ГЛАВА VIII.
Глебъ Успенскiй. - Власть земли. - Классовая психологiя крестьянства.
1.
"Власть земли" - это родъ трактата, написаннаго въ полубеллетристической форме (какъ написаны многiе позднейшiе очерки Успенскаго), при чемъ факты взяты прямо изъ жизни, изъ непосредственныхъ наблюденiй и лишь отчасти получили художественную обработку. Выводы изъ этого матерiала сделаны въ прозаической форме разсужденiя. Это разсужденiе имеетъ целью показать, что народная крестьянская психологiя вообще и мораль въ частности - это совсемъ особый мiръ, намъ чуждый, и что онъ станетъ понятенъ намъ только тогда, когда мы раскроемъ его связь съ трудомъ крестьянина, съ условiями его земледельческаго быта, съ требованiями крестьянскаго хозяйства, однимъ словомъ,-- съ "властью земли", обрабатываемой земледельцемъ и кормящей его.
"ослабъ" какъ говорятъ о немъ мужики, и какъ онъ самъ о себе выражается. "Ослабъ" значитъ - опустился морально и въ хозяйственномъ отношенiи. Иванъ Босыхъ запустилъ свое хозяйство, найдя случайно заработокъ на стороне (на железной дороге), избаловался, пьянствуетъ, безобразничаетъ и даже сталъ обманывать и воровать. Онъ самъ въ длинномъ разсказе (написанномъ съ обычнымъ мастерствомъ, съ которымъ Успенскiй неподражаемо воспроизводилъ народную речь и складъ мысли) излагаетъ исторiю своего паденiя и самъ же указываетъ на его причину. Земля потеряла свою власть надъ нимъ, а это - власть не только хозяйственная, экономическая, но и моральная. Иванъ Босыхъ, служа на железной дороге, утратилъ "трудовую" крестьянскую этику и превратился въ человека безъ этики, безъ моральнаго удержу, въ субъекта нравственно-слабаго. Другой нравственной догмы, кроме крестьянской, земледельческой, у него нетъ въ запасе, а потому, потерявъ ее, онъ и оказался своего рода "человекомъ безъ догмата". Это обстоятельство внушаетъ намъ далеко "не выгодное представленiе о классовой психологiи мужика, такъ плохо вооружающей его душу, неспособной дать ему твердыхъ - не классовыхъ, а общечеловеческихъ - моральныхъ устоевъ. Но Успенскiй воздерживается отъ такой оценки... О всякой другой классовой психологiи, въ аналогичномъ случае, онъ, по всей вероятности, сказалъ бы, что не велика ея цена, если ея носители остаются порядочными людьми лишь до техъ поръ, пока они не переменили рода занятiй. Но о крестьянстве онъ такъ не скажетъ, потому что у него заранее, а priori упрочилось догматическое воззренiе на крестьянскую психологiю, какъ на самую "нормальную", "здоровую", и на мужика-земледельца, какъ на лучшiй типъ въ роде человеческомъ... Перемена занятiй равносильна въ этомъ случае отказу отъ принадлежности къ высшему типу, а такой отказъ не остается безъ возмездiя: за "измену" земле крестьянинъ отплачивается нравственнымъ паденiемъ... Такова, повидимому, мысль Успенскаго.
испытующе всматривается въ душу Ивана Босыхъ, стараясь найти въ ней указанiя для объясненiя непонятной метаморфозы. Въ главе IV-ой онъ говоритъ объ этой "тайне" въ приподнятомъ тоне: "А тайна эта по истине огромная и, думаю я, заключается въ томъ, что огромнейшая масса русскаго народа до техъ поръ и терпелива, и могуча въ несчастьяхъ, до техъ поръ молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка, словомъ народъ, который держитъ на своихъ плечахъ всехъ и вся, народъ, который мы любимъ, къ которому идемъ за исцеленiемъ душевныхъ мукъ,-- до техъ поръ сохраняетъ свой могучiй и кроткiй типъ, покуда надъ нимъ царить власть земли, покуда въ самомъ корне его существованiя лежитъ невозможность ослушанiя ея повеленiй, покуда они властвуютъ надъ его умомъ, совестью, покуда они наполняютъ все его существованiе... Оторвите крестьянина отъ земли, отъ техъ заботъ, которыя она налагаетъ на него, отъ техъ интересовъ, которыми она волнуетъ крестьянина, добейтесь, чтобы онъ забылъ "крестьянство",-- и нетъ этого народа, нетъ народнаго мiросозерцанiя, нетъ тепла, которое идетъ отъ него. Остается одинъ пустой аппаратъ пустого человеческаго организма..." (Соч., т. II, 665). Уже этотъ приподнятый тонъ и следующiя за этимъ местомъ слова: "я чувствую, до какой степени топорно и грубо высказано мною то, что я хотелъ сказать" - показываютъ, что Успенскому, въ самомъ деле, здесь мерещится какая-то великая тайна, что-то почти мистическое, и вместе съ темъ тутъ, какъ мне кажется, сквозитъ несознанное опасенiе,-- не пострадаетъ ли апрiорная идеализацiя мужика отъ раскрытiя "тайны" его психологической зависимости отъ влз сти земли...
Приступая къ изображенiю и истолкованiю этой таинственной власти, Успенскiй сперва вспоминаетъ былину о Святогоре, который не могъ поднять сумочки прохожаго мужичка, ибо "тяга въ сумочке отъ матери-сырой земли". Богатырь, которому нетъ равнаго, не въ силахъ поднять эту сумочку, а мужичекъ несетъ ее легко. Этотъ мужичекъ - Микула Селяниновичъ, котораго "любитъ мать-сыра земля". - Этотъ старинный мифъ, настоящiй смыслъ и значенiе котораго, можетъ быть, и не таковы, какъ истолковываетъ ихъ Успенскiй; еще пуще запутываетъ поднятый вопросъ. Онъ выступаетъ теперь въ неясныхъ очертанiяхъ нашей эпической поэзiи, нашихъ "былинъ", въ которыхъ народное, крестьянское "мiросозерцанiе" проявилось какъ-то обманчиво, двусмысленно и загадочно. Къ тому же Успенскiй взялъ какъ-разъ одну изъ самыхъ темныхъ былинъ (о Святогоре),-- изъ числа техъ, которыя легко поддаются символическому толкованiю, особливо рискованному именно тамъ, где оно наиболее правдоподобно. - Что это за "сумочка", что такое, въ сущности, "мать-сыра земля", съ ея таинственною "тягою", все это - вопросы историко-сравнительнаго изученiя эпической поэзiи, и спецiалисты въ этой области знанiя затруднятся категорически утверждать, вследъ за Успенскимъ, что здесь дело идетъ не о мифической "матери-сырой земле", а о настоящей, реальной земле,-- "той самой, которая у васъ въ цветочныхъ горшкахъ" (606--607) {Въ настоящее время можно считать установленнымъ положенiе, что героическiе эпосъ (въ томъ числе и такой, какъ поэмы Гомера) - не народнаго, не крестьянскаго происхожденiя, а "господскаго". Онъ возникалъ зегда въ среде привилегированныхъ классовъ, при дворахъ князей и феодаловъ, въ кругу дружинниковъ и т. д. Наши "былины" не составляютъ исключенiя изъ этого правила: это былъ некогда эпосъ "господскiй", а не мужицкiй, и для характеристики народнаго мiросозерцанiя онъ не представляетъ надежнаго матерiала.}.
Выводъ, къ которому приводятъ Успенскаго эти соображенiя о таинственной власти земли надъ крестьяниномъ, надъ всей его психикой и мiросозерцанiемъ, гласитъ такъ: огромный, здоровенный мужикъ зависитъ отъ урожая, отъ "тоненькой травинки" (607),-- "онъ весь въ кабале у этой травинки зелененькой" (608).
