4.
После первой своей повести, авторъ "Андрея Колосова" совершенно оставилъ стихи и утвердился въ новой деятельности. Повести и Разсказы автора нашего, вошедшiе въ собранiе сочиненiй, теперь находящихся передъ нами, за исключенiемъ некоторыхъ, а о нихъ сказано будетъ ниже, имеютъ въ себе нечто шаткое и какъ бы недозревшее. Въ нихъ много поэзiи, не мало умныхъ мыслей, слогъ ихъ изященъ до крайности, но они бедны той поэтической силою, безъ которой, какъ было сказано въ свое время, нельзя жить истинному поэту. Проза Тургенева, до лучшихъ и последнихъ его произведенiй, во многомъ напоминаетъ поэзiю г. Огарева, такъ какъ мы определили ее, при нашемъ разборе поэмы "Зимнiй Путь", на который теперь и ссылаемся. (См. выше, стр. 131). Подобно автору "Зимняго Пути", сочинитель "Трехъ Портретовъ" и "Лишняго Человека", какъ будто не осмеливается петь во весь голосъ, колеблется между двумя противоположными направленiями. Онъ не дастъ простора своимъ симпатiямъ, въ отрицанiи своемъ онъ шатокъ и неэнергиченъ, голосъ его иногда слабъ и всегда имеетъ въ себе что-то ленивое. Рисуя такую-то картину природы, онъ какъ бы извиняется въ ея бедности,-- изображая даннаго человека, онъ словно совестится пошлости своего герои. Духъ анализа, совершенно лишняго при вдохновенiи, не даетъ ему покоя и вторгается повсюду,-- то въ виде шутки, то какого-нибудь холоднаго замечанiя, не чуждаго дендизма, то краткаго сатирическаго отступленiя, не ведущаго къ делу. Возьмемъ, напримеръ, хотя "Бреттера" (о которомъ будетъ въ свое время сказано несколько другихъ замечанiй): первыя строки ея свежи и ясны, какъ обыкновенно бываетъ начало повестей Тургенева,-- после этихъ строкъ младшiй герой повести, корнетъ Кистеръ, лицо привлекательное, юное и, безъ всякаго сомненiя, симпатическое автору, изображено въ виде какого-то жалкаго дурачка, между-темъ какъ дальнейшiй ходъ произведенiя совершенно противоречитъ этому описанiю. Поэтъ словно остановился надъ прелестью первыхъ строкъ и сказалъ самъ себе: "а не пора ли подлить въ нихъ жизненной пошлости?""Три Портрета", напротивъ того, начинаются самой охлажденной выходкой противъ "соседства", составляющаго одну изъ величайшихъ непрiятностей сельской жизни. "слава Богу, у меня нетъ соседей", авторъ говоритъ, что у него есть однако одинъ соседъ, хорошiй, а сказавши, что у него одинъ соседъ хорошiй, спешить доказать намъ, что этотъ соседъ совсемъ, не такъ хорошъ, какъ было сказано. Читатель, утомленный этими эволюцiями и контръ-эволюцiями, приготовляется бросить разсказъ, когда, после вышеприведенныхъ речей, не идущихъ къ делу, вдругъ выдаются передъ нимъ полторы странички, исполненныя истинной поэзiи...
"Трехъ Портретовъ" не начать прямо съ этихъ трехъ страничекъ. Въ поэтическомъ моменте жизни человеческой нетъ, ничего недостойнаго для творчества, хотя бы причиной этого момента былъ хорошiй обедъ после охоты. Ничто такъ не изображаетъ поэта, какъ его способъ обращаться съ мелочами, и мелочи следуетъ изучать тому, кто желаетъ узнать всю сущность нашей литературы за сороковые годы.
