ГЛАВА VI
"ЛЮДИ 40-Х ГОДОВ". БЕЛЬТOВ
На перепутье от 30-х годов к 40-м мы встречаем любопытную фигуру Бельтова, героя некогда знаменитого романа Герцена "Кто виноват?". Этот образ нельзя назвать художественным, но это не мешает ему быть правильным обобщением фактов жизни, именно тех, которые проявились в типе "лишних людей".
Кто виноват, что Бельтов оказался "лишним человеком", "праздным туристом", неспособным найти себе подходящего дела в жизни?
"людей 40-х годов" - ко всем этим Бельтовым, Рудиным и т. д.,-- сказал бы нам, что "виноват" прежде всего сам Бельтов, "виноват" тем, что он - барин, баловень, белоручка, человек без выдержки, неспособный к труду и т. д. Для обоснования такого взгляда в романе найдется немало данных. Вспомним хотя бы следующие строки: "Побился он с медициной да с живописью, покутил, поиграл да и уехал в чужие края. Дела, само собою, разумеется, и там ему не нашлось; он занимался бессистемно, занимался всем на свете, удивлял немецких специалистов многосторонностью русского ума; удивлял французов глубокомыслием, и в то время, как немцы и французы делали много, он - ничего; он тратил свое время, стреляя из пистолета в тире, просиживая до поздней ночи у ресторанов и отдаваясь телом, душою и кошельком какой-нибудь лоретке" (часть II, гл. I).
Герцен вообще не щадит своего героя и нередко сам предъявляет ему обвинения, которые суровые обвинители 50--60-х годов могли бы только повторить. Прочтем еще: "Несмотря на то, что среди видимой праздности Бельтов много жил мыслью и страстями, он сохранил от юности отсутствие всякого практического смысла в отношении своей жизни..." Этим Герцен мотивирует несчастную мысль Бельтова служить по выборам: он должен был заранее знать, что ничего из этого не выйдет, что это - совсем не его дело. Побуждаемый, после бесплодных скитаний, "болезненною потребностью дела", он не сумел найти его и сунулся туда, куда не следовало. Это дает повод к следующим размышлениям: "Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтоб не расплыться,-- и производит. Мы чаще всего начинаем жить вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним: оттого по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь,-- иди, куда хочешь, во все стороны - воля вольная, только никуда не дойдешь: это наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень. Бельтов совершенно принадлежал к подобным людям..." (ч. II, гл. I; Соч., т. I, с. 205--206).
Эти замечательные слова заставляют нас призадуматься над вопросом: "кто виноват?" - и заподозрить, что этот вопрос принадлежит к числу очень сложных, очень мудреных и "очень русских". И прежде всего приходит нам в голову мысль, что в конце концов "виновато" отсутствие культурной и умственной традиции, в силу чего даровитый человек не получает надлежащей выдержки в труде, не находит себе специального дела, не может стать работоспособным деятелем жизни. "Виновато"... отсутствие... Иначе говоря, "виновато" все наше историческое прошлое,-- та "отчужденность" и то "рабство", зрелище которых явилось основанием чаадаевского пессимизма и отрицания. Конечно, отсюда еще далеко до систематизированного и последовательно проведенного самоуничтожения в духе Чаадаева (и среди западников Герцен всего менее был склонен к тому), но вместе с тем тут уже дана психологическая возможность "чаадаевского настроения".
Это настроение возникло у Бельтовых, помимо всяких теорий и всякой "философии истории", уже из голого факта их враждебного столкновения с тогдашнею русскою действительностью. Явившись в город NN, Бельтов скоро возбудил против себя ненависть всех помещиков и всех чиновников. Почему? Да просто потому, что Бельтов - не Павел Иванович Чичиков (с. 206), что местное общество видит в нем человека чужого и притом стоящего неизмеримо выше среды и презирающего эту среду. Прочтем: "... Бельтов - человек, вышедший в отставку, не дослуживши 14 лет и 6 месяцев до знака, как заметил помощник столоначальника,-- любивший все то, чего эти господа терпеть не могут, читавший вредные книжонки все то время, когда они занимались полезными картами, скиталец по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине, аристократический по изяществу манер и человек XIX века по убеждениям,-- как его могло принять провинциальное общество? Он не мог войти в их интересы, ни они в его, и они его ненавидели, поняв чувством, что Бельтов - протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок ее..." (ч. II, гл. I, с. 206). Бельтов - представитель передовых идей, Просвещения, гуманности. И его ненавидят и преследуют не столько как лицо и "аристократа по манерам", сколько именно как человека просвещенного и передового. Это - органическое отвращение среды ко всему, что так или иначе отзывается гуманностью, умственными интересами, идеологией. Оттуда у Бельтовых - в свою очередь - отвращение, презрение и род ненависти к этой среде: готовая психологическая почва для настроений более или менее "чаадаевских""условия" дореформенных порядков и проникнет глубже в самую суть вещей и сумеет понять всю "самобытность" и всю мощь нашей дикости, нашей культурной скудости, нашей отсталости и вялости,-- этой национальной порчи нашей, излечение которой есть задача веков... Взор Герцена проникал глубоко, взор Белинского еще глубже, но только Гоголь, своею гениальною вдумчивостью художника, сумел вскрыть самую суть русской "бедности да бедности", тьмы и косности русской жизни,-- как впоследствии умел делать это только Чехов.