"природной" крепостной зависимости отъ земли, въ кабале у своего собственнаго труда. На несколькихъ яркихъ и остроумныхъ страницахъ Успенскiй иллюстрируетъ этотъ выводъ рядомъ наблюденiй надъ жизнью и трудомъ крестьянина и все еще не замечаетъ, какъ при этомъ "тайна" постепенно перестаетъ быть тайной, какъ дело оказывается довольно простымъ и незамысловатымъ, сводясь къ тому ныне общеизвестному положенiю, что на низкихъ ступеняхъ экономическаго развитiя, при натуральномъ и полунатуральномъ хозяйстве, при отсталой технике труда, человекъ, будь онъ земледелецъ, или ремесленникъ, или заводской рабочiй (но земледелецъ - въ особенности), находится въ кабальной зависимости, не только отъ другихъ людей, но и отъ условiй своего же труда, отъ сырого матерiала, надъ которымъ онъ работаетъ, отъ природы вообще, отъ земли въ частности. Этимъ экономическимъ рабствомъ порождается и особая психологiя класса, вырабатываются своеобразныя черты бытовыхъ отношенiй, моральныхъ понятiй, психологическихъ навыковъ и того, что называется классовымъ "мiросозерцанiемъ" отсталаго земледельческаго населенiя. Во всемъ этомъ могутъ найтись черты, съ общечеловеческой точки зренiя, положительныя, но по необходимости берутъ перевесъ черты отрицательныя, ибо рабскiя отношенiя, все равно - къ другому ли классу, къ государству ли, къ "мiру" ли, или къ самой природе, къ земле,-- не могутъ создать человеческаго типа большой ценности.
"Таинственность" въ этомъ вопросе появляется главнымъ образомъ въ силу апрiорнаго убежденiя, въ сущности ни на чемъ не основаннаго, предразсудочнаго, будто "земледельческiй типъ" имеетъ какiя-то преймущества передъ другими классовыми типами. Успенскiй разделялъ это предвзятое мненiе и верилъ въ чудодейственную силу и спасительность крестьянской этики и "народнаго мiросозерцанiя", обусловленнаго властью земли. Онъ даже думаетъ, что только благодаря этому "мiросозерцанiю" народъ и могъ вынести "200-летнюю татарщину и 300-летнее крепостничество" (610). - Можно поставить вопросъ иначе: не сложилось ли само, столь прославляемое, народное мiросозерцанiе съ его этикою подъ влiянiемъ той же татарщины (и последующаго московскою абсолютизма) и того же крепостничества? Исторически дело, какъ известно, представляется въ такомъ виде: земледельческое населенiе, вследствiе слабости техники и всей матерiальной культуры, было искони не только подъ властью земли, но вообще въ рабской зависимости отъ природы, и на этой почве воспиталась рабская психологiя, способная претерпеть и татарщину, и крепостничество, и что угодно; крепостное право, постепенно установлявшееся съ начала XVII-го века, было подготовлено давнишними кабальными отношенiями, въ какiя вольно и невольно становились крестьяне къ владельцамъ жалованныхъ или захваченныхъ земель. При чемъ тутъ "святость" труда, "мужественная сила", "детская кротость" и прочiя добродетели, которыя при более близкомъ наблюденiи оказываются более или менее проблематическими?
такъ сказать, теоретическая возможность, плодъ идеализацiи крестьянства.
Въ главе VI ("Земледельческiй календарь") Успенскiй останавливается на народныхъ "приметахъ", составляющихъ какъ бы традицiонную народную "метеорологiю" и "климатологiю" ("на Трифона звездно - весна поздняя", "коли на Юрья березовый листъ въ полушку, на Успенiе клади хлебъ въ кадушку" и т. д.), и видитъ здесь доказательство неустанной работы мысли, направленной на наблюденiе природы въ интересахъ земледельческаго труда. Умъ крестьянина какъ будто бы работаетъ въ этомъ направленiи съ необыкновенной энергiей, проявляя и проницательность, и разносторонность... "Едва ли банкиръ и капиталистъ въ такой степени тщательно изучаютъ все случайности, которымъ могутъ подвергнуться его бумаги, какъ тщательно изучаетъ крестьянинъ мельчайшiя подробности случайностей природы, обусловливающiя успехъ его труда и всего благосостоянiя" (616). Тутъ Успенскiй, несомненно, ошибается. Затрата умственнаго труда, вниманiя, наблюдательности и т. д., о которой онъ говоритъ, въ данномъ случае совершенно фиктивна. Если на все эти "приметы" и наблюденiя и былъ затраченъ умственный трудъ, то это относится ко временамъ более или менее отдаленнымъ,-- и давно уже вся эта "народная мудрость" превратилась въ мертвую букву, въ неподвижную традицiю, которая не столько возбуждаетъ пытливость и работу мысли, сколько сковываетъ ихъ. Иныя изъ "приметъ" даже потеряли тотъ смыслъ, который некогда имели, и превратились въ наборъ словъ. Это просто - "народная словесность" или, точнее, "народная схоластика".
"святъ", "чистъ", "безгрешенъ" и т. д. - Тоже самое отразилось и на религiи: "святые и чудотворцы также переведены на крестьянское положенiе: св. апостолъ Онисимъ переименованъ въ Онисима-Овчарника, Іовъ многострадальный - въ Іова горошника..." и т. д. (615). Въ текстахъ писанiя крестьяне-грамотеи вычитываютъ все тотъ же русскiй земледельческiй идеалъ и приводятъ цитаты изъ Апокалипсиса въ доказательство того, что некогда произойдетъ всеобщiй переделъ земли и крестьяне получатъ по 15 десятинъ на душу (617). Успенскiй съ глубокимъ сочувствiемъ говоритъ объ этомъ крестьянскомъ "идеале", утверждая, что въ народномъ представленiи земля нужна "не только какъ хлебъ, но какъ основа всего рисующагося въ народномъ воображенiи светлаго будущаго, какъ основанiе единственно безгрешнаго труда..." (617--618).
Сочувствуя этому идеалу, Успенскiй съ горечью отмечаетъ тотъ ужасающiй контрастъ, который представляетъ печальная действительность не только въ отношенiи къ указанному "идеалу", но даже къ недавнему крепостническому прошлому. Въ главе VII ("Теперь и прежде") речь идетъ о томъ, что при крепостномъ праве мужику жилось значительно лучше, чемъ теперь, потому что земли у него было тогда вдвое больше, а тягота крепостного безправiя отчасти умерялась темъ хозяйственнымъ взглядомъ помещика на мужика, въ силу котораго всякiй мало-мальски разсудительный душевладелецъ, ради собственной выгоды, заботился о здравiи и благоденствiи своихъ рабовъ... Матерiально крестьянинъ былъ тогда лучше обезпеченъ, чемъ теперь... А что касается "хозяйственнаго воззренiя" на мужика, какъ на рабочую силу, то этотъ помещичiй взглядъ совпадалъ съ соответственнымъ крестьянскимъ. Настоящiй "хозяйственный" крестьянинъ смотритъ на себя и на своихъ близкихъ, какъ на рабочую силу въ хозяйстве, и на этомъ взгляде и зиждется его этика. При крепостномъ праве она стояла нерушимо и до сихъ поръ еще держится, проявляясь въ формахъ, способныхъ озадачить интеллигентнаго наблюдателя. Успенскiй пишетъ: "До сихъ поръ оценка человека только по его успеху или неуспеху въ работе не только играетъ большую роль въ крестьянскомъ мненiи вообще, но служитъ даже для достиженiя целей деревенскихъ эксплоататоровъ новейшаго типа" (618). И на следующихъ страницахъ Успенскiй набрасываетъ рядъ колоритныхъ сценъ деревенскаго "дранья", повсеместно производимаго по приговору волостныхъ судовъ - за недоимки, за упущенiя въ хозяйстве, за леность и т. д., т. е. именно за деянiя, наиболее предосудительныя съ точки зренiя "трудовой" земледельческой этики. Успенскiй вскрываетъ, такъ сказать, этико-хозяйственныя основы всероссiйской крестьянской порки! (621--622). Вскрываетъ - и ужасается, а читатель остается въ некоторомъ недоуменiи, что именно следуетъ здесь видеть, печальное ли наследiе крепостного права, поддерживаемое грубостью нравовъ и темнотою деревни, или "нормальное" явленiе, вытекающее изъ самой сути "крестьянскаго трудового мiросозерцанiя", въ силу котораго личность человеческая сама по себе ничего не стоитъ и оценивается только какъ рабочая сила, какъ хозяйственная полезность. Вопросъ еще более запутывается въ следующей главе VIII ("Жадность"), где наглядно изображено возникновенiе кулачества, какъ явленiя не наноснаго, а идущаго изнутри деревенскихъ порядковъ и въ "зною очередь выдвигающаго и, такъ сказать, разрабатывающаго все ту же идею хозяйственной ценности человека. И еще пуще затемняется дело, когда Успенскiй въ дальнейшемъ указываетъ на "земельные непорядки" деревни (640 - 641), въ силу которыхъ крестьяне бедствуютъ при наиболее благопрiятныхъ условiяхъ, при обилiи земли и прочихъ угодiй, не умея распорядиться толково и по справедливости. "Глядя на все это,-- говоритъ Успенскiй,-- не понимаешь, какъ можно какимъ-нибудь эпитетомъ определять такое запутанное землевладенiе, темъ паче такимъ, какъ "община". Тутъ самая грубая неряшливость. Богъ знаетъ, что, но только не община" (641).