Повесть "Жидъ", набросанная въ 1846 году, замечательна по крайней простоте замысла и изложенiя; она, очевидно, написана въ светлыя минуты для г. Тургенева и оттого стоитъ войти въ собранiе "избранныхъ произведенiй" нашего автора, если ему когда-нибудь вздумается издать въ светъ подобное собранiе. Въ заменъ того "Петушковъ", непосредственно следующiй за "Жидомъ", производитъ на читателя впечатленiе неловкое и непрiятное. Здесь Тургеневъ смелейшими шагами подходитъ къ океану жизненной пошлости, но едва устремивши взоры въ эту бездну, такъ не подходящую ко всему складу его дарованiя, самъ пугается своей смелости, а затемъ повторяетъ зады, давно ужо сказанные и когда-то сказанные гораздо лучше. Мысль Петушкова, какъ мы сказали, есть мысль превосходная. Изобразить запой любви его горькую долю и окончательное паденiе - тема достойная самого Гоголя! И Гоголь, какъ будто въ отплату за идею, у него перебитую, насмешливо сталъ на дороге г. Тургенева, во всемъ своемъ оружiи, со всей своею неотразимою силою. по всей повести, въ ослабленномъ виде, высказывается взглядъ великаго юмориста, его манера, даже особенности его слога, вкравшiяся туда, по всей вероятности, независимо отъ произвола ея автора. И Петушковъ, и слуга Онисимъ, и Бублицынъ, разсматривающiй свои сапоги, и толстая Прасковья Ивановна, и чуланчикъ въ булочной, и лежанiе на кровати безъ дела - все это намъ знакомо и было знакомо гораздо ранее повести Тургенева. Съ одной Василисе, доброй, беззаботной и ленивой девушке, какъ-будто мелькаетъ нечто самостоятельное. Отъ всего произведенiя пахнетъ какой-то затхлой и душной каморкою, где целый день валяются, спятъ и нескладно говорятъ съ просонья некоторые небритые люди, недостойные взглядовъ самаго празднаго изъ наблюдателей. Это ли столкновенiе съ житейской пошлостью, такъ, какимъ понималъ его Гоголь? это ли безпощадная погоня за правдою житейской? есть ли тутъ спасительный смехъ, способный разогнать и не такую затхлую атмосферу? есть ли тутъ твердая смелость творчества, вследствiе которой самыя пошлыя лица прiобретаютъ право жить полною жизнью? Смелость, про которую говоримъ мы, чужда всемъ подражателямъ Гоголя, оттого и деятельность ихъ не принесла съ собой ничего для русской литтературы. Акакiй Акакiевичъ, самое страждущее и загнанное изъ созданiй Гоголя,-- есть богатырь передъ Петушковыми, Голядкиными, и такъ далее. Гоголь зналъ, что делаетъ: рисуя героя шинели, онъ былъ уверенъ въ своемъ призванiи, не поддавался никакой двойственности взгляда,-- оттого его Акакiй Акакiевичъ стоитъ на своихъ йогахъ, посреди целаго подходящаго къ нему мiра. О другихъ герояхъ творца Мертвыхъ Душъ и говорить нечего: они смелы, они правдивы, они на своемъ месте и сами про то знаютъ. Его Ноздревыхъ, Маниловыхъ и Плюшкиныхъ никто не назоветъ госпитальными Фигурами, кисло взирающими на светъ Божiй. Никто лучше Гоголя не понималъ своихъ подражателей, и еслибъ великiй писатель повнимательнее следилъ за новою русскою литературою, его советъ былъ бы въ высшей степени полезенъ писателямъ, имъ увлекшимся. Вотъ что говорила, онъ, напримеръ, П. В. Анненкову, по поводу повестей Гребенки: "вы съ нимъ знакомы - напишите ему, что это никуда не годится. Непременно напишите, чтобъ онъ пересталъ подражать. Что же это такое въ самомъ деле? Скажите просто, что я сержусь и не хочу этого. такъ пустъ выберетъ кто поближе къ нему живетъ... все же будетъ легче. "
