Мостовская Н. Н.: Тургенев в восприятии Д. С. Мережковского

Тургенев в восприятии Д. С. Мережковского

Тема Тургенев и символисты не так традиционна, как все другие, неизменно занимающие исследователей. За последнее время она стала ближе и доступнее тургеневедам. О созвучности последних произведений писателя символизму (преимущественно его «таинственных повестей», «Стихотворений в прозе») писали сами символисты. Причём, каждый из них (назову не всех, некоторых: И. Анненский 1 , А. Белый 2 , В. Брюсов 3 , Д. С. Мережковский 4 и др.) находил у Тургенева своё. При этом много было сказано о писателе противоречивого, парадоксального, но искренне и с пониманием сложности автора, о котором они пишут. Не избежал этой особенности и Д. С. Мережковский, прекрасно знавший Тургенева-художника и любивший его.

Начну с самой лучшей, на мой взгляд, его статьи (кстати, изрядно забытой): «Памяти Тургенева» 5.

«Сегодня десять лет со дня смерти Тургенева (22 августа). Десять лет!.. Какая маленькая волна в том бесконечном приливе и отливе, которое мы называем временем!

А между тем сколько памятников, воздвигнутых, казалось, для вечности, успело рушиться, сколько побед отзвучало, сколько торжественных венков облетело!

Да, у Времени есть своя насмешливость – и очень справедливая. Ничтожное делается ещё более ничтожным, только великое во времени растёт.

Так с каждым годом растёт образ Тургенева, становится всё выше и выше, светлее и светлее.

Посмотрите на портрет Тургенева. Вот лицо коренного русского человека. Глаза с тонким умом и нежною русскою печалью, добрые, мудрые и грустные морщины, – это лицо старого русского крестьянина, только облагороженное и утончённое высокою культурой. Тургенев был и по своему духу коренной русский человек. Разве с безукоризненным совершенством, доступным кроме него, может быть, одному только Пушкину, он не владел гением русского языка? Разве смех его не самобытный, неподражаемый, народный смех? Разве он не знал всех наших глубоко скрытых недостатков и не любил и не понимал той русской красоты, которая доступна только людям, связанным с народом плотью и кровью, сердцем и духом?

А между тем этот коренной русский человек – величайший западник. Тургенев любил Запад и его великую многовековую культуру не холодной теоретической любовью, а всем существом своим, с ревнивой и пламенной страстностью. Он так умеет преклоняться перед каждым прекрасным и могучим явлением всемирно-человеческого духа, как немногие русские писатели, и в этом отношении он остаётся верным завету другого великого и не менее коренного русского человека – Пушкина. Тургенев – этот «славянский гигант», как называл его Флобер, понявший и оценивший в нём глубокую, неподражаемую народную самобытность, – Тургенев – истинный европеец, одно из самых крепких и драгоценных звеньев той великой цепи, которая связывает нас, русских, с жизнью человечества. Он один из первых открыл удивлённому Западу всю глубину, всю прелесть и силу русского духа.

и неразрывное сочетание.

Тургенев – эстетик. Он ненавидит грубо-утилитарную теорию в искусстве. Он верит в красоту, верит и исповедует её перед самыми ожесточёнными врагами и хулителями. Он не стыдится, как многие русские писатели. Вселенная представляется ему прежде всего бесконечною красотою. За это исповедание, за эту искренность слишком смелого и независимого художника он потерпел немало жестоких гонений. Но десять лет прошло со дня его смерти, и что осталось от этих гонений, что осталось от его врагов? «Самодовольный, бесстрастный эпикуреец», «эстетик», поклонник чистого искусства имеет право на сердечную благодарность русского народа. Недаром Тургенев участвовал одним из своих лучших созданий в неизгладимо-прекрасном и плодотворном подвиге, совершённом интеллигенцией во имя народа, – в освобождении крестьян. Красота не мешала ему любить народ и делать благо. Он любил народ, прежде всего, потому, что сам вышел из глубины народного духа; он любил народ, как природу, как таинственную и грозную стихию, как великую и могучую красоту. И вот почему он питал такое непреодолимое отвращение к крепостному праву. Он ненавидел всякое рабство, как величайшее человеческое безобразие, как самое постыдное уродство; он ненавидел рабство и как художник, как эстетик…

В Тургеневе была ещё третья великая противоположность – противоположность веры и знания. Ум его неумолимо-скептический. Поэт не закрывает глаза, не останавливается ни перед одним из самых безнадёжных выводов современного знания. Он не возмущается против «научной науки», подобно Л. Толстому; не ищет от неё успокоения в мистицизме прошлых веков, подобно Достоевскому, в красоте законченных форм жизни, подобно Гончарову. Разлагающий разум его проникает в страшную сущность мира. А между тем сердце поэта, несмотря на все доводы разума, неутомимо жаждет чудесного и божественного. Мир – по выражению Ренана – представлялся ему – гигантским, многогранным и многоцветным алмазом, повешенным над бездной в чёрном вечном мраке. Тургенев не может забыть и не видеть этого мрака. Никто из поэтов с таким ужасом и возмущением не думал о смерти.

И вот сегодня исполнилось десять лет с того дня, как вечный мрак поглотил его, десять лет, как перестало биться это великое сердце, так любившее красоту мира и так ненавидевшее смерть.

Смерть совершила и над ним своё грозное дело. Теперь он знает разгадку тайны, перед которой мысль его останавливалась с таким тяжёлым и пытливым недоумением. Но где же тление? Где же прах? Где ужас смерти?

– первые десять лет бессмертия Тургенева.

Разве он умер? Разве он не живой среди нас? Разве он нам не более друг, чем наши друзья? Разве он нам не более родной, чем наши родные?

Его вечно юные, благоуханные вымыслы действительнее, правдивее, чем тот лживый и недобрый сон, который мы называем современной действительностью.

Наше сердце бьётся каждым трепетом его сердца, мы любим его любовью, мы плачем его слезами, мы живём его жизнью. Где же смерть?

Он вечно будет творить в живой душе людей чудо красоты, чудо бессмертия! Он будет заставлять самых недоверчивых людей верить в невозможное, в чудесное, в недоступно-прекрасное, в то, чего нет и что в некотором смысле более действительно, чем всё, что есть! Воистину этот мертвец более живой, чем тысячи и тысячи людей, проходящих по земле, как тени, которые только кажутся живыми!

»

близкого ему проявился рано, в начале 1900-х г.

Уже в статье «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (написанной в том же 1893 г.) критик обратил внимание на жанровое многообразие творчества Тургенева, причём оценив его отрицательно. Что парадоксально и несправедливо. Мережковский неодобрительно высказывался (в этой статье) о романах Тургенева, считая их продуктом «социального заказа», результатом подчинения «утилитарной», внеэстетической тенденции в литературе. С этой точкой зрения Мережковского согласиться нельзя. По-видимому, он забывал главное – Тургенев-художник был и философом и никогда не писал ничего по «заказу».

Полемические вопросы времени действительно существовали, но Тургенев откликался не на них, а писал о своём, продуманном. «Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Накануне», «Новь» – разве в них нет грустных раздумий о судьбе России, о предназначении человека, о его долге? И наконец, в них много страниц, исполненных лиризма и символизма. Напомним полный трагизма уход Лизы в монастырь («Дворянское гнездо») или смерть Базарова («Отцы и дети») и его слова, сказанные отцу перед смертью: «Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста!» (Тургенев И. С. Соч. Изд. 1-е, т. XIII. С. 391). Или реплику Базарова после свидания с Одинцовой: «Теперь… темнота…» (Там же. С. 396). Особенно характерен финал романа, говорящий о том великом спокойствии «равнодушной» природы, <…> «о вечном» примирении и о жизни бесконечной…» (Там же. С. 402). Или сон Елены Инсаровой («Накануне») на лодочке по Царицынскому пруду перед смертью Инсарова. Разве это не грустная символика даже в большом романном жанре?

«Малую прозу» Тургенева Мережковский чтил, потому что она была ближе к его умонастроению и воззрениям (особенно «таинственные рассказы и повести» писателя), забывая о том, что они обрамляли и подготавливали романы писателя и потому совершенно непонятно, почему она рассматривалась им как смысловой «противовес» схематичным тенденциозным романам 6.

«малая проза» Тургенева мало связана с его романами, о чём говорилось выше.

