2.
Г. Тургеневъ, какъ оно, безъ сомненiя, известно всемъ чтителямъ его дарованiя, началъ свою литературную деятельность не прозою, а рядомъ мелкихъ стихотворенiй и двумя другими стихотворенiями большаго объема, не совсемъ верно названными именемъ "поэмы". Еще не покидая рода, имъ избраннаго, онъ написалъ "Андрея Колосова", одно изъ самыхъ светлыхъ произведенiй своей молодости; и эта повесть, по нашему мненiю, показываетъ лучше всего, что изученiе правилъ и законовъ поэзiи никогда не проходитъ даромъ для даровитаго человека. И "Параша", и "Андрей", и рядъ мелкихъ стихотворныхъ вещицъ подписанныхъ буквами Т. Л., не только не заслуживаютъ забвенiя (какъ, кажется, думаетъ самъ ихъ авторъ), но, напротивъ того, показываютъ ламъ начатки и силы и слабости Тургенева-прозаика. Все названныя произведенiя построены на мысляхъ умныхъ и часто блистательныхъ, все они проникнуты любовью къ природе и пониманiемъ природы. Все они не отделаны и какъ бы накиданы съ небрежностью,-- во всехъ ихъ проглядываетъ воззренiе человека современнаго (иногда даже слишкомъ современнаго, то-есть проникнутаго идеями, еще не вполне проверенными и установившимися въ обществе). Влiянiе сильныхъ поэтовъ, предшествовавшихъ и современныхъ, отражается и въ поэмахъ г. Тургенева и въ мелкихъ созданiяхъ его музы: и Байронъ, и Пушкинъ, и Лермонтовъ и Гёте наложили на нихъ свою печать, такъ легко узнаваемую. Безсознательно увлекаясь то темъ, то другимъ изъ великихъ образцовъ, нашъ поэтъ, однакоже, избегаетъ подражательности, чрезъ свою собственную многосторонность, чрезъ собственное свое сочувствiе ко всему прекрасному въ мiре искусства. Еслибъ Тургеневъ, победивъ свой духъ анализа, вдался въ прямое подраженiе которому-нибудь изъ славныхъ поэтовъ,-- его стихотворенiя были бы гораздо более замечены читателемъ, не смотря на весь ущербъ, происходящiй отъ подражательности. Но въ начинающемъ поэте имелась одна драгоценная сторона, собственно ему принадлежащая. Какъ человекъ тонко развитый, какъ артистъ безпристрастный по натуре, онъ былъ способенъ къ увлеченiю, никакъ не къ рабству передъ чужимъ творчествомъ. На время покоряясь тому или другому великому писателю, онъ умелъ судить и анализировать властелина своихъ мечтанiя. Воспринимая ту или другую манеру сочиненiя, онъ оживлялъ ее и разнообразилъ съ помощiю таланта, собственно ему принадлежащаго. Веря и угождая ласковой критике, ему современной, онъ темъ не менее не отказывался отъ собственной строгой критики надъ своимъ собственнымъ дарованiемъ. Благодаря сказанному достоинству, Тургеневъ былъ всегда далекъ отъ мертвенной рутины, обычной многимъ нашимъ повествователямъ, всегда быль способенъ выгадать хотя несколько простора для высказыванiя той поэтической силы, которая всегда составляла основу его таланта.
