть не бывало. Конечно, онъ разоблачилъ, развенчалъ и казнилъ Базарова; но наша критика была, значитъ, совершенно слепа, если не замечала, что онъ занимается подобными делами давно,-- что развенчиванiе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятiе. Передовой человекъ, носитель думъ поколенiя - составляетъ постоянную тему его созданiй, и несостоятельность передового человека - постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловечно: вспомните "Гамлета Щигровскаго уезда"; ведь, этотъ юноша былъ также передовымъ человекомъ въ Москве, былъ ораторомъ и звездою тамошнихъ кружковъ. Другiе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ: и -- сильная натура, и Рудинъ - энтузiастъ, и Инсаровъ Базарова. Съ напряженнымъ вниманiемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы, но, по страшной силе своего анализа и изумительной тонкости пониманiя, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развенчиваетъ ихъ одного за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически".

"Если же такъ, то какъ же могло случиться, что последнее его дело, последняя казнь, совершенная надъ последнимъ героемъ, показалась какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослепленъ, чтобы ожидать пощады отъ такого проницательнаго человека? Кто могъ быть до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу - расточать похвалы! Ждите отъ него воскуренiй - скоро дождетесь"!

"Есть, конечно, вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякiй долженъ бы давно уже заметить, что это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы; онъ восхищается лесомъ, лугомъ, рекою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ умеетъ рисовать нашу ". Въ человеческомъ же мiре онъ съ невозмутимою любовью останавливается на томъ, что попроще,-- на томъ, что прежде называлось "непосредственнымъ"; онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую Феничку, на старушку-мать Базарова... Но, какъ скоро дело идетъ о представителе, о человеке развитомъ и передовомъ,-- на сочувствiи и любви дело не останавливается; мирныя отношенiя начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анализируетъ и кончаетъ темъ, что осуждаетъ".

"По поводу матери Базарова, наша критика со злобою укорила поэта, зачемъ онъ похвалилъ эту женщину. Что же делать! Похвала не вамъ досталась - и Богъ знаетъ, когда еще достанется. Вы думаете, я говорю о Тургеневе? Вовсе нетъ; я говорю о поэзiи; не скоро вы дождетесь, чтобы поэзiя возвела васъ въ светлый идеалъ".

"Въ самомъ деле, что же значитъ вся эта деятельность Тургенева? Ужъ нетъ ли тутъ умышленной вражды къ прогрессу? Ужъ не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамеренно? Какое странное предположенiе! Нетъ, не такъ делаются поэтическiя дела; невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты менее властны надъ собою, чемъ другiе люди; они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ целымъ своимъ существомъ; нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургеневе, какъ на истинномъ поэте, это подтверждается наияснейшмъ обрасзомъ. Посмотрите, въ самомъ деле, на то, какъ онъ относится въ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ къ такимъ настойчивымъ вниманiемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенiя любить ихъ и верить въ нихъ. И онъ, действительно, иногда успевалъ обмануть себя до того, что верилъ въ нихъ,-- ведь, онъ явно верилъ въ своего Инсарова. Онъ, действительно, любитъ своихъ героевъ; это совершенно ясно въ отношенiи къ Рудину и заметно даже въ отношенiи къ Базарову. Но что же выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманiя не даютъ примиренiя поэту и идутъ на перекоръ его симпатiи: оне постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается последнее слово, окончательный приговоръ. Вспомните, въ самомъ деле, Рудина; ведь, Тургеневъ самъ не свой, ведь, онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развенчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящiй поэтъ не можетъ,-- и вотъ онъ, хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нечто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу более: даже и "Гамлетъ Щигровскаго уезда", мне кажется, не обошелся поэту безъ некоторой боли".

"Если же мы убедимся въ этомъ (а, кажется, это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей, наиболее болеющихъ своимъ векомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ, въ самомъ деле, человекъ до страсти, до болезни увлеченный идеею прогресса. Онъ следить за нею со всею зоркостью своего поэтическаго ума; онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту - вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но, пожираемый желанiемъ видеть свой идеалъ въ действительности, поэтъ въ то же время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высшей степени тотъ бесъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говоритъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ, впрочемъ, на серiозныя мысли: ,

"Бесъ отрицанья, бесъ сомненья,
"Бесъ, отвергающiй прогрессъ".

"Многiе радостно подчинялись этому бесу и усердно одобряли все, что совершалось по его внушенiямъ. Но когда этотъ самый бесъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали уверять, что у насъ есть прогрессъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бесъ не смеетъ подвергать отрицанiю изъ которомъ сомневаться - сущее святотатство..."

"И оказалось, следовательно, то, что давно известно: сомненiе для людей трудно и невыносимо; для нихъ легче и прiятнее вера; скептицизмъ у нихъ только на губахъ, въ сердце же, наверное, поклоненiе не темъ, такъ другимъ идоламъ".

"Во всякомъ случае, нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами, она только тутъ, только въ последнемъ романе увидела, что онъ - человекъ вольнодумный, дерзкiй, неуважительный. Между темъ, онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замечать этого такъ долго?" ("Время" 1863, No 2).

Ну что скажете, милостивый государь? Неправда ли, что мною совершенно верно указана одна изъ главныхъ чертъ таланта г. Тургенева? Неправда ли, что, мои слова можно вполне применить и къ "Дыму"? Не та же ли это исторiя? Г. Тургеневъ скептически отнесся къ вашему новому прогрессу,-- къ тому направленiю, лозунгомъ котораго стала и мы разсердились на него, какъ-будто не знали свойствъ его таланта. Некогда, когда на первомъ плане стоялъ нигилизмъ, Тургеневъ не преклонился передъ нимъ, а напротивъ - назвалъ его по имени и разоблачилъ его. Теперь другiя времена. Г. Тургеневъ, въ силу своей изумительной чуткости, хорошо видитъ, что наиболее значительное явленiе въ нашей умственной жизни за последнiе годы есть поворотъ къ народности. И къ этому явленiю онъ отнесся точно такъ же, какъ и ко всемъ другимъ; онъ пытался разоблачить и развенчать его.

