ГЛАВА XIII.
80-е годы. - "На ущербе", романъ П. Д. Боборыкина.
1.
После трагической кончины Императора Александра II и паденiя графа Лорисъ-Меликова съ его "конституцiонными" замыслами, къ правительственной реакцiи присоединилась и общественная. Торжествующая партiя Каткова и гр. Д. А. Толстого властною рукою направляла вспять внутреннюю политику государства и, казалось, находила себе надежную опору въ сочувствiи и вообще въ настроенiи более или менее широкихъ круговъ общества. Рядъ попятныхъ реформъ, окончательно исказившихъ либеральныя начинанiя Александра И, рядъ ограниченiй, усиленная охрана, институтъ земскихъ начальниковъ, введенiе новаго университетскаго" устава (1884 г.), уничтожившаго автономiю высшей школы, удаленiе, безъ суда и разбирательства, целаго ряда лучшихъ, профессоровъ (Муромцева, Эрисманна, М. Ковалевскаго, Дитятина; Мищенка и др.), закрытiе "Отечественныхъ Записокъ" т. д. и т. д., все это создавало тяжелую атмосферу какой-то безнадежности, безпросветности, у лучшихъ людей опускались руки, и не верилось, чтобы въ более или менее близкомъ будущемъ возможенъ былъ какой-либо поворотъ къ лучшему,-- не предвиделось конца реакцiи. Она тучами сгущалась и надвигалась сверху, она туманомъ подымалась снизу... Лучшимъ людямъ приходилось вольно и невольно устраняться отъ дела, дли тянуть лямку, или придумывать себе, въ стороне отъ общественной жизни, какiе-либо искусственные интересы, чтобы хоть чемъ-нибудь наполнить пустоту жизни. Это сумеречное время отразилось, между прочимъ, въ некоторыхъ разсказахъ Чехова, ярче всего - въ знаменитой "Скучной исторiи".
"На ущербе", отличающемся тою точностью изображенiя и темъ чутьемъ действительности, которыми вообще характеризуются произведенiя этого писателя.
Я остановлюсь на техъ чертахъ, данныхъ въ романе, которыми отмечено, такъ сказать, соцiальное самочувствiе и настроенiе мыслящей части общества въ 80-хъ годахъ, а также - съ большимъ мастерствомъ дiагноза - опознана характерная складка молодого поколенiя того времени, яснее определившаяся позже, къ концу десятилетiя и въ начале 90-хъ годовъ.
Одно изъ главныхъ лицъ романа - профессоръ университета Кустаревъ, добровольно вышедшiй въ отставку, потому что, какъ человекъ, неспособный на компромиссы и сделки съ своею совестью, онъ не могъ ужиться съ новыми порядками. Онъ - убежденный народникъ-радикалъ въ духе 70-хъ годовъ. Ученый публицистъ и общественный деятель, онъ въ 70-хъ годахъ находилъ некоторый просторъ для своей деятельности и могъ проводить свои воззренiя и съ кафедры, и въ печати. Теперь онъ не у делъ и живетъ отшельникомъ на хуторе недалеко отъ Москвы, сотрудничая въ либеральной московской газете, которая, разумеется, стала тише воды, ниже травы. Онъ - не изъ техъ ученыхъ, которые могутъ съ головой уйти въ отвлеченную науку и тамъ обрести забвенiе всехъ скорбей. Онъ - человекъ жизни, гражданинъ, боевая натура, съ крепкими убежденiями, перешедшими въ плоть и кровь, съ живыми негодованiями, съ глубокою потребностью общественной деятельности. Вместе съ темъ онъ, что называется, "душевный" человекъ, съ неисчерпаемымъ запасомъ доброты, сердечности, живого участья къ людямъ. Съ начала до конца романа онъ привлекаетъ читателя гуманностью, чистотою и ясностью своей натуры.
Человекъ строгихъ и вполне определенныхъ убежденiй Кустаревъ всего менее - доктринеръ или сектантъ: въ немъ нетъ и тени узкости и нетерпимости этихъ последнихъ. Къ числу его друзей принадлежитъ некто Ермиловъ, его товарищъ по гимназiи и университету, человекъ совсемъ другого склада и мiросозерцанiя, эпикуреецъ, эстетъ, любопытный типъ дилетанта мысли и благородныхъ убежденiй. Невзирая на все различiе натуръ и умственныхъ интересовъ, Кустаревъ искренно расположенъ къ Ермилову. Последнiй съ своей стороны высоко ценитъ душевныя качества Кустарева, его убежденность, его честную, прямую натуру.
Ермиловъ, вернувшись изъ-за границы, спешитъ навестить стариннаго прiятеля на его хуторе подъ Москвой. Дорогою онъ предается воспоминанiямъ: "и тогда Кустаревъ былъ такой же - приземистый, съ удивленными добрыми глазами, вообще молчаливый; съ прiятелями теплый и словоохотливый; "нутрякъ", какъ кто-то прозвалъ его, склонный къ мечтамъ о всемiрномъ торжестве добра, любящiй излить душу про "гадость" порядковъ и делъ, способный на порывъ, на выходку, за которую по голове не погладятъ. Тогда это было изъ-за товарищей, противъ учителей и начальства, позднее - изъ-за гражданскихъ идеаловъ въ аудиторiяхъ и на сходкахъ, еще позднее - на ученой службе вплоть до добровольнаго выхода въ отставку, после одной исторiи, где онъ въ лицо всемъ сослуживцамъ сказалъ: "съ такими гадостями я, господа, мириться не могу!" вышелъ изъ совета и подалъ прошенiе объ отставке" (ч. I, I).