"Андрей Колосовъ", къ которому мы приступаемъ съ особеннымъ удовольствiемъ, былъ написанъ въ 1844 году, то-есть въ лучшую эпоху критики Гоголевскаго перiода, глядевшей съ крайнею благосклонностью на все литературныя начинанiя г. Тургенева. Искренно, глубоко разделяя идеи и тенденцiи ценителей, такъ ему симпатизировавшихъ, нашъ авторъ строитъ свое первое произведенiе сообразно взглядамъ, въ то время считавшимся и новыми, и справедливыми. Жоржъ-Сандъ, передъ которою такъ многiе преклонялись въ 1844 году, оставила свой видимый следъ на характерахъ и интриге всей повести. Но замыслу своему, Андрей Колосовъ приводить намъ на мысль несколько блистательнейшихъ nouvelles котораro-либо изъ даровитейшихъ французскихъ писателей молодой школы: такъ изящно-парадоксально основанiе повести, такъ ловко разцвечена мысль, въ ней заключенная. Есть что-то не-русское въ складе Андрея Колосова; само собой разумеется, что прилагательное но-русскiй здесь употреблено не въ худомъ смысле. Содержанiе вещи всего лучше покажетъ справедливость замечанiя нашего, а вместе съ темъ введетъ читателя въ мiръ идеаловъ, особенно близкихъ къ сердцу нашего писателя.
Въ одномъ изъ дружескихъ круговъ Москвы и Петербурга, речь зашла о необыкновенныхъ людяхъ и о томъ, чемъ они отличаются отъ обыкновенныхъ людей. Каждый излагалъ свое мненiе но своему, когда одинъ небольшой, бледный человечекъ предложилъ разсказать о встречахъ съ необыкновеннымъ человекомъ, описать личность, достойную зваться необыкновенною,-- однимъ словомъ, перейти отъ безплодныхъ общихъ разсужденiй къ живымъ, удобопонятнымъ подробностямъ. Какъ и следуетъ ожидать, самому бледному человечку пришлось разсказывать,-- а онъ разсказалъ следующее.
писателей, зналъ Байрона и его подражателей, на жизнь гляделъ не безъ иронiи, когда-то считавшейся чемъ-то изящнымъ, а вследствiе всего сказаннаго, былъ довольно тугъ на знакомства. Не взирая на это, Колосовъ съ первыхъ свиданiй сделался не только кумиромъ, но даже повелителемъ его сердца. Особенное, привлекательное нечто у Колосова состояло въ беззаботно-веселомъ и смеломъ выраженiи лица, да еще въ улыбке чрезвычайно пленительной. Колосовъ не былъ очень образованнымъ юношей, профессора не видели въ немъ особенныхъ дарованiй, ни богатства, ни общественнаго положенiя онъ не имелъ, а между темъ товарищи не только побили его и уважали, но даже подчинялись ему съ удовольствiемъ. Бледный человечекъ съ первыхъ разговоровъ, не взирая на спой байронизмъ, повергся въ трепетное благоговенiе передъ Бологовымъ,-- но избалованному юноше не въ диковинку были такiя чувства. У Андрея уже былъ одинъ другъ, но имени Гавриловъ, человекъ самый обыкновенный, но спокойный и преданный, какъ нельзя более. Въ скоромъ времени однако Гарриловъ умеръ, и роль пламеннаго Сенда досталась бледному человеку, совершенно осчастливленному такимъ вниманiемъ Колосова.
Съ этого времени-то и стала высказываться вся необыкновенность Андрея, необыкновенность истинно изумительная, если о ней подумать въ наше время. Прежде всего этотъ пленительный юноша обратилъ своего университетскаго друга въ нечто среднее между лакеемъ и папоротникомъ, а потомъ спросилъ: "умеетъ ли онъ играть въ карты?" и ничего не сказавши более, свезъ его въ скучнейшiй домъ отставного поручика Сидоренко, человека грубаго и крайне дерзкаго на языкъ. У Сидоренки имелась дочь Варя, въ которую былъ влюбленъ Колосовъ: для того, чтобъ молодымъ людямъ было удобнее болтать и беседовать, бледному человечку пришлось играть въ карты съ Сидоренкой и какою-то старухой, его родственницей. Само-собой разумеется, наперсника обыграли и, кажется, выругали, а вдобавокъ онъ еще влюбился въ избранницу пленительнаго Колосова, Вариньку Сидоренко.
Дело, завязавшееся въ вечеръ, упомянутый нами, тянулось много дней и много вечеровъ съ великимъ однообразiемъ. Постоянно Андрей Колосовъ возилъ своего новаго друга къ отцу Вари и постоянно бледный человечекъ проигрывалъ свои деньги въ обезпеченiе свиданiй Вариньки съ Колосовымъ.