Многiе упрекали г. Тургенева въ изменчивости, въ томъ, что онъ подчинялся всемъ колебанiямъ и волненiямъ нашего умственнаго движенiя; вы видите, какъ это несправедливо. Въ сущности, онъ всегда оставался однимъ и темъ же; въ сущности, онъ никогда ничему не отдавался до конца и всегда относился отрицательно къ темъ самымъ явленiямъ, къ которымъ, повидимому, питалъ такой живой и чуткiй интересъ. Такова его натура, такова существенная черта его умственнаго настроенiя, подъ влiянiемъ которой работаетъ его талантъ. Нетъ сомненiя, что дело совершается здесь искренно и серiозно. Тургеневъ, какъ подобаетъ всякому истинному поэту, обнаруживаетъ въ своихъ произведенiяхъ свою душу. Давно уже намъ следовало бы это понять; давно уже намъ следовало бы не ждать отъ него того, чего онъ дать не можетъ.

Вотъ, милостивый государь, понятiе о деятельности Тургенева, которое я уже давно себе составилъ, но которое, конечно, вследствiе слабости моихъ силъ и дарованiй, или забыто читателями, или осталось имъ вовсе неизвестнымъ. Буду весьма вамъ благодаренъ, если вы напечатанiемъ настоящаго письма распространите въ читающей публике эти соображенiя, касающiяся столь немаловажныхъ предметовъ.

Пишу къ вамъ, милостивый государь, весьма грустный и печальный. Я уже не вполне доволенъ былъ теми замечанiями, которыми сопровождается въ сентябрьской книжке "Зари" мое последнее письмо; мне былъ не по душе тотъ резкiй и черезчуръ определенный вопросъ, который задавала себе "Заря": что такое г. Тургеневъ, западникъ или славянофилъ? По свойственному людямъ самолюбiю я полагалъ, что высказалъ свое мненiе о г. Тургеневе вполне ясно, что по самому существу дела его нельзя признавать ни западникомъ, ни славянофиломъ, и что все достоинства его славной деятельности заключаются не въ какихъ-либо определенныхъ мненiяхъ и стремленiяхъ, а въ той поэтической правде, которая не давала ему фальшивить ни въ какомъ случае, ни передъ какими явленiями. Насколько Тургеневъ поэтъ, настолько онъ правъ везде и во всемъ,-- ибо поэзiя есть правда. Вотъ, милостивый государь, какую простую и давнишнюю истину я решился применить къ Тургеневу; вотъ съ какой точки зренiя, какъ мне казалось, следовало судить его. Поэтовъ нельзя подводить подъ готовыя формулы известныхъ ученiй, разделяющихъ на враждебные лагери нашу литературу; поэты не могутъ быть слугами и пособниками определеннаго литературнаго лагеря; место ихъ выше и почетнее: изъ нихъ все должны черпать поученiе и отъ нихъ ожидать откровенiй, озаряющихъ смыслъ жизни.

"Зари", где прямо сказано, что Тургеневъ есть западникъ. Но вскоре меня ожидалъ ударъ несравненно более тяжкiй и чувствительный. Явился, наконецъ, первый томъ новаго изданiя сочиненiй Тургенева, а въ немъ явились те "Литературныя воспоминанiя" г. Тургенева, которыхъ такъ давно ждали, и отрывокъ изъ которыхъ былъ напечатанъ въ "Вестнике Европы". Съ величайшей жадностiю я прочелъ это новое произведенiе знаменитаго нашего писателя - и былъ потрясенъ имъ до глубины души. Г. Тургеневъ излагаетъ тутъ мненiе о своей деятельности, повидимому, глубоко различающееся отъ того, которое я изложилъ.

Кто бы могъ подумать? Кто могъ этого ожидать? Г. Тургеневъ объявляетъ, что онъ всегда былъ и теперь остается западникомъ (см. стр. IX), что ученiе славянофиловъ онъ признаетъ ложнымъ и безплоднымъ (см. стр. XCIII). Этого мало. Говоря о томъ, какъ создались у него "Отцы и Дети", г. Тургеневъ всячески уверяетъ и доказываетъ, что онъ сочувствовалъ Базарову, и почти раскаивается, что изобразилъ его слишкомъ объективно. "Это многихъ сбило съ толку",-- говоритъ онъ - "и кто знаетъ! въ этомъ была - быть можетъ - если не ошибка, то несправедливость. Базаровскiй типъ имелъ, по крайней мере, столько же права на идеализацiю, какъ предшествовавшiе ему типы" (стр. XCV).

Но и этого мало. Приводя замечанiе одной даны, которая, по прочтенiи "Отцовъ и Детей", сказала ему: г. Тургеневъ говоритъ: "не берусь возражать; быть можетъ, эта дама и правду сказала" (стр. ХСѴІ). Наконецъ, и этого мало. Г. Тургеневъ прямо объявляетъ, что "за исключенiемъ воззренiй Базарова на художество" онъ, г. Тургеневъ, "почти разделяетъ все его убежденiя" (стр. ХСІѴ).

"Вероятно", пишетъ г. Тургеневъ, "многiе изъ моихъ читателей удивятся, если я имъ это скажу". Еще бы не удивиться! Еще бы не прiйти въ крайнее изумленiе! Тургеневъ - нигилистъ! Тургеневъ разделяетъ убежденiя Базарова! Да что же можетъ быть удивительнее подобной новости? Не затемъ ли она и написана, не затемъ ли и напечатана въ десяти тысячахъ экземпляровъ, во главе полнаго собранiя его сочиненiй, чтобы произвести какъ можно больше удивленiя, чтобы оглушить, поразить, раздавить читателей?

