II.
Бельтовъ.
Кто виноватъ, что Бельтовъ оказался "лишнимъ человекомъ", * празднымъ туристомъ", не способнымъ найти себе подходящаго дела въ жизни?
Добролюбовъ, который питалъ какъ-бы органическое отиращенiе къ типу "людей 40-хъ гг.",-- ко всемъ этимъ Бельтовымъ, Рудинымъ и т. д., сказалъ бы намъ, что "виноватъ" прежде всего самъ Бельтовъ, "виноватъ" темъ, что онъ - баринъ, баловень, белоручка, человекъ безъ выдержки, не способный къ труду и т. д. Для обоснованiя такого взгляда въ романе найдется не мало данныхъ. Вспомнимъ хотя бы следующiя строки: !
"Побился онъ съ медициной да съ живописью, покутилъ, поигралъ да и уехалъ въ чужiе края. Дела, само собою разумеется, и тамъ ему не нашлось; много, онъ - ничего {Курсивъ мой.}; онъ тратилъ свое время, стреляя изъ пистолета въ тире, просиживая до поздней ночи у ресторановъ и отдаваясь теломъ, душею и кошелькомъ какой-нибудь лоретке". (Часть II, гл. I).
Герценъ, вообще, не щадитъ своего героя и нередко самъ предъявляетъ ему обвиненiя, которыя суровые обвинители 50--60-хъ гг. могли бы только повторить. Прочтемъ еще: "Несмотря на то, что, среди видимой праздности, Бельтовъ много жилъ мыслью и страстями, онъ сохранилъ отъ юности отсутствiе всякаго практическаго смысла въ отношенiи своей жизни"... Этимъ Герценъ мотивируетъ несчастную мысль Бельтова служить по выборамъ: онъ долженъ былъ заранее знать, что ничего изъ этого не выйдетъ, что это - совсемъ не его дело. Побуждаемый, после безплодныхъ скитанiй, "болезненною потребностью дела", онъ не сумелъ найти его и суну лея туда, куда не следовало. Это даетъ поводъ къ следующимъ размышленiямъ: "Счастливъ тотъ человекъ, который продолжаетъ начатое, которому преемственно передано дело: онъ рано прiучается къ нему, онъ не тратитъ полжизни на выборъ, онъ сосредоточивается, ограничивается для того, чтобъ не расплыться,-- и производитъ. Мы чаще всего начинаемъ жить вновь, мы отъ отцовъ своихъ наследуемъ только движимое и недвижимое именiе, да и то плохо хранимъ; оттого по большей части мы ничего не хотимъ делать, а если хотимъ, то выходимъ на необозримую степь,-- иди, куда хочешь, во все стороны - воля вольная, только никуда не дойдешь: это наше многостороннее бездействiе, наша деятельная лень. Бельтовъ совершенно принадлежалъ къ подобнымъ людямъ"... (II, I; "Сочин.", т. I, стр. 205--206).
Эти замечательныя слова заставляютъ насъ призадуматься надъ вопросомъ: "кто виноватъ?" - и заподозреть, что этотъ вопросъ принадлежитъ къ числу очень сложныхъ, очень мудреныхъ и "очень русскихъ". И прежде всего приходитъ намъ въ голову мысль, что, въ конце концовъ, "виновато" отсутствiе культурной и умственной традицiи, въ силу чего даровитый человекъ не получаетъ надлежащей выдержки въ труде, не находитъ себе спецiальнаго дела, не можетъ стать работоспособнымъ деятелемъ жизни. "Виновато"... отсутствiе... Иначе говоря, "виновато" все наше историческое прошлое,-- та "отчужденность" и то "рабство", зрелище которыхъ явилось основанiемъ Чаадаевскаго пессимизма и отрицанiя. Конечно, отсюда еще далёко до систематизированнаго и последовательно-проведеннаго нацiональнаго самоуничиженiя въ духе Чаадаева (и среди западниковъ Герценъ всего менее былъ склоненъ къ тому), но вместе съ темъ тутъ уже дана психологическая возможность "чаадаевскаго настроенiя".
