"Повести и разсказы И. Тургенева". СПБ. 1856 г.
1.
Писатели, подобно книгамъ (habent sua hata libelli!) имеютъ свою таинственную, причудливую участь въ отношенiи къ критике имъ современной, и публике, ихъ читающей. Одинъ, талантъ, съ перваго своего выступленiи въ светъ, постоянно осыпается розами, тогда какъ другой, по видимому тоже заслуживающiй симпатiи общей, вянетъ и сохнетъ отъ невниманiя ценителей. Мной поэтъ, нежась на цветахъ, лишается всехъ выгодъ, доставляемыхъ суровою школою борьбы житейской, другому дается на долю уже слишкомъ много борьбы и слишкомъ мало розановъ. Въ литературахъ еще новыхъ, въ критике нечуждой шаткости теорiи, въ публике, еще не имеющей строгаго артистическаго развитiи, подобные примеры попадаются сплошь и рядомъ. И въ нашей словесности ихъ не оберешься. Почему имя г. Тютчева, одного изъ первыхъ намъ современныхъ поэтовъ, оставалось въ полнейшемъ мраке неизвестности до техъ поръ, пока одна слабая, скомканная, сухая статья въ смеси "Современника" не была посвящена характеристике его таланта? По какой причине, съ другой стороны, г. Кукольникъ долго считался первокласснымъ русскимъ писателемъ, не за произведенiя свои, действительно заслуживающiя-известности, а за свои драматическiя Фантазiи, теперь всеми забытыя? Отчего некоторые изъ нашихъ критиковъ, одаренные и умомъ и тактомъ, до сихъ поръ говорятъ о г. Бенедиктове, благородномъ, талантливомъ певце, какъ о риторе безъ поэтическаго дара, тогда какъ самое поверхностное изученiе поэта, такъ неправедно оскорбляемаго, должно бы было раздробить вконецъ основанiе, на которомъ зиждутся эти жалкiе рутинные приговоры, недостойные взрослыхъ ценителей? Изъ-за какихъ эстетическихъ соображенiй те же самые ценители чинно и почтительно разсуждаютъ о какомъ нибудь поэтике, во много кратъ слабейшемъ поэта, ими непризнаннаго, приветствуютъ женщинъ-писательницъ самаго ничтожнаго свойства, кланяются старцамъ, которыхъ весь поэтическiй скарбъ состоитъ изъ трехъ посланiй къ Хлое, или раболепно преклоняются предъ учеными компиляторами статей, разсыпающихъ вокругъ себя сонъ, тоску и унынiе? Почему въ нашей журналистике, въ сороковыхъ годахъ, было такъ много генiевъ, мыслителей, пламенныхъ и ожесточенныхъ ратоборцевъ? Куда делись все эти грозныя и блистательныя" личности? свершили ли они хотя малую часть поприща, имъ предсказаннаго, оправдали ли оне хотя одну изъ надеждъ, ими возбужденныхъ? Неужели во всехъ этихъ ошибкахъ, промахахъ, рутинныхъ приговорахъ, обманутыхъ надеждахъ, скороспелыхъ отзывахъ, безтолковыхъ гоненiяхъ и незрелыхъ хвалахъ все было ложью, злонамеренностью и недобросовестностью? Боже сохрани насъ думать такимъ образомъ. И въ ошибкахъ жила мысль, и зло не обходилось безъ частицы добра, и въ несправедливости имелась своя доля правды. При сильномъ многостороннемъ развитiи русскаго искусства и русскаго общества, за правильностью этого развитiя нельзя было гнаться. И публика не отличалась зрелостью, и ценитель не былъ вполне готовъ къ своему делу, и самъ писатель не всегда зналъ свою публику съ своими критиками. И потому-то въ участи почти каждаго изъ современныхъ намъ первоклассныхъ русскихъ писателей имеется нечто неестественное и неровное, очень причудливое, очень оригинальное и по временамъ очень нерацiональное. Намъ всегда казалось удивительно странна участь г. Тургенева, или, выразимся яснее, его литературное положенiе, какъ въ отношенiи къ массе читателей, такъ и въ отношенiи къ нашей журнальной критике. Отношенiя эти казались намъ всегда до того странными, запутанными, неразумными, привлекательными и безтолковыми, что мы отъ души жалели о томъ изъ толкователей и ценителей, которому наконецъ придетъ мысль сказать свое безпристрастное слово о деятеле, такъ дорогомъ для нашего сердца. Многiе изъ нашихъ литераторовъ покоились на розахъ, подложенныхъ имъ отъ целаго сонма друзей и критиковъ; но мы смеемъ спросить, какому изъ нашихъ писателей (не исключая Пушкина и Лермонтова, которыхъ розы были куда-какъ жестки), какому изъ нашихъ писателей сыпалось розъ более, чемъ г. Тургеневу? Не одинъ изъ даровитыхъ повествователей нашихъ бывалъ захваливаемъ до изнеможенiя, но кого изъ нихъ захваливали более усердно и более безцельно, если не г. Тургенева? Всякому изъ прежде действовавшихъ и ныне трудящихся поэтовъ, наша критика, между многими заблужденiями, высказывала что нибудь дельное, что побудь применимое - но ни дельнаго, ни применимаго не дождался отъ нея г. Тургеневъ. Похвалы, имъ возбужденныя и пополнявшiя собою сотни страницъ, составляютъ сами но себе одинъ неслыханный промахъ. Правда въ нихъ только одна, а именно, что г. Тургеневъ есть писатель высокаго дарованiя,-- другихъ истинъ по ищите въ отзывахъ нашей критики о Тургеневе. Чуть начинается речь о сущности дарованiя, всеми признаннаго и всеми любимаго, ошибка садится на ошибку, ложный судъ идетъ за ложнымъ судомъ. Пъ писателе съ незлобной и детской дутою ценителя, видятъ суроваго карателя общественныхъ заблужденiй. Въ поэтическомъ наблюдателе зрится имъ соцiальный мудрецъ, простирающiй свои объятiя къ человечеству. Они видятъ художника-реалиста въ пленительнейшемъ идеалисте и мечтателе, какой когда-либо являлся между нами. Они приветствуютъ творца объективныхъ созданiй въ существе, исполненномъ лиризма и порывистой, неровной субъективности въ творчестве. Имъ грезится продолжатель Гоголя въ человеке, воспитанномъ на Пушкинской поэзiи, и слишкомъ поэтическомъ для того, чтобъ серьозно взяться за роль чьего либо продолжателя. Однимъ словомъ, каждое слово, когда либо у насъ писанное о Тургеневе, кажется намъ пустымъ словомъ. На основанiи неправильныхъ отзывовъ, часто выражаемыхъ красноречиво, даже восторженно, значительная часть читателей, составляющая понятiя по вычитаннымъ ею критикамъ, стала къ г. Тургеневу въ фальшивое положенiе. Отъ него ждали того, чего онъ не могъ дать, у него не наслаждались темъ, что могло и должно было доставлять истинное наслажденiе. Мальчики еще не отделавшiеся отъ жоржъ-сандизма, стали глядеть на Тургенева, какъ на представителя какой-то утопической мудрости, сейчасъ собирающагося сказать новое слово, имеющее оживить всю сферу дидактиковъ мыслителей. Люди, любившiе народный бытъ, глубоко его изучившiе или знавшiе его по опыту, требовали отъ нашего писателя безукоризненно верныхъ картинъ простонародной жизни. Дилетанты литературы со всякимъ годомъ ждали отъ него какого-нибудь строгаго повествованiя, которое по своей правильности, объективности лицъ и генiальной соразмерности подробностей, сейчасъ поступитъ въ число перловъ русской словесности. Были даже энтузiасты, которые, не сознавая отсутствiя драматическаго элемента въ дарованiи Тургенева, видели въ немъ надежду русской сцены и новое светило новаго театра. Мудрено ли, что посреди этихъ разнохарактерныхъ, ошибочныхъ оценокъ и требованiй, высказываемыхъ съ такой любовью, съ такимъ благороднымъ сочувствiемъ, самъ предметъ общей симпатiи могъ запутываться въ своихъ воззренiяхъ? Нельзя отдыхать на розахъ, не ощущая желанiя сделать что-нибудь прiятное тому или темъ, кто подсыпалъ намъ цветовъ въ такомъ обилiи. Изъ взаимной ласковости и симпатiи произошла некоторая уступчивость съ обеихъ сторонъ, уступчивость совершенно безсознательная, но явно ведущая къ общему ущербу. Г. Тургеневъ писалъ драмы, весьма неудачныя,-- критика ихъ приветствовала, какъ прекрасныя творенiя. Авторъ безподобныхъ разсказовъ "Охотника" портилъ и не доделывалъ повести, великолепныя по замыслу - ни