А я-то, я-то, несчастный! Не я ли проповедывалъ о Тургеневе самое высокое мненiе, расточалъ ему тончайшiя похвалы и заносился въ самыя выспреннiя соображенiя, толкуя о его творенiяхъ? Не я ли говорилъ, что Тургеневъ постоянно развенчиваетъ своихъ героевъ въ силу своей неподкупной поэтической искренности и правдивости, которая ясно показываетъ ему, что эти герои со всеми своими притязанiями далеко не воплощаютъ въ себе идеала человеческой жизни? Не я ли по этому случаю распространялся о "страшной силе анализа и изумительной тонкости пониманiя", свойственной Тургеневу, о томъ, что онъ "полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма?"

высокаго разбора, не изъ чистыхъ, а изъ, такъ называемыхъ пестрыхъ нигилистовъ, которые, напримеръ, любятъ искусство, или во время грозы читаютъ "Отче нашъ", не замечая, что подобными склонностями и действiями противоречатъ своимъ началамъ. Какое для меня посрамленiе! Какой тяжкiй ударъ для моей репутацiи любителя русской литературы и скромнаго, но безукоризненнаго и безошибочнаго истолкователя ея произведенiй!

Признаюсь вамъ, что я былъ почти испуганъ столь неожиданнымъ, столь резкимъ оборотомъ дела, и только понемногу сталъ приходить въ себя и собираться съ мыслями. Вообще замечу, что, несмотря на волненiе, съ которымъ я слежу за всякими подвигами и переворотами русской литературы, я очень упоренъ въ своихъ мненiяхъ, и живость моихъ впечатленiй не должна внушать мысли о какой-либо шаткости въ моихъ убежденiяхъ. Я сталъ понемножку размышлять, сравнивать, навелъ кой-какiя справки, и вотъ результаты, до которыхъ я достигнулъ.

Возьмемъ сначала то, что говоритъ г. Тургеневъ о своей любви къ Базарову, о томъ, что онъ отнесся къ выведенному въ этомъ лице типу "не только безъ предубежденiя, а также съ сочувствiемъ" (стр. XCII). Невозможно представить, какъ тщательно и подробно г. Тургеневъ доказываетъ это. Онъ ссылается на самые различные и неопровержимые документы.

"Современникъ, вероятно, обольетъ меня презренiемъ за Базарова - и не поверитъ, что во все время писанiя я чувствовалъ къ нему невольное влеченiе" (стр. ХСІІ).

любопытные могутъ добраться до этой важной даты по следующему признаку: г. Тургеневъ не забылъ упомянуть, что 10 iюня было Donnerstag, т. е. четвергъ.}), где было сказано о Базарове: "всякiй новейшiй радикалъ съ чувствомъ радостнаго удовлетворенiя признаетъ изображенiе свое и своихъ единомышленниковъ въ такомъ гордомъ образе, одаренномъ такою силою характера и такою полною независимостiю отъ всего мелкаго, пошлаго, вялаго и ложнаго" (стр. ХСІѴ).

3) На даму, слова которой мы приводили.

4) На письмо какого-то мужчины, который писалъ г. Тургеневу: "вы ползаете у ногъ Базарова! вы только притворятесь, что осуждаете его; въ сущности вы заискиваете передъ нимъ и ждете, какъ милости, одной его небрежной улыбки" (стр. ХСѴІ).

5) На письмо Каткова, который, получивъ рукопись г. Тургенева, писалъ ему: "Если и не въ апофеозу возведенъ Базаровъ, то нельзя не сознаться, что онъ какъ-то случайно попалъ на очень высокiй пьедесталъ. Онъ, действительно, подавляетъ все окружающее. Все передъ нимъ или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатленiя нужно было желать?" ѴІІ). Каткову, очевидно, и въ голову не могло прiйти, что г. Тургеневъ втайне придерживается нигилизма и вовсе не намеренъ его осуждать.

Итакъ, впечатленiя, испытанныя дамами и мужчинами, свидетельство собственнаго дневника автора, сужденiя писателей отечественныхъ и иностранныхъ - все доказываетъ, что г. Тургеневъ написалъ "Отцовъ и Детей" безъ всякаго злого умысла, безъ малейшей коварной мысли. Оправданiе полное и блистательное! Г. Тургеневъ можетъ надеяться, что теперь самые упрямые и задорные нигилисты признаютъ его совершенную невинность и, наконецъ, сознаются, какъ жестоко и несправедливо они поступили съ писателемъ, столь сочувственно отнесшимся къ ихъ мненiямъ, питавшимъ невольное влеченiе, родъ недуга къ Базарову.

Но, милостивый государь, не одни нигилисты будутъ торжествовать по поводу этихъ нежданныхъ открытiй; я тоже торжествую, я тоже могу счесть первый томъ Тургенева за одну изъ самыхъ славныхъ своихъ победъ. Припомните, въ самомъ деле, что я вамъ писалъ. Не говорилъ ли я вамъ разве о постоянной нежности, которую питаетъ къ своимъ героямъ г. Тургеневъ? Не говорилъ ли я о тонъ, что онъ постоянно расположенъ любить ихъ и верить въ нихъ? Его герои суть его любимцы, предметы его поклоненiя. Я утверждалъ, что если онъ ихъ казнитъ и развенчиваетъ, то делаетъ это только въ силу высшихъ требованiй, во исполненiе своего высокаго служенiя поэта, такъ что подобныя жертвы, приносимыя имъ на алтаре правды, даже обходятся ему не безъ некотораго страданiя, не безъ тяжкаго чувства, вызываемаго борьбою со своими симпатiями. Даже ", смело восклицалъ я, "не обошелся, мне кажется, поэту безъ некоторой боли".