Впрочемъ, г. Тургеневу не нужно было читать подобной морали за его "Петушкова". Еще не кончивъ повести, онъ самъ понялъ, что взялся за дело не подходящее. Въ краткомъ заключенiи похожденiй влюбленнаго Ивана Афанасьевича сквозитъ желанiе поскорее отделаться отъ несимпатической темы, съ темъ, чтобы уже никогда не подходить къ мiру Петушковыхъ и Бублицыныхъ. По странной прихоти фантазiи, собственно намъ, при чтенiи Петушкова представляется картина очень грацiозная, но совершенно не совместная съ целью автора повести. Намъ грезится милая, стыдливая, детско-кокетливая муза Тургенева, въ виде капризной девочки, прогулявшейся но луже, вымочившей весь свой уборъ, свои крошечные башмачки и свои кружевныя панталончики. Прихоти никто не воспрепятствовалъ: подвигъ совершонъ, лужа пройдена, обшарена, въ луже не нашлось ни рыбокъ, ни раковинъ съ жемчужинами, и самой музе стало совестно за свою прихоть. Она поджимаетъ подъ себя ножки, стыдливо улыбается, глядитъ на читателя глазами оробевшей газели, будто говоря ему: "молчи только, я ужь больше никогда не стану ходить но лужамъ!" Читатель смеется, прощаетъ все, изъявляя готовность перенести на своихъ плечахъ маленькую, такъ дорогую ему шалунью подальше отъ лужи, въ запущенный садъ какого-нибудь деревенскаго дома орловской губернiи.
Съ "Петушковымъ", "Тремя Портретами" и "Разговоромъ на большой дороге" (guarda е passa! взгляни и проходи мимо этого разговора!) оканчивается разрядъ повестей Тургенева, самый слабый какъ по форме, такъ и по мiросозерцанiю, въ нихъ выказавшемуся. Въ "Колосове" по крайней мере стоила особливаго вниманiи смелость замысла, въ повестяхъ, нами названныхъ, не найдемъ мы ничего подобнаго: авторъ нашъ уже достаточно созрелъ для увлеченiй исключительными теорiями, и въ то же время какъ-будто не доросъ до самостоятельныхъ воззренiй на жизнь съ обществомъ. Къ другому разряду, несравненно высшему, нами здесь обозначенному, необходимо отнести и "Жида", вещь отлично обработанную, но, при всей своей поэтической свежести, не имеющей важнаго значенiя; повесть "Три Встречи", хотя и исполненную проблесковъ поэзiи, но невыдержанную и даже темную по содержанiю; наконецъ разсказы "Муму" и "Постоялый Дворъ", превосходно разсказанные, украшенные присутствiемъ благородно-поучительной мысли и все-таки представляющiе собою интересъ умнаго анекдота, ни какъ не более. Два последнiя произведенiя доставили Тургеневу много славы, и действительно, стоятъ того по своей отделке, по тому простору, какой дается въ нихъ лучшимъ сторонамъ авторскаго дарованiя, наконецъ по идеямъ, положеннымъ въ ихъ основанiе. Если Проспера Мериме хвалитъ вся читающая Европа за "Матео Фальконе" и "Prise de Іа redoute", если "Толстый Джентльменъ" Вашингтона Ирвинга обошелъ Европу и Америку, если крошечные разсказцы графа К. де-Местра доставили ему репутацiю классическаго писателя, то мы не находимъ причины, по которой слава "Муму" могла бы казаться преувеличенною. Не надо забывать того, что не вся деятельность Тургенева поглощена минiатюрными картинками въ роде "Муму" и "Жида", такъ нами ценимыми. Выработывая эти вещи, нашъ авторъ не вдавался въ мелочность работы, не жертвовалъ для Формы идеею, наконецъ не прерывалъ общаго потока своей деятельности, многосторонне высказывавшейся въ другихъ, можетъ быть, и не до такой степени выдержанныхъ творенiяхъ. Объ этой-то самой деятельности, такъ какъ она является намъ въ покой серiи повестей Тургенева, намерены мы теперь говорить съ необходимой подробностью.