одинъ строгiй голосъ не заступался за Тургенева противъ самого Тургенева. Писатель, достойный называться просвещеннейшимъ и многостороннейшимъ изо всего круга нашихъ писателей, вдавался въ явное однообразiе - никто этого не замечалъ и не хотелъ заметить. Съ своей стороны и г. Тургеневъ былъ черезъ чуръ послушенъ, черезъ чуръ неженъ и ласковъ со своими критиками. Онъ былъ не прочь иногда угодить ихъ незаконнымъ требованiямъ, поддакнуть ихъ рутине, пококетничать съ этими строгими сынами Аристарха. По натуре своей, принадлежа къ числу людей, наиболее воспрiимчивыхъ, многостороннихъ и любящихъ, онъ былъ слишкомъ наклоненъ къ ласковому повиновенiю ласковой критики, Ценя правду въ самихъ лицахъ, несходныхъ съ нимъ по убежденiямъ, со свежестью юноши сочувствуя всему умному и умно сказанному, Тургеневъ не могъ иметь того творческаго задора, который заставляетъ талантливыхышеателей кидать перчатку неправеднымъ ценителямъ, сосредоточиваться въ своемъ плодотворномъ упрямстве, и въ самихъ себе искать лучшаго судью литературнаго. Сознаемся откровенно, въ теченiи долгихъ летъ, въ продолженiи нашей долгой страсти къ дарованiю Тургенева, мы не одинъ разъ желали для него борьбы и перiода сосредоточенности, такъ живящей все таланты. Зная причуды и колебанiи нашей критики, мы не разъ ждали отъ ней статей о Тургеневе наиболее жосткихъ и едкихъ, ждали ихъ съ нетерпенiемъ зоила или завистника. Намъ хотелось, чтобъ когда нибудь, вследствiе прихоти или понятной реакцiи, поднялось въ журналахъ гоненiе на талантъ Тургенева, не жалкая Фельетонная брань, надъ которой потешаются сами авторы, ее выдерживающiе, но гоненiе журнальное, жолчное и суровое, одно изъ техъ гоненiй, которыя заставляютъ каждаго поэта встрепенуться, разгневаться, зорко взглянуть внутрь себя, а затемъ съ гордостью стать наперекоръ суду критиковъ. Къ сожаленiю, ничего подобнаго мы не дождались, ни разу не удалось намъ видеть нашего автора въ могущественномъ и такъ освежительномъ процессе разлада художника со своими толкователями! Розы продолжали сыпаться по прежнему, безъ толка и разбора, и за прелестныя страницы "Затишья" и за драму "Холостякъ", и за произведенiя, полныя поэтической прелести и за обрывочные скиццы, писанные наскоро, отделанные безо всякаго старанiя. Наконецъ, какъ намъ кажется, это обилiе розовыхъ листовъ показалось черезъ-чуръ приторнымъ для самого Тургенева. Онъ пошелъ впередъ, безъ советника и путеводителя, усиленно работая надъ собою, пробуя себя во многихъ родахъ, разделываясь со старыми недостатками, отбрасывая отъ себя, сегодня часть устарелой дидактики, завтра частицу мизантропическихъ созерцанiй, ведущихъ къ однообразiю. Творческiй прогрессъ его былъ замеченъ весьма немногими, въ дремучемъ лесу критическихъ общихъ местъ по поводу Тургенева, уже не находилось свободнаго уголка для новыхъ выводовъ. Писатель, всеми любимый и всемъ дорогой по преимуществу, увидалъ себя въ одиночестве и въ пустыне, довольно безотрадной. Его товарищей бранили и подстрекали, онъ свершалъ свою дорогу посреди пустыхъ похвалъ, неприменимыхъ къ делу. Младшихъ повествователей разбирали съ умомъ и горячностью,-- о немъ никто не могъ ничего сказать подробнаго. Въ нихъ находили недостатки, указывали на нихъ общими силами, содействовали къ исправленiю этихъ недостатковъ - ничего подобнаго не было сделано съ Тургеневымъ. Постоянная, несправедливая, озлобленная брань, какъ мы уже заметили, имеетъ свою хорошую сторону, возбуждая смелую самостоятельность въ писателе; но осмеливаемся спросить, какая утешительная сторона можетъ быть отыскана въ вялой, однообразной похвале, безпрестанномъ повторенiи словъ: отличный художникъ, любимый писатель, авторъ такъ дорогой для публики, и такъ далее, и такъ далее?