Итакъ, я никогда не отрицалъ сочувствiя г. Тургенева къ мненiямъ и характерамъ его героевъ! я, напротивъ, настаивалъ на живости и глубине этого сочувствiя, и думалъ только въ своемъ простодушiи, что нашъ знаменитый писатель более свободно относится къ своимъ творенiямъ, что онъ, какъ это бываетъ съ поэтами, умеетъ подниматься въ сферу идей и воззренiй, стоящую выше уровня его героевъ, что онъ глядитъ на изображаемыя имъ явленiя съ некоторой поэтической высоты, съ которой они открываются ему въ своемъ истинномъ свете и въ своихъ надлежащихъ размерахъ. И вдругъ - какое разочарованiе! Оказывается, что ничего подобнаго нетъ у Тургенева, что онъ, напротивъ, влагаетъ героямъ свои собственныя мысли и чувства, что онъ не въ силахъ отделиться отъ своихъ созданiй и сливается съ ними въ своемъ настроенiи и мiросозерцанiи.

Если бы это было вполне справедливо, то я, конечно, долженъ бы былъ признаться въ глубокой ошибке относительно Тургенева. Но, несмотря на собственныя его заверенiя, я, кажется, имею некоторое право не признавать себя побежденнымъ. Поэтамъ не всегда следуетъ верить, когда они принимаются сами истолковывать свои творенiя. Тутъ возможны всякаго рода самообманыванiя, для которыхъ нетъ причинъ у человека посторонняго и обсуждающаго дела съ хладнокровiемъ и безъ торопливости, какъ, напримеръ, делаю это я. Обратите вниманiе, милостивый государь, на то, какiя жестокiя следствiя можно вывести, если мы поверимъ г. Тургеневу безпрекословно, если признаемъ, что онъ отождествляетъ себя съ своими героями.

Можно, напримеръ, сказать, что онъ напрасно думаетъ, что по своему душевному настроенiю онъ всего ближе подходитъ или подходилъ къ Рудину, къ Инсарову, или въ Базарову. Если въ характерахъ и мненiяхъ героевъ Тургенева искать того лица, съ которымъ онъ имеетъ наибольшее сходство, то безъ сомненiя это лицо есть Гамлетъ Щигровскаго уезда. Вотъ некоторыя черты этого разительнаго сходства. Гамлетъ Щигровскаго уезда:

2. Изучалъ Гегеля и знаетъ наизусть Гёте,-- тогда какъ Базаровъ этихъ писателей презираетъ.

3. Пришелъ къ тому же отчаянiю, какое выражается въ "Призракахъ", "Довольно" и пр., тогда какъ Базаровъ чуждъ подобныхъ слабостей.

4. Былъ некогда передовымъ человекомъ и оракуломъ молодыхъ кружковъ, но "не сумелъ удержаться на высоте своей славы", не сумелъ "спокойно переждать напасть", тогда какъ Базаровъ едва ли бы сплоховалъ въ этомъ случае.

5. Умеетъ превосходно описывать природу и житейскiя сцены (см. описанiе вечеровъ у невесты и смерти жены), тогда какъ Базаровъ вовсе къ этому на расположенъ и неспособенъ.

Вотъ какую злобную параллель можно бы было сделать, и сделать не безъ основанiя, если мы признаемъ, что Тургеневъ отражается въ своихъ герояхъ. Всякiй безпристрастный читатель, я полагаю, согласится, что или самъ Тургеневъ вовсе не похожъ ни на Базарова, ни на Гамлета Щигровскаго уезда, или же онъ несравненно больше похожъ на этого Гамлета, чемъ на Базарова. Самъ г. Тургеневъ замечаетъ, что онъ не раздедяетъ мненiе Базарова объ искусстве. А разве это шутка или мелочь? Разве отрицанiе, искусства не связано теснейшимъ образомъ съ другими убежденiями Базарова? Разве можно быть нигилистомъ, какъ объявляетъ себя г. Тургеневъ, и не отрицать искусства? Посмотрите при этомъ на то, какъ странны и нерешительны выраженiя, въ которыхъ г. Тургеневъ заявляетъ свое сочувствiе нигилизму. Въ дневнике онъ замечаетъ, что чувствуетъ къ: Базарову невольное влеченiе. Отъ невольнаго влеченiя до сознательнаго сочувствiя очень далеко. Дама назвала г. Тургенева нигилистомъ: можетъ бытъ, "Отцовъ и Детей", она и правду сказала. Если правду, то кому же это ближе знать, какъ не г. Тургеневу; Зачемъ тутъ можетъ быть? Говоря о томъ, что, по его милости, Базаровскiй типъ уже не могъ быть идеализированъ, нашъ загадочный писатель выражаетъ о томъ свое сожаленiе весьма загадочнымъ образомъ. "Кто знаетъ",-- говоритъ онъ,-- "въ этомъ была - быть можетъ - если не ошибка, то несправедливость". Вотъ тутъ и разбирайте! Была, можетъ быть, ошибка, а, можетъ быть, ея и не было; но если ошибки и не было, то, можетъ быть, было хуже ошибки - несправедливость; а кто все это знаетъ и можетъ разрешить, о томъ ничего неизвестно.