И невольно закрадывается въ насъ сомненiе въ правильности исходной точки, на которой, вместе съ другими народниками, стоялъ Успенскiй. И думается, что пока земледелецъ въ рабстве у природы, у земли и основанныхъ на этомъ же рабстве порядковъ въ роде нашего "мiра", "общины", круговой поруки и пр.,-- земледельческiй трудъ вовсе не "святъ", не "безгрешенъ", и отличительными чертами земледельца фатально являются узость кругозора, эгоизмъ (мiрской или личный,-- решительно все равно), невежество, жестокiе нравы и упорный и злой консерватизмъ. - Такъ это было и есть везде при указанныхъ условiяхъ, такъ это и у насъ.
"Школа и строгость"), получаетъ другое истолкованiе и освещенiе. Здесь Успенскiй, между прочимъ, цитируетъ следующiя слова Герцена: "Мне кажется, что есть нечто въ русской жизни, что выше общины и государственнаго могущества; это нечто тру дно уловить словами и еще труднее указать пальцемъ. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русскiй народъ подъ игомъ монгольскихъ ордъ и немецкой бюрократiи, подъ восточнымъ татарскимъ кнутомъ и западными капральскими палками, о той внутренней силе, которая сохранила прекрасныя и открытыя черты и живой умъ русскаго крестьянина подъ унизительнымъ гнетомъ крепостного состоянiя..." и т. д. Это воззренiе имело, какъ известно, у Герцена некоторый славянофильскiй оттенокъ. Успенскiй, устраняя этотъ оттенокъ, берется "уловить словами" и даже "указать пальцемъ" эту таинственную "силу", справедливо не видя въ ней ничего специфически славянскаго или русскаго и находя ее повсюду. Это именно все та же спасительная "власть земли": "сила" эта "получается... непосредственно отъ указанiй и веленiй природы, съ которою человекъ имеетъ дело непрестанно, благодаря тому, что живетъ особеннымъ, разностороннимъ, умнымъ и благороднымъ трудомъ земледельческимъ" (645).
"лжи" въ смысле выдумки, хитрости, ибо "не перехитришь ни земли, ни ветра, ни солнца" ни дождя, а стало быть нетъ ея и во всемъ жизненномъ обиходе. Въ этомъ отсутствiи лжи, проникающемъ собою все, даже, повидимому, жестокiя явленiя народной жизни, и есть то наше русское счастье и есть основанiе той веры въ себя, о которой говоритъ Герценъ" (647).
Заметимъ мимоходомъ, что чемъ даже будемъ опускаться по ступенямъ культурнаго развитiя человечества, темъ этой "правды" отношенiй и жизни будетъ больше,-- и какой-нибудь дикарь-каннибалъ въ этомъ смысле "правдивее" даже русскаго мужика...
Успенскiй здесь упускаетъ изъ виду, что умственное и нравственное развитiе, порождаемое прогрессомъ техники (въ обширномъ смысле) и культуры, растущее вместе съ властью человека надъ природою, сказывается на первыхъ же порахъ явнымъ стремленiемъ бороться съ "зоологическою" "правдою" отношенiй. А между темъ онъ самъ же указываетъ на моральную проповедь старинной "народной интеллигенцiи", къ которой онъ относится съ видимою симпатiей. Но онъ не отмечаетъ того обстоятельства, что эта "интеллигенцiя" (однимъ изъ лучшихъ представителей которой былъ, напр., Тихонъ Задонскiй, стр. 649) кончала темъ, что уходила въ пустыни и монастыри, отрекалась отъ мiра и этимъ обнаруживала, во-первыхъ, свою несостоятельность въ борьбе съ жестокими нравами и дикими понятiями и, во во-вторыхъ, свою, такъ сказать, не народность, поскольку ея проповедь шла въ разрезъ съ натуральною "правдою" земледельческой культуры архаическаго типа. Успенскiй безусловно увлекается и ошибается, когда утверждаетъ, что "интеллигенцiя" угодниковъ Божiихъ "внесла въ народную русскую массу бездну всевозможной нравственной и физической опрятности (посты, браки въ известное время года и т. д.)" {Нравственное значенiе постовъ очень сомнительно. - Ограниченiе браковъ известнымъ временемъ года, какъ показалъ тотъ же Успенскiй, обусловлено экономическими причинами, и "угодники" тутъ не при чемъ. - И можно ли серьезно говорить о "бездне физической опрятности русской народной массы"?}. Ошибается онъ также, утверждая, будто стремленiе "угодниковъ" "развить эгоистическое сердце въ сердце всескорбящее" и легло въ основанiе старой школы, которая была будто бы преимущественно "моральною" и проповедывала "строгость къ самому себе", т. -е. нравственное самообладанiе. Этимъ Успенскiй и объясняетъ непопулярность (въ его время,-- теперь времена изменились) новой школы, которая "строгости" не внушаетъ, а вместо того обучаетъ ребятишекъ ненужному крестьянамъ выразительному чтенiю и грамматическому разбору. Новая земская школа могла быть на первыхъ порахъ непопулярна, но спрашивается: что более народно - "Родное слово" Ушинскаго (по крайней мере, для великорусскихъ крестьянъ, которыхъ исключительно и имеетъ въ виду Успенскiй), или же церковно-славянскiй букварь съ часословомъ и псалтирью?
2.
"Власть земли" изображаетъ крестьянскую жизнь въ ея разложенiи и вызываетъ у насъ рядъ недоуменныхъ вопросовъ, въ томъ числе и такой: скорбеть ли намъ о ея разложенiи или же смотреть на него, какъ на неизбежное зло, которому приходится, пожалуй, даже радоваться въ убежденiи, что оно временное, и въ упованiи, что оно должно привести къ лучшему порядку вещей. Все зависитъ отъ того, какъ будемъ мы смотреть на власть земли. Для Успенскаго она - въ принципе - великое благо. Но съ другой, более рацiональной и научной точки зренiя, она, если и можетъ называться относительнымъ благомъ, то только на низшихъ ступеняхъ культурнаго развитiя, где она неизбежна. Но она безусловно подлежитъ отрицанiю и упраздненiю на высшихъ, когда въ распоряженiи цивилизованныхъ народовъ уже имеются веками добытыя техническiя, культурныя и политическiя средства для того, чтобы превратить власть природы надъ человекомъ во власть человека надъ природою. Какъ принижаетъ и обезличиваетъ людей власть земли, какъ она ограничиваетъ ихъ кругозоръ и мешаетъ имъ выйти изъ узкой сферы классовыхъ и профессiональныхъ интересовъ, мы это увидимъ сейчасъ на матерiале очерковъ "Крестьянинъ и крестьянскiй трудъ". Но сперва намъ необходимо установить, такъ сказать, историческую перспективу и перенестись летъ за 25 назадъ, чтобы отвлечься отъ современнаго положенiя вещей.