съ голосомъ ценителей, но относительно творенiй Тургенева, она была заодно съ критикой. Масса читателей видела очень хорошо, что имя, близкое ей, во всехъ журналахъ произносится съ почтенiемъ. Подписчикъ того или другого перiодическаго изданiя былъ очень радъ, встречая ласковую речь о повествователе, ему симпатичномъ. Конечно, рядъ дельныхъ статей о сущности таланта Тургенева во многомъ бы уяснилъ читателю его собственныя впечатленiя,-- но такихъ статей не было,-- за то не было и статей враждебныхъ любимому деятелю. И почитатель, и почитательница писателя нашего могли сами, на досуге и размышлять о немъ, и ждать отъ него новыхъ наслажденiй. Публика такъ и делала, оставаясь постоянно верною и постоянно любящею публикою для Тургенева. Другiе писатели падали и возвышались въ ея мненiи, другiе писатели иногда разрушали въ ней надежды, возбужденныя ихъ первыми произведенiями,-- относительно Тургенева, читательскiй вкусъ не переносилъ никакихъ колебанiй. Напрасно иные помещики-скептики замечали, что нашъ авторъ далеко не знаетъ простого русскаго человека, какъ о томъ говорятъ журналы,-- читатель догадывался, что Тургеневъ силенъ не по одному знанiю русскаю простого человека. Напрасно самъ авторъ "Записокъ Охотника" набрасывалъ неудачные драматическiе этюды - публика и въ неудачномъ произведенiи видела нечто пре красное, независящее отъ общаго недостатка постройки. Напрасно слабыя скомканныя частности "Пасынкова" или "Лишняго Человека" сами сказывались съ перваго раза, читатели любили и Пасынкова и лишняго человека за что-то высшее, чемъ рядъ невыдержанныхъ сценъ и неудачныхъ попытокъ объективнаго творчества. Эта неизъяснимая сила сочувствiя, это постоянство во вниманiи, это нензменяющееся удовольствiе публики при появленiи каждой новой вещи Тургенева, по нашему крайнему разуменiю, составляютъ симптомъ более значительный, нежели все лестныя слова ценителей и журнальныхъ рецензентовъ. Изъ нихъ намъ ясно, что Тургеневъ, писатель недостаточно понятый ценителями, лишь" дорогъ для публики но какой-то особенной причине, ускользнувшей отъ пониманiя ценителей и рецензентовъ. Читатель никогда не привяжется къ писателю изъ-за одного того, что его имя везде произносится съ уваженiемъ. Публика не отдается всей душою второстепенному разскащику за то только, что его звучное имя всегда ставится журналами въ голове списка своихъ сотрудниковъ. А г. Тургеневъ, , долженъ быть признанъ писателемъ второстепеннымъ. Мы сказали уже, какъ несправедливы кажутся намъ прежнiе отзывы о достоинствахъ этого писателя. "Записки Охотника", говоритъ намъ такой-то критикъ, были смелымъ нововведенiемъ въ литературе, какъ художественное изображенiе простого русскаго быта". Это вздоръ: гг. Даль, Григоровичъ и другiе менее известные писатели, ранее его ввели и узаконили въ нашей литературе этотъ родъ повествованiя. "Господинъ Тургеневъ есть художникъ въ созданiи характеровъ, его персонажи - это живыя лица, которыя мечутся предъ глазомъ читателя." "Тургеневъ есть каратель общественныхъ слабостей и мыслитель, наводящiй насъ на мысли грустныя и важныя." Читатель знаетъ уже наше мненiе какъ о каранiи людскихъ слабостей, такъ и о важныхъ мысляхъ, не облеченныхъ въ изящную поэтическую форму. "Тургеневъ даритъ намъ безукоризненныя созданiя, исполненныя творчества, художественно-соразмерныя въ целомъ и въ подробностяхъ." Напротивъ того, нашъ авторъ крайне неравенъ и несоразмеренъ: никто более его не способенъ утопить чудную мысль, не доделать мастерского эскиза, вдаться въ неправду, микроскопическiй реализмъ и даже genre précieux. не живутъ съ нами, какъ живутъ съ нами Ноздревъ, Собакевичъ, Большовъ, Беневоленскiй; безукоризненныхъ перловъ созданiя мы еще не видали отъ Тургенева. За что же его такъ любитъ читатель, за что же мы сами такъ высоко его ценимъ? И после всехъ подобныхъ соображенiй, въ нашемъ уме рождается вопросъ, о которомъ давно стоило бы подумать людямъ, толкующимъ о Тургеневе. Вопросъ этотъ мы, безъ дальнихъ околичностей, поставимъ такимъ образомъ: нетъ ли въ г. Тургеневе, , какого-либо особливаго, еще не признаннаго за нимъ достоинства, ,
Ответъ нашъ будетъ коротокъ и обстоятеленъ, какъ ответъ совещательнаго собранiи въ суде присяжныхъ. Да, скажемъ мы, (есть у г. Тургенева достоинство, неразъясненное его ценителями. Да,-- г. Тургеневъ, слабый въ смысле объективнаго творчества, имеетъ одну особенность, въ которой онъ силенъ и неизъяснимо привлекателенъ. Особенность эта есть ничто другое, какъ высокое поэтическое дарованiе, съ которымъ самъ его обладатель до сихъ пиръ еще совладать не въ силахъ. Вследствiе всего нами сказаннаго, мы и смотримъ на Тургенева, не какъ на современнаго поучителя, не какъ на скептика и создателя живыхъ типовъ, но какъ на тонкаго и истиннаго поэта, передающаго свои созданiя въ прозаической и, но временамъ, весьма неровной форме. )
Разъ взглянувши съ такой точки зренiя на талантъ и деятельность Тургенева, мы невольно чувствуемъ, какъ все наше воззренiе разъясняется, какъ спадаетъ съ поэта нашего вся запутанная сеть, накинутая на сущность его дарованiя ценителями старыми и новыми. Не. только сочувствiе читателей, не только наши собственныя симпатiи, но даже хитросплетенiя поклонниковъ-критиковъ теперь делаются намъ вполне понятны. Поэтическiй элементъ въ прозаике всегда уловляются не безъ большого труда: вспомнимъ только до какой малой степени поэзiя Гоголя разъяснена русскимъ людямъ, не взирая на то, что о значенiи Гоголя было сказано много дельнаго разными первоклассными критиками. Вспомнимъ, что еще у насъ не отдано должной справедливости поэтамъ самаго высокаго разбора, писавшимъ стихами, что у насъ о Гнедиче принято говорить съ величавой холодностью, что критика наша еще не касалась самыхъ топкихъ сторонъ въ поэзiи Баратынскаго, Жуковскаго, наконецъ Державина. Мудрено ш после этого, что поэтическiй складъ Тургеневскаго дарованiя былъ просмотренъ вследствiе другихъ достоинствъ Тургенева, что его поэзiя, всюду сказывающаяся, высказывающаяся, еще не нашла себе дельныхъ истолкователей? Ценители и незнатели бродили ощупью около каждой вещи, набросанной нашимъ авторомъ, чувствуя, что эта вещь имъ глубоко нравится, объясняя причины своей симпатiи по мере силъ и возможности. Еслибъ поэтическая струя, основная причина успеха и толковъ, въ Тургеневе сказывалась резко, пожалуй даже угловато, ее