И несправедливо другое суждение Мережковского, что он (Тургенев) создавал их, совершая бегство «от пугающей его своим уродством реальности». Этот ложный тезис в статье Леа Пильд («Мережковский и Тургенев») опять-таки никак не комментируется и не поправляется.

При всей этой разноголосице мнений Мережковского, он прав в одном утверждении: «Ценность Тургенева-художника для литературы будущего <…> в создании импрессионистического стиля, которое представляет собой художественное образование, не связанное с творчеством этого писателя в целом» 7. Тургенев – первый художник-импрессионист – это наблюдение Мережковского очень верное.

Другое суждение Мережковского о Тургеневе весьма спорное: что из всех бессознательных художников, высшая степень бессознательности проявляется в произведениях Тургенева. Мысль – сама по себе странная, надуманная и лишённая доказательств 8. Сознание и бессознательность сочетаются в любом человеке, не только у художника. Для художника – главное всё-таки мысль, идея. Между прочим Мережковский при всей любви к Тургеневу отказывал Тургеневу в организующей деятельность мысли, что было и несправедливо и бездоказательно. А как же это сочетается с искренним убеждением П. В. Анненкова, друга Тургенева, хорошо знающего все его творения, его критика и первого читателя, что всё его творчество – поэзия. А в поэзии мысль – главное, кроме чувства.

Но надо отдать должное и Мережковскому, который отдавал себе отчёт в том, что он говорит не о реальном Тургеневе, а о том, каким ему хочется его видеть – никакого тенденциозного восприятия литературных явлений. Да ведь и сам Тургенев не терпел тенденциозности в искусстве.

– обращения к большому художнику, Л. Толстому вернуться к литературе. Может быть, тяжело больной Тургенев и ощущал «раздробленность» русской культурной жизни, собственное одиночество смертельно больного человека, что естественно, но главное в его письме к Л. Толстому – видение великого писателя и страстная просьба вернуться к тому, к чему он призван. Ведь сам-то Тургенев «уходил» и нужно было «заменить» его. А что касается утверждения «бессознательности» творчества самого Тургенева, то это утверждение критика противоречит всем творениям художника, да и содержанию некрологической (очень верной и трогательной) заметки самого Мережковского «Памяти Тургенева», где речь идёт и о личности писателя и о пушкинской гармонии и чувстве меры в творчестве Тургенева, ему свойственном (объединение «эстетизма» и «общественности», единства «веры» и «знания», а что касается идеологии, то единства «западничества» и «исконно русского»). Т. е. творчество Тургенева обладает полнотой и законченностью, ему доступна (ещё бы!) сфера мысли. И дело вовсе не в некрологическом жанре заметки 8 , а в верной оценке Тургенева-художника, равного Пушкину.

Любопытно, кстати, почему Тургенев не написал статьи о близком ему по духу писателе (о Пушкине), а ведь собирался всю жизнь 9. Возможно «стеснялся» приблизиться к своему кумиру, хотя «Лекции о Пушкине» читал и включил их в свои «Литературные воспоминания».

В другом труде Мережковского «Вечные спутники» (1897) статьи о Тургеневе нет, но незримо он в ней присутствует, особенно там, где речь идёт о внутреннем облике писателя, отражённом в его творчестве; о западноевропейской и русской культуре, основанной на преемственности.

Естественно, что Мережковский-символист ценил традицию западничества и в этом ему Тургенев был близок. Эта традиция отражена ещё в большей степени, чем у Тургенева, в поэзии, романах и, естественно, в критике Мережковского. Ведь он тоже, как и Тургенев, был многожанров и многолик, а ещё порицал за это своего великого предшественника.

И в то же время в «Вечных спутниках» Мережковский пишет больше о русской культуре, как бы противопоставляя её западноевропейской. По-видимому, такая неожиданная переоценка (несколько парадоксальная) происходит потому, что, по мысли Мережковского, свойства художественно-аналитической культуры, отсутствующие у большинства русских литераторов, в высшей степени присущи Тургеневу, также как и Пушкину.

«Тургенев», вошедший в сборник «Большая Россия» (о чём было сказано выше). Может быть, в этой статье сказалось влияние философии Бергсона, для которого главное в литературе была интуиция. А в этом Тургеневу не откажешь. И поэтому внимание к нему Мережковского усилилось. Бергсон был любимым философом Мережковского 10. Для Мережковского был созвучен интуитивизм философа. Как известно, это качество мышления и сознания было присуще и Тургеневу. Сравнивая Тургенева с Л. Толстым, он отдавал преимущество первому, т. к. Тургенев опирается в своём творчестве не только на интуицию, но и на реальность, на постижение мира культуры.