"Бреттеръ", написанной въ 1846 году, двумя годами после "Колосова", но ранее "Трехъ Портретовъ" и "Петушкова", до такой степени неудовлетворительныхъ въ строго художественномъ отношенiи. Затемъ она прерывается на шесть летъ и вновь начинается съ "Записками Лишняго Человека". После краткаго интервала она проявляется снова и уже представляетъ собою непрерывную цепь, въ которой, какъ звенья, обозначаются "Два Прiятеля", "Затишье", "Яковъ Пасынковъ", "Рудинъ" и наконецъ "Фаустъ". Достоинства всехъ сейчасъ названныхъ повестей различны: по Форме своей оне весьма несходны между собою, а между темъ каждый внимательный ценитель, по прочтенiи книги Тургенева, тотчасъ же сгруппируетъ ихъ вместе, совершенно отделивъ эти произведенiя отъ произведенiй выше нами разобранныхъ. Между ними есть неразрывная связь, которая сама сказывается съ перваго раза,-- или, какъ столбами по большой дороге, обозначается весь артистическiй путь г. Тургенева, какъ мыслящаго деятеля въ русской литературе. Поэтому то, не смотря на все умствованiя, мы никакъ не могли бы провести разумной параллели между "Муму" и "Фаустомъ," хотя обе вещи сходны по изяществу отделки: первая представляется намъ цветущимъ лугомъ, на которомъ поэтъ задумался въ праздную минуту,-- тогда какъ вторая стоитъ зваться последней гранью симпатическаго намъ таланта, въ его настоящемъ развитiи. Повесть "Пасынковъ", но небрежности отделки, не далеко отходитъ отъ "Петушкова", но "Петушковъ" есть относительно деятельности Тургенева, тогда какъ повесть "Яковъ Пасынковъ" обозначаетъ известный шагъ поэтическаго воззренiя, протестъ противъ современной иронiи, много летъ царапавшей то, что стоило любви, а не иронiи. Такъ и разсказъ "Жидъ" можетъ быть во многомъ объективнее и стройнее иныхъ главъ "Рудина." но говоря о "Жиде", мы не найдемъ возможности даже коснуться сущности Тургеневскаго мiросозерцанiя, между темъ какъ въ "Рудине" сказывается намъ весь его авторъ въ данный моментъ развитiя, съ его колебанiями, успехами, сознанiемъ прошлаго значенiя и готовностью на дело въ будущемъ. Мы надеемся, что каждый почти поклонникъ г. Тургенева разделяетъ взглядъ, нами сейчасъ высказанный, а потому и не упрекнетъ насъ за неполноту этюда, неполноту более кажущуюся, чемъ настоящую.
"Бреттеръ", на его первыя строки, не подходящiя къ первымъ страницамъ, на его первыя страницы, противоречащiя дальнейшему ходу всей повести, но теперь намъ предстоитъ сказать то, что, будь дальнейшiй ходъ произведенiя сообразенъ съ его открытiемъ - мы не стали бъ и говорить о "Бреттере", какъ о вещи, заслуживающей вниманiя. Таить греха нечего: г. Тургеневъ началъ второе прозаическое произведенiе своей молодости по самой рутинной методе нашей беллетристики сороковыхъ годовъ. Онъ сжалъ и обезсилилъ экспозицiю, поторопился поставить своего молодого героя подъ невыгодный уголъ зренiя, подлилъ достаточное количество житейской пошлости въ изображенiе семейства своей героини: въ одномъ только отклонился онъ отъ системы общепринятой: своего жолчнаго и озлобленнаго Авдея Тучкова не захотелъ онъ облечь въ привлекательную форму. Печоринъ и сколки съ Печорина жили у всехъ въ памяти, воображенiю дидактиковъ милы были эти изображенiи сильныхъ людей, не находящихъ себе места въ современномъ обществе, а разрешающихся бедой и гибелью при всякомъ своемъ столкновенiи съ пошлостью