"Слишкомъ долго накапливалось въ Кустареве чувство невеселыхъ итоговъ за последнiе два-три года... Не горячась, безъ фразъ и восклицанiй... Кустаревъ говорилъ больше о томъ, куда "все" идетъ, чемъ о собственной жизни..." - Онъ говоритъ, что предпочитаетъ перебиваться на хуторе "съ хлеба на квасъ", чемъ жить въ городе, где онъ можетъ гораздо больше заработать, но где все ему теперь такъ претитъ... Впрочемъ, и здесь, на хуторе, онъ оказался "подъ сумненiемъ": "Герой - Разуваевъ... Онъ царитъ и въ уезде... Я для него вредный человекъ, рабочихъ съ пути сбиваю, заработки поднялъ на целую гривну серебромъ. Эхъ, Егоръ Петровичъ, посмотрю я на васъ - благую вы часть избрали: снимаете пенки со сливокъ Европы, сегодня тугъ, завтра тамъ, смотрите на все, какъ древнiй эллинъ-эпикуреецъ!" (I, II).
2.
Присмотримся несколько ближе къ этому "эллину-эпикурейцу". Это - русскiй европеецъ, русскiй парижанинъ, поклонникъ и адептъ западной культурности и - въ частности - той умственной и эстетической утонченности, которая "культивируется" въ мiровыхъ центрахъ цивилизацiи и главнымъ образомъ въ Париже. Онъ - человекъ съ широкимъ литературнымъ образованiемъ, ценитель искусства, знатокъ новейшихъ, преимущественно французскихъ, направленiй въ поэзiи, въ беллетристике, въ литературнной критике. Онъ знаетъ и "смакуетъ" все "новыя слова" въ этихъ - безпечальныхъ - областяхъ не то творчества, не то сочинительства, и упивается стихами Хозе-Марiа-Эредiа. Наша "гражданская" поэзiя ему давно прискучила, какъ и соответственная "публицистическая" критика. Давно прiелись ему наши литературныя направленiя и ихъ органы - наши толстые журналы. Онъ - решительный противникъ вторженiя общественныхъ и моральныхъ тенденцiй въ изящную литературу, въ которой онъ ценитъ исключительно "красоту" формы и производимое ею мозговое возбужденiе или наслажденiе.
Передъ нами - любопытный типъ литературнаго гастронома. Въ русской жизни это типъ - не новый. Такiе Ермиловы уже появлялись въ 30--40-хъ годахъ и въ последующее время; но въ 80-хъ они стали заметнее обрисовываться въ тумане безвременья, получили, если можно такъ выразиться, больше ходу въ жизни и - что любопытно - утрачивали тотъ налетъ кажущейся (а часто и действительной) реакцiонности, который былъ присущъ имъ въ 60-хъ и 70-хъ годахъ. Ермиловъ - ни въ какомъ смысле не реакцiонеръ и числится (лучше сказать, присутствуетъ или толчется) въ рядахъ оппозицiи. Онъ сочувствуетъ освободительнымъ идеямъ и гнушается всякаго компромисса съ торжествующей реакцiей. Эта черта представляется характерной для эпохи 80-хъ годовъ,-- оттуда она перешла и въ 90-е годы; ее же встречаемъ мы и въ наше время. Дiагнозъ Боборыкина блистательно оправдался. Господъ "эстетовъ" и "литературныхъ гастрономовъ" можно только поздравить съ такимъ поворотомъ ихъ политическихъ понятiй. Но выиграло ли освободительное движенiе отъ ихъ "участiя" въ немъ,-- это другой вопросъ, на который ответъ будетъ данъ въ будущемъ, когда исторiя подведетъ итоги всемъ затратамъ переходнаго времени... Но, пользуясь фигурою Ермилова, которая очень типична, мы можемъ и сейчасъ выставить некоторыя соображенiя по этому вопросу.
Прежде всего отметимъ то, что литературный гастрономъ Ермиловъ оказывается своего рода "гастрономомъ" и въ жизни. Ко всему онъ относится какъ-то "гастрономически". И если реакцiонныя поползновенiя, изветы, происки, доносы ему претятъ, то тутъ прежде всего сказывается отвращенiе европейски-воспитаннаго русскаго "джентльмена" къ уродливой стороне отечественнаго регресса. Ермиловъ въ вопросахъ прогресса, политики, общественной борьбы,-- индифферентистъ; но у насъ все реакцiонное по большей части облекается въ такiя дикiя формы и проявляется такъ безобразно, что "порядочному человеку" и темъ более поклоннику "всего изящнаго" психологически невозможно примкнуть къ реакцiонной клике, изступленность которой доходила тогда, въ 80-хъ годахъ, казалось, до крайняго выраженiя, Превзойденнаго только въ наши дни.
"Гастрономическое" отношенiе Ермилова ко всему на свете, къ книгамъ, къ искусству, къ идеямъ, къ людямъ, къ дружбе, къ любви, а всего более - къ хорошенькимъ женщинамъ превосходно обрисовано на всемъ протяженiи романа. Изъ этой обрисовки читатель легко выводитъ общее заключенiе, гласящее, что Ермиловъ это - законченный психологическiй типъ дилетанта жизни, идей, "красоты" и благородныхъ чувствъ и при томъ въ специфически русской форме этого дилетантизма.
