ГЛАВА VII.
Глебъ Успенскiй въ 70-хъ годахъ. Интеллигенцiя и народъ.
Народническое движенiе, зачинавшееся въ 60-хъ годахъ обострилось въ 70-хъ и перешло, такъ сказать, отъ словъ къ делу. Передовая интеллигенцiя стремилась найти себе живую, осмысленную и плодотворную деятельность среди народа. Для этого считалось необходимымъ порвать связи съ высшими классами, съ городомъ, съ "искусственною цивилизацiей ", со всеми привычками и со всемъ обиходомъ жизни образованнаго общества, "опроститься". Опыты въ этомъ роде вскоре показали, что это дело, трудное, почти невыполнимое для однихъ, было очень простымъ и легкимъ для другихъ, но какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случае оказалось въ конце концовъ безплоднымъ и излишнимъ самопожертвованiемъ.
Те, которые "шли въ народъ", движимые глубокою, всепоглощающею верою во всемогущество соцiалистическаго идеала, отрекались "отъ мiра" съ тою легкостью, съ какою некогда делали это первые христiане. Это были натуры исключительныя, хотя въ то время (около половины 70-хъ годовъ) ихъ было не мало, натуры психологически-религiозныя, несмотря на индифферентизмъ въ области внешней, обрядовой и традицiонно-догматической религiи. У нихъ была своя догма, своя вера, силою которой эти люди легко и быстро отрекались отъ всехъ благъ и приманокъ жизни, жертвовали всемъ и шли къ высокой цели съ прямолинейностью фанатиковъ. Другое дело - все те, которые не могли религiозно воспринять "новое евангелiе" народническаго соцiализма и шли въ народъ движимые иными, не столь "религiозными", побужденiями. Для такихъ друзей народа и деятелей прогресса отреченiе отъ цивилизованной среды было деломъ очень труднымъ, "бременемъ неудобоносимымъ". Они были мучениками и жертвами своей идеи, и, какъ ни старались они "опроститься" и "порвать все связи" съ привиллегированной средой, связи все-таки оказывались непорванными,-- и въ глазахъ народа такой опростившiйся интеллигентъ являлся все темъ же "бариномъ", въ лучшемъ случае "добрымъ бариномъ" или "бариномъ-чудакомъ".
"Непорванныя связи", где глаза II, озаглавленная "Чудакъ-баринъ", рисуетъ намъ картину печальныхъ недоразуменiй, фатально возникавшихъ между крестьянами и идейными народниками этого типа.
"Добрый баринъ" Михаилъ Михайловичъ явился въ деревенскую глушь (Новгородской губернiи) "въ уверенности, что онъ порвалъ связи какъ съ своимъ семействомъ, такъ и съ городскимъ обиходомъ жизни, съ своекорыстнымъ употребленiемъ своего капитала, знанiя и т. д." (Соч. т. II, стр. 189). Имъ руководило чисто-идеалистическое стремленiе устроить свою жизнь на новыхъ началахъ - такъ, "чтобы каждый кусокъ хлеба, который попадаетъ ему въ ротъ, не пахнулъ чужимъ трудомъ и чужимъ потомъ" (189). Онъ хочетъ жить по-мужицки, работать надъ землею собственными руками. Онъ не утопистъ, не революцiонеръ. Его программа далека отъ идей народническаго - революцiоннаго - соцiализма и исчерпывается задачами культурной и просветительной деятельности: онъ "былъ совершенно уверенъ", что среди крестьянъ найдутся люди, "которые всецело не только поймутъ, но и разовьютъ его мысли", и что онъ, совместно съ другими, его единомышленниками, положитъ начало* возрожденiю края, научитъ крестьянъ вести рацiональное хозяйство и устроить жизнь на новыхъ началахъ. Въ немъ крепко сидитъ убежденiе (къ которому Успенскiй относится съ явною иронiей), что самъ крестьянинъ "непременно долженъ питать ненасытную жажду устроить жизнь по-новому" (тамъ же). Нужно только осмыслить эту жажду, прояснить народный идеалъ и помочь народу своими знанiями и матерiальными средствами. Михаилъ Михайловичъ уповалъ, что крестьяне встретятъ его съ распростертыми объятiями, поймутъ и оценятъ по достоинству его самоотверженность... Но онъ ошибся: "увы!-- народъ никоимъ образомъ не могъ простить Михаилу Михайловичу ни капли изъ прошлаго, потому что прошлое было крепостное, какъ не могъ забыть и своего крепостного прошлаго. Этотъ крепостной опытъ крестьянъ съ одной стороны, и съ другой - то, что Михаилъ Михайловичъ былъ ведь въ самомъ деле баринъ, и сокрушило и планы, и деньги Михаила Михайловича безъ остатка" (189).