Это настроенiе возникло у Бельтовыхъ, помимо всякихъ теорiй и всякой "философiи исторiи", уже изъ голаго факта ихъ враждебнаго столкновенiя съ тогдашнею русскою действительностью. - Явившись въ городъ NN, Бельтовъ скоро возбудилъ противъ себя ненависть всехъ помещиковъ и всехъ чиновниковъ. Почему? Да просто потому, что Бельтовъ - не Пав. Ив. Чичиковъ (стр; 206), что местное общество видитъ въ немъ человека чужого, и при томъ стоящаго неизмеримо выше среды и презирающаго эту среду. Прочтемъ: "... Бельтовъ - человекъ, вышедшiй въ отставку, не дослуживши 14 летъ и 6 месяцевъ до знака, какъ заметилъ помощникъ столоначальника,-- любившiй все то, чего эти господа терпеть не могутъ, читавшiй вредныя книжонки все то время, когда они занимались полезными картами, скиталецъ по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине, аристократическiй по изяществу манеръ и человекъ XIX века по убежденiямъ,-- какъ его могло принять провинцiальное общество? Онъ не могъ войти въ ихъ интересы, ни они въ его, и они его ненавидели, понявъ чувствомъ, что Бельтовъ - протестъ, какое-то обличенiе ихъ жизни, какое-то возраженiе на весь порядокъ ея..." (И, I; стр. 206.),-- Бельтовъ - представитель передовыхъ идей, просвещенiя, гуманности. И его ненавидятъ и преследуютъ не столько какъ лицо и "аристократа по манерамъ", сколько именно какъ человека просвещеннаго и передового. Это - органическое отвращенiе среды ко всему, что такъ или иначе отзывается гуманностью, умственными интересами,. идеологiей. Оттуда у Бельтовыхъ - въ свою очередь - отвращенiе, презренiе и родъ ненависти къ этой среде: готовая психологическая почва для настроенiй более или менее "чаадаевскихъ",-- въ особенности если человекъ не склоненъ сваливать всю вину на всемогущiя "условiя" дореформенныхъ порядковъ и проникнетъ глубже въ самую суть вещей, и сумеетъ понять всю "самобытность" и всю мощь нашей дикости, нашей культурной скудости, нашей отсталости и вялости,-- этой нацiональной порчи нашей, излеченiе которой есть задача вековъ... Взоръ Герцена проникалъ глубоко, взоръ Белинскаго еще глубже, но только Гоголь, своею генiальною вдумчивостью художника, сумелъ вскрыть самую суть русской "бедности да бедности", тьмы и косности русской жизни,-- какъ впоследствiи умелъ делать это только - Чеховъ.
"Іонычъ" 1898 г.), который столь же одиноко и скверно чувствуетъ себя въ городе С., какъ чувствовалъ себя Бельтовъ въ городе NN. Докторъ Старцевъ - не чета Бельтову: онъ не идеалистъ, не идеологъ, не "скиталецъ"; онъ - просто человекъ наживы; но онъ уменъ, образованъ, и въ молодости у него были и умственные интересы, и стремленiе въ живой деятельности. Прошли годы. Старцевъ разбогателъ, ожирелъ, опустился; но при всемъ томъ между нимъ и средою - целая пропасть. "Обыватели своими разговорами, взглядами на жизнь и даже своимъ видомъ раздражали его. Опытъ научилъ его мало-по-малу, что пока съ обывателемъ играешь въ карты или закусываешь съ нимъ, то это мирный, благодушный и даже неглупый человекъ; но стоитъ только заговорить съ нимъ о чемъ-нибудь несъедобномъ, напримеръ, о политике или науке, какъ онъ становится втупикъ или заводитъ такую философiю, тупую и злую, что остается только махнуть рукой и отойти..."
За эти 50 летъ, протекшiе отъ Бельтова до Старцева,-- чего-чего только не было! Были реформы, и была реакцiя, были войны и революцiонныя движенiя, былъ прогрессъ литературы, науки, школы, былъ и упадокъ школы, науки, литературы, Россiя покрылась сетью железныхъ дорогъ, возникала и падала крупная промышленность, организовалось рабочее движенiе, разорилось крестьянство, размножались и лопались банки и т. д. и т. д.,-- все условiя изменились,-- а культурная бедность все та-же, темнота все та-же, "философiя" обывателя попрежнему "тупа и зла", и психологическiя отношенiя мало-мальски просвещеннаго человека къ окружающей среде, къ обществу остаются, въ существе дела, такими же, какими они были 50 летъ назадъ.