западноевропейской, которая давно уже въ высшей степени интенсивна, отличается - пока - преобладающимъ характеромъ экстенсивности. Въ нашей культурной работе мы все еще идемъ по преимуществу въ ширь, а не въ глубь. Придетъ время, когда и для насъ настанетъ чередъ интенсивной работы, къ которой исподволь, словно нехотя, поневоле ъ: ы уже и теперь обращаемся въ кое-какихъ отрасляхъ жизни и мысли. Соответственно преобладающему характеру экстенсивности нашей культуры, и нашъ дилетантизмъ характеризуется разносторонностью умственныхъ интересовъ, "эциклопедизмомъ", широтой размаха въ ущербъ глубине и и основательности разработки. Въ связи съ этимъ въ нашемъ дилетантизме гораздо ярче, чемъ въ европейскомъ, выраженъ моментъ эпикурейства, эстетизма, когда онъ вообще входитъ въ составъ психологiи русскаго дилетанта (что вовсе не обязательно, ибо есть и другiя разновидности русскаго дилетантизма, съ одною изъ которыхъ мы сейчасъ и познакомимся).
Эпикурейскiй дилетантизмъ, это одно изъ старейшихъ явленiй, нашей жизни, и всегда онъ оказывался, рано или поздно, скрыто или явно, чемъ-то болезненнымъ, ненормальнымъ, частно - уродливымъ. Вспомнимъ нашихъ великолепныхъ баръ-"вольтерiанцевъ" XVIIІ-го века, этихъ, по выраженiю Герцена, "иностранцевъ дома, иностранцевъ въ чужихъ краяхъ", эту "умную ненужность", этихъ "праздныхъ зрителей", "терявшихся въ искусственной жизни, въ чувственныхъ наслажденiяхъ и въ нестерпимомъ эгоизме" ("Былое и думы", ч. I, гл. V). Ермиловъ хотя и отдаленный, но, несомненно, прямой ихъ потомокъ. Между предками и этимъ потомкомъ стоитъ целый рядъ посредствующихъ звеньевъ, представляющихъ собою различныя видоизмененiя типа, соответственно условiямъ времени и бытовой обстановке. Въ числе этихъ звеньевъ найдутся и такiе представители типа, которымъ пришлось въ свое время сыграть известную роль и явиться выразителями определеннаго момента въ нашемъ развитiи, когда, кроме дилетантизма и эпикурейства, у нихъ оказывались въ наличности и другiя, более ценныя, качества и задатки. Вспомнимъ Онегиныхъ и Печориныхъ, къ которымъ, повидимому, такъ применимо выраженiе Герцена: "умная ненужность", но въ примененiи къ которымъ это выраженiе, однако, требуетъ целаго ряда оговорокъ и ограниченiй. Во всякомъ случае, элементъ эпикурейства и дилетанства игралъ въ ихъ психике и жизни видную роль и служилъ симптомомъ какой-то душевной порчи. Въ дальнейшемъ онъ отступаетъ и вытесняется,-- на сцену выступаютъ представители другихъ общественно-психологическихъ типовъ, въ которыхъ этотъ элементъ сведенъ къ минимуму или совсемъ отсутствуетъ. Если Рудинъ и Лаврецкiй въ "известномъ смысле и дилетанты, то эпикурейцами ихъ назвать ужъ нельзя, и было бы въ высокой степени несправедливо говорить о нихъ, какъ объ "умной ненужности" или какъ о "праздныхъ зрителяхъ, погрязшихъ въ чувственныхъ наслажденiяхъ и нестерпимомъ эгоизме". О людяхъ 60-хъ и 70-хъ годовъ и говорить нечего: они совершенно неповинны ни въ дилетантизме, ни въ эпикурействе.
Дилетанты-эпикурейцы, разумеется, не исчезли; напротивъ, они множились и развивались какъ типъ. Но они перестали выступать въ качестве типа общественно-психологическаго, чемъ и оправдалось ихъ меткое определенiе - какъ "умной ненужности". Изъ лабораторiи (если можно такъ выразиться) нашего развитiя они были исключены - за ихъ ненадобностью. Но они оставались какъ одинъ изъ общихъ психологическихъ типовъ (съ патологическимъ уклономъ), какихъ не мало вырабатываетъ наша жизнь. Вспомнимъ, напр., В. П. Боткина, друга Белинскаго, виднаго представителя западничества и передовой литературы 40-хъ годовъ, человека, который свои недюжинныя умственныя силы истратилъ на безплодное эпикурейство, литературный дилетантизмъ, гастрономiю (въ буквальномъ смысле) и эротизмъ. Некогда либералъ, прогрессистъ, гуманистъ, онъ кончилъ темъ, что впалъ въ тотъ (въ прежнее время, въ 60--70-хъ г. г. нередкiй) родъ огорченнаго и раздражительнаго, реакцiонерства, который ближайшимъ образомъ объясняется общимъ - физическимъ и психическимъ оскуденiемъ человека. Онъ опустился, измельчалъ, отупелъ мыслью, огрубелъ душой и уже въ 60-хъ годахъ являлъ печальную картину умственной и моральной руины.
Ермиловъ, надо полагать, до ретроградства не дошелъ можетъ быть, не превратился бы и въ руину. Но декадентомъ въ 90-хъ годахъ сделался бы наверно. А пока что - судьба покарала его за легкое отношенiе къ жизни вообще и, въ частности, къ женщинамъ: его захватила роковая любовь - страсть къ одной изъ героинь романа, та слепая страсть, которая порабощаетъ человека, отнимаетъ волю, убиваетъ чувство собственнаго достоинства, делаетъ человека пешкою и игрушкою въ рукахъ женщины.