бы подметить и определить было легче. Поддайся нашъ поэтъ байронизму, ярому жоржъ-сандизму и такъ далее, создай онъ для своего нектара какое нибудь вместилище уродливой формы - дело бы пошло гораздо скорее. Но поэзiя Typгенева не такова: при всехъ временныхъ увлеченiяхъ писателя, она никогда не была жосткой или эксцентрической поэзiею. Она была плодомъ души мягкой и нежной, души, глубоко сочувствующей всемъ сторонамъ жизни, да сверхъ того развитой самымъ артистическимъ, самымъ блестящимъ, самымъ многостороннимъ образованiемъ. Назло инымъ поклонникамъ Тургенева, жаждущимъ видеть въ нашемъ повествователе сумрачнаго дидактика, мы съ полнымъ знанiемъ дела утверждаемъ, что поэзiя этого карателя людскихъ слабостей есть поэзiя благороднейшаго эпикурейца-поэта, любящаго жизнь и созданнаго для наслажденiя жизнью. Всякiй разъ, когда нашъ поэтъ-прозаикъ, увлекаясь всесторонностью своего ума, начинаетъ строить свою лиру на мрачный ладъ - муза его не слушается, улетаетъ отъ него, подаривъ ему самое малое число улыбокъ. Чуть онъ пробуетъ, но довольно неудачному выраженiю одного писателя, любить ненавидя, грустныхъ и даже юношески идеальныхъ - Тургеневъ возвышается такъ, какъ можетъ быть, никто изъ современныхъ русскихъ писателей. Тутъ-то и находится вся его сила, тутъ мы можемъ видеть и осязать ту причину, по которой нашъ авторъ такъ дорогъ читателямъ и: читательницамъ. Общество жаждетъ истинной, безпристрастной, свежей поэзiи, и всегда кидается на нее съ жадностью. Правда, то же общество иногда рвется къ поэзiи суровой, совершенно напряженной, практической и памфлетической, но не следуетъ смешивать этихъ двухъ стремленiй, изъ которыхъ одно длится долго и приводитъ къ просветленiю, а другое выгораетъ съ удовлетворенiемъ потребности и нагоняетъ скуку. Удовлетворенiе перваго изъ этихъ стремленiй - вотъ важнейшая заслуга Тургенева; ловкiй разсчетъ умнаго человека на второе - вотъ основанiе, на которомъ построена сторона его значенiя. И писатель нашъ отчасти правь, ибо пренебрегать практической деятельностью не следуетъ. Книги нашего автора не были безплодны для временныхъ целей; темъ лучше для нихъ, хотя сила ихъ автора не во временномъ элементе художества. Можетъ быть г. Тургеневъ даже во многомъ ослабилъ свой талантъ, жертвуя современности и практическимъ идеямъ эпохи. Но передъ нимъ еще довольно времени, а последнiя его произведенiя заставляютъ насъ предполагать, что созерцанiя поэта нашего крепнутъ и разширяются со всякимъ годомъ его настоящей деятельности. Между альфою и омегою изданiя, находящагося породъ нами, между первою и последнею повестью изъ всехъ повестей и разсказовъ Тургенева, между "Андреемъ Колосовымъ" и "Фаустомъ" лежитъ целый мiръ колебанiй, увлеченiй, неудачъ даже. Но между Колосовымъ и Фаустомъ имеется другой мiръ, мiръ, светлый, мiръ пленительно поэтическiй. Оба произведенiя, первое и последнее, не даромъ стоятъ при начале и при конце книги. Не взирая на годы, ихъ разделяющiе, не взирая на разность воззренiй, въ нихъ выраженныхъ, и "Фаустъ", и "Колосовъ" должны быть внимательно изучены всякимъ читателемъ. Лушая сторона Тургеневскаго таланта живетъ и дышетъ въ обоихъ произведенiяхъ. Обе вещи могутъ быть переложены въ стихи, обе имеютъ сходство съ небольшими поэмами тонкаго, интимнаго содержанiя. И наконецъ, обе оне разъясняютъ намъ то, чего мы въ праве ожидать отъ дальнейшей деятельности Тургенева. - Поэзiя, наполнявшая собой "Андрея Колосова", вся осталась при авторе "Фауста": нашъ повествователь безвредно пронесъ ее чрезъ долгiй путь, не потерявъ ни одной священной искры изъ огня, ему даннаго. Къ этой поэзiи присоединилась широта мiросозерцанiя, выработанная долгимъ трудомъ, многостороннимъ опытомъ жизни. Писатель, столько летъ игравшiй своимъ талантомъ, столько разъ глядевшiй на мiръ сквозь очки современнаго сентиментализма, наконецъ произнесъ слова, достойныя того, чтобъ служить лозунгомъ всехъ его будущихъ трудовъ. "Одно убежденiе," - говоритъ намъ герой Фауста - "одно убежденiе вынесъ я изъ опыта последнихъ годовъ - жизнь не шутка и не забава. "Жизнь даже не наслажденiе... жизнь - тяжелый трудъ. Отреченiе, отреченiе постоянное,-- вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка; не исполненiе любимыхъ целей и мечтанiй, какъ бы они "возвышенны ни были,-- исполненiе долга, вотъ о чемъ следуетъ заботиться человеку. Не наложивъ на себя цепей, железныхъ цепей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего "поприща, а въ молодости мы думаемъ: чемъ свободнее, темъ "лучше, темъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать; но стыдно тешиться обманомъ, когда суровое лицо истины "глянуло, наконецъ, тебе въ глаза..." Счастливъ писатель, говорящiй слова такого рода, и высказывающiй ихъ такъ блистательно! Счастливъ онъ и въ такомъ случае, если ему какъ и г. Тургеневу, эти слова сказались не поздно, эти возвышенныя мысли пришли во-время! Подумавъ о ихъ смысле, мы радуемся за нашего повествователя, и смело пророчимъ ему благотворные труды въ будущемъ. Въ полномъ развитiи силъ и таланта, г. Тургеневъ набросалъ заключенiе своей последней повести. Положенiе его въ нашей литературе можетъ назваться вполне почетнымъ положенiемъ. Его каждое слово внимательно слушается,-- ни одинъ изъ его поэтическихъ порывовъ не проходитъ безъ отзыва. Онъ окруженъ общей симпатiей и уваженiемъ, обширный кругъ даровитыхъ и любящихъ товарищей радуется успехамъ Тургенева, какъ своимъ собственнымъ успехамъ. Если между критиками его много безплодныхъ хвалителей, за то между ними нетъ ни одного завистника, ни одного злобнаго софиста, худо расположеннаго къ поэту нашему. И наконецъ самъ Тургеневъ съ каждымъ годомъ ясней сознаетъ необходимость сильнаго труда надъ своимъ дарованiемъ. Въ последнихъ своихъ трудахъ, особенно въ "Затишье", "Двухъ Прiятеляхъ" и "Рудине", онъ обращается съ искусствомъ серьозней и горячее, чемъ въ своихъ первыхъ произведенiяхъ. После всего, нами теперь сказаннаго, мы въ праве ожидать отъ г. Тургенева долгихъ годовъ счастливаго труда, долгихъ годовъ борьбы и усилiй, а можетъ быть даже и того таинственнаго шага въ творчестве, того великаго шага, которымъ переступается грань между первымъ и вторымъ разрядомъ талантовъ, между средою нашей, семьей нашихъ обыденныхъ деятелей и той семьею, где высятся писатели изъ породы Гоголя, Лермонтова, Пушкина.