"Мы съ Андреемъ", говоритъ бледный человечекъ: "довольно часто ходили къ Ивану Семеновичу, и хотя проклятыя карты меня не разъ приводили въ совершенное отчаянiе, но въ одной близости любимой женщины (я полюбилъ Варю) есть какая-то странная, сладкая, мучительная отрада.
"Я не старался подавлять это возникающее чувство; притомъ, когда я, наконецъ решился назвать это чувство по имени, оно уже было слишкомъ сильно... Я молча лелеялъ и ревниво и робко таилъ свою любовь. Мне самому правилось это томительное броженiе молчаливой страсти. Страданiя мои не лишали меня ни сна, ни пищи... но я по целымъ днямъ ощущалъ въ груди то особенное чувство, которое служитъ признакомъ присутствiя любви. Я не въ состоянiи изобразить вамъ ту борьбу разнороднейшихъ ощущенiй, которая происходила во мне, когда, напримеръ, Колосовъ возвращался съ Варей изъ саду и все лицо ея дышало восторженной преданностью, усталостью отъ избытка блаженства... Она до того жила его жизнью, до того была проникнута имъ, что незаметно перенимала его привычки, такъ же взглядывала, такъ же смеялась, какъ онъ... Я воображаю, какiя мгновенья провела она съ Андреемъ, такимъ блаженствомъ обязана ему... А онъ... Колосовъ не утратилъ своей свободы; въ ея отсутствiи, онъ, я думаю, и не вспоминалъ о ней; онъ былъ все темъ же безпечнымъ, веселымъ и счастливымъ человекомъ, какимъ мы его всегда знавали.
"И такъ, мы, какъ и вамъ уже сказалъ, ходили съ Колосовымъ къ Ивану Семенычу довольно часто. Иногда (когда онъ не былъ въ духе) отставной поручикъ не засаживалъ меня за карты; въ такомъ случае, онъ молча забивался въ уголъ, хмурилъ брови и поглядывалъ на всехъ волкомъ. Въ первый разъ я обрадовался его снисхожденью; но потомъ, бывало, самъ начну упрашивать его сесть за "вистикъ": роль третьяго лица такъ невыносима! я такъ непрiятно стеснилъ и Колосова и Варю, хотя они сами уверяли другъ друга, что при мне нечего церемониться!..
"Между темъ время шло да шло... Они были счастливы... Я не люблю описывать счастье другихъ. Но вотъ, я сталъ замечать, что детская восторженность Вари постепенно заменялась более женскимъ, более тревожнымъ чувствомъ. Я началъ догадываться, что новая погудка загудела на старый ладъ, т. е. что Колосовъ... понемногу... холодеетъ. Это открытiе меня, признаюсь, обрадовало; признаюсь, и не чувствовалъ ни малейшаго негодованья противъ Андрея.
"Промежутки между нашими посещенiями становились все больше и больше. Варя начинала встречать насъ съ заплаканными глазками. Послышались упреки.. Бывало, я спрошу Колосова съ притворнымъ равнодушiемъ: "Что жь? Пойдемъ мы сегодня къ Ивану Семенычу?.." Онъ холодно посмотритъ на меня и спокойно проговоритъ: "нетъ, не пойдемъ". Мне иногда казалось, что онъ лукаво улыбается, говоря со мной о Варе... Вообще, я не заменилъ ему Гаврилова... Гавриловъ былъ въ тысячу разъ добрей и глупей меня.