Въ 80-хъ годахъ Ермиловы, стоя въ рядахъ оппозицiи, представляли однако одну - правда, самую невинную - сторону тогдашней реакцiи: они протестовали противъ заполненiя изящной литературы публицистикою и картинами мужицкой нужды, ратовали за "чистое искусство" и отстаивали "права личности" противъ техъ посягательствъ на нихъ, какiя въ 70-хъ годахъ исходили отъ господствовавшаго въ литературе и въ передовыхъ кругахъ направленiя, требовавшаго отъ мыслящаго человека служенiя народу, самоотреченiя и т. д. Въ этомъ смысле Ермиловы типичны для эпохи,-- они являлись, можно сказать, начинателями того, вскоре обнаруживавшагося настроенiя, которое (въ 90-хъ годахъ) питалось идеями Ницше и зачастую выливалось въ крайне антипатичныя формы - какого-то этическаго вандализма личности, проповеди эгоизма и моральнаго произвола.
3.
чудакъ, изъ числа техъ, которые, дилетантствуя въ области идей, открываютъ давно известныя или давно опровергнутыя истины, носятся съ ними и "разрабатываютъ" ихъ съ усердiемъ, достойнымъ лучшей участи. Онъ мнитъ себя "мудрецомъ" и, въ качестве такового, педантично строитъ свою жизнь и воспитываетъ детей по особому рецепту, по теорiи "эгоизма" или "эвдемонизма" - въ ожиданiи техъ блаженныхъ временъ, когда эгоизмъ будетъ вытесненъ альтруизмомъ. "Онъ убежденъ, глубоко убежденъ, что человечество устроитъ себе образцовое существованiе на земле. Объ этомъ пишетъ онъ книгу больше 10 летъ и переделываетъ ее каждое полугодiе... Но до золотого века еще далеко,-- когда все нацiи, все государства одинаково пройдутъ черезъ возрождающiй общественный режимъ, руководимые мудрыми преобразователями. А пока - каждый отецъ обязанъ воспитать детей такъ, чтобы обезпечить имъ maximum прiятныхъ ощущенiй и допустить одинъ minimum страданiй..." (I, XV). Такимъ образомъ, Гремушинъ, отнюдь не будучи самъ эпикурейцемъ, кладетъ въ основу своей теорiи (по крайней мере въ вопросахъ воспитанiя) эпикурейскую тенденцiю. - Но прочтемъ еще: "Для нихъ (детей) онъ хлопоталъ о матерiальномъ обезпеченiи и до сихъ поръ, по денежнымъ операцiямъ, ездилъ въ деревню, въ губернскiе города, на ярмарки, расширялъ торговлю, занимался совсемъ не "дворянскими" делами... Дети должны иметь базисъ... обезпеченный кусокъ хлеба... Рента сама по себе презренна и вредна, и ея не будетъ въ преобразованномъ человеческомъ обществе; теперь же она одна даетъ независимость... Но ея мало... Следуетъ вести детей такъ, чтобы они развились безъ малейшаго намека на какое-нибудь исканiе идеала, чтобы они не знали преувеличенныхъ идей - жертвы, альтруизма, и думали бы только о себе. Это - эгоизмъ, но эгоизмъ, ведущiй къ счастью. Пускай ребенокъ делается великодушенъ, если онъ находитъ въ этомъ наслажденiе, но не иначе,-- а вовсе не въ силу отвлеченнаго долга..." {Курсивъ мой.} (I, XV).
"теократiей" Вл. Соловьева, и, пожалуй, даже съ ученiями Л. Н. Толстого. Мыслящее общество 80-хъ годовъ вообще было падко на парадоксы и утопiи, лишь бы только эти последнiя были не революцiонныя и политическiя, а сектантскiя, бытовыя, всего лучше съ окраскою религiозною или въ роде религiозной; не вредила делу и доля мистики; а главное - чтобы это было какъ бы "вероученiе", "новая догма" и еще, чтобы она не была похожа на то, что проповедывалось въ 70-хъ годахъ...
Въ Гремушине есть что-то не то сектантское, не то манiакальное: въ немъ поражаетъ насъ то завидное спокойствiе духа, по которому мы наверняка узнаемъ, что россiянинъ позналъ истину и все вопросы решилъ Вся жизнь Гремушина распланирована по изобретенной имъ системе онъ въ нее уверовалъ и подчиняется ей съ темъ смиренiемъ и самоотверженiемъ, съ какимъ верующiе исполняютъ обряды своей религiи.
во-первыхъ, онъ влюбился не въ женщину со всеми ея качествами, действительными или воображаемыми, а только въ одно изъ этихъ качествъ, именно въ голосъ. Во-вторыхъ, онъ эту роковую страсть воспринялъ после недолгой борьбы, какъ нечто фатальное, какъ родъ призванiя, и подчинился ей такъ, какъ раньше подчинялся своимъ теорiямъ и правиламъ.
4.
Въ глазахъ IX--XI (первой части) живыми и меткими чертами описанъ "товарищескiй обедъ" въ честь проф. Симбирцева. Читая эти страницы, мы сразу догадываемся, что дело происходитъ въ 80-хъ годахъ и непременно въ Москве. Место действiя - одинъ изъ известныхъ московскихъ трактировъ,-- по выраженiю Ермилова - "государственное учрежденiе", съ которымъ отъ той эпохи связано много воспоминанiй,-- о застольныхъ речахъ, о тостахъ, о сочувственныхъ телеграммахъ. Здесь за обеденнымъ столомъ отводили душу либералы и вообще прогрессисты того времени...