Затея Михаила Михайловича не была, какъ сказано выше, утопическою. Но она была, что еще хуже, фантастическою и свидетельствовала о совершенной непрактичности, о неуменiи взяться за дело. Эта практическая неумелость Михаила Михайловича выразилась, во первыхъ, въ неспособности считаться съ природными условiями края и наличностью средствъ и силъ и, во-вторыхъ, въ легкомысленномъ отношенiи къ исторически сложившейся народной психологiи. Выбралъ онъ местность болотистую (новгородскiя "лядины") и затеялъ основать на пустыре идеальную ферму. Среди захудалаго населенiя, деморализованнаго недавнимъ крепостничествомъ и экономически безсильнаго, онъ задумалъ создать народно-интеллигентную общину "на новыхъ началахъ". Дело требовало большой затраты матерiальныхъ и нравственныхъ силъ. Ни техъ, ни другихъ у него не было въ той мере, какая была бы нужна для того, чтобы превратить дикую болотную заросль въ культурное хозяйство и на исторической русской трясине основать американскую общину. Местные крестьяне хорошо понимали, что изъ этой затеи ничего не выйдетъ, но, по давнишней привычке, поддакивали барину и, слушая однимъ ухомъ его разсужденiя, неизменно отвечали: "само собой", "одно слово", "чего лучше" и т. д., благо баринъ действительно былъ добрый и сорилъ деньгами. Михаилъ Михайловичъ, который вовсе не хотелъ быть бариномъ и воображалъ, что уже опростился и сталъ "пiонеромъ", даже не замечалъ, что ведетъ себя по-барски и что мужики такъ и смотрятъ на него, какъ на барина, къ тому же чудаковатаго. "Если бы Михаилъ Михайловичъ въ это время не былъ помешанъ на своихъ фантазiяхъ, то онъ и теперь же могъ услышать изъ устъ своихъ крестьянъ-сотоварищей (такъ онъ думалъ) нечто, потрясающее все его иллюзiи. Такъ, одобряя и соглашаясь, некоторые изъ крестьянъ проговаривались весьма неосторожно, вставляя что-нибудь въ роде: "мы завсегда хорошимъ господамъ съ охотой готовы... Что нашихъ силъ... Для господъ..." Но Михаилъ Михайловичъ въ эту пору никого и ничего не слыхалъ, занятый новымъ деломъ, какъ и мужики не слышали, что онъ толкуетъ, заняты своимъ старымъ" {Курсивъ мой.} (II, 191).
"неприкрашенный баринъ", который "приказываетъ" и "командуетъ", и что, соответственно этому, и. въ мужике "сталъ навстречу барину выступать неприкрашенный рабъ". Онъ заметилъ и то, что мужики его обманываютъ и беззастенчиво эксплоатируютъ, не придавая никакой веры его словамъ, никакого значенiя его предпрiятiю. Михаилъ Михайловичъ разочаровался, опустился, запилъ, ожесточился на мужиковъ, просадилъ все деньги и - исчезъ, оставивъ по себе память добраго и щедраго барина-чудака.
2.
Я не знаю, придумана ли фабула очерка или прямо взята изъ действительности. Последнее представляется мне более вероятнымъ. Но и въ такомъ случае нельзя смотреть на очеркъ, какъ на воспроизведенiе частнаго случая, не представляющаго ничего типичнаго. Затея Михаила Михайловича въ своихъ существенныхъ чертахъ и въ особенности со стороны психологiи героя должна быть признана весьма характерною для того времени и для большинства, если не для всехъ предпрiятiй этого рода. Другой "пiонеръ" могъ выбрать местность более удобную, могъ оказаться практичнее, но суть дела и его исходъ были бы все те же. Успенскiй прямо говоритъ, что "въ то далекое время попытокъ въ подобномъ роде, какъ известно, было великое множество..." (195). Выраженiе "въ то далекое время" не должно вводить насъ въ заблужденiе: это, такъ сказать, гипербола, указывающая только на быстроту, съ которою прогорели и отошли въ прошлое все такiе опыты, оставивъ после себя впечатленiе чего-то пережитаго, что было и быльемъ поросло.
Здесь же Успенскiй, въ оправданiе Михайловъ Михайловичей, говоритъ, что "во всякомъ случае источникъ, изъ котораго шли фантазiи, былъ чистъ", а неудача затей была неизбежна, потому что ре могли же Михайлы Михайловичи "такъ скоро порвать узъ и путъ прошлаго", именно - барскаго и крепостническаго прошлаго. Эта мысль, выраженная въ самомъ заглавiи ("Непорванныя связи"), и составляетъ основную идею очерка.
Отъ барина Успенскiй переходитъ къ мужику (глаза III, "Подгородный мужикъ") и, указавъ на "непорванныя связи", мешавшiя первому стать культурнымъ пiонеромъ на американскiй ладъ, говоритъ, что темъ более сильна власть прошлаго надъ мужикомъ. Надъ нимъ тяготеетъ тяжесть всехъ 26-ти томовъ исторiи Соловьева, какъ образно выражается Успенскiй (въ двухъ предшествующихъ главахъ). "Сколько наросло на немъ и вокругъ него, и подъ ногами, и сверху, и снизу,-- словомъ, и въ немъ, и вне его - всякой дичи, паутины! Сколько валяется по пути его развитiя всякаго гнилья, гнилья столетняго, обомшелаго, которое путаетъ, сбиваетъ съ толку и пути!" (195).
Это иллюстрируется рядомъ чертъ, сгруппированныхъ въ этой главе и рисующихъ глубокую порчу народнаго быта, характера и мiровоззренiя,-- порчу, произведенную тяжелымъ прошлымъ и являющуюся въ настоящемъ непреодолимымъ препятствiемъ для успеха всякихъ опытовъ въ роде описаннаго выше.