человекъ дела, разлюбилъ Варю, между темъ какъ бледный человечекъ, человекъ слова, человекъ рефлекторства и напрасныхъ порывовъ, продолжаетъ любить покинутую девушку съ романической горячностью. Не имея силы противиться своимъ стремленiямъ, онъ одинъ идетъ въ домъ Сидоренко и застаетъ Варю унылою, горькою, заплаканною. Сидоренко грубо подсмеивается надъ одинокимъ гостемъ, говоритъ, что теперь Колосова, я чай, сюда калачомъ не заманишь! Варинька проситъ человечка зайти завтра после обеда, прямо въ садъ, въ эту нору ея папаша спитъ и свиданiю никто помешать не можетъ. Вся эта сеть странныхъ и, по правде сказать, несколько безобразныхъ отношенiй, однако не утомляетъ читателя, благодаря поэзiи, которою проникнута вся повесть. На томъ самомъ месте, где ценитель готовится сказать: "да что же это за нравы и где свершается вся эта путаница?" разсказъ вдругъ принимаетъ стремительный поэтическiй полетъ, выкупающiй все его недостатки.
"На другой день, въ три часа пополудни я уже былъ въ саду Ивана Семеныча. Утромъ я не видалъ Колосова, хоть онъ и заходилъ ко мне. День былъ осеннiй, серый, по тихiй и теплый. Желтыя, тонкiя былинка грустно качалась надъ побледневшей травой; по темно-бурымъ, обнаженнымъ сучьямъ орешника попрыгивали проворныя синицы; запоздалые жаворонки торопливо бегали по дорожкамъ; кой-где по зеленямъ осторожно пробирался заяцъ; стада лениво бродили по жнивью. Я нашелъ Варю въ саду, подъ яблоней, на скамейке; на ней было темное, немного измятое платье; въ ея усталомъ взгляде, въ небрежной прическе волосъ высказывалась неподдельная горесть.
"Я селъ подле нея. Мы оба молчали. Она долго вертела въ рукахъ какую-то ветку, наклонила голову, проговорила: "Андрей Николаевичъ..." Я тотчасъ заметилъ по движенiямъ ея губъ, что она собиралась заплакать; я началъ утешать ее, съ жаромъ уверять ее въ привязанности Андрея... Она слушала меня, печально покачивала головой, произносила невнятныя слова и тотчасъ же умолкала, но но плакала. Первыя мгновенья, которыхъ я более всего боялся, прошли довольно благополучно. Она понемногу разговорилась объ Андрее,-- "Я знаю, что онъ меня теперь ужь не любитъ", повторяла она: - "Богъ съ нимъ!.. Я по могу придумать, какъ мне жать безъ него... Я по ночамъ не сплю, все плачу... Чтожь мне делать!.. Что жь мне делать?.." Глаза ея наполнились слезами. "Онъ мне казался такимъ добрымъ, и вотъ..." Варя утерла слезы, кашлянула и выпрямилась, "Давно ли, кажется", продолжала она: - "онъ мне читалъ изъ Пушкина, сиделъ со мной на этой скамье..." Наивная болтливость Вари меня трогала: и молча слушалъ ея признанья: душа моя медлительно проникалась горькимъ, мучительнымъ блаженствомъ; я не отводилъ глазъ отъ этого бледнаго лица, отъ этихъ длинныхъ, мокрыхъ ресницъ, отъ полураскрытыхъ, слегка-засохшихъ губъ... И между темъ, я чувствовалъ... Угодно вамъ выслушать небольшой психологическiй разборъ моихъ тогдашнихъ чувствъ? Во-первыхъ, меня мучила мысль, что не я себе слово сблизить опять Колосова съ Варей, и меня утешало сознанье моего великодушiя... въ-четвертыхъ, я надеялся своимъ самоотверженiемъ тронуть сердце Вари - а тамъ... Видите, я не щажу себя; слива Богу, нора! Но вотъ, на колокольне - то монастыря пробило пять часовъ; вечеръ быстро приближался, Варя торопливо встала, всунула мне въ руку записочку, и пошла домой. Я догналъ ее, обещалъ ей привести Андрея и тихонько, будто счастливый любовникъ, выскочилъ изъ калитки въ поле. На записке неровнымъ почеркомъ были написаны слова: "милостивому государю, Андрею Николаевичу."