обыденнаго мiра. Тургеневъ, однако, благодаря своему поэтическому такту, въ первый разъ за всю свою деятельность, одинъ шагъ, порядочно отличивъ людей, съ которыми его Бреттсръ сталъ въ коллизiю; но когда потребовалось, по рецепту, открыто перейти на сторону жолчнаго Бреттера, онъ уперся, и, отрешившись отъ рутины, выискалъ себе точку воззренiя, делающую ему большую честь, какъ поэту и какъ мыслителю. Можетъ быть, самъ не сознавая верности дела, имъ задуманнаго, можетъ быть, не отдавая себе полнаго отчета въ своемъ замысле,-- онъ смело потребовалъ къ суду единственное лицо въ своемъ произведенiи. Со старанiемъ обрисовавши лицо Лучкова, тщательно наделивши его всеми энергическими достоинствами персонажей, но тогдашнему вкусу первенствующихъ, поэтъ нашъ вдругъ обманулъ все ожиданiя умныхъ рутинеровъ своего времени. Сообразно современныхъ воззренiямъ, мрачный Бреттеръ долженъ былъ завладеть всей симпатiей читателя, подавить все мелкiя личности, ему противопостановленныя, въ грустномъ величiи обрисоваться посреди картинъ мiрской пошлости, такъ неподходящей къ его могучей, хотя враждебной обществу природе. Ничего подобнаго не сделалъ Тургеневъ, благодаря зоркости, которая всегда присуща истиннымъ поэтамъ, не взирая ни на какiя колебанiя. Въ самую минуту завязки и столкновенiя между лицами повести, онъ смело подошелъ къ своему мрачному герою, подошелъ затемъ, чтобъ сказать ему съ небывалой дотоле смелостью: "прочь съ пьедестала: ты не демонъ и не энергическiй герой великой силы,-- ты злой человекъ и тебя надо судить какъ злого человека."
Такъ, Бреттеръ Лучковъ есть злой человекъ; дурнымъ и озлобленнымъ человекомъ признаетъ его нашъ авторъ,-- а напасть на злого или озлобленнаго человека было не такъ-то легко въ 1846 году, когда еще Печоринъ, понятый съ угрюмо-современной точки зренiя, пользовался большимъ кредитомъ въ литературе и обществе. Вообще у насъ (особенно съ той поры, какъ Гоголь сказалъ: и кожа) человеку озлобленному нечто большее, чемъ кожа и кости,-- онъ еще не объезженъ въ-конецъ, ибо на немъ ездили осторожно, съ нимъ обращались ласково, его держали въ холе и привольи. Суровейшiе мудрецы съ уваженiемъ обходили озлобленнаго человека; карая какого-нибудь беззащитнаго пошляка безъ усталости, они опускали бичь сатиры передъ "человекомъ озлобленнымъ." Даже одинъ изъ нашихъ поэтовъ высокаго дарованiя съ простодушiемъ самъ называетъ себя человекомъ озлобленнымъ,-- черта очень многознаменательная, ибо, по нашему мненiю, такого названiя следовало бы не держаться съ любовiю, а скорее совеститься передъ другими людьми. Великiй министръ Штейнъ, задолго до нашего времени, зналъ лучше насъ цену озлобленнымъ людямъ, ибо намъ осталась отъ него одна записка такого содержанiя: "Дошло до моего сведенiя, что советникъ N. N. чрезвычайно грубъ, какъ съ своими подчиненными, такъ и со всеми людьми, имеющими до него надобность. Признавая такое обращенiе следствiемъ жестокаго, мизантропическаго и озлобленнаго нрава, я строго выставляю г. советнику на видъ его обращенiе, присовокупляя къ тому, что при повторенiи подобныхъ жалобъ, онъ будетъ отрешенъ отъ должности, какъ несовместной съ его характеромъ." Само собою разумеется, что записка Штейна передана нами здесь не по всей подробности, мы взяли изъ нея только то, что касается до "озлобленности" - въ ея общественныхъ проявленiяхъ.
