ГЛАВА XI.
Достоевскiй въ 70-хъ годахъ.
1.
Достоевскiй былъ славянофилъ (правда, на свой ладъ), и въ его взглядахъ на вещи было много такого, что резко расходилось съ понятiями, господствовавшими въ передовыхъ кругахъ общества. По некоторымъ вопросамъ онъ выступалъ какъ консерваторъ. При желанiи можно даже найти въ его сочиненiяхъ кое-какiе признаки, дающiе возможность причислить его къ врагамъ освободительнаго движенiя и прогресса. И при всемъ томъ, въ мiросозерцанiи и еще больше въ самомъ душевномъ укладе этого необыкновеннаго человека были такiя стороны, которыми онъ сближался съ передовыми кругами 70-хъ годовъ,-- было некоторое избирательное сродство между нимъ и самимъ "духомъ" этого времени.
Достоевскiй былъ убежденный народникъ, доходившiй до обожанiя народа, до крайней идеализацiи его. По его разуменiю, русскiй народъ, подъ оболочкою внешней грубости и нередко жестокихъ нравовъ, скрываетъ чуть ли не настоящую святость, исключительную душевную красоту. "Судите нашъ народъ не по тому, чемъ онъ есть, а по тому, чемъ онъ желалъ бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его въ века мученiй; они срослись съ душой его искони и наградили ее навеки простодушiемъ и честностью, искренностью и широкимъ всеоткрытымъ умомъ, и все это въ самомъ привлекательномъ гармоническомъ соединенiи..." Такъ говорилъ Достоевскiй въ "Дневнике писателя" въ 1876 г. (февр., II: статья "О любви къ народу. Необходимый контрактъ съ народомъ"),-- въ самый разгаръ "хожденiя въ народъ" и соцiалистической пропаганды. Онъ исходилъ, стало быть, изъ предпосылокъ, очень близкихъ къ темъ, отъ которыхъ отправлялись и адепты утопическаго соцiализма, полагавшiе, что.. мужикъ - прирожденный соцiалистъ, что его исконные, идеалы совпадаютъ-съ высокимъ соцiалистическимъ идеаломъ.
"Дневника", въ ряду которыхъ, безъ всякаго сомненiя, передовая интеллигенцiя 70-хъ годовъ занимала видное место, находили здесь - по вопросу о народе и объ отношенiяхъ между нимъ и высшими классами - много мыслей и чувствъ, которыя шли отъ сердца къ. сердцу. Славянофильскую точку зренiя, выводы и то, что можно бы назвать "программою" Достоевскаго, передовая молодежь, конечно, не могла принять, но основной "догматъ" о высокихъ качествахъ русскаго народа и о его великой миссiи въ грядущемъ обновленiи человечества,-- "догматъ", на которомъ основывалась самая возможность попытокъ соцiалистической пропаганды въ народе и всехъ опытовъ "опрощенiя", былъ выраженъ Достоевскимъ съ такою глубокою верою, съ такою проникновенною силою искренности, что невольно своею проповедью онъ, такъ сказать, подливалъ масла въ огонь. Отвергая ученiе европейскаго соцiализма и порицая его пропаганду въ народе, Достоевскiй въ то же время энергично, хотя и непреднамеренно, поддерживалъ въ молодежи ту систему понятiй и чувствъ, которая была психологическимъ основанiемъ революцiонныхъ иллюзiй нашихъ соцiалистовъ. Для подвига, для отреченiя отъ всехъ благъ земныхъ и принесенiя себя въ жертву "идее" народа еще мало сознанiя нравственной ответственности передъ нимъ,-- необходимо обожанiе, нужна глубокая вера въ высокое достоинство, въ исключительное величiе "народнаго духа". Эту веру проповедывали чистые народники, но никто изъ нихъ не могъ сравняться съ Достоевскимъ фанатизмомъ и радикализмомъ въ ея исповеданiи. Въ народнической проповеди Достоевскаго было что-то безоглядное, изступленное, недопускающее ни уступокъ, ни возраженiй,-- а это и есть то самое, на что русскiй "идейный" читатель всегда былъ падокъ...