увеличивающееся разложенiе стародавнихъ устоевъ народной жизни, ростъ городовъ и фабрикъ, отливъ деревенскаго населенiя въ города, оскуденiе деревни и т. д. Реакцiя 80-хъ годовъ могущественно содействовала этому процессу темъ, что парализовала все усилiя лучшихъ людей и земствъ оздоровить деревню, поднять крестьянское хозяйство, помочь крестьянину въ его борьбе съ природой, создать сносныя условiя земледельческаго труда. Земство въ своей деятельности, направленной именно ко благу народныхъ массъ (школы, земская статистика и медицина и т. д.), встречало множество препятствiй, часто непреодолимыхъ. Институтъ земскихъ начальниковъ, одинаково ненавистный какъ передовой части общества, такъ и крестьянамъ, наложилъ новыя оковы на мужика, въ силу чего онъ оказался еще безпомощнее въ борьбе съ природою,-- и власть земли придавила его тяжестью стихiйныхъ бедствiй, довершившихъ его матерiальное и духовное оскуденiе. Недороды, неурожаи, рядъ голодныхъ годовъ, холера, хроническое недоеданiе обнаружили всю силу власти стихiй и все безсилiе русской земледельческой и общей матерiальной культуры, а равно и культуры умственной. А реакцiя, сковывавшая все живыя силы Россiи, росла и ширилась, вместе съ разорительной экономической и финансовой политикой, пока, наконецъ, не достигла того предела, на которомъ она перестаетъ пугать и только раздражаетъ и возмущаетъ всехъ и каждаго. Въ 90-хъ годахъ вдругъ обнаружилось, что русскiе обыватели перестали бояться начальства. Оппозицiонное настроенiе выразилось въ небывалыхъ дотоле размерахъ. Революцiонное движенiе, казалось, заглохшее въ 80-хъ годахъ, прiобрело невиданную силу и быстро пошло и вширь и вглубь. Темъ временемъ и фабрика свое дело делала. Рабочiй пролетарiатъ организуется по западно-европейскому образцу, достигаетъ известной высоты классоваго самосознанiя, прiучается къ планомерной защите своихъ интересовъ путемъ стачекъ и забастовокъ и, наконецъ, выделяетъ изъ себя соцiалъ-демократическую партiю, революцiонно настроенную. Безумная затея правительства Плеве - овладеть этимъ движенiемъ въ интересахъ реакцiи ("зубатовщина") - только подлила масла въ огонь. Роковая для всей реакцiонной Россiи война съ Японiей довершила остальное. За войной последовало усиленное освободительное движенiе, захватившее не только широкiе круги общества, но и глубокiе слои народныхъ массъ, Россiя вступила въ перiодъ тяжелой ломки всехъ основъ политическаго строя и теперь переживаетъ трудные роды институцiонныхъ формъ...
народъ не только отъ власти земскихъ и иныхъ начальниковъ въ томъ же роде, но и отъ власти земли, ибо предстоящее наделенiе крестьянъ землею (на техъ или иныхъ основанiяхъ, но во всякомъ случае настоятельно необходимое) приведетъ, благодаря свободе и просвещенiю, къ той высоте культурнаго развитiя, на которой земледелецъ перестаетъ быть "мужикомъ" и становится гражданиномъ, достаточно вооруженнымъ всеми средствами, какiя даетъ цивилизацiя, для разумной и планомерной хозяйственной и культурной деятельности.
Таково положенiе вещей и таковы возможныя перспективы...
Вотъ именно намъ и нужно теперь отвлечься отъ этой картины, отъ этихъ перспективъ и перенестись за 25 летъ - въ ту эпоху, когда, после трагической смерти императора Александра II, наступило какое-то оцепененiе и водворилась на нашихъ необъятныхъ пространствахъ удручающая "тишина", близкая къ летаргiи. Среди этой тишины, въ числе немногихъ голосовъ, звучавшихъ искренне и правдиво, раздавался и голосъ Глеба Успенскаго, все вниманiе котораго сосредоточивалось тогда на "крестьянине", на его житье-бытье, на его "крестьянскомъ труде".
"настоящаго" крестьянина, живущаго исключительно земледельческимъ трудомъ и чуждающагося всякихъ иныхъ заработковъ, по крайней мере, такихъ, которые наносятъ ущербъ земледелiю и противоречатъ "трудовой этике" и исконному "мiросозерцанiю" крестьянина Такой "идеальный" крестьянинъ нашелся въ лице Ивана Ермолаевича, при первомъ же знакомстве съ которымъ Успенскiй отметилъ трудность и даже невозможность добиться взаимнаго пониманiя: точно эти два русскихъ человека, мужикъ Иванъ Ермолаевичъ и писатель Глебъ Ивановичъ Успенскiй,-- люди разныхъ мiровъ, разныхъ эпохъ, и между ними не можетъ быть ничего общаго. Это иллюстрируется детально рядомъ мелкихъ фактовъ. "Ни малейшаго, мало-мальски общаго интереса между нами не образовалось; все, что интересно мне, ни капельки не интересно для Ивана Ермолаевича" (И, 521). Идеальному хозяйственному мужичку совершенно чуждо решительно все, что выходитъ за пределы его ближайшихъ крестьянскихъ интересовъ, его хозяйства, его традицiонныхъ понятiй,-- и пропасть между нимъ и, напримеръ, Успенскимъ, какъ представителемъ русской передовой, демократической интеллигенцiи, гораздо больше той, какая отделяетъ этого последняго, напримеръ, отъ немецкаго бюргера, отъ французскаго буржуа, отъ англiйскаго лорда. Иванъ Ермолаевичъ - законченный классовый типъ, а известно, какъ разделяетъ людей классовая психологiя, если она вылилась въ стойкiя формы и выработала черты, ставшiя инстинктами. Классовая психологiя вырастаетъ на экономической основе и всегда заключаетъ въ себе элементы еще другой психологiи - профессiональной. Если весь или почти весь личный составъ класса занимается преимущественно однимъ и темъ же трудомъ (какъ наше крестьянство - земледелiемъ), то происходитъ какъ бы срощенiе классовой психологiи съ профессiональной, и въ результате получается душевный укладъ, отличающiйся особливою замкнутостью, одноидейностью и неподвижностью. Иванъ Ермолаевичъ психологически отгороженъ отъ всего мiра, за исключенiемъ такихъ же Ивановъ Ермолаевичей какъ русскихъ, такъ и иноплеменныхъ (этотъ архаическiй типъ всего менее нацiоналенъ), и отгороженъ онъ не темъ, что необразованъ, теменъ (образованiе - дело наживное), а всемъ складомъ своей жизни, условiями своего труда, крайне неблагопрiятными для развитiя личности и властно замыкающими ее въ узкiя рамки класса и профессiи. Хваленая разносторонность земледельческаго труда оказывается условiемъ, вовсе не благопрiятствующимъ разностороннему развитiю личности. Успенскiй подробно говоритъ о массе мелочей хозяйственнаго обихода, поглощающихъ вниманiе Ивана Ермолаевича. И выходитъ, что психика Ивана Ермолаевича всецело завалена этими мелочами, не дающими ему возможности заинтересоваться чемъ бы то ни было постороннимъ и притупляющими его мысль. И очевидно, что, при сохраненiи все той же власти земли, эта замкнутость и отчужденность крестьянина будутъ только усиливаться вместе съ упроченiемъ его хозяйственнаго положенiя. Хорошо обезпеченные и хозяйственно-процветающiе Иваны Ермолаевичи застынутъ въ неподвижныхъ формахъ земледельческой касты, упорно хранящей заветы предковъ, традицiю архаическаго мiросозерцанiя и старозаветныхъ нравовъ, въ которыхъ, конечно, есть свои хорошiя черты, есть свое "благообразiе", но которые, въ своей совокупности, приводятъ къ классовому эгоизму, къ замкнутости и къ упорному консерватизму. Мало того: Иваны Ермолаевичи, при известныхъ условiяхъ, легко выделяются изъ крестьянской массы и создаютъ другую классовую среду - мелкобуржуазную земледельческую среду, обычно отличающуюся узкостью кругозора, политическимъ индифферентизмомъ и отсутствiемъ высшихъ интересовъ.