"озлобленнаго человека" одинъ изъ благотворнейшихъ деятелей новаго времени; но наши беллетристы и ценители перiода сороковыхъ годовъ думали не совсемъ сходно съ барономъ Штейномъ. Обилiе озлобленныхъ героевъ было весьма замечательно въ нашей новейшей литературе, а уклоненiе отъ этой рутины и причинъ, се произведшихъ, должно быть вменено въ немалую заслугу Тургеневу. Одной доброй идеи мало, если выполненiе дела ей не соответствуетъ, а г. Тургеневъ чистъ и въ этомъ последнемъ отношенiи его "Бреттеръ" очертанъ рельефно, четко, почти художественно. Самостоятельность, высказанная поэтомъ при задумыванiи Авдея Тучкова, привела его къ результату не только высшему, чемъ было въ Колосове,-- но просто прекрасному, не взирая на неполноту и слабыя частности всей повести. Критики, просмотревшiе "Бреттера" за его несвоевременностью, чрезъ несколько летъ после этой повести, приветствовали г. Авдеева за его замечательное противодействiе Лермонтовскому элементу въ "Тамарине"; а между темъ, отдавая должную справедливость даровитому писателю, они не сообразили того, что другой писатель, ранее его, вывелъ наружу гнилыя стороны озлобленныхъ героевъ нашего времени. Очень можетъ быть, что набрасывая Авдея Лучкова, самъ Тургеневъ не помышлялъ о борьбе съ худыми сторонами нашихъ Печориныхъ, что онъ не собирался повернуть медали или показать изнанку души въ несоцiальныхъ и мрачныхъ натурахъ: ценителю до этого нетъ дела, ибо если зарожденiе идей смутно, за то сама идея сказывается намъ съ полнейшей ясностью. Въ бреттёре Лучкове до такой степени раскрыта изнанка нашихъ доморощенныхъ Печориныхъ, что самъ грустно-изящный герой Лермонтова отчасти страдаетъ вследствiе такого раскрытiя. Не смотря на всю силу своей натуры, Авдей гадокъ передъ другими действующими лицами повести, самыми нехитрыми, самыми будничными лицами. И деревенская барышня Маша, и не совсемъ привлекательный немчикъ Кистеръ милы по сравненiю съ этимъ грубымъ созданiемъ. Попробуемъ поставить каждое изъ дурныхъ качествъ Лучкова подле лучшихъ сторонъ въ Герояхъ нашего времени - и мы увидимъ, что Лучковы - те же герои, только выведенные на свежую воду, сведенные съ мелодраматическаго пьедестала. Озлобленный герой, взятый такъ, какъ его понимали въ сороковыхъ годахъ, золъ вследствiе разныхъ таинственныхъ причинъ, вследствiе недостатка деятельности для своей персоны,-- Авдей Лучковъ озлобленъ вследствiе зависти къ другимъ и сознанiя своего ничтожества. Модный герой оскорбляетъ женщинъ отъ пресыщенiя и разочарованiя,-- бреттёръ оскорбляетъ ихъ вследствiе своей грубой натуры, недостойной любви отъ кого бы то ни было. Герой Лермонтова и его наследники отпускаютъ меткiя слова охлажденнаго свойства,-- бреттёръ Тургенева тоже остритъ и любитъ фразу, но въ словахъ его все тупо и нескладно, хотя и наполнено охлажденiемъ. - Печоринъ и его собратiя убеждены въ споемъ превосходстве надъ другими смертными, Авдей Лучковъ также самолюбивъ, какъ и они, по его самолюбiе не сглажено ни воспитанiемъ, ни блестящей обстановкою, а оттого оно высказывается во всей своей дикости. Убiйца беднаго прапорщика Грушницкаго рисуется передъ нами какъ какое-то неумолимое созданiе, сотворенное для беды другимъ людямъ, величественное въ самомъ зле,-- этого не находимъ мы въ зломъ бреттёре Тургенева, такомъ же убiйце, какъ и Печоринъ. Сведите вместе обоихъ героевъ, откиньте поэтическую грусть, которой такъ много пошло на созданiе Героя нашего времени, поставьте Авдея Лучкова на несколько ступенекъ выше, относительно блеска и просвещенiя,-- васъ поразитъ обилiе общихъ чертъ уже въ томъ, какъ и въ другомъ характере. Озлобленность, жесткость шпуры, Фразерство, отсутствiе нежности и общительности наполняютъ собой души этихъ охлажденныхъ смертныхъ,-- оба они сходны съ грубымъ толстякомъ въ толпе, который кричалъ и жаловался на тесноту, самъ тесня и толкая своихъ соседей.