"Въ русскомъ народе,-- писалъ Достоевскiй въ томъ же февральскомъ No "Дневника" 1876 г.,-- нужно уметь отвлекать красоту его отъ наноснаго варварства". - Вотъ тезисъ, который, напр., для Гл. Успенскаго требовалъ разныхъ оговорокъ и ограниченiй, а для Достоевскаго былъ аксiомой, не нуждающейся въ доказательствахъ и только допускающею кое-какiя поясненiя, въ виде иллюстрацiи. Въ качестве таковой онъ приводитъ (тамъ же) два воспоминанiя: одно изъ своей жизни на каторге, а другое изъ своего детства, когда ему было 9 летъ. Сперва нарисовалъ онъ дикую сцену расправы пьяныхъ каторжниковъ съ татариномъ, при виде которой ссыльный полякъ, товарищъ Достоевскаго по несчастью, сказалъ ему: je hais ces brigands! {"Я ненавижу этихъ разбойниковъ!"}. На Достоевскаго эта сцена произвела удручающее впечатленiе. Онъ вспоминаетъ: "Безобразныя, гадкiя песни, майданы съ картежной игрой подъ нарами, несколько уже избитыхъ до полусмерти каторжныхъ, за особое буйство, собственнымъ судомъ товарищей и прикрытыхъ на нарахъ тулупами, пока оживутъ и очнутся,-- несколько разъ уже обнажавшiеся ножи,-- все это въ два дня праздника до болезни истерзало меня. Да и никогда не могъ я вынести безъ отвращенiя пьянаго народнаго разгула, а тутъ въ этомъ месте особенно..." - И вотъ онъ забрался на свои нары, притворился спящимъ ("къ спящему не пристанутъ, а межъ темъ можно мечтать и думать") и погрузился въ воспоминанiя. Ему припомнился одинъ случай изъ далекаго детства, въ деревне: однажды, гуляя въ поле, онъ испугался: ему померещилось, что кто-то крикнулъ: волкъ!-- Проезжавшiй мужикъ Марей успокоилъ ребенка: "Ишь ведь испужался, ай-ай! Полно, родный!... Ну, полно же, ну, Христосъ съ тобой, окстись!.." и т. д. Мало-по-малу ребенокъ успокоился подъ влiянiемъ ласковыхъ словъ мужика. Мужикъ Марей пожалелъ барченка и отнесся къ нему "по человечеству", обнаружилъ редкую деликатность души. - Предвидя возраженiе, что не нужно быть непременно русскимъ мужикомъ, чтобы пожалеть и успокоить испуганнаго ребенка, Достоевскiй пишетъ: "Конечно, всякiй бы ободрилъ ребенка, но тутъ, въ этой уединенной встрече, случилось какъ бы что-то совсемъ другое, и если бъ я былъ собственнымъ его сыномъ, онъ не могъ бы посмотреть на меня сiяющимъ более светлою любовью взглядомъ, а кто его заставлялъ?.." - Пояснивъ, что ласка мужика была въ данномъ случае совершенно безкорыстною, Достоевскiй продолжаетъ: "Встреча была уединенная, въ пустомъ поле, и только Богъ, можетъ, виделъ сверху, какимъ глубокимъ и просвещеннымъ человеческимъ чувствомъ и какою тонкою, почти женственною, нежностью можетъ быть наполнено сердце иного грубаго, зверски-невежественнаго крепостного русскаго мужика, еще и не ждавшаго - не гадавшаго тогда о свободе..." Вотъ именно это воспоминанiе и заставило Достоевскаго взглянуть на буйствовавшихъ каторжниковъ, избившихъ татарина, совсемъ другими глазами. Тутъ у него "вдругъ, какимъ-то чудомъ, исчезла совсемъ всякая ненависть и злоба..." - Онъ съ сошелъ наръ и сталъ вглядываться въ лица каторжниковъ. - "Этотъ обритый и шельмованный мужикъ, съ клеймами на лице и хмельной, орущiй свою пьяную сиплую песню, ведь, это тоже, можетъ быть, тотъ же самый Марей..." - И когда въ тотъ же вечеръ онъ встретилъ ссыльнаго поляка, онъ подумалъ: "Несчастный! У него ужъ не могло быть воспоминанiй ни о какихъ Мареяхъ и никакого другого взгляда на этихъ людей, кроме: je hais ces brigands!" - "Нетъ,-- заключаетъ Достоевскiй,-- эти поляки вынесли тогда более нашего!"