Мы высоко ценимъ поэзiю Тургенева и веримъ въ славную будущность для самого поэта - но въ чемъ именно будетъ состоять сказанная будущность,-- въ какихъ именно Формахъ скажется свету та поэзiя, которая до сихъ поръ сказывалась намъ лишь въ ряде неровныхъ, хотя и сильныхъ проблесковъ,-- этого мы еще разъяснить не въ состоянiи. До сихъ поръ, не взирая на долгую свою деятельность, нашъ авторъ только въ "Запискахъ Охотника" достигнулъ высшей степени своего развитiя, и остановился на ней, и остается на ней долгое уже время. Въ сравненiи съ этимъ произведенiемъ все остальныя повести и разсказы Тургенева кажутся какъ бы этюдами еще не установившагося литератора, какъ бы попытками на созданiе новой Формы, упорно не дающейся нашему писателю. Отъ того-то добросовестный разборъ "Повестей и Разсказовъ" кажется намъ деломъ чрезвычайно труднымъ: мы можемъ выполнить его но мере нашихъ силъ и крайняго разуменiи, но едва ли сами останемся довольны своимъ деломъ. Между первымъ и последнимъ разсказомъ въ книге, между Андреемъ Колосовымъ и Фаустомъ лежитъ, какъ мы уже сказали, целый мiръ поэзiи, а вместе съ нимъ целый мiръ колебанiй, увлеченiй, неудачныхъ попытокъ творчества. Дельно говорить обо всей этой массе красотъ, ошибокъ, прелестныхъ страницъ и неудачныхъ очерковъ, можетъ только критикъ, отрешившiй себя отъ спешной журнальной работы, имеющiй много времени передъ собою, да сверхъ того чуждый всякаго пристрастiя къ авторской личности. Мы не принадлежимъ къ разряду такихъ ценителей. Мы откровенно сознаемся въ своей торопливости и горячности, мы вдвойне пристрастны къ г. Тургеневу, то-есть не можемъ спокойно смотреть ни на его поэзiю, ни на его недостатки. Сверхъ всего нами сказаннаго, еще одно верное обстоятельство усложняетъ задачу нашу. Въ круге современныхъ намъ писателей имеются лица, превосходящiя нашего автора по таланту, но но тонкости и блеску своего образованiя, г. Тургеневъ не имеетъ между ними соперника. Его произведенiя полны мыслями, оригинальными взглядами, отраженiями разнохарактернейшихъ и разнообразнейшихъ теорiй, прежде господствовавшихъ въ литературе и поныне не утратившихъ своего значенiя. Чтобы говорить о трудахъ Тургенева съ должной подробностью) надо поднимать множество вопросовъ важныхъ въ свое время, оценивать воззренiя и преданiя, породившiя ту или другую повесть въ его собранiи, опровергать заблужденiя, когда-то считавшiяся истинами, освежать въ памяти тенденцiи целыхъ литературныхъ перiодовъ и нашей, и иностранной словесности.
всему современному. Оттого-то, говоримъ мы, основательный взглядъ на всю деятельность Тургенева долженъ быть изложенъ человекомъ, до такой же степени многостороннимъ, кокъ и самъ разбираемый повествователь. Въ трехъ томахъ, лежащихъ передъ нами, отразилась целая поэтическая энциклопедiя двадцати последнихъ летъ,-- и вследствiе того, каждая, даже самая незначительная повесть Тургенева, должна иметь на себя длинный комментарiй. Другiе писатели обыкновенно увлекаются какой-нибудь одной идеей, стоящей въ воздухе, служатъ ей долгое время, подчиняютъ ей свое развитiе, сродняются съ нею,-- но г. Тургеневъ, какъ по своей многосторонности, такъ и аналитическому складу ума, не можетъ долго жить съ одной и той же идеею. На множество призывовъ онъ делаетъ по нескольку отзывовъ. Ко всему молодому и сильному тянется онъ съ безграничнымъ доверiемъ, подобно той критике Гоголевскаго перiода, которая ему сделала много добра и много зла въ одно и тоже время. Читая его повести, мыслящiй человекъ безпрестанно задумывается, вспоминаетъ, тянется къ прошлому, споритъ съ сочинителемъ. беседуетъ съ самимъ собою. Возможно ли человеку, жившему и учившемуся, но поводу "Андрея Колосова", не подумать о жорж-сандовскомъ элементе и влiянiи его на сороковые года нашей литературы? Читая "Лишняго Человека", какъ не оживить въ своей памяти целое направленiе нашихъ недавнихъ повествователей, какъ не проследить за короткой исторiей героевъ нашего времени, въ лицахъ Онегина, потомъ Печорина, потомъ Вольтова, потомъ Чулкотурина? Разве "Яковъ Пасынковъ" не напомнитъ намъ о самыхъ светлыхъ сторонахъ, такъ часто осмеиваемаго романтизма, разве въ "Рудине" не скажется намъ плачь целаго грустнаго поколенiя, взросшаго на гуманическихъ вершинахъ журнальной срочной статье, касаться ихъ всколзь - неудобно, опустить ихъ во-все, значитъ добровольно откинуть отъ себя ключъ къ пониманiю автора нашего.