Иницiаторами чествованiя были Кустаревъ и приватъ-доцентъ Куликовъ. Последнiй представляетъ собою фигуру очень характерную для эпохи. Это - молодой, бойкiй, юркiй человекъ, съ успехомъ делающiй карьеру. Онъ искусно лавируетъ между Сциллою либерализма и Харибдою реакцiи и пойдетъ далеко. Держится онъ - пока - либеральнаго образа мыслей и льнетъ къ передовымъ деятелямъ университета, ища здесь поддержки, но въ то же время старается быть на хорошемъ счету у начальства и не возбуждать противъ себя видныхъ деятелей реакцiи. Несомненно, благодаря поддержке старыхъ, либеральныхъ, профессоровъ, онъ скоро сделаетъ карьеру, получитъ кафедру; впоследствiи, если придется ему перестать быть "либераломъ", онъ сделаетъ это такъ ловко, что нельзя будетъ обвинить его въ ренегатстве; онъ всегда сумеетъ прикрыть свое отступничество либерально звучащими фразами и такъ называемымъ "благоразумiемъ". Но до этого еще далеко, и Куликовъ усердно разыгрываетъ "либерала" и "сильно подделывается теперь ко всемъ, кто даетъ тонъ въ обществе, где онъ делаетъ свою карьеру" (гл. VIII).
Профессоръ Симбирцевъ, которому даютъ обедъ,-- почтенный, заслуженный ученый, естествоиспытатель съ незапятнанной репутацiей, но вне науки и кафедры безъ особыхъ заслугъ, какъ общественный деятель. Изъ 60-хъ годовъ онъ вынесъ матерiалистическое мiросозерцанiе, культъ естествознанiя. Эти воззренiя, считавшiяся некогда предосудительными, теперь, въ 80-хъ годахъ, потеряли свою остроту, но они все-таки на плохомъ счету, и въ формуляре ихъ носителя являются заметнымъ минусомъ.
На обеде сошлись представители интеллигенцiи: тутъ и профессора, и литераторы, и адвокаты. Здесь же и знакомые намъ Ермиловъ и Гремушинъ. Компанiя более или менее единомысленная, и обедъ обещалъ быть задушевнымъ и прошелъ бы гладко, если бы не одно непредвиденное обстоятельство. Въ числе присутствующихъ оказался "постороннiй" человекъ, профессоръ Сохинъ, типичная фигура ренегата, какихъ было не мало въ 80-хъ годахъ. Злобные, наглые, уверенные, что на ихъ улице праздникъ, эти люди выступали открыто, съ высоко поднятой головой, бросая дерзкiй вызовъ всемъ "несогласно мыслящимъ". Они не стеснялись въ выборе средствъ для искорененiя "либераловъ" и смело переступали границу, отделяющую честнаго, убежденнаго консерватора отъ того типа реакцiонеровъ, который Салтыковъ обезсмертилъ кличкой "торжествующей свиньи". Этотъ-то Сохинъ и испортилъ всю музыку.
"надо держаться и брать примеръ съ Симбирцева", что "если ужъ черезчуръ трудно сделаться "кроткимъ какъ голубица", то надо быть "мудрымъ какъ змiй" и не давать себя на съеденiе зря,-- припрятать юношескую пылкость для лучшихъ оказiй...". - Ермиловъ не безъ тревоги следилъ за речью Кустарева. Ему все казалось, что вдругъ Кустаревъ не выдержитъ и "скажетъ что-нибудь слишкомъ резкое, рискованное, отчего его попросятъ, пожалуй, переселиться и изъ подмосковнаго хуторка". Смущаетъ Ермилова и присутствiе Сохина, о которомъ ему уже говорили здесь, какъ о "ренегатишке". Но до поры, до времени опасенiя Ермилова не оправдывались, и, слушая речь Кустарева, онъ подумалъ: "Да ведь онъ себе самому нотацiи читаетъ... Въ добрый часъ, такъ-то гораздо лучше! Хорохориться нечего! Надо выждать, какъ делаетъ Симбирцевъ и все истинно-умные люди...". А темъ временемъ Кустаревъ уже уклонился отъ взятаго вначале тона. Его раздражало и подмывало присутствiе Сохина, и онъ "закончилъ, приподнявъ и тонъ речи, и звукъ голоса, указанiемъ на то, какъ редки теперь люди, оставшiеся верными себе, какъ часты перебежчики...". "Дело портится", Шепнулъ Ермиловъ соседу-адвокату. Потомъ поднялся Куликовъ. "Онъ съ улыбочкой погляделъ сначала на всехъ вправо и влево, затемъ въ шампанское своего бокала и заговорилъ дробью, отчетливо, съ переливами голоса бойкаго магистранта, отчеканивающаго свою пробную лекцiю pro venia legendi. Мимо ушей Ермилова проскальзывали слова, давно ему известныя: готовыя фразы о "солидарности", о "aima mater", о томъ, что "много званныхъ, но мало избранныхъ", и еще о чемъ-то... "Изъ молодыхъ да раннiй!" - шепнулъ адвокатъ Ермилову. - "И все это онъ вретъ, просто желаетъ подделаться къ этимъ господамъ и поскорее выйти самому въ заправскiе ученые". Наконецъ, заговорилъ ренегатъ Сохинъ. "Онъ припомнилъ вкратце смыслъ речи Кустарева и съ легкимъ подсмеиванiемъ похвалилъ и его, и его "единоверцевъ", такъ онъ выразился, за то, что они "взялись за умъ", и поняли, какъ смешно ставить свое высокомерiе и "политиканство" выше "историческаго теченiя событiй", выше того "уклада", которому русское общество должно отныне неустанно следовать. Но онъ этимъ не ограничился, а призвалъ всехъ этихъ "взявшихся за умъ" очистить себя, искренно и всенародно прильнуть къ общему теченiю, а не держать камня за пазухой, и быть "мудрымъ какъ змiй" вовсе не затемъ, чтобы жалить въ благопрiятную минуту...".