Последняя фраза особенно характерна. У несчастныхъ поляковъ не можетъ быть столь утешительнаго взгляда на народъ, ибо, какъ доподлинно известно, душевная красота, проявленная Мареемъ, это - привилегiя только русскаго народа. Ни въ польскомъ, ни въ какомъ другомъ народе такихъ Мареевъ нетъ, а если бы таковые и встретились, то это были бы исключенiя, частные случаи, между темъ какъ у насъ чуть ли не въ каждомъ мужике такъ или иначе скрывается, хотя бы невидимкою, все тотъ же душевнопрекрасный Марей. Такова подлинная сущность души русскаго крестьянина, легко обнаруживаемая подъ налетомъ привитого варварства и проявляющаяся такими чертами, какъ "простодушiе, чистота, кротость, широкость ума и незлобiе..." ("Дневникъ", 1876 г., февр., II). - Сказывается она также и темъ, что русскiй человекъ, делая подлости и разныя мерзости, хорошо сознаетъ, чтопоступаетъ подло и мерзко, и что такъ поступать не следовало бы... Стоитъ выписать место, где Достоевскiй говоритъ объ этомъ: "Я какъ-то слепо убежденъ похваливаетъ, въ принципъ свою мерзость возводитъ, утверждаетъ что въ ней-то и заключается l'Ordre {Достоевскiй, повидимому, въ самомъ деле думалъ, что западноевропейскiе порядки это не что иное, какъ санкцiя всякихъ мерзостей, и что въ нихъ ничего нетъ, кроме вопiющей неправды, возведенной въ принципъ и въ законъ.} и светъ цивилизацiи, и, несчастный, кончаетъ темъ, что веритъ тому искренно, слепо и даже честно" (тамъ же).
Въ этомъ изумительномъ преимуществе русскаго народа Достоевскiй убежденъ "какъ-то слепо". И действительно, приходится изумляться ослепленiю генiальнаго беллетриста-психолога, навязчивости его предвзятой идеи, его несправедливости и негуманности въ отношенiи къ другимъ народамъ и нацiямъ.
"Изъ записной книжки", опубликованныхъ после его смерти. Въ одной заметке читаемъ: "Идеалъ красоты человеческой - русскiй народъ. Непременно выставить эту красоту, аристократическiй типъ и пр. Чувствуешь равенство невольно; немного спустя почувствуете, что онъ выше васъ". ("Полное собранiе сочиненiй Ф. М. Достоевскаго", 1883 г., I, "Изъ записной книжки", стр. 353). - Въ другомъ месте онъ превозноситъ терпимость русскаго народа: хотя "русскiй народъ весь въ православiи и въ идее его и следовательно, "кто не понимаетъ православiя, тотъ никогда и ничего не пойметъ въ народе", темъ не менее народъ всегда готовъ выслушать человека другихъ воззренiй и обойдется съ нимъ необыкновенно кротко: "О, онъ не оскорбитъ его, не съестъ,-- ни прибьетъ, не ограбитъ и даже слова ему не скажетъ. Онъ широкъ, выносливъ и въ верованiяхъ терпимъ..." {Курсивъ мой.} (тамъ же, стр. 360).
"народною правдою". интеллигенцiя, по его воззренiю, должна не только служить народу, просвещать его, защищать его интересы и т. д., но и разделять его понятiя, усвоить его предполагаемые историческiе идеалы и прежде всего его религiю. Если интеллигенцiя не сделаетъ этого, она останется чуждой народу,-- между ними, попрежнему, будетъ пропасть. Оттуда формула: "не возвышая его до себя, любите народъ, а сами, принизившись передъ нимъ..." (Сочинен., т. I., "Изъ зап. кн.", стр. 358). - Достоевскому, повидимому, и въ голову не приходило, что это было бы насилiемъ надъ своею совестью, духовнымъ рабствомъ и худшимъ видомъ лицемерiя.
аристократами. Движенiе 70-хъ годовъ, вопреки всякой очевидности, онъ упорно отказывался признавать демократическимъ. Вотъ что читаемъ въ его письме къ московскимъ студентамъ (отъ 18 апреля 1878 года): "... хожденiя въ народъ произвели въ народе лишь отвращенiе. "Барченки", говоритъ народъ (это названiе я знаю, я гарантирую его вамъ, онъ. такъ назвалъ)...". - Правда, самоотверженнымъ пропагандистамъ и вообще передовой молодежи онъ отдаетъ должное; еще не было у насъ эпохи, "когда бы молодежь... въ большинстве своемъ огромномъ была более, какъ теперь, искреннею, более чистою сердцемъ, более жаждущею истины и правды, более готовлю пожертвовать всемъ, даже жизнью за правду и за слово правды...". - Но все это пропадаетъ даромъ потому только что молодежь идетъ къ народу съ идеями ему чуждыми. - "Вместо того, чтобы жить его жизнью, молодые люди, ничего о немъ не зная, напротивъ, глубоко презирая его основы, напр., веру, идутъ въ народъ не учиться народу {Курсивъ мой.}, а учить его, свысока учить, съ презренiемъ къ къ нему - чисто аристократическая, барская затея!" "Барченки", говоритъ народъ,-- и правъ. Странное дело: всегда и везде, во всемъ мiре, демократы бывали за народъ; лишь у насъ, русскiй нашъ интеллигентный демократизмъ соединился съ аристократами противъ народа: они идутъ въ народъ, "чтобы сделать ему добро", и презираютъ его все обычаи и его основы. Презренiе не ведетъ къ любви!" ("Полное собр. соч.", т. I, "Письма", стр. 334).