"Ионыч", 1898), который столь же одиноко и скверно чувствует себя в городе С, как чувствовал себя Бельтов в городе NN. Доктор Старцев не чета Бельтову; он не идеалист, не идеолог, не "скиталец"; он просто человек наживы; но он умен, образован, и в молодости у него были и умственные интересы, и стремления к живой деятельности. Прошли годы. Старцев разбогател, ожирел, опустился, но при всем том между ним и средою - целая пропасть. "Обыватели своими разговорами, взглядами на жизнь и даже своим видом раздражали его. Опыт научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек; но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только махнуть рукой и отойти..."
За 50 лет, протекшие от Бельтова до Старцева,-- чего-чего только не было! Были реформы, и была реакция, были войны и революционные движения, был прогресс литературы, науки, школы, был и упадок школы, науки, литературы; Россия покрылась сетью железных дорог, возникала и падала крупная промышленность, организовалось рабочее движение, разорилось крестьянство, размножались и лопались банки и т. д. и т. д. - все условия изменились, а культурная бедность все та же, темнота все та же, "философия" обывателя по-прежнему "тупа и зла", психологические отношения мало-мальски просвещенного человека к окружающей среде, к обществу остаются, в существе дела, такими же, какими они были 50 лет назад...
Но возвратимся к Бельтову. Герцен отнюдь не склонен сваливать всю "вину" на среду, на ее отсталость и темноту (хотя и очень подчеркивает эту сторону вопроса). Как мы указали выше, он не щадит своего героя. Между прочим, он обращает внимание на воспитание действовать в данной среде и влиять на нее: "У него недоставало того практического смысла, который выучивает человека разбирать связный почерк жизненных событий; он был слишком разобщен с миром, его окружавшим. Причина этой разобщенности Бельтова понятна: Жозеф {Его воспитатель, швейцарец, идеалист, рационалист, поклонник Ж. -Ж. Руссо.} сделал из него человека вообще, как Руссо из Эмиля; университет продолжал это общее развитие; дружеский кружок из пяти-шести юношей, полных мечтами, полных надеждами, настолько большими, насколько им еще была неизвестна жизнь за стенами аудитории,-- более и более поддерживал Бельтова в кругу идей, несвойственных, чуждых среде, в которой ему приходилось жить..." "Когда Бельтов наконец вступил в жизнь и столкнулся с действительностью, он очутился в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он не мог приладиться ни к чему..." (ч. II, гл. I).
Это уже черта времени, и очень характерная, и вместе с тем - черта того класса, к которому принадлежало тогда большинство передовых деятелей, идеологов эпохи. Так воспитывались Герцен, Огарев, Станкевич, Грановский и др. Это было наследие XVIII века, молодое поколение 30-х годов (высших классов общества) выращивалось искусственно и теплично, в отчуждении от окружающей среды, от других классов общества, и отчасти, конечно, уже гораздо меньше, чем отцы, люди XVIII в. что видно, между прочим, из следующей меткой характеристики Жозефа, воспитателя Бельтова: "Он был человек отлично образованный... В деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от Эмиля и Песталоци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в книгах, - что важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи так, как для каждой страны, еще и более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание. Этого женевец не мог знать; он сердце человеческое изучал по Плутарху; он знал современность по Мальт-Брену и статистикам; он в 40 лет без слез не умел читать "Дон Карлоса", верил в полноту самоотвержения, не мог простить Наполеону, что он не освободил Корсики и возил с собой портрет Паоли. Правда, и он имел горькие столкновения с миром практическим: бедность, неудачи крепко давили его, но он от этого еще менее узнал действительность. Печальный бродил он по чудным берегам своего озера, негодующий на Европу, и вдруг воображение указало ему на север - на новую страну, которая, как Австралия в физическом отношении, представляла в нравственном что-то слагающееся в огромных размерах, что-то иное, новое, возникающее... Женевец купил себе историю Левека, прочел Вольтерова "Петра I" и через неделю пошел пешком в Петербург. При девственном взгляде своем на мир, женевец имел какую-то незыблемую основательность, даже своего рода холодность. Холодный мечтатель неисправим: он останется на веки веков ребенком" (ч. I, гл. VI).