Бедная записочка, смоченная слезами любящей девочки, само собой разумеется, не могла изменить отношенiй Вари къ Колосову. Она даже пришла не во время! когда бледный человечекъ пришолъ къ своему кумиру, у необыкновеннаго человека сиделъ какой-то недоучившiйся студентъ, читавшiй что-то о юноше, любившемъ деву, и такъ далее. Бледный человечекъ почувствовалъ, что пришелъ не во-время, не смотря на то, что гость-сочинитель кончилъ чтенiе и вскоре удалился. Его нелепое сочиненiе, крикливый голосъ, вообще его присутствiе возбудило въ Колосове насмешливое раздраженiе.
Колосовъ прочелъ записку, помолчалъ и спокойно улыбнулся. "Андрей", сказалъ ему бледный человечекъ: "тебе не жаль ея?" Колосовъ молчалъ и курилъ трубку. "Ты сиделъ съ ней подъ яблоней въ саду?" проговорилъ онъ наконецъ. "Помнится, въ мае месяце и я сиделъ съ нею на этой скамейке... Яблонь была въ цвету, изредка падали на насъ свежiе белые цветочки... я держалъ обе руки Вари... мы были счастливы тогда... Теперь яблонь отцвела, да и яблоки на ней кислыя." Бледный человечекъ, исполнившись негодованiемъ, сталъ упрекать Андрея въ холодности, въ жестокости, необыкновенный Колосовъ отвечаете ему такими словами: "Варя прекрасная девушка, она ни въ чемъ передо мной не виновата. Я пересталъ ходить къ ней по весьма простой причине - я разлюбилъ ее." - Да отчего-же, отчего же?" перебилъ тутъ Андрея его поклонникъ. "А Богъ знаетъ отчего," - отвечалъ Колосовъ. "Пока я любилъ ее, я весь принадлежалъ ей. я не думалъ о будущемъ, и всемъ, всей жизнью делился я съ нею... теперь эта страсть во мне погасла... Что жь? ты мне прикажешь притворяться, прикидываться влюбленнымъ, что ли? Да изъ чего? изъ жалости къ ней? Если она порядочная девушка, такъ она сама не захочетъ такой милостыни, а если она рада тешиться моимъ... участьемъ, такъ чортъ ли въ ней?" Затемъ Андрей Колосовъ сознается, что какая-то Танюша запретила ему ходить къ Варе и советуетъ бледному человечку прочитать оставленной Арiадне одинъ стихъ изъ Пушкина.
Въ добавленiе, онъ могъ бы посоветывать ей читать романы Жоржа-Саида. Темъ все дело и кончается, хотя отношенiя бледнаго человечка къ Варе даютъ г. Тургеневу поводъ къ несколькимъ истинно прелестнымъ страницамъ. Исторiя кончается ничемъ: бледный человекъ, решившiйся жениться на Варе, самъ пугается своего решенiя и бежитъ отъ техъ местъ, где его сердце билось, а карманъ страдалъ вследствiе картежныхъ партiй съ Сидоренковымъ.
"Вы мне скажете: чтожь удивительнаго" - заключилъ бледный человечекъ, кончая разсказъ - "въ чемъ же чудо, что Колосовъ полюбилъ девушку, потомъ разлюбилъ и бросилъ ее? Да это случалось со всеми. Согласенъ, но кто изъ насъ умелъ во время разстаться съ своимъ прошлымъ? Кто, скажите, кто по боится упрековъ, по говорю упрековъ женщины... упрековъ перваго глупца? Кто изъ насъ не поддавался желанiю то щегольнуть великодушiемъ, то себялюбиво поиграть съ другимъ, преданнымъ сердцемъ? Наконецъ, кто изъ насъ въ силахъ противиться мелкому самолюбiю - О, господа,-- человекъ, который разстается съ женщиною, некогда любимой, въ тотъ горькiй и великiй мигъ, когда онъ невольно сознаетъ, что его сердце не все, не вполне проникнуто ею, этотъ человекъ, поверьте мне, лучше и глубже понимаетъ святость любви, чемъ те малодушные люди, которые отъ скуки, отъ слабости продолжаютъ играть на полупорванныхъ струнахъ своихъ вялыхъ и чувствительныхъ сердецъ! Въ начале разсказа я вамъ сказывалъ, что мы все прозвали Андрея Колосова человекомъ необыкновеннымъ. И если ясный, простой взглядъ на жизнь, если отсутствiе всякой фразы въ молодомъ человеке можетъ назваться вещью необыкновенной,-- Колосовъ заслуживалъ данное ему имя..."