Здесь можно было бы уличить Достоевскаго въ подтасовке понятiй и въ игре уловами. Демократы везде и всегда стоили за народъ (въ этомъ и состоитъ демократизмъ), но это не значитъ, что они всегда и везде разделяли исторически-сложившееся мiросозерцанiе своего народа, и демократъ, возстающiй противъ народнаго мiросозерцанiя и разныхъ обычаевъ* и "основъ", отъ этого отнюдь не перестаетъ быть демократомъ. Культъ и идеализацiя народныхъ понятiй, обычаевъ и "основъ" действительно сочетались" иногда съ демократическими стремленiями; но этимъ сочетанiемъ характеризуется только особый, повсюду известный, видъ демократизма, такъ называемое народничество, и, кажется, нигде такъ не былъ популяренъ и живучъ этотъ романтическiй демократизмъ, какъ именно у насъ въ Россiи.
"Дневнике писателя", не должны быть поставлены въ вину самому Достоевскому, котораго несправедливо было бы заподозревать въ неискренности. Это - грехъ не его лично, а того фанатическаго нацiонализма, жертвою котораго онъ сталъ: такой нацiонализмъ съ психологическою необходимостью ведетъ къ софистике, ко лжи, къ подтасовкамъ, къ человеконенавистничеству и изуверству. Можно любить свою нацiональность и народъ, какъ предполагаемаго ея носителя и лучшаго представителя (что въ сущности неверно), но если вы возведете ихъ въ перлъ созданiя и уверуете въ "народныя основы", какъ въ какую-то догму, какое-то откровенiе, то вамъ придется поневоле примириться со всевозможными дикостями и несообразностями, какими преисполнены все исторически сложившiяся народныя мiросозерцанiя. А когда вамъ укажутъ на нихъ, вы, по свойственной всякому фанатически верующему слабости, начнете изворачиваться, подтасовывать и лгать самому себе. Мы хотимъ думать, что, если бы Достоевскiй прожилъ до конца 80-хъ годовъ, онъ отрекся бы отъ своего нацiонализма и шовинизма, онъ одумался бы, какъ во-время одумался горячiй почитатель его - Влад. Соловьевъ.
студентовъ московскими мясниками. И вотъ Достоевскiй утверждаетъ, что эти мясники - вовсе не чернь, какъ говорила либеральная печать, а подлинный народъ, и что избiенiе было выраженiемъ "протеста" онъ, конечно, не одобряетъ ("ибо кулаками никогда ничего не докажешь") {Укажу мимоходомъ, что для христiанина, какимъ считалъ себя Достоевскiй, это мотивъ недостаточный; недостаточенъ онъ и для всякаго гуманнаго человека.}, но однако признаетъ ее въ порядке вещей ("такъ бывало всегда и везде, во всемъ мiре, у народа"). По существу же народъ правъ въ гневе своемъ. Онъ уже начинаетъ сознавать всю ложь и все отщепенство русскаго образованнаго общества, которое насквозь прогнило. Передовая молодежь - это дети того же прогнившаго общества; она заражена все темъ же пагубнымъ "европеизмомъ". Правда, передовая молодежь сама отворачивается отъ "общества" и обращается къ народу (этому Достоевскiй вполне сочувствуетъ), но молодежь делаетъ непоправимую ошибку темъ, что проповедуетъ народу чуждыя ему понятiя. Народъ не можетъ не протестовать противъ этихъ понятiй. Молодежь космополитична, народъ нацiоналенъ: разладъ между ними неизбеженъ. "А между темъ,-- говоритъ Достоевскiй,-- въ народе все наше спасенiе..." "Это длинная тема", замечаетъ онъ тутъ же въ скобкахъ, уклоняясь отъ развитiя ея...