Дело не обошлось безъ скандала. Кустаревъ не выдержалъ. Когда после обеда Сохинъ сталъ приставать къ Симбирцеву съ ехидными, провокаторскими шуточками, Кустаревъ его выгналъ вонъ, къ великому смущенiю некоторыхъ изъ участниковъ обеда. 80-ые годы были эпохою страховъ и опасенiй по формуле "какъ бы чего не вышло". И въ данномъ случае такiя опасенiя были далеко не безосновательны.
5.
Въ романе выведены и представители молодого поколенiя. Изъ нихъ наиболее замечательна фигура студента "белоподкладочника" Капцова. Его отецъ, Порфирiй Николаевичъ Капцовъ,-- прiятель и единомышленникъ Кустарева, но его жизнь сложилась иначе: онъ готовился въ московскiе профессора и подавалъ большiя надежды, но попалъ въ петбрбургскiе чиновники, женился и тянетъ бюрократическую лямку, весь поглощенный вопросомъ заработка: жена и дочь тратятъ много, "принимаютъ" и "выезжаютъ", хотятъ жить широко. Онъ уже въ чинахъ, "штатскiй генералъ", и успелъ уже "получить новое, высшее назначенiе по казенной службе и два новыхъ частныхъ места" (I, XVII). Онъ лезетъ изъ кожи ради семьи, съ которою у него нетъ единенiя. Онъ глухо протестуетъ, "про себя", но, по мягкости характера, по неисчерпаемому благодушiю, онъ не въ силахъ оказать влiянiе, давленiе, заявить свои требованiя. Всего более огорчаетъ его сынъ Гриша: "ничто не нравится ему въ сыне... такихъ студентовъ, какъ Гриша, Порфирiй Николаевичъ не хочетъ про себя и признавать. Это пажъ какой-то, думаетъ онъ часто, когда его взглядъ за столомъ или въ гостиной упадетъ на сына. Ему прямая дорога въ кавалерiю, благо онъ белую подкладку носитъ... "Белоподкладочникъ", съ горечью называлъ онъ Гришу про себя и чувствовалъ, что лучше ужъ не присматриваться къ душевнымъ качествамъ сына, его поведенiю, идеаламъ и правиламъ..." (Il, I). Мы узнаемъ тутъ же, что этотъ юнецъ, типичный продуктъ 80-хъ годовъ, науками не интересуется, а помышляетъ только о скорейшемъ окончанiи курса, что ни общественныхъ, ни литературныхъ интересовъ у него нетъ и читаетъ онъ только порнографическiя книжки, что его конекъ - верховая езда, да еще - что онъ играетъ на гитаре и приверженъ ко всякаго рода спорту. Есть уже у него и любовная связь съ богатой и кутящей дамой... И "когда Порфирiй Николаевичъ раздумается объ этомъ, у него даже потъ выступитъ на вискахъ..." (II, I).
То, что переживаетъ этотъ несчастный Порфирiй Николаевичъ, переживали въ те годы очень многiе, столь же несчастные отцы. Драма "отцовъ и детей" становилась настоящей трагедiей, ибо весь духовный обиходъ такихъ "детей", какъ Гриша Капцовъ, невольно внушалъ самыя пессимистическiя, безнадежныя мысли: подрастало и уже вступало въ жизнь поколенiе, очевидно, умственно-отсталое, морально поврежденное, граждански негодное...
Теперь, по прошествiи 20 летъ {Действiе романа прiурочено къ 1886 г.}, мы знаемъ, что эти мрачныя предвиденiя, къ счастью, не вполне оправдались: если значительная часть молодого поколенiя 80-хъ годовъ действительно оказалась порченной и изъ нея вышли въ самомъ деле дрянные люди, то другая часть - и при томъ изъ техъ же "белоподкладочниковъ" - довольно скоро (въ 90-хъ годахъ) выправилась и оказалась гораздо лучшею, чемъ можно было ожидать: обнаружилось, что отрицательныя черты (напр., те, какими характеризуется Гриша Капцовъ) были, такъ сказать, обманчивы и заслоняли собою натуру, не лишенную положительныхъ качествъ, которыя, по минованiи переходнаго возраста, не замедлили обнаружиться. Надо отдать справедливость П. Д. Боборыкину: онъ предугадалъ возможность такой метаморфозы типа и на примере Гриши Капцова показалъ, что отрицательныя черты типа нередко могли быть частью внешними, случайными, навеянными духомъ времени, частью же являлись выраженiемъ естественной психологической реакцiи молодого эгоизма (который - вовсе не порокъ) противъ утрированнаго моральнаго и идейнаго ригоризма отцовъ. Это явленiе, такъ сказать, "обратной наследственности" наблюдается зачастую: дети аскетовъ и альтруистовъ оказываются эпикурейцами и эгоистами, дети матерiалистовъ и позитивистовъ выходятъ мистиками - и обратно. Слишкомъ долгое господство идеала самоотреченiя, принесенiя себя въ жертву идее, отечеству, прогрессу, народу и т. д. вызываетъ рано или поздно психологическую реакцiю здоровыхъ натуръ, на первыхъ порахъ приводящую къ противоположной крайности. Съ теченiемъ времени крайности отпадаютъ, и поколенiе (или здоровая часть его) выравнивается, выпрямляется...