"порча" можетъ объясняться близостью столицы, что "испорченъ" собственно "пригородный мужикъ", между темъ какъ въ другихъ местахъ, "во глубине Россiи", живетъ народъ, сохраняющiй въ чистоте стародавнiя понятiя и нравы, не искаженные влiянiемъ наносной, чуждой народному духу цивилизацiи. Принято думать (говорить Успенскiй), что пригородный мужикъ - не настоящiй крестьянинъ. Это ошибка. Везде есть города, откуда идутъ аналогичныя влiянiя на народную жизнь. Разница только въ степени этихъ влiянiй. Суть дела - все та же, и "подгородный мужикъ" и есть самый настоящiй, типичный мужикъ, который гораздо полнее и ярче представляетъ собою многовековую судьбу крестьянства, чемъ мужикъ, живущiй въ медвежьихъ углахъ, еще мало доступныхъ влiянiю городскихъ центровъ. Именно здесь, въ Новгородской губернiи, где производилъ свои наблюденiя Успенскiй, и следуетъ, по его мненiю, искать "настоящаго русскаго мужика", который бы "въ самомъ деле олицетворялъ собою все 26 томовъ Соловьева" (тамъ же). "Для всесторонняго наблюденiя и изученiя" народнаго быта и прихологiи, какъ они сложились веками исторической жизни Россiи, нетъ лучшаго места, ибо именно здесь мужикъ "жилъ такъ, какъ обозначено въ 26 томахъ", "здесь онъ гнездился на лядинахъ.... виделъ и аракчеевщину, и холеру, и крепостное право", здесь же онъ "понатерся въ той цивилизацiи, которая идетъ и едетъ на деревню..." (195).
И следующiя за симъ страницы, написанныя съ обычнымъ мастерствомъ дiалога и анализа, устанавливаютъ глубоко-печальный выводъ, что въ народной психике остался трудно истребимый следъ крепостныхъ навыковъ, что мужику, веками жившему въ кабале и крепостной зависимости отъ природы, отъ своего же общества, отъ государства, отъ помещиковъ, чужда идея свободы и самоценности личности человеческой, что его понятiя насквозь проникнуты рабскими и крепостными инстинктами. Безчеловечность этихъ -крестьянскихъ понятiй еще ярче оттеняется мастерскимъ воспроизведенiемъ той наивности, съ какою они высказываются.
Къ зажиточному крестьянину Демьяну Ильичу приходитъ бедный мужикъ, отставной солдатъ, въ сопровожденiи мальчика. Онъ продаетъ яйца и курицу, а кстати предлагаетъ "купить" и мальчика, потомъ девочку, оставшуюся дома, наконецъ - самого себя. Договоръ найма сбивается здесь на родъ купли-продажи. Нетъ сомненiя, девочка, которую Демьянъ Ильичъ "купилъ" за куль муки, будетъ у него въ настоящей кабале. Приведемъ отрывокъ изъ "делового" разговора. Продавъ яйца и курицу, солдатъ спрашиваетъ: "А вотъ что, Демьянъ Ильичъ, не возьмешь ли у меня мальчонку?-- Какого?-- А вотъ!-- проговорилъ солдатъ, кивнувъ на мальчика. - Не подойдетъ ли онъ тебе въ пастухи?-- Демьянъ Ильичъ погляделъ на мальчика и сказалъ: - Мне твой мальчикъ дорогъ будетъ... - Чемъ же? Полтора куля всего-то... - Дорогонько... - Дорого?-- переспросилъ солдатъ и, подумавъ, сказалъ: - Ну, а девчонка не подойдетъ ли? Есть у меня постарше этого мальчонки на годъ - ничего, девчонка проворная. Она не подойдетъ ли насчетъ скотины?-- Куль!-- сказалъ Демьянъ Ильичъ,-- такъ и быть... Ты знаешь, не изъ чего мне расходствовать. - Это намъ известно. Куль, говоришь? Что жъ, я согласенъ, только ужъ дай мне записку сейчасъ къ Завинтилову. Хлебомъ-то больно бьемся... - Это можно,-- сказалъ Демьянъ Ильичъ. - Ну, а ужъ насчетъ мальчонки, видно, придется мне рядиться съ Завинтиловымъ..."
Этотъ Завинтиловъ ("изъ третьяго сословiя", рекомендуетъ его Успенскiй), очевидно,-- мужикъ прижимистый, настоящiй деревенскiй кулакъ. Не то - Демьянъ Ильичъ: онъ - добрый крестьянинъ, съ которымъ всегда можно поладить. Это - благородный типъ, какъ въ свою очередь и солдатъ - мужикъ хорошiй, вовсе не "испорченный" солдатчиною и "цивилизацiей". Оба - типичные русскiе крестьяне. Нанявшись, т. е. въ сущности продавшись, колоть дрова, солдатъ разговорился о себе, о своихъ делахъ. Онъ не жалуется на судьбу,-- только одна беда у него: старуха захворала. Солдатъ очень огорченъ, ибо - "изъ рукъ дело одно ушло задарма... Стирка у господъ... Рубля два, глядишь, и нетъ. А то у меня все слава Богу!-- говоритъ онъ. - Не гуляемъ. У меня все при добывке. И самъ, и старуха, и ребята - все действуютъ..."