на его поэтическiй колоритъ, неестественъ, не логиченъ, человечекъ не веренъ действительности и не соотве;тствуетъ лицу Колосова, такъ какъ оно представлено въ повести. Самъ авторъ осудилъ своего героя въ заключенiи Фауста: въ молодости мы думаемъ, чемъ свободнее, темъ лучше, темъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать, но стыдно тешиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло наконецъ тебе въ глаза... Жизнь не есть исполненiе любимыхъ целей и мечтанiй - исполненiе долга, вотъ о чемъ следуетъ заботиться человеку! Колосовъ есть человекъ, не носящiй на себе спасительныхъ цепей долга, эгоистъ, глядящiй на жизнь не серьозно, или вовсе о ней не помышляющiй. Въ поступке его не имеется ровно ничего необыкновеннаго, въ похвальномъ смысле слова,-- необыкновенно въ разсказе разве лишь одно сцепленiе обстоятельствъ, пособившее Колосову вывернуться изъ всей исторiи, безъ ущерба своимъ бокамъ и своему доброму имени. Если онъ поступалъ съ Варей платонически, какъ Меричь г. Островскаго, онъ поступалъ подобно школьнику, если онъ обольстилъ девушку, ему преданную, онъ сталъ наперекоръ законнейшимъ правамъ общества и стоитъ зваться преступникомъ. Простоты и откровенности въ его делахъ нетъ, ибо сами эти дела, для своего совершенiя, требуютъ хитрости и тайны, обмана и порочныхъ стремленiй,-- извилистаго пути и презреннаго бегства предъ развязкою. Безподобный и необыкновенный Колосовъ прежде всего поставленъ его творцомъ въ среду ненормальную и извращенную, ибо посреди обычной, здоровой жизни, Колосову никто не далъ бы ступить шагу. Отъ ненормальности героя и его поступковъ вытекла ненормальность всехъ лицъ его окружающихъ. Сидоренко, для виста оставляющiй дочь съ Андреемъ и нисколько не возмущающiйся изчезнованiемъ Колосова, не есть лицо действительное, ибо Сидоренко настоящiй, узнавши о томъ, что дочь его обольщена или просто сбита съ толку хитрымъ волокитой, не преминулъ бы явиться на квартиру Колосова съ угрозами и кулаками/ Бледный человечекъ равнымъ образомъ весьма бледенъ и имеетъ въ себе мало живого, потому-что подобнаго подобострастнаго друга и любовника можно сыскать разве въ мiре оаптастическомелІІ столбъ во образе человека сталъ бы поперечить Колосову, если не по части нестерпимой картежной игры, то по крайней мере относительно отношенiй Колосова къ Варнньке. И наконецъ сама Варя, не смотря на весь поэтическiй талантъ, израсходованный на ея созданiе, должна назваться лицомъ подставнымъ, сделаннымъ,-- существомъ, которое изготовлено авторомъ единственно для оттененiя Андреевой личности. Самая тень коллизiи и самостоятельности не является въ этой глубоко-оскорбленной женской душе,-- Варя не только не помышляетъ о мщенiи, о негодованiи на Колосова, но сама идетъ на гибель, какъ неразумная овца, и, пропадая, не знаетъ своей гибели. Чтобы Варя не мешала совершенству Колосова, г. Тургеневъ даже покрываетъ какимъ-то мракомъ неизвестности исторiю ея будущности. Неужели г. Тургеневъ, кончая повесть, не ставилъ событiй такимъ образомъ: "а ведь Варинька, сделавши первый гибельный шагъ свой связью съ Колосовымъ, могла не остановиться на первой ступени паденiя"? Если оно действительно такъ было,-- то какъ же понимать намъ поведенiе пленительнаго, необыкновеннаго юноши? Какими софизмами станемъ мы оправдывать его Но авторъ не останавливается и не желаетъ остановиться на такомъ соображенiи - его героиня улетаетъ и теряется въ тумане, чуть она перестаетъ быть надобною для темы заранее придуманной!