Все приключенiя Авдея Лучкова, самый выборъ идеалиста-Кистера въ его соперники - вполне обозначаютъ ясный взглядъ г. Тургенева на личность бретткра. Мы можемъ пожалеть только объ одномъ: зачемъ означенная повесть написана въ 1846, а не въ 1854 году. Въ 1854 году нашъ авторъ думалъ о своемъ Якове Пасынковъ, объ оправданiи светлыхъ и симпатическихъ сторонъ стараго идеализма,-- о мечтателяхъ чистыхъ душою, надъ которыми когда-то немало глумились наши умники. Тогда онъ не задумалъ бы изобразить въ корнете Кистере тупого мальчика, тогда онъ взглянулъ бы на столкновенiе между двумя своими героями глазомъ серьознаго мыслителя. Сверхъ того, новая критика лучше бы оценила Бреттера, чемъ это сделала критика старая. А въ этомъ отношенiи твердое одобренiе ценителя было бы весьма полезно.
"Бреттёръ" заслуживаетъ особливаго вниманiя между всеми произведенiями Тургенева. Она важна еще потому, что въ ней хранится, такъ сказать, залогъ на дальнейшее развитiе, а залогъ этотъ (помимо достоинствъ художественныхъ) есть сила въ анализе, не допускающая писателя отрешаться отъ самостоятельности въ воззренiяхъ. Иногда и въ заблужденiяхъ человека сказываются намъ лучшiя способности его духа, очень часто колебанiя даровитаго писатели кидаютъ светъ на степень таланта, ему даннаго. Тоже и съ Тургеневымъ, какъ мы имели случай видеть при разборе "Колосова" и Бреттера". Въ замысле первой вещи онъ вполне поддался чуждымъ влiянiямъ, но выкупилъ свой грехъ прелестью изложенiя; по второй онъ началъ съ рутины, а покончилъ дело, какъ разумный мыслитель, умеющiй быть независимымъ. Въ другихъ слабейшихъ вещахъ, онъ не давалъ воли своему поэтическому призванiю, безплодно подчинялъ себя духу современнаго анализа, но у него уже зарождался свой анализъ надъ анализомъ, свой собственный судъ надъ современностью. Поэтическiй кругозоръ нашего автора еще не могъ назваться огромнымъ, но въ заменъ того онъ не былъ узокъ. Онъ-то помешалъ Тургеневу всю его жизнь ходить но избитымъ тропамъ и оттого его жорж-сандизмъ окончился съ "Колосовымъ", его псевдореальность умерла съ "Петушковымъ" и "Разговоромъ на большой дороге". Въ заменъ того, разъ коснувшись круга идей, допускающихъ просторъ таланта, идей еще не испошленныхъ и поддающихся самостоятельной разработке, нашъ повествователь, не смотря ни на какiя колебанiя,-- прiучился не отходить отъ нихъ после первой попытки. Онъ не закончилъ "Записокъ Охотника" двумя или тремя разсказами, но велъ ихъ долго, укрепляясь въ силахъ, освоиваясь со своей задачей но мере ея развитiя. Точно также не покончилъ онъ съ строгимъ анализомъ современнаго героя, до такой степени удачно выполненнымъ въ "Бреттере". Отъ страдальцевъ озлобленныхъ перешелъ онъ къ страдальцамъ меланхолическимъ и потребовалъ ихъ на судъ, хотя и несравненно снисходительнейшiй, чемъ судъ, занимавшiйся особой бреттера Лучкова, Года черезъ четыре после повести "Бреттеръ", нашему автору пришла въ голову плодотворная мысль о "Лишнемъ Человеке" - та мысль, въ которой таилось зерно многихъ будущихъ созданiй, "Рудина" между прочимъ.