Упоминанiе о захворавшей старухе наводитъ Успенскаго на размышленiя о томъ, какъ вообще относится народъ къ старикамъ, неспособнымъ работать и являющимся обузою въ трудовой семье. Эти отношенiя отчасти напоминаютъ то, что намъ известно о дикаряхъ, убивающихъ стариковъ или бросающихъ ихъ на произволъ судьбы. То, что говоритъ здесь Успенскiй, ярко оттеняетъ точку зренiя, на которой онъ стоялъ, въ противоположность другимъ - правовернымъ - народникамъ. Въ одной газете ему попалась статья, где былъ приведенъ "целый рядъ наблюденiй", показывающихъ крепость и живучесть общинныхъ порядковъ. Въ числе доказательствъ приводилось тамъ и то, что крестьяне, выкупая свои наделы, охотно оставляютъ ихъ въ общемъ владенiи. Въ числе фактовъ этого рода оказался и такой, въ которомъ зоркiй глазъ Успенскаго сразу усмотрелъ нечто огорчительное, чего не разгляделъ авторъ газетной статьи,-- этотъ фактъ произвелъ на Успенскаго "вовсе не то впечатленiе, на которое разсчитывалъ авторъ" (200). Дело въ томъ, что участокъ былъ выкупленъ "сыномъ для престарелаго отца". По дiагнозу Успенскаго, это хорошо рекомендуетъ сына, но очень плохо аттестуетъ общину. Ибо весь секретъ въ томъ, что, если бы сынъ (не жившiй въ деревне) не выкупилъ участка, то 60-тилетнiй отецъ его, уже неспособный нести мiрскiя повинности, былъ бы лишенъ земли и остался бы нищимъ. Сынъ же, "уже противъ воли мiрскихъ порядковъ, поставилъ его въ невозможность умереть съ голоду". Успенскiй кончаетъ такъ: "И что же это за порядки, когда человекъ проработалъ почти 60 летъ, при чемъ чисто мiрской работы было переделано его руками многое множество, выбившись изъ силъ, можетъ разсчитывать только на то, что мiряне придутъ къ его одру и скажутъ: - Ну, старичекъ господнiй, силовъ у тебя нету, платить въ казну тебе не въ моготу, приходится тебе, старичку прiятному, пожалуй что и слезать съ земли-то... Сколько разъ намъ приходилось слышать выраженiя, обращенныя къ старику, къ старухе;
перестану, перестану скоро!.. - Право такъ! Перестала бы, вотъ бы и было все честь честью, по-прiятному... А то чего застишь? (201).
Эта черта народной психологiи такъ занимаетъ Успенскаго, что онъ, не довольствуясь вышеприведеннымъ, разсказываетъ и комментируетъ еще одинъ эпизодъ въ т"?мъ же роде. Прiехавъ однажды зимою въ глухой монастырь (въ техъ же краяхъ), Успенскiй зашелъ въ избушку - родъ прiюта для больныхъ и нищихъ. Тамъ онъ увиделъ глубокаго старика, который видимо находился уже при последнемъ издыханiи. Заведующая прiютомъ женщина объяснила, что этому старику 130 Атъ и что дети и внуки (те и другiе - также глубокiе старики) выгнали его изъ дому и даже изъ села - за дряхлостью и неработоспособностью. И Глебъ Успенскiй пишетъ: "Картина, нарисованная старухою, была поистине грандiозна. Представьте себе деревенскую улицу, по которой целая толпа столетнихъ и восьмидесятилетнихъ старцевъ гонитъ также старца, родоначальника всей фамилiи, гонитъ жердью, гонитъ за то, что человекъ "объелъ", что неизвестно, когда же прекратится, наконецъ, эта праздная еда?..." (202). Ниже "грандiозная картина" какъ будто смягчается поясненiями одного стараго крестьянина, который говоритъ, что краски тутъ сильно сгущены и что 130-тилетнiй старецъ, выгнанный изъ дому, самъ виноватъ: не умелъ ужиться. Въ противовесъ этому, старый крестьянинъ приводитъ въ примеръ себя: онъ уже на покое и добровольно передалъ все хозяйство сыну; последнiй его не обижаетъ, кормитъ, поитъ и выдаетъ по праздникамъ по 15 коп. на вино; самъ онъ зато исполняетъ кое-какiя мелкiя работы. Такимъ образомъ, въ семье миръ и согласiе, и никто не помышляетъ о томъ, чтобы выгнать старика. "А коли начнешь (говоритъ онъ) мутить да чваниться, да привередничать, да чужое дело портить, такъ и впрямь тебя вонъ надо гнать..." Следовательно, фактъ и, такъ сказать, принципъ изгнанiя стариковъ не опровергаются. И это внушаетъ Успенскому следующiя строки: "Возможность существованiя легенды о томъ, какъ сынъ прогналъ отца, возможность даже помощью ея распускать о себе хорошую молву невольно говорила о томъ, что въ деревенскихъ порядкахъ не все хорошо и благополучно" (205).
Этотъ печальный выводъ тутъ же находитъ новое подтвержденiе - изъ устъ все того же старика, уступившаго хозяйство сыну. А именно, старикъ разсказалъ одинъ эпизодъ, изъ котораго Успенскiй съ изумленiемъ узналъ, что покупка людей, столь беззастенчиво практиковавшаяся помещиками при крепостномъ праве, практиковалась иногда и крестьянами и казалась имъ деломъ нормальнымъ, въ порядке вещей. - "И господа мужиковъ продавали и покупали", повествуетъ старикъ, "да и мужики тоже народъ покупывали..." {Курсивъ Успенскаго.}.
"Чего стоило - страшно и вымолвить! Только какъ окончилось все это, стало быть настало время идти въ присутствiе, думаю я: вотъ сдамъ, успокоюсь; вдругъ, братецъ ты мой, охотникъ-то мой - а стояли мы на постояломъ дворе - сталъ задумываться да передъ самымъ присутствiемъ, т. е. въ ночь подъ утро, какъ везти его,-- хвать себя по горлу ножемъ. Жененка его прибегла ко мне - на дворе я былъ, около лошадей: глянько-съ, говоритъ, что Микитка-то сделалъ!-- Прибегъ я, а онъ сидитъ на стуле да ножемъ-то себя по горлу смурыжитъ, а кровища такъ и свищетъ. Такъ я и ахнулъ: - Варваръ ты этакой, разоритель, разбойникъ! Что ты делаешь? Отнялъ у него ножикъ, думаю: не примутъ зарезйннаго-то! Что буду делать? Всего решился, остался не при чемъ, да еще и сына придется отдать..." - Докторъ, къ которому обратился, онъ съ женою охотника, помогъ беде: принялъ охотника, хотя и нашелъ, что отъ него казне только убытокъ ("и полгода не проживетъ"). Действительно, охотникъ черезъ полгода умеръ въ лазарете. - "Ужъ натерпелся я въ то время", кончаетъ разсказъ старикъ, "изъ-за Ванятки, чего и весь-то онъ не стоитъ... Покупывали, батюшка, и мы народъ-отъ!" (206).