"Общiй взглядъ на крестьянскую жизнь") Успенскiй съ изумленiемъ отмечаетъ равнодушiе Ивана Ермолаевича къ общимъ интересамъ деревни, его отрицательное отношенiе къ мысли о дружномъ, совместномъ труде на общую пользу. Веками хозяйничали Иваны Ермолаевичи и не создали ничего въ интересахъ крестьянства. "Не осталось отъ прародителей ни путей сообщенiя, ни мостовъ, ни малейшихъ улучшенiй, облегчающихъ трудъ. Мостъ, который вы увидите, построенъ потомками и еле держится. Все орудiя труда первобытны, тяжелы, неудобны и т. д. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото... ну какъ мне кажется, Иванъ Ермолаевичъ оставитъ своему мальчишке болото въ томъ же самомъ виде..." (531). Но Успенскiй идетъ еще дальше. Онъ указываетъ на изумительное "равнодушiе" Ивановъ Ермолаевичей "къ собственной выгоде", и на стр. 531--532 подробно говоритъ о томъ, какъ местные крестьяне предоставляютъ кулакамъ выгоднейшее дело (сбытъ сена), вместо того, чтобы самимъ - общими силами, "мiромъ" - взяться за это дело, которое сразу подняло бы ихъ общее благосостоянiе. "Ежегодно деревня накашиваетъ до 40.000 пудовъ сена и ежегодно кулачишко кладетъ въ карманъ более 5.000 руб. сер. крестьянскихъ денегъ у всехъ на глазахъ, не шевеля пальцемъ". - "Много и долго", говоритъ Успенскiй, "распространялся я въ беседахъ съ Иваномъ Ермолаевичемъ иногда на тему о непониманiи собственной пользы, о грабительстве, которому служатъ Иваны Ермолаевичи своими трудами и руками, и т. д. И все - какъ къ стене горохъ! О всякихъ коллективныхъ оборонахъ противъ всевозможныхъ современныхъ золъ, идущихъ на деревню, не могло быть и речи..." Здесь же Успенскiй отмечаетъ поразительную неосведомленность Ивана Ермолаевича о томъ, куда, кому и зачемъ онъ платитъ, о земстве, о выборахъ въ гласные и т. д. - "Онъ твердо былъ уверенъ, что все это до него ни капли не касается" (534).
Иванъ Ермолаевичъ - положительный крестьянскiй типъ. Онъ - человекъ, весь проникнутый идеалами земледельческаго труда и его "поэзiей", раскрытiю которой Успенскiй посвящаетъ особую главу (III). Иванъ Ермолаевичъ - не кулакъ, не эксплоататоръ деревни и не захудалый, "ослабевшiй" мужикъ (какъ Иванъ Босыхъ). И вотъ оказывается, то этотъ положительный типъ крестьянина решительно не приспособленъ къ борьбе за существованiе и не обнаруживаетъ никакой жизнеспособности. Это - типъ исчезающiй, Иваны Ермолаевичи не въ силахъ оздоровить деревню и не спасутъ себя отъ обнищанiя, отъ обезземеленiя. На нихъ съ одной стороны будутъ все сильнее напирать кулаки, а съ другой - противъ нихъ же выступитъ и деревенскiй пролетарiатъ, "4-ое сословiе" деревни, на которое Успенскiй смотритъ, какъ на элементъ чрезвычайно опасный. Въ результате писатель-народникъ предвидитъ большiя бедствiя на почве аграрной неурядицы и крушенiе земледельческой идеологiи крестьянства...
Этотъ процессъ - разложенiя "устоевъ" деревни и измененiя крестьянской психологiи въ какомъ-то, тогда еще не ясномъ, направленiи - быстро пошелъ впередъ въ 90-гъ годахъ. Это не была ускоренная эволюцiя типа,-- это былъ процессъ его радикальнаго преобразованiя подъ ударами событiй, подъ влiянiемъ духа времени и всехъ условiй нашей внутренней политики. Земледельческiй типъ, представителемъ котораго является Иванъ Ермолаевичъ, при нормальномъ ходе вещей могъ бы либо совсемъ окоченеть въ своемъ архаическомъ виде, либо превратиться въ типъ мелкобуржуазный - земледельческiй. При ненормальномъ ходе вещей, какъ это и было у насъ, онъ быстро теряетъ одну за другой свои старыя черты, хорошiя и дурныя, и попадаетъ въ чуждую ему колею, по которой онъ и идетъ въ направленiи психологической эмансипацiи отъ вековыхъ традицiй, въ томъ числе и отъ узкихъ "земледельческихъ идеаловъ" и односторонней классовой этики крестьянства. Мало-по-малу въ этой, дотоле неподвижной, среде возникаютъ новые интересы и стремленiя. Уже въ. 90-хъ годахъ былъ отмеченъ несомненный успехъ народной земской школы; грамотность распространялась вопреки всемъ старанiямъ реакцiи противодействовать ей. Въ народную среду стала проникать газета и популярная книжка,-- и появились признаки возникновенiя новой народной "интеллигенцiи". Еще недавно крайне редкiй, типъ крестьянина грамотея, который хорошо знаетъ, что такое земство, и куда, кому и зачемъ онъ платитъ, сталъ распространяться съ неожиданною быстротою...
"стройномъ мiросозерцанiи" Ивановъ Ермолаевичей. Въ этомъ мiросозерцанiи нужно различать сторону классовую и профессiональную (о чемъ мы говорили выше) и сторону, такъ сказать, политическую. Основы первой пошатнулись, и это произвело если не крушенiе второй, то, по крайней мере, огромную пертурбацiю въ ней.
Ошибка нашихъ народниковъ состояла, между прочимъ, въ томъ, что они, не исключая и Успенскаго, всегда отделяли эти две стороны и думали, что крестьянство можетъ просветиться и доработаться до более прогрессивныхъ политическихъ идей, сохраняя въ неприкосновенности свое исконное земледельческое мiросозерцанiе. На эту ошибку указалъ Г. В. Плехановъ (Бельтовъ). Въ статье о народникахъ-беллетристахъ онъ, между прочимъ, приводитъ отзывъ покойнаго И. С. Аксакова, который (въ одномъ частномъ письме) утверждалъ, что "народничество есть не более какъ искаженное славянофильство", что "народники присвоили себе все основы славянофильства, отбросивъ все вытекающiе изъ нихъ выводы". Но Аксаковъ предвидитъ, что "жизнь рано или поздно научитъ ихъ уму-разуму". - Это предсказанiе не оправдалось: народники не восприняли "выводовъ" славянофильства, которые въ это время уже стали совсемъ реакцiонными. Народники-разночинцы, какъ справедливо говоритъ Бельтовъ, были люди слишкомъ образованные, чтобы принять эти "выводы". Но они не могли отказаться отъ идеализацiи "земледельческаго мiросозерцанiя", отъ культа мужика въ его архаическомъ виде, и попрежнему не видели" что "девизъ старой офицiальной народности - вотъ тотъ девизъ, котораго должны были бы держаться все, восхищающiеся "стройностью" мiросозерцанiя Ивана Ермолаевича" (Бельтовъ, "За 20 летъ", 55). Правоверные народники думали, что крушенiе идей "офицiальной народности" есть только вопросъ времени и просвещенiя и что после ихъ паденiя земледельческiе идеалы крестьянства, освободившись отъ этого налета, расцветутъ еще пышнее, и "мiросозерцанiе" Ивановъ Ермолаевичей станетъ еще "стройнее" и и чище... Глебъ Успенскiй не разделялъ этихъ иллюзiй. Онъ, повидимому, склоненъ былъ думать, что разложенiе крестьянской жизни и "земледельческихъ идеаловъ" пойдетъ еще быстрее после реформы политической. Будущая "конституцiя" рисовалась ему въ чертахъ далеко не демократическихъ, а демократическiй идеалъ онъ - по общей всемъ народникамъ ошибке - отожествлялъ съ народничествомъ, съ культомъ мужика и признанiемъ"святости" земледельческой идеологiи, основанной на власти земли.
3.
въ экономическихъ и соцiологическихъ вопросахъ, откуда у него - смешенiе явленiй разнаго порядка и теорiй весьма различнаго достоинства. Оттуда же и наивность его проектовъ. На стр. 59--61 своей статьи Бельтовъ проводитъ остроумную параллель между идеализированной Успенскимъ психологiей крестьянина въ роде Ивана Ермолаевича и психологiей дикарей, и рядомъ указанiй изъ соцiологической и этнографической литературы разрушаетъ все иллюзiи Успенскаго насчетъ "разносторонности" труда и мысли мужика, "полноты" его жизни, стройности его мiросозерцанiя. Столь же уничтожающей критике подвергаетъ Бельтовъ и экономическiе взгляды Успенскаго на разделенiе труда, его сетованiя о томъ, что крестьяне перестаютъ заниматься кустарнымъ промысломъ, не выдерживая конкуренцiи съ фабрикой, наконецъ - его мысли по поводу факта, кажущагося ему отраднымъ, что немцы-колонисты (Саратовской губ.) "стали брать фабричную работу на домъ" и выделывать сарпинку, "которая оказалась и лучше, и прочнее, и дешевле какъ заграничной, такъ и московской..." Бельтовъ по этому поводу напоминаетъ читателямъ, что это явленiе, известное подъ именемъ "домашней промышленности" (Hausindustrie), существуетъ и въ Зап. Европе, и тамъ спецiальныя изследованiя давно уже доказали пагубность и ужасающiй эксплоататорскiй характеръ этой формы производства.