Если понимать фразу "въ народе все наше спасенiе" въ томъ смысле, что благосостоянiе просвещенiе народа есть необходимое условiе благополучiя общества и всего государства, то это выйдетъ тема вовсе не длинная; развивать ее студентамъ, обратившимся къ Достоевскому, было бы, въ самомъ деле, излишнею тратою времени: студенты отлично знали и понимали эту банальную истину. Но подъ "спасенiемъ", котораго нужно искать въ народе, Достоевскiй понималъ нечто иное, и это была действительно "длинная тема", которую онъ усердно "развивалъ" въ "Дневнике писателя". Она была темъ более "длинна" и сложна, что, по славянофильскому воззренiю Достоевскаго, въ русскомъ народе приходится искать "спасенiя" не только "намъ", но и Европе, всему цивилизованному мiру. Эта фантастическая идея русскаго мессiянизма была одною изъ излюбленныхъ идей Достоевскаго. Онъ высказывалъ ее и въ письмахъ, и въ "Дневнике писателя". Съ наибольшею определенностью выражена она въ статье "Признанiя славянофила" ("Дневн. писат.", 1877, iюль - авг.). Здесь онъ говоритъ, что славянофильство понимаютъ различно, самъ же онъ разумеетъ подъ имъ следующее: оно есть "духовный союзъ всехъ верующихъ въ то, что великая наша Россiя, во главе объединенныхъ славянъ, скажетъ всему мiру, всему европейскому человечеству и цивилизацiи его свое новое, здоровое и еще неслыханное мiромъ слово. Слово это будетъ сказано во благо и во истиу уже въ соединенiе всего человечества новымъ, братскимъ, всемiрнымъ союзомъ, начала котораго лежатъ въ генiй славянъ, а преимущественно въ духе великаго народа русскаго..." - Это "слово" и разрешитъ ко всеобщему удовольствiю "многiя изъ самыхъ горькихъ и роковыхъ недоразуменiй западно-европейской цивилизацiи". Подъ этими "недоразуменiями" следуетъ понимать, главнымъ образомъ, соцiальный вопросъ, борьбу западно-европейскаго пролетарiата съ буржуазiей и революцiонный соцiализмъ, о чемъ въ другомъ месте "Дневника" (февр., 1877 г., статья III: "Злоба дня въ Европе") говорится съ полною определенностью. - Россiя, во главе объединенныхъ славянъ, порешитъ этотъ общеевропейскiй, мiровой вопросъ огромной сложности просто темъ, что скажетъ какое-то новое "слово". Это магическое слово подготовляется "духовнымъ союзомъ" славянофильски-верующихъ... "Вотъ къ этому-то отделу убежденныхъ и верующихъ принадлежу и я", заключаетъ Достоевскiй свое profession de foi.
Если устранить славянъ, которыми передовая - интеллигенцiя, не смотря на увлеченiе (незадолго передъ темъ) герцеговинскимъ возстанiемъ, очень мало интересовалась, то этотъ русскiй мессiянизмъ Достоевскаго окажется вовсе не столь чуждымъ ей, какъ могло бы показаться на первый взглядъ. Въ рядахъ передовой соцiалистически настроенной молодежи были лица, думавшiя, что соцiальный вопросъ у насъ, въ Россiи, разрешится легче и лучше, чемъ въ Зап. Европе, и мы, решивъ его, покажемъ, такъ сказать, примеръ остальному человечеству. Въ его решенiи у насъ главная роль выпадаетъ, конечно, на долю самого народа, этого прирожденнаго соцiалиста, доселе сохранившаго общинные порядки, то и дело выделяющаго соцiалистическiя секты и совершенно нетронутаго пагубными буржуазными вожделенiями и вредными понятiями о частной собственности на землю. Земля - ничья, Божья - таковъ народный идеалъ, совпадающiй будто бы съ выводами новейшаго соцiализма...
"лжеученiе", порожденное темъ же. гнiющимъ Западомъ", а соцiальный вопросъ въ Россiи онъ сводилъ на нетъ, полагая, что все "недоразуменiя" между народомъ и высшими слоями разрешатся, какъ-то сами собою, путемъ "самоусовершенствованiя", силою моральной проповеди, силою христiанскаго идеала, присущаго народной душе. Но при всехъ этихъ разногласiяхъ внутреннее, психологическое родство утопiи и иллюзiй Достоевскаго съ утопiями и иллюзiями соцiалистовъ 70-хъ годовъ представляется несомненнымъ: это были только разные плоды, взрощенные на одной и той же почве, именно на идеализацiи и культе русскаго народа.
3.