3.
Интеллигентный русскiй человекъ, воодушевленный идеей служенiя народу и заранее склонный его идеализировать, и русскiй крестьянинъ, психологiя котораго сложилась подъ влiянiемъ историческихъ условiй ("26 томовъ Соловьева"), это - два различные типы, смотрящiе въ различныя стороны, не могущiе понять другъ друга, неспособные сблизиться,-- пока, разумеется, одинъ не "опростился" или другой не развился, не сталъ человекомъ въ известной мере интеллигентнымъ. Конечно, сближенiе и взаимное пониманiе между отдельными представителями того и другого класса всегда были возможны. Но на исторической очереди стоялъ вопросъ не о сближенiи отдельныхъ лицъ, а объ установленiи культурно-психологическихъ связей между массою народа и всею средою передовой интеллигенцiи. Это было исторически необходимо, и возникновенiе различныхъ формъ народничества было явленiемъ вполне законосообразнымъ. Народническiя направленiя 70-хъ. годовъ, все опыты сближенiя, все "фантазiи" и "утопiи", возникавшiя на почве народническихъ идей и стремленiй,-- все это отнюдь не было "блажью" или плодомъ прекраснодушiя "сытыхъ господъ". На смену идеологiи этихъ последнихъ давно уже выступила идеологiя разночинцевъ и "кающихся дворянъ", огромное большинство которыхъ состояло изъ "мыслящаго пролетарiата". И стихiйное тяготенiе "мыслящаго пролетарiата" къ народу было несравненно сильнее того, какое обнаруживали некогда "сытые господа", западники и славянофилы 40-хъ годовъ.
она уже достигала исторически-намеченной цели. И вотъ тутъ-то и обнаружилось, что слiянiе съ народомъ невозможно. Лишь только интеллигентный народолюбецъ совсемъ близко подходилъ къ мужику,-- тотчасъ же возникалъ рядъ прискорбныхъ недоразуменiй, обнаруживалось глубокое противоречiе между "двумя типами", и, после разныхъ разочарованiй, трагическихъ и комическихъ, русскаго народолюбца начинали одолевать сомненiя въ правильности избраннаго пути, въ верности техъ понятiй о народе, съ которыми онъ подходилъ къ нему. Народолюбцу поневоле приходилось задавать себе недоуменный вопросъ: способенъ ли народъ понять стремленiя интеллигенцiи и откликнуться на ея призывъ? Задача, казавшаяся столь простою и легкою, запутывалась, затемнялась и незаметно превращалась въ новую загадку, въ хитро-сплетенный клубокъ недоуменiй, недоразуменiй и всяческихъ неожиданностей. Сама собою напрашивалась мысль о необходимости пересмотра всего вопроса объ отношенiяхъ интеллигенцiи къ народу. Вся литературная деятельность Гл. Успенскаго и была опытомъ такого пересмотра и вместе съ темъ исканiемъ выхода изъ роковой путаницы противоречiй и недоразуменiй, которыхъ народническая - правоверная - идеологiя даже и не подозревала.
Такой именно смыслъ - пересмотра вопроса - и имелъ въ свое время вышеразсмотренный очеркъ "Непорванныя связи". Въ эпоху пущей идеализацiи народа и въ самый разгаръ стремленiй къ сближенiю съ нимъ Успенскiй этимъ очеркомъ говорилъ, что, съ одной стороны, интеллигенцiя еще не порвала связей съ привиллегированной средой и психологически неспособна "опроститься" и "слиться съ народомъ", а съ другой стороны, народъ сохраняетъ такъ много печальныхъ наследiй прошлаго, что предвзятое идеализированное представленiе о немъ разбивается при первыхъ же попыткахъ сближенiя, и фатально возникаютъ горькiя сомненiя, въ самой возможности этого сближенiя, по крайней мере, въ данное время, при данныхъ условiяхъ.
"Овца безъ стада".