Но возвратимся къ Бельтову. Герценъ отнюдь не склоненъ сваливать всю "вину" на среду, на ея отсталость и темноту (хотя и очень подчеркиваетъ эту сторону вопроса). Какъ мы указали выше, онъ не щадитъ своего героя. Между прочимъ, онъ обращаетъ вниманiе на воспитанiе Бельтова, какъ на одну изъ причинъ его непригодности къ живому делу, его неуменiя действовать въ данной среде и влiять на нее: "У него недоставало того практическаго смысла, который выучиваетъ человека разбирать связный почеркъ живыхъ событiй; онъ былъ слишкомъ разобщенъ съ мiромъ, его окружавшимъ. Причина этой разобщенности Бельтова понятна; Жозефъ {Его воспитатель, швейцарецъ, идеалистъ, рацiоналистъ, поклонникъ Ж. Ж. Руссо.} сделалъ изъ него человека вообще, какъ Руссо изъ Эмиля; университетъ продолжалъ это общее развитiе; дружескiй кружокъ изъ пяти-шести юношей, полныхъ мечтами, полныхъ надеждами настолько большими, насколько имъ еще была неизвестна жизнь за стенами аудиторiи,-- более и более поддерживалъ Бельтова въ кругу идей, не свойственныхъ, чуждыхъ среде, въ которой ему приходилось жить"... - Когда Бельтовъ, наконецъ, вступилъ въ жизнь и столкнулся съ действительностью,-- онъ "очутился въ стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что онъ не могъ приладиться ни къ чему"... (ч. И, гл. I).
Это уже черта времени, и очень характерная, и вместе съ темъ - черта того класса, къ которому принадлежало тогда большинство передовыхъ деятелей, идеологовъ эпохи. Такъ воспитывались Герценъ, Огаревъ, Станкевичъ, Грановскiй и др. Это было наследiе XVIIІ-го века: молодое поколенiе 30-хъ годовъ (высшихъ классовъ общества) выращивалось искусственно и теплично, въ отчужденiи отъ окружающей среды, отъ другихъ классовъ общества, и отчасти (конечно, уже гораздо меньше, чемъ отцы, люди XVIII-го века) денацiонализировалось, усваивая французскiй языкъ, какъ родной, и воспитываясь почти исключительно на иностранныхъ литературахъ и вообще на матерiале не русскомъ, иностранномъ. Этому обстоятельству Герценъ придаетъ большое значенiе, что видно между прочимъ изъ следующей меткой характеристики Жозефа, воспитателя Бельтова: "Онъ былъ человекъ отлично образованный... Въ деле воспитанiя мечтатель съ юношескою добросовестностью виделъ исполненiе долга, страшную ответственность; онъ изучилъ всевозможные трактаты о воспитанiи и педагогiи отъ Эмиля и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного онъ не вычиталъ въ книгахъ,-- что важнейшее дело воспитанiя состоитъ въ приспособленiи молодого ума къ окружающему, что воспитанiе должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, такъ, какъ для каждой страны, еще более для каждаго сословiя, а можетъ быть и для каждой семьи должно быть свое воспитанiе "Донъ-Карлоса", верилъ въ полноту самоотверженiя, не могъ простить Наполеону, что онъ не освободилъ Корсики, и возилъ съ собой - портретъ Паоли. Правда, и онъ имелъ горькiя столкновенiя съ мiромъ практическимъ: бедность, неудачи крепко давили его, но онъ отъ этого еще менее узналъ действительность {Курсивъ мой.}. Печальный бродилъ онъ по чуднымъ берегамъ своего озера, негодующiй на свою судьбу, негодующiй на Европу, и вдругъ воображенiе указало ему на северъ - на новую страну, которая, какъ Австралiя въ физическомъ отношенiи, представляла въ нравственномъ что-то слагающееся въ огромныхъ размерахъ, что-то иное, новое, возникающее... Женевецъ купилъ себе исторiю Левека, прочелъ Вольтерова "Петра I-го" и черезъ неделю пошелъ пешкомъ въ Петербургъ. При девственномъ взгляде своемъ на мiръ, женевецъ имелъ какую-то незыблемую основательность, даже своего рода холодность. Холодный мечтатель неисправимъ: онъ останется на веки вековъ ребенкомъ". (Ч. I, гл. VI).