В это время у Мережковского меняется концепция Слова. Его раздражают громкие (он писал «громовые») голоса Л. Толстого и Ф. Достоевского. Художник, по его мнению, должен скрывать своё авторское я. Символ «молчания» был присущ и творчеству Тургенева. Он даже самые заветные мысли поручал героям (например, Паклину в «Нови», чем, кстати, вызвал неодобрение П. В. Анненкова).

А вот и точка зрения Д. Мережковского: «Тургенев молчит (т. е. не говорит в своих произведениях сам) и молча ближе подходит к Христу, чем Л. Толстой и Ф. Достоевский» 11. Эту точку зрения на «символику молчания» Мережковский развивает в статье «Две тайны русской поэзии» (1915).

Естественно, символ «молчания» связан и с Тютчевым («Молчи, скрывайся и так и мысль и дела свои…») и с предшествующими веками литературного развития, а главное с индивидуализмом символистов. Но символ «молчания» присущ и Тургеневу, с его тихим голосом. Особенно ярко он представлен в «Стихотворениях в прозе»; в них говорит душа поэта и яркая символика. Вот что писал о них П. В. Анненков Тургеневу: «Я заинтересовался ими в степени, какую Вы и не полагаете. Так писать свою биографию, как Вы это делаете, может только поэт-мыслитель, жизнь которого состоит не из сцепления фактов и внешних событий, а из ряда образов-символов, отмечавших ход этой самой жизни. Большое наслаждение наблюдать превращение реальных явлений в лучезарные картины, в реальные фантазии, смею выразиться. Сего именно и требует душа моя, но прибавлю в виде оговорки: «Твори, господи, не яко же аз хощу, но яко ты хочешь» 12.

Заметим, Мережковский хорошо знал «Стихотворения в прозе» Тургенева и любил их, хотя специальной статьи о них не писал. Но зато оценил стихотворение писателя «Христос»; угадав тургеневскую мысль, он назвал его «земным Христом», добавив при этом: «Без Христа в мире – культура не живая плоть, а живые мощи. (Кстати, как это ни грустно, это произошло с современной культурой, уходящей на нет…). Этого живого Христа, грядущего в мир, увидела в своём вещем сне другая героиня Тургенева – Лукерья («Живые мощи»). Об этом произведении Мережковский писал с любовью в статье «Тургенев».

«безбожного» Тургенева есть лицо всей русской интеллигенции и всей западноевропейской культуры. Мережковский, по-видимому, не знал, что Тургенев мучительно переживал своё «безбожие», да и безбожником, атеистом его назвать никак нельзя, об этом свидетельствует всё его творчество, его переписка. Но это особая сложная проблема.

В сборнике статей «В тихом омуте» (М., 1991) Мережковский, казалось бы, неожиданно пишет о Некрасове, но явно в связи с раздумьями о Тургеневе. Он пишет о «соборности» творчества поэта, подразумевая под этим словом соединение в поэзии Некрасова «народной» и «интеллигентской» точек зрения. Мережковский отмечает также и анонимность автора.

«Искусство было соборным – церковным, оно может быть будет соборным – народным. Некрасов хотел сделать искусство всенародным, пусть неудачно, преждевременно, но всё же хотел, первый из всех великих русских поэтов» 13.

По Мережковскому, Тургенев был близок к этой мысли, растворяя своё авторское я в изображении самой разнообразной реальности, сочетая жизнь народа и интеллигенции.

Почти все символисты не обходили вниманием Тургенева, предшественника импрессионизма. Многие из них относились к писателю по-разному, но он оставался для них великим, загадочным и очень близким.

«тургеневский пласт» в творчестве Д. Мережковского. Тургеневская любовная тема, тургеневские героини и герои, их влияние или своеобразная авторская интерпретация присутствуют главным образом в небольших мало известных рассказах Мережковского из современной жизни. Приведу несколько из них «Пророк» (1891), «На новом Замосковоречье» (1895), «Княжна «Дислина» (1895) и др. Все они посвящены любви, удачной и неудачной, но ведь это не только «тургеневская» тема и потому оставляю её в стороне. Да и известно, что Мережковский силён главным образом как романист и критик. А как автор критических статей он сказал о Тургеневе много умного, дельного, пусть иногда и спорного. На то он и символист.