это лицо списано, я принимаю на себя смелость отказать г. Тургеневу въ его притязанiяхъ. Въ виду опасности, грозящей общему делу литературы, въ виду соблазна, могущаго увлечь собою, можетъ быть, многихъ неопытныхъ и малосведущихъ читателей, я решаюсь защищать г. Тургенева противъ него самого, я хотелъ бы доказать, что тотъ пестрый нигилизмъ, который онъ теперь исповедуетъ, нимало не согласуется съ его поэтической деятельностью, что заслуги и смыслъ этой деятельности гораздо выше, чемъ полагаетъ самъ г. Тургеневъ. Крайне прискорбно было бы, если бы имя нашего повествователя, занимавшаго столь долго первое место между отечественными писателями и стяжавшаго не малую славу и въ просвещенной Европе, перешло въ потомство съ такою злополучною памятью, что это былъ тайный нигилистъ, который въ сущности не верилъ ни въ философiю, ни въ исторiю, ни въ народность, вы въ какiе общiе и частные авторитеты, который изъ всехъ наукъ уважалъ одне естественныя, который на любовь, на дружбу, на семейство, на красоты природы и вдохновенiя искусства смотрелъ отнюдь не темъ благоговейнымъ взглядомъ, какой свойственъ поэтамъ по нашему обыкновенному представленiю. Этотъ нигилистъ сперва скрывалъ свои отчаянныя мненiя, прикидывался совершенно инымъ человекомъ, такъ что успелъ обмануть даже проницательнаго и неподкупнаго г. Каткова, думавшаго, что авторъ "Отцевъ и Детей" искренно желаетъ совершенно иного впечатленiя, желаетъ въ своей повести обличить и казнить нигилизмъ. Когда же повесть явилась на светъ, когда множество юношей и во главе ихъ знаменитый молодой критикъ Писаревъ признали въ ней настоящiй кодексъ своихъ мыслей и правилъ, когда нигилизмъ, нашедшiй себе имя и выраженiе, распространился, укрепился и былъ истолкованъ читателямъ въ тысяче всякаго рода статей и критикъ, словомъ, когда произошло именно то впечатленiе, котораго Катковъ боялся и котораго втайне добивался г. Тургеневъ, тогда маститый нигилистъ откровенно объявилъ, что онъ сыгралъ съ русскимъ обществомъ штуку и что онъ въ сущности разделяетъ мненiя Базарова. Седые безстыдники!... Я вспоминаю грозныя слова Каткова, еще недавно имъ произнесенныя относительно некоторыхъ нигилистовъ. "А эти", говорилъ онъ, "седые безстыдники, которые причисляютъ себя къ молодому поколенiю, конечно, хорошо знаютъ, что они делаютъ!" Вотъ какъ обманулся г. Катковъ, безъ сомненiя никогда не предполагавшiй, что, произнося столь резкое осужденiе, онъ можетъ хотя бы въ самой слабой степени коснуться этимъ осужденiемъ и своего бывшаго сотрудника.

и искуснаго пера, а не только моихъ слабыхъ силъ. Но честь отечественной литературы и моя нелицемерная любовь къ поэзiи такъ сильно вдохновляютъ меня, что я безъ всякаго колебанiя решаюсь на эту смелую попытку.

Давно уже я расхожусь съ г. Катковымъ въ некоторыхъ своихъ воззренiяхъ на внутреннiя наши дела. Именно, говоря о всякаго рода людяхъ, онъ чаще всего судитъ такъ, какъ я упоминалъ, то есть полагалъ, что они знаютъ, что они делаютъ. Я же питаю более мягкiй взглядъ на человеческiя действiя, именно полагаю, что совсемъ не такъ редки случаи, когда люди сами хорошенько не знаютъ, что они делаютъ. Это снисходительное воззренiе на человеческiе поступки, мне кажется, во всей своей силе можетъ быть приложено къ г. Тургеневу. По всей справедливости можно сказать, что, создавая "Отцевъ и Детей", онъ самъ не зналъ, что делаетъ, и такое убежденiе укрепится въ душе каждаго безпристрастнаго читателя по прочтенiи статьи г. Тургенева, озаглавленной: "по поводу Отцевъ и Детей" (4-я глава "Литературныхъ воспоминанiй"). Изъ всехъ объясненiй, заключающихся въ этой статье, следуетъ, что авторъ до сихъ поръ не можетъ понять, виноватъ ли онъ или не виноватъ, хорошее ли онъ сделалъ дело или дурное, радоваться ему или печалиться? Онъ совершенно и вполне не разумеетъ, почему его романъ могъ быть принятъ за сатиру на молодое поколенiе. "Эти отношенiя", говоритъ онъ, "были свойства очень неопределеннаго: авторъ самъ не зналъ, любитъ ли онъ или нетъ выставленный характеръ: ибо то "невольное влеченiе", о которомъ упоминается въ дневнике,-- не любовь" (стр. ХСѴ). Такимъ образомъ, свой романъ г. Тургеневъ признаетъ неяснымъ, непонятнымъ, сбивающимъ съ толку (см. на той же странице, строки 8 и 9). Но самъ онъ все-таки не виноватъ, а виноваты будто-бы другiе, какiе-то "спасители отечества", которые воспользовались словомъ сделали изъ этого слова орудiе доноса, клеймо позора и, такимъ образомъ, "обратили Отцовъ и Детей въ предлогъ, чтобы остановить движенiе, овладевшее русскимъ обществомъ" (стр. XCVII). И вотъ какъ случилось, что, нимало не желая мешать этому отрадному движенiю, невинный поэтъ, не знавшiй самъ, любитъ онъ или не любитъ Базарова, былъ обвиненъ въ ненависти къ этому типу и способствовалъ тому, что "общественное мненiе хлынуло обратной волной" и что на его имя легла тень, которая съ него не сойдетъ!

Смотрите, милостивый государь, смотрите, съ какою ясностiю отсюда видно, что г. Тургеневъ и не подозреваетъ, какiя страшныя вины онъ взводитъ на себя въ глазахъ нигилистовъ своими оправданiями. Онъ, изволите видеть, не зналъ, любитъ онъ или нетъ Базарова! Да не заключается ли уже въ этомъ жесточайшее преступленiе передъ теми, кто всею душою и всемъ сердцемъ преданъ нигилизму? Онъ - объективенъ, онъ равнодушенъ, онъ холоденъ, какъ ледъ и еще удивляется, что люди, пламенно преданные известному делу, покрыли его презренiемъ и осыпали насмешками! Да какъ же могло быть иначе? Онъ сочувствуетъ втайне, а явно насмехается; онъ въ душе исповедуетъ известныя мненiя, а на деле выставляетъ ихъ на общее обсужденiе и порицанiе, какъ что-то постороннее, ни мало ему не дорогое, нисколько до него не касающееся! кому и въ какомъ деле можетъ быть прiятно, когда на васъ смотрятъ со стороны и съ высока? Только какой-нибудь наивный немецъ могъ обмануться въ этомъ случае, такъ какъ для него непонятна иронiя и онъ сарказмы принимаетъ за чистую монету.