развитiя.
Прочтемъ следующую характеристику этого юноши: "Голова его работала основательно и къ двадцати годамъ усвоила себе почти законченное пониманiе жизни, где отвлеченныя идеи, порывы, стремленiя и "вопросы" отнесены были къ разряду "пустяковъ", не стоящихъ вниманiя, и опасныхъ формъ убиванiя времени... Онъ ценилъ только фактическое преимущество въ товарищахъ и во всехъ, кого встречалъ дома и въ обществе. Знаешь все греческiе неправильные глаголы - "молодецъ"; можешь писать прямо итогъ восьми столбцовъ цифръ, по десяти въ каждомъ,-- "лихо"; проедешь верхомъ изъ Петербурга въ Москву въ трое сутокъ - "завидно"... И главное, чтобы все это тебе самому доставляло пользу и удовольствiе, чтобы ты жилъ, какъ тебе хочется, чтобы ты чувствовалъ полное равновесiе и довольство собой, а не кряхтелъ изъ-за какихъ-то идей или по слабости характера, для другихъ изображая изъ себя поденщика, не имеющаго настолько чувства своего "я", чтобы его не эксплоатировали. И примеромъ такой подневольной и уродливо жалкой жизни Григорiй Порфирьевичъ бралъ жизнь своего отца. Къ нему онъ въ иныя минуты чувствовалъ жалость, но жалость, пропитанную сознанiемъ своего превосходства" (II, IV).
Нелишне указать и на его отношенiе къ женщинамъ. Онъ ихъ презираетъ: "ихъ вздорность, охи и ахи, увлеченiя и порывы" онъ называетъ "однимъ собирательнымъ терминомъ: психопатiя...". - Онъ не дуренъ собой и нравится женщинамъ; барышни то и дело влюбляются въ него, а онъ отзывается о нихъ съ "ужимкою глубокаго презренiя: - Ну ихъ! Виснутъ!-- И это не было у него ни позой, ни притворствомъ..." {Курсивъ мой.} (тамъ же). - Что же касается его отношенiй къ богатой и распутной вдове, то они оказываются не столь предосудительными, какъ склоненъ былъ заподозреть его отецъ. "... Вдова дарила ему разные "сувениры"; порывалась делать и ценные подарки, намекать на то, что у него мало карманныхъ денегъ, но Григорiй Порфирьевичъ положилъ этому конецъ. - Это будетъ альфонсизмъ!-- сказалъ онъ ей спокойно и съ большимъ достоинствомъ...". - "И когда ему казалось, что отецъ подозреваетъ что-то - оттого, вероятно, что онъ сталъ реже просить у него денегъ,-- его это щемило. Онъ способенъ былъ самъ заговорить о своихъ отношенiяхъ къ вдове и сказать отцу прямо: "Ты, пожалуйста, не думай, что Мещерина даетъ мне денегъ!... Я съ ней провожу время... У меня стало меньше холостыхъ расходовъ - вотъ тебе и объясненiе загадки..." - Но случая не представлялось, и онъ кончилъ темъ, что успокоился".
"его привлекаютъ лошади, ихъ выездка, ихъ "кровныя статьи", дрессировка собакъ, свиней, гусей, ословъ, ловкость и условная грацiя акробатокъ и наездницъ высшей школы. Онъ отдыхалъ въ этомъ царстве мышечной силы, спорта, упорной энергiи съ оттенкомъ всегдашней опасности отъ скуки мужскихъ и кудахтанiя женскихъ разговоровъ, зевоты на лекцiяхъ, танцевъ съ барышнями, ежедневныхъ встречъ съ товарищами..." (II, IV).
Подъ всемъ этимъ чувствуется натура, если можно такъ выразиться, "грубо-здоровая". Ни къ какой "высшей жизни духа", ни къ какой идеологiи Гриша Капцовъ, конечно, не призванъ, но его грубый эгоизмъ и упрощенное эпикурейство, въ сущности, предпочтительнее утонченнаго эгоизма и гастрономическаго эпикурейства Ермиловыхъ. Изъ Гриши Капцова не выйдетъ такой разслабленный смакователь жизни, какъ Ермиловъ, но легко можетъ выйти смелый и крепкiй человекъ, способный бороться - не за идею, а за свои жизненные интересы, за свои права, какъ онъ ихъ понимаетъ. Когда къ концу 90-хъ годовъ разразились университетскiя волненiя и забастовки, въ нихъ не последнюю роль играли вотъ такiе самые Гриши Капцовы, которыхъ увлекла борьба - какъ своего рода "спортъ" - и для которыхъ опасности, тревоги и страсти борьбы, при ясной, близко поставленной (какъ имъ казалось) цели ея, представляли большую заманчивость. Иные из?" нихъ могли даже доходить и до "идеи" - путемъ борьбы.