Замечу ещё одно.

Д. Мережковский писал не только о Тургеневе – предшественнике символизма, но и о незаурядной личности и в чём-то предупредил оценку писателя, высказанную позднее известным литературоведом и философом А. Л. Бемом, который писал: «…только почувствовав на собственном опыте обманчивость счастья и приблизившись в жизненном опыте к тому пределу, когда начинаешь понимать, что существует «соблазн счастья», преодоление которого требует, может быть, наибольшего мужества и твёрдости, начинаешь понимать Тургенева. Но тогда становишься доступным и тому чувству грусти, которым овеяно его творчество и его жизнь» 14.

Примечания.

1 Анненский И. Умирающий Тургенев. Клара Милич / Книги отражений. М., 1979. С. 36 – 43.

– 284. О «тургеневском пласте романа А. Белого «Серебряный голубь» (1910).

3 Брюсов о Тургеневе (Публикация А. С. Гречишкина и А. В. Лаврова / Тургенев и его современники. Л., 1977, С. 170 – -190.

4 Мережковский Д. С. / Сб. статей Д. С. Мережковского. «Больная Россия» 1) О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. Пб., 1893, 196 с. 2) Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы. Пб., 1897, 552 с.; изд. 3-е. Пб., 1910, 340 с. 3) Больная Россия. Спб., 1910 / Рус. бог., 1910, № 3. С. 147–150. Многие из современников Тургенева, самых разных взглядов и направлений отмечали в поздних произведениях писателя не реализм, а близость к символизму. В частности, по мнению А. М. Скабичевского, последние произведения Тургенева отличаются полуреалистическим, полусимволистским характером. Вот что он писал о «Довольно»: «Присоедините к мистически-фантастическому и эксцентрическому началу значительную дозу пессимизма, особенно резко проявляющеюся в «Довольно» и многих стихотворениях в прозе, – и вы согласитесь со мною, что наши символисты имеют некоторое право считать Тургенева солидарным с известными принципами их школы» (Скабичевский А. М. Соч. СПб., 1903. Т. 2. С. 930 – 931).

Такое же мнение высказывал С. И. Родзевич, анализируя «Клару Милич (После смерти)» // Родзевич С. И. Романтик реализма: Тургенев и символизм // И. С. Тургенев. К столетию со дня рождения. Статьи. Киев, 1918. С. 79 – 138.

Из современных исследований следует назвать В. Н. Топорова «Странный Тургенев (Четыре главы)». М., 1998, 190 с., в книге которого много о фантастическом и ещё статью Леа Пильд «Мережковский и Тургенев». Рус. лит-ра, 1998, № 1, с. 16 – 334.

6 Едва ли это наблюдение Мережковского справедливо, во-первых, потому, что Тургенев не был автором «тенденциозных и схематичных романов». (См.: Леа Пильд. Мережковский и Тургенев / Русская литература, 1998, № 1, с. 16-334; Мережковский Д. С. Эстетика и критика. М., 1994. Т. 1. С. 175).

7 Мережковский Д. С. Эстетика и критика. Т. 1. С. 177.

8 См.: Леа Пильд. Мережковский и Тургенев / Рус. лит., 1998, № 1, с. 16 – 334.

9 См.: П. Анненков. Письма к Тургеневу. Кн. 1-2. СПб, 2005 (Литературные памятники) (в печати).

«В тихом омуте». Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 310 – 350.

11 Мережковский Д. С. Эстетика. Т. 1. С. 435.

12 Несколько изменённая ссылка из Евангелия от Матфея, гл. 26, ст. 39. Письмо П. В. Анненкова к Тургеневу от 29 октября/ 10 ноября 1882 г. публикуется в кн.: «П. В. Анненков. Письма к И. С. Тургеневу» (в печати).

14 Бем А. Л. Мысли о Тургеневе (3 сентября н. ст. 1883–1933) / Беем А. Л. Исследования. Письма о литературе. М., 2001. С. 373 – 378.