Въ роли Михаила Михайловича, которому "непорванныя связи" такъ повредили въ его стремленiи сблизиться съ народомъ и служить ему, выступаетъ здесь некiй "балашовскiй баринъ", пережившiй те же разочарованiя. Онъ резко порицаетъ нравы и поведенiе местныхъ крестьянъ, съ глубокою горечью указываетъ на то, что они не понимаютъ собственныхъ интересовъ,-- какою неблагодарностью отплачиваютъ они за оказанную имъ услугу, какъ много? нихъ рабскихъ чувствъ и какъ мало солидарности и т. д. "Вотъ что я вамъ скажу - обидели вы меня", говоритъ онъ мужикамъ. "Ехалъ я къ вамъ: думаю, буду жить съ вами помогать - денегъ мне отъ васъ не нужно - хлопотать за васъ, за вашу крестьянскую семью. Я думалъ, что деревня - это простая семья, въ которой только и можно жить... А у нихъ тутъ не только никакой семьи не оказывается - какое! Лезутъ другъ отъ друга въ разныя стороны..." (II, 217). И онъ сообщаетъ автору рядъ действительно удручающихъ фактовъ, рисующихъ крестьянское общество въ самомъ неприглядномъ свете. Такъ, напр., некiй Евсей былъ высеченъ по приговору волостного суда "за то, что занимался упорствомъ и леностью" (такъ гласилъ приговоръ), а между темъ, этотъ Евсей, правда, плохой хозяинъ, но отличный охотникъ и вполне порядочный человекъ, не только ничего дурного не сделалъ, но даже оказалъ обществу огромную услугу: благодаря своимъ связямъ - по охоте - съ некоторыми влiятельными петербуржцами, онъ выигралъ тяжбу, которую вели его односельчане съ помещикомъ, и крестьяне получили "20 десятинъ мелколесья съ отличными сенами и отличные луга". Эту услугу Евсей оказалъ обществу совершенно безкорыстно и безвозмездно. И вотъ его выпороли за невзносъ 12 р. 50 к. податей. Одинъ изъ крестьянъ, присутствовавшiй при этомъ разговоре, "остановилъ барина": "Постой, Ликсанъ Ликсанычъ. Слышалъ ты звонъ, да не знаешь, где онъ... Которую землю Евсей отбилъ, той земли владетель - стало быть, нашъ бывшiй баринъ - и посейчасъ въ присутствiи служитъ, въ крестьянскомъ... Судьи-то, братецъ ты мой, изъ всей волости выборные... Кабы изъ нашей одной деревни они выбирались, небось бы..." - Плохо, разумеется, рекомендуетъ это крестьянскую солидарность, но дальше выходитъ еще хуже. - "Почему вы не заплатили за него этихъ несчастныхъ двенадцати съ полтиной?" допытывается баринъ, "ведь онъ вамъ сделалъ добра на тысячи..." Тутъ вступился другой крестьянинъ: "Въ случае ежели что, и Евсей твой тоже бы нашего брата не помиловалъ... Прикажутъ наказать да прутъ въ руки дадутъ, такъ и Евсей твой..." - "Ну, вотъ!-- стукнувъ кулакомъ, возопилъ баринъ. - Вотъ и сливайся съ ними... Сегодня я сольюсь, а они меня завтра въ волости выдерутъ, либо самого заставятъ драть..."
"сочинено", а прямо взято изъ действительности и отнюдь не можетъ быть разсматриваемо, какъ случайность, какъ отдельные казусы, которые "ничего не доказываютъ". Напротивъ, эти факты съ психологическою необходимостью вытекаютъ изъ всехъ условiй народной жизни какъ прошлой, такъ и настоящей, а потому и даютъ, въ своей совокупности, правильную характеристику быта, нравовъ, понятiй и классовой психологiи крестьянства. Въ этой картине найдутся черты и хорошiя, и безразличныя, но далеко не малая часть ихъ свидетельствуетъ о несомненномъ упадке, о деморализацiи, объ искаженiи человеческой души, объ ея извращенiи.
Въ свое время кое-кто изъ народниковъ обвинялъ Успенскаго въ "клевете" на народъ. Это обвиненiе уже тогда было признано ложнымъ. Съ болью сердца, съ тою же горечью, съ какою произноситъ свои филиппики "балашовскiй баринъ", писалъ Успенскiй свои очерки, и почти все, что говоритъ этотъ "баринъ" о своихъ отношенiяхъ къ народу, было выраженiемъ чувствъ и мыслей самого Успенскаго. А говоритъ "балашовскiй баринъ" следующее.
Онъ - овца, отбившаяся отъ стада, а это стадо - народъ. Въ противоположность Михайле Михайловичу, у котораго связи съ привилегированной средой не порваны, у него уже нетъ съ нею никакихъ связей. Его прежняя жизнь и деятельность - какъ помещика, мирового посредника, земскаго деятеля представляется ему исполненною всякой лжи, фальши, условныхъ понятiй, сделокъ съ совестью,-- онъ отрекся отъ нея навсегда. Возврата для него нетъ. И пусть все его надежды - найти успокоенiе и удовлетворяющую деятельность въ народе или около него - оказались призрачными и сменились горькимъ разочарованiемъ, онъ все-таки останется здесь, въ деревне, куда его прибили волны его прошлой жизни и куда его тянетъ уже не только "идея", но и какой-то слепой инстинктъ, тотъ самый, который заставляетъ отбившуюся овцу искать свое стадо. Стараясь объяснить это чувство, этотъ инстинктъ, онъ пространно развиваетъ популярна въ те времена, но по существу неверную мысль, будто у насъ не было и нетъ "настоящей" - въ европейскомъ смысле - аристократiи и другихъ "правящихъ классовъ", веками оторванныхъ отъ народа и выработавшихъ свою культуру, психологiю, идеологiю. Вспоминаетъ онъ по этому поводу "случайное" происхожденiе крупныхъ владенiй помещиковъ, жалованныя земли, демократическое происхожденiе многихъ громкихъ фамилiй, откуда уже недалеко до утешительнаго вывода, что разложенiе высшихъ классовъ у насъ - дело легкое, выходъ оттуда не такъ ужъ труденъ, и тяготенiе къ народу является не только внушенiемъ совести или идеи, но и стихiйнымъ влеченiемъ демократическаго инстинкта. Высшiе классы вышли изъ народа и, не успевъ отлиться въ законченныя и стойкiя формы, уже разлагаются и выделяютъ изъ своей среды пiонеровъ, инстинктивно тяготеющихъ къ народу и стремящихся слиться съ нимъ.