Укажемъ еще несколько чертъ, которыми въ дальнейшемъ характеризуется Гриша Капцовъ. - Въ романе выведенъ, между прочимъ, некiй Благомировъ, феноменальный басъ, изъ семинаристовъ, бывшiй народный учитель, человекъ идеи, народникъ. Онъ долго колеблется между заманчивою перспективой карьеры артиста и скромною, но отвечающею его убежденiямъ жизнью "деятеля на ниве народной". Встретившись съ нимъ въ одномъ артистическомъ кружке, Гриша Капцовъ заинтересовался этимъ обладателемъ феноменальнаго голоса и къ тому-же человекомъ огромнаго роста и почти красавцемъ. Нравилась ему и скромная, конфузливая манера Благомирова. И вотъ, когда последнiй, после долгихъ упрашиванiй, наконецъ согласился пропеть арiю изъ "Руслана", Грише "почему-то стало страшно" за него: вдругъ "скапустится", беднякъ!... На Григорiя Порфирьевича находило изредка такое гуманное настроенiе. Да и парень-то былъ ужъ очень безобиденъ. Ему нравились натуры съ чемъ-нибудь сильнымъ - голосъ ли, кулакъ ли, ловкость ли - чрезвычайныя. А въ голосъ семинариста онъ уже уверовалъ..." (II, VIII).
Въ числе эпизодическихъ лицъ выведенъ некiй Малышевъ, прiятель ренегата Сохина. Этотъ Малышевъ принятъ въ доме Капцовыхъ. Однажды онъ столкнулся тамъ съ Кустаревымъ, въ присутствiи котораго онъ между прочимъ сказалъ: "Мой другъ и прiятель Сохинъ имелъ основанiе не разделять воззренiй лже-либераловъ и радикаловъ, промышляющимъ своимъ дешевымъ товаромъ...". На это Кустаревъ ответилъ такъ: "Мне лучше удалиться. Что же тебе, Порфирiй, въ чужомъ пиру да похмелье принимать. Только я просилъ бы твоего гостя радикаловъ и ихъ дешевый товаръ оставить въ покое. Товаръ этотъ, во всякомъ случае, менее подмоченный и зловонный, чемъ тотъ, какимъ промышляютъ иные изъ его друзей и прiятелей". Тутъ ужъ и Порфирiй Николаевичъ Капцовъ набрался куражу и решительно взялъ сторону Кустарева. Когда Малышевъ, весь зеленый отъ злости, заявилъ, что "въ такомъ тоне онъ разговаривать не желаетъ", и вышелъ изъ комнаты, Капцовъ крикнулъ ему вследъ: "Какъ угодно-съ!" и сказалъ Кустареву: "Голубчикъ! Ты оценилъ эту уксусную, искарiотскую фигуру. Византiецъ, изволите видеть, археологiей занимается, вместе съ кляузными делами и конкурсами по банкротствамъ, охранитель древне-русскихъ началъ и ренегата Сохина благопрiятель!" - Капцовъ решительно взбунтовался и горько упрекаетъ себя за малодушiе, съ какимъ онъ терпелъ въ своемъ доме этого господина. Жена Капцова возмущена и постаралась уже извиниться передъ Малышевымъ и Сохинымъ за грубую выходку мужа. Но совершенно иначе отнесся къ этой выходке его сынъ. - "Нетъ, каковъ фатеръ?-- говоритъ Гриша сестре. - Ведь онъ въ первый разъ характеръ выказалъ!" - "Однако, такъ нельзя, поступать съ гостями", возразила Дина... "Да ведь фатеръ самъ по себе. Онъ многихъ гостей нашихъ и въ Глаза не знаетъ... Нетъ, пора было нашему Нестору-летописцу - Гриша такъ называлъ Малышева - и сдачи дать. Если бы я, былъ на месте отца, я бы давно спустилъ его" (II, IV).
не выйдетъ, но зато мы имеемъ возможность съ большею определенностью утверждать, что, возмужавъ и вступивъ въ жизнь, Гриша Капцовъ; не явится ни разслабленнымъ и дряблымъ обывателемъ, ни поврежденнымъ декадентомъ, ни позирующимъ ницшеанцемъ,? ни изступленнымъ реакцiонеромъ и обскурантомъ, ни "человекомъ въ футляре". Вернее всего, что изъ такихъ, какъ Гриша Капцовъ, выйдетъ то, что - въ pendant къ выраженiю "умная ненужность" - можно было бы назвать "здоровою ненужностью": душевное здоровье и уравновешенность, непосредственная натура, крепость мышцъ и нервовъ, несомненный, но простой и грубый умъ, несложность душевныхъ движенiй и запросовъ, упрощенная психика,-- все это въ общественно-психологическомъ смысле - балластъ, который; въ эпохи реакцiи является однимъ изъ симптомовъ общаго пониженiя жизненнаго тона и оскуденiя творческихъ силъ общества, а въ эпохи движенiя и борьбы представляетъ собою своего рода "силу", но такую, о которой нельзя сказать, куда она направится, принесетъ ли вредъ или пользу...
"ненужности", которыя темъ хуже, чемъ здоровее.
и всякой дряблостью, и много "здоровыхъ ненужностей", иногда крайне отвратительныхъ, иногда безразличныхъ, иногда кажущихся "красивыми".
80-е годы были эпохою въ своемъ роде знаменательною: въ глубокихъ недрахъ различныхъ слоевъ населенiя совершались темные процессы какого-то "развитiя", о которыхъ нельзя было сказать съ определенностью, что это такое: выработка чего-то новаго и жизнеспособнаго или только - продукты разложенiя и гнiенiя. Это "развитiе" продолжалось и въ 90-хъ годахъ. Въ третьей части этого труда мы сделаемъ попытку разобраться въ противоречiяхъ теченiй и веянiй, новыхъ позъ и фразъ.