А откуда вся беда? Отчего все вышло? Оттого, что г. Тургеневъ занимается поэзiей, старается создавать поэтическiя произведенiя. Не лучшiй ли это примеръ того, какъ вредна и опасна поэзiя? Не ясно ли, что она приводитъ къ равнодушiю въ самыхъ важныхъ делахъ и вопросахъ? Не очевидно ли, что она только сбиваетъ съ толку и путаетъ и авторовъ и читателей? Не лучше ли было бы, если бы г. Тургеневъ пошелъ по следамъ любимаго имъ критика Писарева и писалъ бы критическiя и публицистическiя статьи? Тогда бы мы давно знали его убежденiя, никто бы не былъ сбитъ съ толку и никакой тени на его имени не легло бы, а, напротивъ, слава его была бы столь же чиста и безупречна, какъ слава Писарева и многихъ другихъ.

Между темъ г. Тургеневъ упорствуетъ и, несмотря на ясное заявленiе своихъ убежденiй, въ противность сознанiю, что онъ принесъ вредъ русскому обществу, въ противность тому, что самъ же уличилъ себя въ глубочайшей вине - въ равнодушiи къ общественнымъ интересамъ, продолжаетъ настаивать, что онъ правъ, что можетъ считать себя не только невиннымъ, а даже полезнымъ писателемъ. Обративъ вниманiе на эти оправданiя, и мы, какъ я надеюсь, найдемъ въ нихъ точку опоры для разрешенiя странныхъ противоречiй, опутавшихъ собою нашего славнаго соотечественника.

"Господа критики",-- пишетъ онъ,-- "вообще не совсемъ верно представляютъ себе то, что происходитъ въ душе автора, то, въ чемъ именно состоятъ его радости и горести, его стремленiя, удачи и неудачи. Они, напримеръ, и не подозреваютъ того наслажденiя, о которомъ упоминаетъ Гоголь и которое состоитъ въ казненiи самого себя, своихъ недостатковъ въ изображаемыхъ вымышленныхъ лицахъ; они вполне убеждены, что авторъ только и делаетъ, что проводитъ свои идеи; не хотятъ верить, что есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадаетъ съ его собственными симпатiями" (стр. XCIII).

"Я прежде всего хотелъ быть " (тамъ же).

"Совесть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно отнесся къ выведенному мною типу; я слишкомъ уважалъ призванiе художника, литератора, чтобы покривить душою въ такомъ деле" (стр. XCII).

или другую любимую идею. Это нечто, этотъ высшiй авторитетъ, передъ которымъ все другое ничтожно, есть истина, поэтическая правда, есть та реальность жизни, противъ которой никогда не долженъ кривить душою художникъ. Художникъ. следовательно, признаетъ для себя руководствомъ нечто непонятное и таинственное, независимое отъ его идей и убежденiй, превышающее его разумъ, его частныя соображенiя, нечто абсолютное, не нуждающееся ни въ какихъ оправданiяхъ, не пользу, не наслажденiе, не патрiотизмъ, не общественное мненiе и т. п., а благоговейное прониканiе въ то, чемъ и какъ обнаруживаетъ себя жизнь. Этотъ авторитетъ, широкiй и неуловимый для не художническаго смысла, очевидно, освобождаетъ художника отъ всехъ другихъ авторитетовъ, даетъ ему полнейшую независимость отъ нихъ.

Въ такомъ смысле, конечно, следуетъ донимать и те немногiя, но красноречивыя слова г. Тургенева, въ которыхъ онъ, несколько далее, ратуетъ за художническую свободу. "Нигде", говоритъ, онъ, "такъ свобода не нужна, какъ въ деле художества, поэзiи". "Можетъ ли человекъ то, что его окружаетъ, если онъ связанъ внутри себя? Пушкинъ это глубоко, чувствовалъ; недаромъ въ своемъ безсмертномъ сонете, въ этомъ сонете, который каждый начинающiй писатель долженъ вытвердить наизусть и помнить какъ заповедь - онъ сказалъ:

"Дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя умъ..."

"Безъ свободы въ обширнейшемъ смысле,-- въ отношенiи къ самому себе, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторiи,-- немыслимъ истинный художникъ" (стр. ХСІХ и С).

Вотъ, милостивый государь, прекрасныя оправданiя! Вотъ ссылка на права поэта самыя священныя, самыя непререкаемыя! И никакихъ другихъ ссылокъ, никакихъ другихъ оправданiй намъ не нужно! Если поэтъ правъ передъ лицомъ поэзiи, то онъ правъ передъ всемъ, что есть хорошаго и высокаго на свете; зачемъ же было пускаться въ унизительныя объясненiя своей благонамеренности относительно нигилизма? Зачемъ было толковать о своихъ идеяхъ и симпатiяхъ, когда поэтъ, по собственнымъ словамъ Тургенева, долженъ отрешаться отъ своихъ симпатiй и остерегаться всякаго проведенiя идеи.

и просить прощенiя. Онъ теперь не знаетъ, что ему делать,-- держаться ли за поэзiю и отказаться отъ своего нигилизма, или же держаться за нигилизмъ и отказаться отъ своей поэзiи. По нелогичности, вполне объясняемой затруднительностiю столь сложныхъ обстоятельствъ, г. Тургеневъ не усмотрелъ неизбежности выбрать одно изъ двухъ и, очевидно, волнуемый пламеннымъ желанiемъ оправдаться, ссылается въ одно время и на свой нигилизмъ и на свою поэзiю. Какое униженiе для поэзiй!