Въ другомъ месте (стр. 46--48) Бельтовъ приводитъ одно поразительное по глубине мысли и скорбнаго чувства место изъ "Мелочей путевыхъ воспоминанiй", отмечая некоторыя неточности въ немъ, но въ то же время поясняя глубокiй смыслъ того настроенiя, которое въ немъ выразилось. Путешествуя по Каспiйскому морю, Успенскiй виделъ уловъ рыбы. На его вопросъ: "какая это рыба?" ему ответили: "Теперича пошла вобла... Теперича она сплошь пошла..." Этотъ ответъ, въ особенности же словечко "сплошь" вызвали въ уме Успенскаго иной образъ и рядъ скорбныхъ мыслей, для которыхъ вобла послужила образомъ - стимуломъ, метафорой: "Да, вотъ отчего мне и тоскливо", подумалъ онъ. "Теперь пойдетъ "все сплошь". И сомь сплошь претъ, целыми тысячами, целыми полчищами... и вобла тоже сплошь идетъ, миллiонами существъ "одна въ одну", и народъ пойдетъ тоже "одинъ въ одинъ" и до Архангельска, и отъ Архангельска до "Адесты", и отъ "Адесты" до Камчатки, и отъ Камчатки до Владикавказа и дальше, до персидской, до турецкой границы... До Камчатки, до "Адесты", до Петербурга, до Ленкорана,-- все пойдетъ сплошное, одинаковое, точно чеканное: и поля, и колосья, и земля, и небо, и мужики, и бабы, все одно въ одно, одинъ въ одинъ, съ одними сплошными красками, мыслями, костюмами, съ однеми песнями... Все сплошное,-- и сплошная природа, и сплошной обыватель, сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзiя, словомъ однородное стомиллiонное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только въ сплошномъ виде доступное пониманiю. Отделить изъ этой миллiонной массы единицу, положимъ, хоть нашего деревенскаго старосту Семена Никитича, и попробовать понять его - дело невозможное... Семена Никитича можно понимать только въ куче другихъ Семеновъ Никитичей. Вобла сама по себе стоитъ грошъ, а миллiонъ воблы - капиталъ, а миллiонъ Семеновъ Никитичей составляютъ тоже полное интереса существо, организмъ, а одинъ онъ, со своими мыслями, непостижимъ и неизучимъ... Сейчасъ вотъ онъ сказалъ пословицу: кто чемъ не торгуетъ, тотъ темъ и не воруетъ. Что же, это онъ самъ выдумалъ? Нетъ, это выдумалъ океанъ людской, въ которомъ онъ живетъ, точь въ точь какъ Каспiйское море выдумало воблу, а Черное - камбалу. Самъ Семенъ Никитичъ не запомнитъ за собой никакой выдумки. "Мы этимъ не занимаемся,-- нешто мы учены", говоритъ онъ, когда спросишь его о чемъ-нибудь самого. Но онъ, опять-таки этотъ Семенъ Никитичъ, исполненный всевозможной чепухи по части личнаго мненiя, делается необыкновенно умнымъ, когда начнетъ предъявлять мненiя, пословицы, целыя нравоучительныя повести, созданныя неведомо кемъ, океаномъ Семеновъ Никитичей, сплошнымъ умомъ миллiоновъ. Тутъ и быль, и поэзiя, и юморъ, и умъ... " {Курсивъ мой.}.
Это одна изъ яркихъ страницъ Успенскаго... Отдельныя мысли, въ ней выраженныя, могутъ быть опровергнуты, одна за другою, и все-таки целое останется неопровергнутымъ. Плехановъ справедливо возражаетъ, что населенiе Росси вовсе не составляетъ однороднаго стомиллiоннаго племени. Легко указать и другiя "ошибки". Кроме большого рассоваго и этнографическаго разнообразiя, племена, населяющiя Россiю, отличаются еще по местностямъ - особыми формами быта, нравовъ, понятiй, наконецъ, различаются даже въ отношенiяхъ сельскохозяйственномъ и экономическомъ. Можно еще указать на ошибочность мненiя, будто народъ "сплошнымъ " творчествомъ создалъ быль, сказку, песню, пословицу, нравоучительную повесть и т. д. Все это - продукты, личнаго (а не коллективнаго) творчества, и, какъ теперь установлено, значительнейшая часть произведенiй нашей "народной" словесности - прямо книжнаго происхожденiя. Этого Успенскiй могъ не знать, но другiя "ошибки" онъ, безъ всякаго сомненiя, самъ исправилъ бы, какъ, напр., то, что отъ Каспiйскаго моря до Петербурга "пойдетъ" все "сплошное", одинаковое - и народъ, и даже при, "исправилъ" - онъ испортилъ бы всю страницу.
бы велико оно ни было, стушевывалось,-- различiя отпадали, и выступало наружу то общее, что действительно объединяетъ въ сплошную массу великоросса, украинца, белорусса, олонецкаго мужика-рыболова и землепашца центральныхъ и южныхъ губернiй и т. д. Это именно - отсутствiе или слабое развитiе личности, личной мысли и иницiативы, поглощенiе человека средою, массою. При этомъ решительно все равно, обезличивается ли человекъ въ своей ближайшей соцiальной среде, какъ, напр., великорусскiй крестьянинъ въ свомъ "мiре", или же тонетъ въ более широкомъ племенномъ последнемъ случае мы имеемъ этнографическiя различiя между племенами, но индивидуальность человеческая, при слабости умственнаго развитiя и отсталыхъ формахъ общественности, подавляется и обезцвечивается въ этнографической группе действительно, такъ, какъ отдельная вобла исчезаетъ въ миллiонной массе "сплошь идущей" воблы. И вотъ, когда мы созерцаемъ, такъ сказать, съ высоты птичьяго полета эти народныя массы, то краски, звуки речи, костюмы и все этнографическiя и бытовыя различiя сливаются и исчезаютъ, и ничего не видно, кроме того, что эта масса - сплошная и живетъ, движется, мыслитъ коллективно, оптомъ, а не силами человеческой индивидуальности. Спускаясь съ облаковъ на землю, въ эту самую массу, наблюдатель убеждается въ томъ, что съ высоты птичьяго полета онъ лучше увидалъ то, чемъ эта масса по преимуществу характеризуется, именно - поглощенiе личности средою, обезличенiе человека. А это и есть то самое, что пугаетъ интеллигентнаго человека, отъ чего ему становится "жутковато" и "страшно". - Успенскiй говоритъ дальше: "Миллiоны живутъ, "какъ прочiе", при чемъ каждый отдельно изъ этихъ прочихъ чувствуетъ и сознаетъ, что "во всехъ смыслахъ" цена ему грошъ, какъ вобле, и что онъ что-нибудь значитъ только въ куче... Жутковато было сознавать это"...
Интеллигентный человекъ, будь онъ самый упорный народникъ, не можетъ не ужаснуться при мысли, что человеку цена грошъ, да еще "во всехъ смыслахъ"...
Стихiйное тяготенiе къ народу, стремленiе потонуть въ океане* народной жизни, столь живое у лучшихъ людей 70-хъ годовъ, здесь превращается въ страхъ передъ этой стихiей, где личность человеческая обезценивается и исчезаетъ, и где вступаютъ въ силу законы массовой психологiи. "Слiянiе съ народомъ" моментально теряетъ всю свою поэзiю. Оно превращается въ обезличенiе, въ самозакланiе личности, не искупаемое никакой надеждой на возможное'! влiять, просвещать, "действовать" въ народной-среде. Какъ можетъ капля "действовать" въ океане?
Это скорбное сознанiе; этотъ ужасъ передъ сплошной стихiей народныхъ массъ были последнимъ итогомъ, къ которому привело развитiе народническаго идеализма. Это былъ психологическiй симптомъ начавшагося поворота въ чувствахъ, настроенiяхъ и идеологiи передовой интеллигенцiи и предвестникъ наступленiя новаго фазиса въ развитiи демократическихъ идей въ Россiи.