"иллюстрацiями", которыми народники "расписывали" мужика, видя въ немъ "идеальный типъ", балашовскiй баринъ однако делаетъ уступку властной идее времени, когда говоритъ: "Онъ (мужикъ) такъ же изуродованъ, какъ и нашъ братъ съ краснымъ околышемъ; но знаете что?.. самыхъ образцовыхъ, въ смысле приведенной иллюстрацiи, свойствъ" {Курсивъ мой.}. (229--230). А "приведенная иллюстрацiя", вложенная несколько выше въ уста одного молодого энтузiаста, сводится къ тому, что мужикъ, въ качестве искреннаго земледельца, является типомъ чрезвычайно гармоничнымъ, и разностороннимъ. Онъ самъ удовлетворяетъ всемъ своимъ потребностямъ и работаетъ физически и головой въ самыхъ различныхъ направленiяхъ. По своему онъ и агрономъ, и ботаникъ, и зоологъ, и метеорологъ, и медикъ, и механикъ, и инженеръ, и все, что угодно. Необыкновенная разносторонность мысли и творчества! Читая остроумную страницу, где все это изложено (227--228), неосведомленный въ исторiи нашихъ идей и направленiй читатель, пожалуй, усмотрелъ бы здесь злую иронiю, пародiю... Но не подлежитъ сомненiю, что Успенскiй, воспринявшiй известную "формулу прогресса" Михайловскаго, писалъ эту остроумную страницу съ глубокою верою въ справедливость формулы и, вследъ за Михайловскимъ, виделъ въ крестьянине-земледельце представителя "высшаго типа личности", оставшейся только на "низшей ступени" ея развитiя (съ прибавленiемъ различныхъ ущербовъ, вытекающихъ изъ неблагопрiятныхъ условiй, какими обставлена вся жизнь крестьянина). Формула Михайловскаго въ те годы почти безраздельно господствовала надъ умами передовой части общества. Успенскiй не могъ отнестись къ ней критически, но когда онъ подводилъ подъ нее результаты своихъ наблюденiй надъ народною жизнью, то ему приходилось сдерживать силу своего необыкновеннаго юмора, чтобы не вышло своего рода пародiи на формулу. Читая вышеуказанную страницу, такъ и чувствуешь, что, дай Успенскiй еще немного воли юмору,-- и формула не выдержитъ этого искуса.
И действительно, Успенскiй своей дальнейшей литературной деятельностью, самъ того не желая, содействовалъ паденiю формулы Михайловскаго. Изследуя "власть земли" и земледельческаго труда надъ бытомъ, понятiями и психикою крестьянина, онъ показалъ, какъ не оправдывается русской крестьянской действительностью ученiе Михайловскаго о гармоническомъ, всестороннемъ развитiи личности путемъ разделенiя труда между органами (а не между особями) и о необходимости различать ступени и типы развитiя. "Типъ", представляемый разносторонностью и "гармоничностью" крестьянской психики, оказывается отнюдь не высшимъ, а низшимъ...
Но объ этомъ у насъ будетъ речь впереди. Вернемся къ балашовскому барину. Свои признанiя онъ оканчиваетъ такъ: "Что же я такое? Я просто {Курсивъ Успенскаго.}... Я отбился, или меня отогнали, не знаю хорошенько, отъ моего стада, отъ народа, съ которымъ у меня нетъ никакой внутренней разницы {Курсивъ мой.}, и я въ тоске шатаюсь по россiйскому интеллигентному пустырю... Куда же пойти, где жить? Тутъ-то вотъ и подвернулись иллюстрацiи къ русскому мужику... Ну, разумеется, больше мне некуда итти, какъ къ нему!.. Я вотъ буду - тутъ!" На вопросъ, что же будетъ онъ делать здесь, въ деревне, онъ отвечаетъ: "Почемъ я знаю!.. Знаю, что мне надо жить тутъ, и больше ничего... Понадоблюсь я имъ - отлично, не понадоблюсь - буду сидеть и пить славянскую..." (240). - Онъ все еще не теряетъ надежды, что со временемъ "понадобится" мужикамъ... "Кой-что я знаю больше ихъ", говоритъ онъ: "стало-быть - жить тутъ и ждать... Вотъ и все!".
"независящимъ обстоятельствамъ". Успенскiй ограничивается сообщенiемъ, что "разсказывали о прiезде какой-то дамы" и что "въ исторiи барина вообще оказывалась какая-то невысказанная и необъясненная имъ сторона". Во всякомъ случае "овца" такъ и осталась "безъ стада".
4.
шедшихъ въ народъ съ проповедью утопическаго соцiализма, съ глубокою, но совершенно, наивною верою въ близость "соцiальнаго переворота". Политическiе процессы того времени (въ особенности "процессъ 50-ти" 1877 г.) показали изумленному обществу, что въ рядахъ молодого поколенiя есть исключительно-высокiя, идеалистическiя натуры, готовыя на все жертвы ради идеи, воспринятой ими со всемъ жаромъ глубокой психологической религiозности. Это были такъ называемые "мирные пропагандисты", которые ставили себе задачей подготовить народъ къ грядущей "революцiи", прояснить его понятiя, просветить его разумъ, и полагали, что исконное народное мiросозерцанiе, народный взглядъ на землю - какъ на Божью, общинное землевладенiе и т. д. могутъ служить благопрiятною почвою для соцiалистической пропаганды. Предполагалось, что мужикъ, такъ сказать,-- прирожденный соцiалистъ, которому не достаетъ только просвещенiя, и что начало обновленiю Россiи, а вследъ за ней, пожалуй, и всего мiра, должно быть положено именно въ деревне,-- въ той русской деревне, къ которой такъ пристально присматривался Глебъ Успенскiй, открывая въ ней все пущую "мерзость запустенiя".
"Пропагандистское" движенiе 70-хъ годовъ, при всемъ его европеизме и "космополитизме", было специфически-русское, народническое. Идеологiя молодыхъ пропагандистовъ основывалась на все такой же идеализацiи мужика и деревенскихъ "устоевъ", какая составляла отличительную черту и базисъ ученiя народниковъ, утверждавшихъ, что все отрицательныя стороны народной жизни должны быть признаны явленiемъ наноснымъ и не захватываютъ ея глубинъ, что, напр., деревенское кулачество есть нечто почти случайное, созданiе внешнихъ условiй, постороннихъ деревне, что если разлагаются "устои" народнаго быта, то это происходитъ въ силу пагубныхъ влiянiй города, цивилизацiи и т. д., и т. д.