Сближался Достоевскiй съ соцiалистами 70-хъ годовъ и на другомъ пункте: онъ питалъ жгучую ненависть и великое презренiе къ буржуазiи, къ капитализму, къ западноевропейскимъ порядкамъ, основаннымъ на господстве буржуазiи, и наконецъ - къ нашимъ конституцiоналистамъ и умереннымъ либераламъ, мечтавшимъ объ "увенчанiи зданiя" (реформъ 60-хъ годовъ учрежденiемъ народнаго представительства), о русскомъ парламенте по европейскому образцу. Обо всемъ этомъ онъ говорилъ не иначе, какъ съ раздраженiемъ, напр.: "А Россiю-то подгоняютъ: почему это она не Европа?.. Решено, наконецъ, и разрешенъ вопросъ: оттого де, что не увенчано зданiе. И вотъ все до единаго кричатъ объ увенчанiи зданiя..." ("Изъ зап. книжки", т. I, 363). - Вместе съ темъ Достоевскiй отрицалъ и бюрократiю, которую онъ считалъ, по примеру другихъ славянофиловъ, порожденiемъ все того же гнилого Зарада, пересаженнымъ къ намъ Петромъ Великимъ. Административная опека" надъ Россiей (т. I, 362) была ему ненавистна, въ той же мере, какъ и конституцiя. И вотъ онъ эти два объекта своей ненависти соединилъ вместе, въ одинъ пугающiй призракъ: конституцiя на европейскiй ладъ будетъ, по его мненiю, только видоизмененiемъ или дальнейшимъ развитiемъ все той же административной опеки, которая только осложнится "говорильней"'. Нашъ будущiй парламентъ рисовался ему въ виде учрежденiя, где либеральные господа будутъ упражняться въ красноречiи: "изъ белыхъ жилетовъ выработаются лишь говоруны, а дела все-таки не будетъ". "Типъ говоруна" уже выработался - именно въ бюрократiи: "Выходитъ, напримеръ, сановникъ и говоритъ собравшимся подчиненнымъ. Господи, что иной разъ говоритъ!" - Передовые люди (либералы) также мастера на это: какъ заговоритъ,-- "ни концовъ, ни началъ, дурманъ! Часа полтора говоритъ. Этотъ типъ выработался..." - Онъ-то и возсiяетъ при конституцiи... (I, 363). - Либеральная интеллигенцiя, по своей психологiи,-- это въ сущности то же самое чиновничество, и будущiй парламентъ окажется въ полномъ согласiи'' и единенiи съ бюрократiей: "... теперешнiй чиновникъ - это европеизмъ, это сама Европа, и эмблема ея, это именно идеалы Градовскихъ и Кавелиныхъ. Стало быть, чтобы быть последовательнымъ либераламъ и европейцамъ нашимъ надо бы стоять за чиновника, въ настоящемъ лице его, съ малыми лишь измененiями, соответствующими прогрессу времени и практическимъ его указанiямъ. А впрочемъ, что жъ я? Они ведь за это въ сущности и стоятъ. Дайте имъ хоть конституцiю, они и конституцiю прiурочатъ къ административной опеке Россiи" (І, 362).
сохрани - сразу пустить туда "интеллигента"! Земскiй соборъ изъ мужиковъ оздоровитъ всю Россiю. - Въ числе выдержекъ "Изъ записной книжки" есть и такая (съ заголовкомъ "Земскiй соборъ"): "И сколько перейдетъ интеллигента! А доктринеры {Т. е., должно быть, соцiалисты, "радикалы" 70-хъ годовъ.} пусть поучатся у народа смиренiю и какъ такое великое дело надобно делать. А великое это дело: царю всю правду сказать. Но съ нихъ надо начать, съ мужиковъ... и пока отнюдь безъ интеллигенцiи. Почему же такъ? А потому, чтобы интеллигенцiя, когда услышитъ отъ народа всю правду, поучилась-бы сама этой правде, прежде чемъ свое-то слово начать говорить, какъ плодотворно будетъ обученiе, сколько перебегутъ, какъ осиротеютъ доктрины, вся молодежь отъ нихъ отшатнется, даже взрыватели отшатнутся и примкнутъ къ русской правде. Останутся только старые доктринеры, отжившiе свой срокъ, колпаки и либералы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ" (т. I, "Изъ зап. кн.", 365). - Въ другой заметке читаемъ: "Я, какъ и Пушкинъ,-- слуга царю, потому что дети его, народъ его не гнушаютей слугой царевымъ. Еще больше буду слуга ему, когда онъ действительно поверитъ, что народъ ему дети. Что-то очень ужъ долго не веритъ" (I, 366).
Въ январскомъ номере "Дневника" 1881 года Достоевскiй пространно и въ свойственномъ ему тоне фанатической убежденности развиваетъ эту славянофильскую мысль (что царь - отецъ, а русскiй народъ - его дети) и настаиваетъ на томъ, что народу должно быть оказано безусловное доверiе. Онъ утверждаетъ также, что у насъ можетъ утвердиться "самая полная гражданская свобода", полнее чемъ въ Северной Америке... Эта свобода "созиждется лишь на детской любви народа къ царю, какъ отцу". - "Итакъ,-- заключаетъ онъ,-- этакому ли народу отказать въ доверiи? Пусть скажетъ онъ самъ о нуждахъ своихъ и полную о нихъ правду..."
"Дневника" былъ лебединою песнью Достоевскаго (онъ умеръ 28 января того же 1881 года), пропетою въ дни "диктатуры сердца" и либеральныхъ начинанiй графа Лорисъ-Меликова...
4.