"Русскiй народъ действительно живетъ "сплошною" жизнью, созданною не чемъ инымъ, какъ условiями земледельческаго труда. Но "сплошной бытъ" не есть еще человеческiй бытъ въ настоящемъ смысле слова этого. Онъ характеризуетъ собою ребяческiй возрастъ человечества; черезъ него должны были пройти все народы, съ. тою только разницей, что счастливое стеченiе обстоятельствъ помогло некоторымъ изъ нихъ отделаться отъ него. И только те народы, которымъ это удавалось, становились действительно цивилизованными народами. Тамъ, где нетъ внутренней выработки личности, тамъ, где умъ и нравственность еще не утратили своего "сплошного характера",-- тамъ, собственно говоря, нетъ еще ни ума, ни нравственности, ни науки, ни искусства, нисколько-нибудь сознательной общественной жизни труда"... ("За 20 летъ", 48).
Не трудно видеть, что этотъ порядокъ мыслей, выдвигая впередъ идею примата экономическихъ отношенiй, въ то же время приводитъ и къ идее простора этому развитiю. Прогрессъ сводится къ созданiю такихъ условiй труда и формъ быта, при которыхъ всемъ и каждому безъ различiя "званiя и состоянiя", происхожденiя и пола, рассы и нацiональности открывалось бы широкое поприще для личнаго совершенствованiя, для всесторонней разработки своей человеческой индивидуальности, для освобожденiя личности это всего "сплошного", что нивеллируетъ и опошливаетъ людей, подводя ихъ подъ одну мерку.
Это действительно,-- коренной вопросъ и исторiи человечества, и соцiологiи, и психологiи, и соцiальной политики. Демократическiя требованiя, всюду предъявляемыя съ большею или меньшею настойчивостью (какъ; напр., всеобщее, для всехъ равное избирательное право), должны быть разсматриваемы какъ симптомъ роста личности,-- процесса, уже не ограничивающагося пределами высшихъ и образованныхъ классовъ, но, такъ сказать, эпидемически распространяющагося во всехъ слояхъ, не исключая мелкобуржуазныхъ и земледельческихъ.,
И вотъ, если мы возьмемъ на себя трудъ присмотреться несколько ближе къ этимъ процессамъ человеческой индивидуализацiи въ разныя времена и у разныхъ народовъ, то убедимся, что это - явленiе очень древнее, что личность обособлялась (индивидуализировалась) такъ или иначе при. самыхъ разнообразныхъ условiяхъ и формахъ общественности. Мы найдемъ более или менее ясные признаки развитiя личности уже въ старыхъ цивилизацiяхъ востока,-- въ Египте, въ Индiи, въ Месопотамiи, въ Палестине. Мы найдемъ уже настоящiй расцветъ личности у древнихъ грековъ и римлянъ. Но въ древности и въ среднiе века этотъ процессъ индивидуализацiи человека подвигался впередъ и распространялся медленно и туго. Прозябая на почве классовой и профессiональной дифференцiацiи, ростки личной психологiи скоро подавлялись наплывомъ новыхъ волнъ "сплошной", массовой психологiи. Вынырнувъ на короткое время изъ недръ племенной группы, личность опять опускалась въ глубь и тонула въ однообразной этнической психике народа. Повсюду, где, вследствiе слабаго развитiя техники, человекъ подпадалъ подъ власть природы, равно какъ и на техъ ступеняхъ экономическаго развитiя, на которыхъ человекъ оказывался порабощеннымъ не прямо природе, а орудiямъ и условiямъ своего труда (не машина при человеке, а человекъ при машине), воздвигались трудно преодолимыя препятствiя распространенiю высшей умственной культуры и тесно связанному съ нею развитiю личности. ЛичЬость одинаково подавляется, обезличивается и обезценивается какъ при слабости труда и отсталости техники (крайнiй примеръ - дикари), такъ и при чрезмерности труда, вооруженнаго более совершенной техникой (примеромъ можетъ служить рабочiй классъ въ странахъ, где капиталистическое производство находится еще въ начальномъ фазисе развитiя). - Въ исторiи человечества известны эпохи, когда различные классы, какъ высшiе, такъ и низшiе, въ силу различныхъ соцiальныхъ причинъ, представляли собою сплошную - въ пределахъ отдельныхъ классовъ - психологiю, сквозь которую, личность пробивалась лишь изредка, при исключительно-благопрiятныхъ обстоятельствахъ. Но, съ другой стороны, известны эпохи, когда въ различныхъ слояхъ населенiя, не исключая и низшихъ, личность обособлялась въ большею легкостью. Такъ было въ античной древности, въ особенности на ея склоне, въ последнiя времена Римской имперiи, затемъ еще въ большихъ размерахъ - въ эпоху Возрожденiя. Въ XVII-мъ и XVIII-мъ векахъ развитiе психологическаго индивидуализма пошло быстро впередъ. ХІХ-ый векъ въ этомъ отношенiи резко выделяется изъ ряда другихъ эпохъ: индивидуализацiя личности проникла во все слои населенiя, по крайней мере въ передовыхъ странахъ Европы.
"сплошной" психологiи, къ одноидейности, къ соцiальному шаблону является коренною чертою человека, какъ существа общественнаго, то, съ другой стороны^ и стремленiе къ индивидуализацiи должно быть признано свойствомъ не менее основнымъ, обусловленнымъ действiемъ бiо-психическихъ силъ. Общество состоитъ изъ особей. Человекъ, даже совсемъ лишенный психологической индивидуальности и целикомъ потонувшiй въ соцiальной среде, человекъ - "вобла", которому цена грошъ, темъ не менее представляетъ собою физiологическую и психо-физическую индивидуальность. Если, какъ говорятъ, нетъ двухъ листковъ на дереве, которые были бы вполне тожественны, не представляя никакихъ индивидуальныхъ уклоненiй, то темъ более не можетъ быть двухъ человеческихъ существъ, даже двухъ дикарей, безусловно тожественныхъ. Психо-физическая индивидуализацiя, безъ сомненiя, возникла уже въ первобытномъ человечестве, и съ техъ поръ она является естественною, бiо-психическою почвою, на которой, при мало-мальски благопрiятныхъ соцiальныхъ условiяхъ, возникаетъ и чисто-психологическая индивидуализацiя. Личность (въ противоположность особи) есть продуктъ прогрессирующей соцiальности, но тотъ матерiалъ, изъ котораго вырабатывается психологическая личность, именно психо-физическая дифференцiацiя, данъ заранее. Предокъ человека былъ физiологическою особью раньше, чемъ сталъ животнымъ общественнымъ стаднымъ. Следовательно, индивидуализацiя есть нечто, таи сказать, первородное, исконное. Оттуда и та естественная непроизвольность, съ какою психологическая индивидуализацiя пробивается уже съ древнейшихъ временъ, такъ сказать, при всякомъ удобномъ и даже неудобномъ случае. Нетъ ничего искусственнаго, вынужденнаго въ развитiи личности, какъ мы наблюдаемъ этотъ процессъ въ исторiи человечества. Оттуда и тотъ, на первый взглядъ странный, фактъ, что народное поэтическое и вообще умственное творчество, какъ это теперь доказано, вовсе не коллективно, а почти такое же личное творчество, какъ и то, которое принадлежитъ образованнымъ классамъ. Песни, былины, сказки и т. д. создаются не массой, а отдельными лицами, отдельными умами и талантами, обособившимися и вышедшими изъ рамокъ "сплошной" народной психологiи и воспринявшими продукты чужого творчества (чужого - въ классовомъ, а также и въ племенномъ смысле), созданные раньше.
Эти обособившiяся личности и образуютъ то, что можно назвать "народной интеллигенцiей". Прогрессирующiе народы всегда, даже въ эпохи господства "сплошной" классовой и племенной психологiи, выделяли свою "интеллигенцiю", которая нередко становилась въ оппозицiю господствующимъ понятiямъ и нравамъ. Вспомнимъ, напр., древнееврейскихъ пророковъ, древнихъ греческихъ мудрецовъ, даже нашихъ кiево-печерскихъ монаховъ и летописцевъ XI--XII вековъ.
Народная, въ особенности земледельческая (крестьянская) масса представляетъ собою среду, наименее благопрiятную для успеховъ индивидуализацiи и для умственнаго развитiя. Оттого и сама народная "интеллигенцiя" отличается однообразiемъ и скудостью идей, и постороннему наблюдателю очень трудно уловить признаки личнаго творчества въ народной песне, былине, сказке и въ самой идеологiи народныхъ массъ. Тутъ изследователю приходится производить тщательныя разысканiя, своего рода "микроскопическiя" изследованiя, чтобы устранить иллюзiю, будто народная мысль и творчество коллективны, и въ нихъ нетъ ничего, кроме того, что Бельтовъ называетъ "объективною логикою фактовъ".