Передъ нами - типичная фигура мечтателя-доктринера, какихъ было много въ XVIII-мъ веке (въ Зап. Европе), Этотъ типъ встречался нередко и въ ХІХ-мъ, по крайней мере въ первой половине его. Онъ характеризовался смесью рацiонализма съ сентиментальностью ("холодный мечтатель""-- по выраженiю Герцена), склонностью къ построенiю отвлеченнаго человека, оторваннаго отъ места и времени, лишеннаго живыхъ чертъ нацiи, класса, быта, и - къ оперированiю надъ этимъ фантомомъ съ помощью идей и прiемовъ (педагогическихъ, политическихъ, моральныхъ), выведенныхъ дедуктивно изъ апрiорныхъ предпосылокъ, являвшихъ ложный видъ самоочевидности, "аксiомъ". Это походило на ту медицинскую школу, которая отправлялась не отъ наблюденiя и опыта, не отъ клинической индукцiи, а отъ предвзятыхъ общихъ положенiй, которыя представлялись безспорными, а потомъ, при первомъ-же прикосновенiи научной критики, оказались вздоромъ...
"Ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляютъ Володе этимъ отшельническимъ воспитанiемъ. Они сделали все, чтобъ онъ не понималъ действительности; они рачительно завесили отъ него, что делается на серомъ свете, и, вместо горькаго посвященiя въ жизнь, передали ему блестящiе идеалы; вместо того, чтобъ вести на рынокъ и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балетъ и уверили ребенка, что эта грацiя, что это музыкальное сочетанiе движенiй съ звуками - обыкновенная жизнь; они приготовили своего рода нравственнаго Каспара Гаузера"... (Часть I, гл. VI).
"больное место", и неудивительно, что въ романе "Кто виноватъ?" ему уделено такъ много вниманiя. Вопросъ о воспитанiи Бельтова выдвинутъ впередъ и (какъ это уже видно по вышеприведеннымъ выдержкамъ) освещенъ такъ, что читателю невольно навязывается искушенiе - на вопросъ "кто виноватъ?" ответить: виноватъ женевскiй педагогъ, M-r Жозефъ... Иначе говоря, "виновата" его педагогическая система, "виноватъ" Ж. Ж. Руссо, "виновата" рацiоналистическая идеологiя XVIII-го века. Но это уже значитъ - сваливать съ больной головы на здоровую. Рацiоналистическая идеологiя была законнымъ и исторически-необходимымъ продуктомъ западно-европейской умственной культуры. Пересаженная въ Россiю въ XVIII-мъ веке, она либо выраждалась въ лицемерное и сентиментальное фразерство (вспомнимъ "республиканца" и крепостника Карамзина), либо отъ нея оставалось "жеманство - больше ничего" {Выраженiе Пушкина въ "Евг. Он.".}, либо, наконецъ, у людей истинно-просвещенныхъ и искреннихъ, она еще резче оттеняла наше "отчужденiе" и "рабство",-- все то, что послужило психологическимъ основанiемъ чаадаевскаго пессимизма. "Лишнiе люди", воспитанные такъ, какъ воспитался Бельтовъ, еще больше чувствовали свое одиночество среди русской действительности; это воспитанiе и идеалы, имъ внушенные, казались имъ тяжелымъ бременемъ, своего рода веригами, пожалуй - крестомъ, который, волею судебъ, выпалъ имъ на долю. Это было все то же "горе отъ ума"; лишнiе люди - идеологи - становились, при новыхъ условiяхъ, въ положенiе Чацкаго. Неизбежнымъ последствiемъ этого положенiя и являлись те настроенiя, которыя мы называемъ "чаадаевскими". Выходъ оттуда былъ одинъ: распространенiе умственной культуры въ более широкихъ кругахъ общества. Поскольку "лишнiе люди", идеологи 30-хъ - 40-хъ годовъ, служили этому делу, постольку они становились все менее и менее "лишними" и, соответственно, шли на убыль и ихъ "чаадаевскiя настроенiя". Но всегда оставался отъ нихъ некоторый остатокъ или осадокъ - и еще долго будетъ оставаться. Полное, окончательное устраненiе психологической чаадаевщины это все еще дело будущаго... Она исчезнетъ только вместе съ нашей культурною отсталостью, темнотою массъ, дикими понятiями, жестокими нравами...