"Дневникъ писателя" сталъ выходить съ января 1876 года и сразу же привлекъ къ себе сочувственное вниманiе всего образованнаго общества. Нельзя сказать, чтобы все или многiе непременно ожидали найти въ "Дневнике" новое слово. Но все знали, что Достоевскiй будетъ говорить отъ всего сердца, и все, что онъ скажетъ, будетъ исповеданiемъ глубоко-искренней души, чуткой ко всякаго злобе дня и века. Въ томъ же 1876 году Достоевскiй "имелъ 1.982 подписчика, и, кроме того, въ розничной продаже каждый номеръ расходился въ 2.000--2.50Ф экземпляровъ. Некоторые же номера потребовали 2-го и даже 3-го изданiя, напр., январскiй. Въ 1877 году было около 3.000 подписчиковъ и столько же расходилось въ розничной продаже". Такъ свидетельствуетъ H. Н. Страховъ въ статье "Матерiалы для жизнеописанiя Ф. М. Достоевскаго" (Полное собранiе сочин. Ф. М. Достоевскаго, т. I, стр. 300). - По тому времени и для такого изданiя, какъ "Дневникъ", это былъ успехъ весьма значительный. Въ 1878 и 1879 гг. "Дневникъ" не выходилъ (по разстроенному здоровью автора), но въ 1880 году Достоевскiй выпустилъ одинъ номеръ, где была напечатана его знаменитая речь о Пушкине, и этотъ номеръ разошелся въ несколько дней въ количестве 4.000 экземпляровъ, после у чего было сделано второе изданiе (въ 2.000 экз.), также скоро раскупленное. Наконецъ, предсмертный январскiй номеръ 1881 г. былъ выпущенъ въ количестве 8.000 экземпляровъ, которые были "распроданы въ дни выноса и погребенiя" Достоевскаго (Страховъ, тамъ же); второе изданiе было также раскуплено целикомъ въ количестве 6.000 экземпляровъ. - Эти цифры наглядно показываютъ, какъ сильно возрасла популярность Достоевскаго въ конце 70-хъ и въ начале 80-хъ годовъ. Къ его слову прислушивалось все образованное общество, большая часть котораго не разделяла его славянофильскихъ воззренiй. Но многiе вполне разделяли его демократическое и народническое направленiе, и почти всехъ, за исключенiемъ отдельныхъ лицъ, подкупала кажущаяся гуманность Достоевскаго, а равно и - столь же фиктивный - радикализмъ его протеста. Такъ или иначе, но установилась тесная связь между писателемъ и обширнымъ кругомъ читающей публики,-- и слово Достоевскаго было "со властью". Оригинальный публицистъ-проповедникъ ощущалъ эту власть, и порою ему казалось, что вотъ-вотъ въ сознанiи общества восторжествуютъ его идеи, и все тлетворныя веянiя "гнилого" Запада будутъ посрамлены... Въ одномъ письме (17-го декабря 1877 г.) онъ говоритъ: "Одно скажу: хоть въ эти два года я и усталъ съ "Дневникомъ", но зато и много доставилъ мне этотъ "Дневникъ" счастливыхъ минутъ, именно темъ, что я узналъ, какъ сочувствуетъ общество моей деятельности. Я получилъ сотни писемъ изо всехъ концовъ Россiи и научился многому, чего прежде не зналъ...". - Въ дальнейшихъ строкахъ письма находимъ некоторую неясность. Достоевскiй говоритъ: "никогда и предположить не могъ я прежде, что въ нашемъ обществе такое множество лицъ, сочувствующихъ вполне всему тому, во что и я верю. Во всехъ этихъ письмахъ, если и хвалили меня, то всего более за искренность и прямоту...". - Кажется, позволительно заключить изъ этихъ словъ, что сочувствiе многочисленныхъ корреспондентовъ Достоевскаго вызывалось не столько положительнымъ содержанiемъ идей, которыя онъ проповедывалъ, сколько его "искренностью" и "прямотою". Властителемъ думъ общества становился самъ писатель, какъ личность, а не его мiросозерцанiе и не его убежденiя, взятыя въ целомъ. На отдельныя стороны его идей, подкупавшiя многихъ, я указалъ выше. Что касается обаянiя самой личности писателя, то, кроме "искренности", "прямоты" и, конечно, огромнаго дарованiя, читающую публику подкупало то, что этотъ писатель выступалъ, какъ моралистъ и проповедникъ Достоевскому (какъ вскоре и Толстому) удалось то, что въ 40-хъ годахъ совсемъ не удалось Гоголю: моральная проповедь на религiозной основе. Наше образованное общество, несмотря на пройденную имъ школу "нигилизма", матерiализма, позитивизма, оставалось (и остается доселе) очень отзывчивымъ и падкимъ на всякую идеологiю, такъ или иначе затрогивающую скрытыя струны религiозности и подымающую вопросы нравственнаго сознанiя. Въ предыдущей главе я указалъ на глубокую психологическую религiозность передовыхъ круговъ интеллигенцiи 70-хъ гг.; для проповеди Достоевскаго почва была готова, и на ней въ 80-хъ годахъ эта проповедь принялась и кое-что изъ нея вошло, какъ элементъ въ последующее развитiе нашихъ идеологiй.