Эта "объективная логика" действительно весьма сильна въ мало-дифференцированной среде, какова крестьянская. И если человекъ изъ другой среды пожелаетъ внести туда: "Крестьянинъ и крестьянскiй трудъ" ("Не суйся").
"Не суйся!" - таковъ былъ ответъ народа на все попытки передовой интеллигенцiи 70-хъ годовъ стать "народною".
Въ этихъ попыткахъ обнаружилось, между прочимъ, ничтожество, можно сказать, отсутствiе чисто-народной интеллигенцiи. Успенскiй говоритъ о ней, какъ о явленiи прошлаго, хотя и недавняго. На своемъ пути въ направленiи къ народу наши народники-идеалисты лишь изредка встречали кое-какiе следы народной интеллигенцiи, да и то почти исключительно въ лице сектантовъ, т. е. отщепенцевъ отъ массы православнаго люда. Эта масса казалась лишенною своей интеллигенцiи и являла безнадежно-сплошной видъ, такъ что о ея психологiи, ея понятiяхъ, настроенiи можно было безошибочно судить по отдельнымъ, выхваченнымъ изъ нея экземплярамъ, по Ивану Ермолаевичу, по Семену Никитичу, и вместо "русскiй народъ" говорить тропомъ - "Иваны Ермолаевичи", "Семены Никитичи", "Иваны Босыхъ"...
"отсутствiе" народной интеллигенцiи въ 70-хъ и 80-хъ годахъ должно быть признано фактомъ огромной важности. Безъ всякаго сомненiя, она, въ действительности существовала, но была ничтожна и отсутствовала какъ раза тамъ, где ея присутствiе было бы особливо желательно. Ибо наша передовая - народническая - интеллигенцiя могла бы упрочиться въ народе не иначе, какъ черезъ посредство "натуральной" народной - "интеллигенцiи". Последняя сыграла бы роль посредника между интеллигенцiей изъ образованнаго общества и "сплошными" народными массами. Такъ это и было въ техъ редкихъ случаяхъ, когда представители передовой части общества завязывали связи съ сектантами. Совершенно очевидно, что всякое идейное общенiе между классами устанавливается не иначе, какъ путемъ знакомства и психическаго обмена интеллигенцiй этихъ классовъ,-- совершенно такъ, какъ совершается обменъ культурными ценностями между различными народами. Взаимное пониманiе можетъ установиться только между личностью и личностью, между интеллигенцiей и интеллигенцiей, но отнюдь не между личностью или интеллигенцiей съ одной стороны и "сплошною* массою - съ другой. Будь Иванъ Ермолаевичъ не только психо-физическая особь, но и психологически-дифференцированная личность и представитель народной "интеллигенцiи", а не массы,-- онъ не сказалъ бы Успенскому: "не суйся!" и, во всякомъ случае, заинтересовался бы личностью писателя, хотя бы и не нашелъ возможнымъ воспринять его идеи.
"народной интеллигенцiи" показывалъ, что она уже тогда сильно пошла на убыль, что она вымирала. Последующее время подтвердило это фактомъ возникновенiя новой народной интеллигенцiи, вербующейся изъ лицъ, прошедшихъ элементарную школу и развившихся на популярной литературе, а не на старинной народной "мудрости" или на "житiяхъ" святыхъ. - Достаточно известно, какими тяжелыми условiями была обставлена деятельность земскихъ школъ и обществъ грамотности, и какiя преграды стояли на пути популярной литературы, предназначенной для народа. И однако же, несмотря на все это, и школа, и общества грамотности, и литература свое дело сделали. Это показываетъ, что въ самомъ народе, не взирая на преобладающiй "сплошной" характеръ народной психологiи, неуклонно шелъ своимъ порядкомъ естественный процессъ дифференцiацiи личностей и выделенiя "своей" интеллигенцiи. Не будь школы и книжки, эта "своя" интеллигенцiя вылилась бы въ старыя формы. Теперь она формируется не до старой традицiи, а по образу и подобiю интеллигенцiи образованныхъ классовъ, и отныне общенiе между этими классами и народомъ будетъ идти впередъ, всю усиливаясь и расширяясь. Съ темъ вместе и процессы дифференцiацiи и индивидуализацiи будутъ выражаться въ народныхъ массахъ все ярче и интенсивнее,-- и картина "сплошного" народа, идущаго, какъ вобла, въ недалекомъ будущемъ, надо надеяться, станетъ воспоминанiемъ.
Воспоминанiемъ станутъ и народническiя иллюзiи, и все разочарованiя, лучшимъ памятникомъ которыхъ навсегда останутся въ нашей литературе сочиненiя Глеба Успенскаго.
Далекимъ отголоскомъ скорбной эпохи, отошедшей въ прошлое, будутъ звучать следующiя слова его, въ которыхъ выразился весь трагизмъ положенiя интеллигенцiи 70--80-хъ годовъ, приносившей себя въ жертву Молоху "сплошного" крестьянства: "Не суйся!-- Признаюсь, когда эти слова мелькнули въ моемъ сознанiи, мне стало какъ-то холодно и жутко... До сей минуты... мне представлялось, что я и предназначенъ-то собственно для того, чтобы соваться въ дела Ивана Ермолаевича, и что самый лучшiй жизненный результатъ, котораго я могу желать,-- это именно быть "потребленнымъ" народною средою безъ остатка и даже безъ воспоминанiя, подобно тому, какъ не вспоминается съеденный часъ назадъ кусокъ бифштекса..." {Курсивъ мой.} (544).
Дальше этого самозакланiя идти уже некуда. По счастью "сплошные" Иваны Ермолаевичи, со своею "объективною логикою", сказали: "не суйся!"
Это ошеломило Успенскаго, какъ и всехъ друзей народа. Успенскiй, изучивъ жизнь и психологiю Ивановъ Ермолаевичей и "проникнувшись непреложностью и последовательностью взглядовъ" этой сплошной массы, "почувствовалъ, что они совершенно устраняютъ" его, Глеба Успенскаго, "съ поверхности земного шара..." - Получалось ощущенiе какой-то пустоты, бездны, вдругъ разверзшейся подъ ногами, безцельности, ненужности существованiя... "Не имея подъ ногами никакой почвы, кроме книжнаго гуманства.... я, какъ перо, былъ поднятъ на воздухъ дыханiемъ правды Ивана Ермолаевича и неотразимо почувствовалъ, какъ и я, и все эти книжки, газеты, романы, перья, корректуры.... - все мы безпорядочной, безобразной массой, со свистомъ и шумомъ летимъ въ бездонную пропасть..." (555).
"шла въ народъ" - движимая не только стремленiемъ служить народу и "культомъ" мужика, но и идеею личности. Философiя того времени выдвигала впередъ понятiя "критически-мыслящей личности", ея "гармоническаго развитiя", "борьбы за индивидуальность". Эти соцiологическiя и историко-философскiя идеи и были положены въ основу-того "субъективнаго метода" въ исторiи и соцiологiи, который былъ установленъ Лавровымъ и Михайловскимъ, и имелъ не столько теоретическое, сколько практическое (моральное, идеологическое и публицистическое) значенiе. Воззренiя этихъ двухъ мыслителей и были руководящими идеями времени.
"Крушенiе" всехъ народническихъ упованiй, о которомъ оворятъ вышеприведенныя строки Успенскаго, очевидно, означаетъ, что "правда" Ивановъ Ермолаевичей оказалась чемъ-то вроде смертоносной головы Медузы, передъ мертвящимъ взоромъ которой сразу увяли прежде всего все стремленiя "критически мыслящей личности", и самое существованiе ея оказывалось эфемернымъ тамъ, где незыблемо покоится на своихъ вековыхъ устояхъ "правда" или "объективная логика" Ивановъ Ермолаевичей.
"крушенiе", а за симъ и последующее движенiе идей, намъ необходимо сделать очеркъ той идеологiи и той теорiи прогресса, творцами которыхъ были Лавровъ и Михайловскiй, и, въ связи съ этимъ, той "практики прогресса", которая наиболее ярко выразилась въ народническо-соцiалистическомъ движенiи 70-хъ годовъ.