Собственно говоря, эти "Литературныя воспоминанiя", красующiяся во главе полнаго собранiя сочиненiй Тургенева, имеютъ одну главную цель - доказать читателямъ, что авторъ есть искреннiй нигилистъ. Поэзiя же, со всеми ея высокими правами, служитъ только извиненiемъ въ техъ безпокойствахъ и непрiятностяхъ, которыя г. Тургеневъ наделалъ нигилистамъ. Известно, напримеръ, что лучшее произведенiе нашего автора есть "Дворянское Гнездо". Смыслъ этого прекраснаго романа, наиболее теплаго, наиболее поэтическаго изъ всехъ произведенiй г. Тургенева - славянофильскiй. Мы помнимъ, какъ некогда проницательные люди радовались этому повороту въ воззренiяхъ и симпатiяхъ поэта. Но что же оказывается? Г. Тургеневъ объявляетъ нынче, что самъ онъ тутъ нисколько не виноватъ, а виновата одна поэзiя: онъ считаетъ нужнымъ поставить это читателямъ на видъ, чтобы кто-нибудь не подумалъ, что онъ сочувствуетъ тому, что тогда написалъ; словомъ, ради нигилизма онъ отрекается отъ лучшаго созданiя своей поэзiи. "Я,-- говоритъ онъ,-- коренной, неисправимый западникъ, и нисколько этого не скрывалъ и не скрываю; однако я, несмотря на это, съ особеннымъ удовольствiемъ вывелъ въ лице Паншина (въ "Дворянскомъ Гнезде") все комическiя и пошлыя стороны западничества; я заставилъ славянофила Лаврецкаго разбить "его на всехъ пунктахъ". "Почему я это сделалъ я, считающiй славянофильское ученiе ложнымъ и безплоднымъ? "Потому, что въ данномъ случае какимъ именно образомъ, по моимъ понятiямъ, сложилась жизнь, а я прежде всего хотелъ быть искреннимъ и правдивымъ" (стр. XCIII).

Не грустное ли, не смешное ли зрелище представляетъ подобное оправданiе съ точки зренiя нигилизма? Западникъ вдругъ написалъ романъ въ славянофильскомъ духе,-- и еще оправдывается! Опять повторимъ - не ясный ли это примеръ того, какъ вредна поэзiя? Два раза, какъ видно изъ словъ самого г. Тургенева, онъ самымъ непростительнымъ образомъ своихъ читателей; одинъ разъ онъ расточилъ самую глубокую симпатiю на славянофила Лаврецкаго, на человека, душевное настроенiе котораго должно быть омерзительно для всякаго западника; другой разъ онъ равнодушно и скептически отнесся къ Базарову, къ человеку, весь строй мысли котораго составляетъ лучшiй цветъ западническаго направленiя. И после этого онъ думаетъ еще оправдаться! Да пропадай она вся поэзiя со всеми ея высокими претензiями, если она приводитъ къ подобнымъ медвежьимъ услугамъ обществу, развитiю, молодому поколенiю!

Нетъ, милостивый государь, ни въ какомъ случае и никакимъ образомъ не можетъ быть правъ Тургеневъ, если мы станемъ судить его по основанiямъ, на которыя онъ самъ ссылается. Посмотрите въ самомъ деле:

Онъ виноватъ передъ своими убежденiями, которыя въ Базарове вывелъ на общiй судъ не какъ ихъ защитникъ и последователь, а какъ дело для него чужое, какъ нечто сомнительное, дерзкое и дикое.

Онъ виноватъ передъ читателями, которыхъ дважды сбивалъ съ толку, "Дворянскимъ Гнездомъ" и "Отцами и Детьми". Въ последнемъ случае онъ успелъ отвести глаза даже столь проницательному человеку, какъ г. Катковъ.

Онъ виноватъ передъ молодымъ поколенiемъ, такъ какъ въ "Отцахъ и Детяхъ" выступилъ не его сторонникомъ, а его строгимъ судьею и хладнокровнымъ ценителемъ.

Онъ виноватъ, наконецъ, передъ поэзiею, такъ какъ въ "Воспоминанiяхъ" не умелъ постоять за ея священныя права и сталъ прибегать къ другимъ оправданiямъ, отрекаться отъ мысли своихъ произведенiй и уверять, что онъ больше дорожить своимъ нигилизмомъ, чемъ своею поэзiею.

Такъ что, милостивый государь, если я не вступлюсь за Тургенева противъ него самого, если я не покажу это истинныхъ заслугъ, то слава его, какъ мне кажется, будетъ помрачена на веки, къ истинному прискорбiю всехъ любителей отечественной литературы. Къ такой защите я, наконецъ, и приступаю. Я полагаю, что о Тургеневе можно и необходимо судить съ иныхъ точекъ зренiя, и именно следующимъ образомъ:

Не своими поэтическими произведенiями провинился передъ нами г. Тургеневъ, а разве всемъ темъ, что у него является помимо поэзiи, напримеръ, теми вставочными разсужденiями, которыми онъ наполнилъ "Дымъ", теми "Воспоминанiями", которыя лежать теперь передъ нами. Впрочемъ, и тутъ - какая вина? Себе самому, кажется, г. Тургеневъ повредилъ всего больше. И везде, где онъ оставался поэтомъ, онъ былъ правъ и чистъ и полезенъ. Итакъ, мы различаемъ Тургенева-мыслителя и Тургенева-художника. Для спасенiя славы одного изъ нашихъ знаменитыхъ писателей нужно твердо держаться этого различiя; ибо оказывается. что въ одномъ и томъ же человеке поэтъ и мыслитель могутъ приходить въ крайнее противоречiе. Въ настоящемъ случае, какой разумный человекъ усумнится, что ради Тургенева-поэта намъ следуетъ пожертвовать Тургеневымъ-мыслителемъ? Поэтъ онъ хорошiй, но мыслитель... не составляющiй украшенiя нашей литературы. Въ немъ съ удивительной ясностью обнаружилось то явленiе, что поэзiя даетъ людямъ прозорливость и глубину, далеко превышающiя силу ихъ разума. И потому, да будетъ поэзiя прославлена во веки! Какъ не подивиться въ самомъ деле тому, напримеръ, что сделано Тургеневымъ? Если поверить его словамъ, то онъ все время былъ искреннимъ западникомъ; а между темъ, чему онъ послужилъ своими произведенiями? Онъ безпрестанно казнилъ и развенчивалъ западничество. Вследствiе чудесной правдивости, свойственной поэзiи, выходило такъ, что явленiя, передъ которыми онъ готовъ былъ преклониться, обнаружили въ его произведенiяхъ свою истинную натуру, ту гнилость, которою они были поражены. Такъ случилось съ Базаровымъ. Да и съ однимъ ли Базаровымъ? Что такое все семь томовъ Тургенева, законченные только-что вышедшимъ первымъ томомъ? Это пространный какъ выразился одинъ изъ моихъ знакомыхъ; это правдивая картина людей, искалеченныхъ внутреннею духовною болезнью. Мы видимъ передъ собою целые ряды лишнихъ людей, Гамлетовъ, Рудиныхь, Базаровыхъ, то есть всевозможныхъ представителей нашего западничества последнихъ двадцати летъ. Передъ нами происходитъ длинная комедiя, повествующая объ ихъ жалкой участи, о слабости ихъ силъ и несостоятельности во всехъ делахъ, начиная отъ любовныхъ. Это унынiе, этотъ внутреннiй разладъ и разрывъ съ окружающимъ мiромъ, это отсутствiе прочныхъ и ясныхъ основъ жизни - все это болезненныя черты, которыми отличались наши западники. И следовательно, всеми своими произведенiями г. Тургеневъ достигъ одного результата - изобравилъ наше западничество въ его истинномъ свете и, следовательно, казнилъ и развенчалъ его. Такова благотворная сила поэзiи!

Ныне г. Тургеневъ удивляется, почему его Базаровъ не нравится молодому поколенiю. Что касается до меня, то я искренно, готовъ радоваться за нашихъ юношей, не нашедшихъ ничего для себя лестнаго въ этомъ изображенiи. Еще бы они были довольны! Кому же не ясно, что, напримеръ, глупенькая Феничка, или старушка-мать Базарова представляютъ людей въ тысячу разъ более симпатичныхъ, чемъ высокоумный Базаровъ? Кому не ясно, что та оторванность отъ жизни, которая отличаетъ героя "Отцовъ и Детей", его отчужденiе отъ всего живого и теплаго, его гордость, самолюбiе, его медицинскiй цинизмъ и матерiализмъ, наконецъ, тоска и пустота его собственной души - должны были оттолкнуть отъ этой фигуры не только холодную Одинцову, но еще более всякаго не черстваго человека? Мне кажется, г. Тургеневъ ошибается въ своемъ чувстве къ Базарову; онъ не сочувствуетъ ему, а онъ его страшнаго и величественнаго въ этой фигуре. Недоуменiе нашего автора можно сравнить съ изумленiемъ мыши, которая, изображая Геркулеса, придала бы ему черты кошки, и потомъ убедилась бы, что это изображенiе ни львовъ не пугаетъ, ни самому Геркулесу нельститъ. Между темъ беды бы никакой не было, если бы мышь только никому не сказывала, что она непременно хоѵела изобразить могучаго и непобедимаго Геркулеса; все любовались бы прекраснымъ портретомъ и дивились бы только меткости, съ которою схвачена кощачья физiономiя. Это замечанiе можно расширить и распространить на всю деятельность г. Тургенева. Изображая жизнь нашего образованнаго класса, онъ виделъ въ ея волненiяхъ и представителяхъ нечто великое и важное, онъ думалъ, что живетъ въ мiре геройскихъ лицъ и, деянiй и изображалъ ихъ съ благоговенiемъ и правдивостью. Вдругъ оказывается, что это мiръ фальшивый, чуждый настоящей здоровой жизни; темъ не менее, изображенiя нашего поэта должны быть признаны прекрасными и добросовестными, хотя они получаютъ для насъ совершенно не тотъ смыслъ, какой имели для него, даютъ намъ иное поученiе, приводятъ въ инымъ выводамъ.

Итакъ, вотъ мое заключенiе. Если бы у г. Тургенева не было поэтическаго дара, онъ представилъ бы собою одного изъ самыхъ жалкихъ нигилистовъ. Но по милости небесъ онъ одаренъ былъ зоркостью поэта и потому оказалъ не малыя услуги русскому обществу. Онъ способствовалъ разъясненiю и правильной постановке многихъ хаотическихъ и трудноуловимыхъ явленiй. Правда, что истинный смыслъ этихъ явленiй остался недоступнымъ для него самого; но для насъ они явились въ живыхъ, яркихъ образахъ, и всякiй разумеющiй можетъ изследовать ихъ действительную сущность.

И если въ конце концовъ мы откроемъ, что г. Тургеневъ въ сущности скептикъ, что онъ въ томъ мiре, который составлялъ законную область его поэзiи, ни къ чему не могъ отнестись вполне любовно, что, следовательно, чудесная сила поэзiи помимо его воли и разума поднимала его выше этого мiра, что онъ нигилистъ не потому, что будто-бы любитъ Базарова и разделяетъ его убежденiя, а потому, что онъ не нажилъ никакихъ убежденiй и умеетъ лишь ко всему относиться отрицательно,-- то вы убедитесь, что я былъ правъ въ своемъ прошломъ письме, и согласитесь, что въ этой характеристике г. Тургеневъ выходить несравненно лучше, чемъ онъ самъ себя рекомендуетъ въ своемъ первомъ тоне.