И вотъ, какъ бы въ ответъ на все это, Глебъ Успенскiй писалъ:
"Мы охотно веримъ въ дурное влiянiе на деревню массы пришлыхъ элементовъ, но никоимъ образомъ не можемъ только ими объяснять деревенскаго кулачества, то-есть выделенiя среди деревенской массы личностей, эксплоатирующихъ эту самую массу. Беда именно въ томъ и состоитъ, что кулачество - явленiе не наносное, а внутреннее, что это не пятно, которое можно стереть, а язва, органическiй недугъ" ("Малыя ребята", т. II, 280).
Изучая деревню, Успенскiй приходилъ къ безотрадному заключенiю, что весь умъ, талантъ, вся духовная сила мужика пошли на кулачество, на созданiе самобытныхъ формъ хищничества, и ничего другого, равносильнаго ему "по разработке и технике", "деревенская жизнь за последнее время не представляетъ" (тамъ же). Деревня ничего не противопоставила кулачеству, не выработала никакихъ формъ солидарности, самопомощи, которыя могли бы соперничать съ нимъ. Успенскiй утверждаетъ, что ничего подобнаго въ деревне нетъ, между темъ какъ "до кулачества, до холоднаго, обезчеловеченнаго взгляда на людскiя отношенiя деревенскiй человекъ дошелъ именно, и къ несчастью, собственнымъ умомъ, и при томъ умомъ сильнымъ, наблюдательнымъ, безстрашнымъ" (281).
пущаго разгара нашего народническо-соцiалистическаго движенiя. И любопытно отметить, что эти отзывы ничуть не мешали популярности Успенскаго въ среде передовой молодежи. Дело представляется такъ, какъ будто на эти отзывы не обращали вниманiя, пропускали ихъ мимо ушей. Успенскаго усердно читали, но брали изъ его сочиненiй только то, что казалось подходящимъ къ господствующему направленiю. Подходящимъ оказывался, напр., его протестъ противъ капитализма, противъ всехъ видовъ хищничества, противъ безправiя, "прижимки", противъ отрицательныхъ сторонъ "буржуазной" цивилизацiи и т. д. Все это принималось, а все прочее, что не подходило къ направленiю властныхъ идей времени, либо оставалось просто незамеченнымъ, либо получало иное истолкованiе. - Въ общемъ, можно сказать, Успенскiй въ 70-хъ и частью еще въ 80-хъ годахъ оставался непонятымъ.
Это достаточно хорошо объясняется гипнотизирующею властью идей. Ведь адепты этихъ идей столь же усердно изучали Лассаля и Маркса. Последнiй былъ особенно популяренъ, и его имя было для народниковъ-соцiалистовъ 70-хъ годовъ непререкаемымъ авторитетомъ. И однако трудно найти более вопiющее противоречiе, какъ то, которое обнаруживается между ученiемъ Маркса съ одной стороны и идеологiей русскихъ пропагандистовъ и другихъ фракцiй нашего революцiоннаго движенiя 70-хъ годовъ - съ другой.
"русскими учениками Маркса" {Бельтовымъ (Плехановымъ), П. Б. Струве, М. И. Туганъ-Барановскимъ и др. - Въ 70-хъ годахъ на точке зренiя последовательнаго марксизма стоялъ Н. И. 3иберъ, решительный противникъ народничества. Но - по мотивамъ этическаго и политическаго порядка - онъ уклонялся отъ гласной полемики съ народниками.},-- и возгорелась ожесточенная распря между "народниками" и "марксистами". Тогда-то эти последнiе вспомнили и Гл. Успенскаго. Въ его сочиненiяхъ они открыли многое, на чемъ они могли опереться въ споре съ противниками. Блестящая статья Бельтова (Г. В. Плеханова) впервые разъяснила истинный смыслъ и значенiе техъ сторонъ литературной деятельности Успенскаго, которыя дотоле оставались невыясненными.
Итакъ, Успенскiй въ 70-хъ годахъ былъ не вполне понятъ по той же причине, по которой былъ не понятъ, какъ следуетъ, и самъ Марксъ. Но въ отношенiи къ первому приходится сделать одну оговорку: къ числу не вполне понимавшихъ Глеба Успенскаго принадлежалъ и самъ Глебъ Ив. Успенскiй... Не только другiе, но и онъ самъ не отдавалъ себе вполне яснаго отчета въ смысле и значенiи своихъ наблюденiй надъ народною жизнью и своей критики крестьянскаго мiросозерцанiя. Онъ оставался адептомъ идеи, которую самъ разрушалъ. Выше я указалъ на некоторое внутреннее противоречiе, проскользнувшее въ признанiяхъ "балашовскаго барина", который, после уничтожающей критики крестьянскихъ нравовъ, понятiй и даже этики, утверждаетъ, что въ мужике все-таки сохраняются черты, приближающiя его къ тому идеалу "иллюстрированнаго" крестьянина, о которомъ твердили народники и утописты. Это противоречiе красною нитью проходитъ по сочиненiямъ Гл. Успенскаго. Плодомъ усиленной работы мысли надъ вопросами, вытекавшими изъ этого противоречiя, явились прежде всего такiя значительныя произведенiя Успенскаго, какъ "Власть земли" и очерки "Крестьянинъ и крестьянскiй трудъ", къ разсмотренiю которыхъ намъ теперь и предстоитъ обратиться.