По некоторымъ намекамъ въ письмахъ Достоевскаго можно судить о силе и обаянiи проповеднической и моральной стороны въ публицистике "Дневника". Некоторыя читательницы (въ данномъ случае читательницы важнее читателей), не довольствуясь темъ, что давалъ ихъ душе "Дневникъ", вступали. въ переписку съ авторомъ. Одной изъ изъ нихъ онъ пишетъ: "Что же до писемъ, то на этотъ счетъ я скучливъ: я не умею писать письма и боюсь писать. Пишешь съ жаромъ, пишешь много (это случалось), и вдругъ какая-нибудь черточка - и все письмо понимается на изнанку... --... Вотъ недавно одна госпожа очень обиделась, когда я (не зная ея вовсе) отказался вести съ нею предложенную ею мне постоянную переписку. наверно {Курсивъ Достоевскаго.}, что способенъ скорее вселить разочарованiе и отвращенiе. Я убаюкивать не мастеръ, хотя иногда брался за это. А ведь многимъ существамъ только и надо, чтобы ихъ убаюкивали. (Соч., т. I, письма, стр. 329).
Последнiя слова - знаменательны: действительно, у насъ въ ряду алчущихъ и жаждущихъ правды всегда было не г мало "существъ", "которымъ только и надо, чтобы ихъ убаюкивали", и многiя изъ этихъ "существъ" искали умственнаго убаюкиванiя въ сочиненiяхъ Достоевскаго, действующихъ, какъ наркозъ, и въ его идеяхъ, въ его иллюзiяхъ, торжество которыхъ означало бы, что Россiя заснула, истинно-обломовскимъ сномъ или грезитъ наяву.
великому поэту. Здесь Достоевскiй произнесъ знаменитую речь, которая произвела сенсацiю и нечто въ роде коллективной истерики. Пушкинское торжество было торжествомъ Достоевскаго. Онъ превозносилъ русскую нацiю, какъ такую, которая заключаетъ въ себе стихiю всечеловеческую: онъ говорилъ о великомъ предназначенiи русскаго народа, состоящемъ въ стремленiи къ "братству людей, ко всемiрному, ко всечеловечески-братскому единенiю"; онъ говорилъ о томъ, какъ это чисто-народное стремленiе выразилось и въ типе интеллигента-скитальца, въ Алеко, въ Онегине, въ идеальной русской женщине, въ Татьяне; онъ говорилъ еще о томъ, что интеллигентному скитальцу и искателю всечеловеческой правды надлежитъ теперь смириться передъ народомъ, который эту правду давно знаетъ, "найти себя въ себе" и, смирившись и найдя себя въ себе, потрудиться на народной ниве... Давно пора русской интеллигенцiи выйти на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ". "Смирись, гордый человекъ!-- взывалъ Достоевскiй. - Не вне тебя правда, а въ тебе самомъ; найди себя въ себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду!.."
Какъ сказано выше, публика пришла въ восторгъ неописуемый, Достоевскому сделали овацiю. - Но когда потомъ речь появилась въ печати, она не произвела въ чтенiи и сотой доли того впечатленiя, какое произвела она въ устной передаче,-- и все эти сильныя места, эти яркiя слова, эти смелыя мысли вдругъ потускнели и казались бледными и общими местами славянофильскаго народничества и русскаго мессiянизма {Речь Достоевскаго вызвала полемику и оживленные толки. Ему возражали преимущественно либералы (проф. А. Градовскiй и др.). Съ другой стороны, Глебъ Успенскiй въ "Отеч. 3апискахъ" отозвался остроумной и уничтожающей критикой (см. Сочиненiя Г. И. Успенскаго, т. III, статья "Праздникъ Пушкина").}.
"Братья Карамазовы", которому почитатели Достоевскаго доселе придаютъ особую значительность не только въ творчестве этого писателя, но и въ исторiи нашего религiознаго и моральнаго развитiя. Во всякомъ случае въ 80-хъ годахъ это была одна изъ техъ книгъ, въ которыхъ тогда искали новыхъ откровенiй. Оценке этихъ "откровенiй" и общей характеристике своеобразнаго творчества Достоевскаго мы посвятимъ следующую главу.