Перед нами - типичная фигура мечтателя-доктринера, каких было много в XVIII веке (в Западной Европе). Этот тип встречался нередко и в XIX, по крайней мере в первой половине его. Он характеризовался смесью рационализма с сентиментальностью ("холодный мечтатель" - по выражению Герцена), склонностью к построению отвлеченного человека, оторванного от места и времени, лишенного живых черт нации, класса, быта, и к оперированию над этим фантомом с помощью идей и приемов (педагогических, политических, моральных), выведенных дедуктивно из априорных предпосылок, являвших ложный вид самоочевидности, "аксиом". Это походило на ту медицинскую школу, которая отправлялась не от наблюдений и опыта, не от клинической индукции, а от предвзятых общих положений, которые представлялись бесспорными, а потом, при первом же прикосновении научной критики, оказались вздором...
В области морали, политики, педагогии, за отсутствием научной критики, нередко ее обязанность исполняла сама жизнь. Вот как Герцен рисует результаты воспитания, полученного Бельтовым: "... ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляют Володе этим отшельническим воспитанием. Они сделали все, чтоб он не понимал действительности; они рачительно завесили от него, что делается на сером свете, и, вместо горького посвящения в жизнь, передали ему блестящие идеалы; вместо того чтобы вести на рынок и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балет и уверили ребенка, что эта грация, это музыкальное сочетание движений с звуками - обыкновенная жизнь; они приготовили своего рода нравственного Каспара Гаузера..."1
В XVIII веке и в первой половине XIX это было - в том классе, к которому принадлежал Герцен,-- "больное место", и не удивительно, что в романе "Кто виноват?" ему уделено так много внимания. Вопрос о воспитании Бельтова выдвинут вперед и (как это уже видно по вышеприведенным выдержкам) освещен так, что читателю невольно навязывается искушение - на вопрос "кто виноват?" ответить: виноват женевский педагог m-r Жозеф... Иначе говоря, "виновата" его педагогическая система, "виноват" Ж. -Ж. Руссо, "виновата" рационалистическая идеология XVIII века. Но это уже значит - сваливать с больной головы на здоровую. Рационалистическая идеология была в свое время законным и исторически необходимым продуктом западноевропейской умственной культуры. Пересаженная в Россию в XVIII веке, она либо вырождалась в лицемерное и сентиментальное фразерство (вспомним "республиканца" и крепостника Карамзина), либо от нее оставалось "жеманство - больше ничего" {Выражение Пушкина в "Евгении Онегине"2"отчуждение" и "рабство",-- все то, что послужило психологическим основанием чаадаевского пессимизма. "Лишние люди", воспитанные так, как воспитывался Бельтов, еще больше чувствовали свое одиночество среди русской действительности; это воспитание и идеалы, им внушенные, казались им тяжелым бременем, своего рода веригами, пожалуй, крестом, который, волею судеб, выпал им на долю. Это было все то же "горе от ума"; лишние люди - идеологи - становились при новых условиях в положение Чацкого. Неизбежным последствием этого положения и являлись те настроения, которые мы называем "чаадаевскими"распространение умственной культуры в более широких кругах общества. Поскольку "лишние люди", идеологи 30--40-х годов, служили этому делу, постольку они становились все менее и менее "лишними", и, соответственно, шли на убыль и их "чаадаевские настроения". Но всегда оставался от них некоторый остаток или осадок - и еще долго будет оставаться. Полное, окончательное устранение психологической чаадаевщины - это все еще дело будущего... Она исчезнет только вместе с нашею культурною отсталостью, темнотою масс, дикими понятиями, жестокими нравами.
1
2 "Евгений Онегин", гл. вторая, строфа XXIV.