Вотъ недостатки самого Колосова и липъ, поставленныхъ авторомъ въ соприкосновенiе съ героемъ, недостатки эти, какъ мы сейчасъ убедимся, происходятъ не отъ замысла, а отъ постройки повести, не отъ странности моральныхъ воззренiй въ авторе, но отъ его погрешности, какъ повествователя. Простодушно и откровенно говоримъ мы, что лицо Андрея Колосова кажется намъ лицомъ безпутнаго и ветрянаго эгоиста; но тутъ и рождается вопросъ - неужели же типъ подобнаго рода могъ обольстить собой г. Тургенева? Какими судьбами нашъ поэтъ, самый чистый и целомудренный изъ современныхъ намъ литераторовъ, могъ увлечься исторiей интриги въ какомъ-то московскомъ захолустьи, увидать въ ея герое нечто необыкновенное и истолковать все недостатки этого героя самымъ пристрастнымъ образомъ? На какомъ основанiи авторъ повести, при его светломъ взгляде на дела жизни, решился стать на стороне мелкаго московскаго соблазнителя, противъ беднаго существа, имъ погубленнаго, противъ законовъ честности, имъ нарушенныхъ? Ни жорж-сандизмъ, попятный въ 1844 году, ни лермонтовскiй элементъ, ни понятiя о свободе любовныхъ отношенiй не могли привести его къ узкости взгляда - вся деятельность Тургенева намъ ясно показываетъ, что даже увлекаясь недостаточно-верными теорiями, онъ тщательно откидывалъ изъ нихъ все циническое, все несвоевременное, все преувеличенное. Ясно, что г. Тургеневъ понималъ дело иначе, чемъ мы его понимаемъ, хотелъ передать намъ не то, что мы видимъ въ его "Андрее Колосове". Весь грехъ происходитъ отъ ошибочной постройки повести "Андрей Колосовъ", или, говоря определительнее, отъ несоответственности основной идеи произведенiя съ ея развитiемъ въ ряде сценъ и объективныхъ образовъ. Здесь мы попросимъ читателя следить за нашими выводами съ особеннымъ вниманiемъ. Мы но даромъ говоримъ такъ много о первой повести Тургенева; недостатки, нами въ ней открытые, будутъ ключомъ къ разуменiю слабыхъ сторонъ въ другихъ, несравненно совершеннейшихъ трудахъ нашего автора.
Взглянемъ же теперь, какъ можно проницательнее, на идею "Колосова", а затемъ на постройку самой повести, Заключительная речь бледнаго человечка о томъ, что такое необыкновенный человекъ, высказываетъ намъ, какъ мы уже упомянули, взглядъ самого Тургенева на героя своей повести. Не мелкаго и не избалованнаго эгоиста задумалъ изобразить авторъ: замыселъ его бралъ дальше и глубже. Въ Колосове онъ хотелъ представить намъ натуру смелую, ясную, откровенную, глядящую на дела жизни прямо и чистосердечно. Въ молодомъ небогатомъ студенте, такъ увлекающемъ всехъ, кто къ нему приближается, поэтъ виделъ типъ человека чуждаго фразы, часто увлекающагося, по честнаго въ своихъ увлеченiяхъ, человека, исполненнаго свежихъ молодыхъ силъ и свободно тратящаго эти силы. Такiя смелыя, прямыя, размашистыя натуры часто встречаются въ действительности, и въ самомъ деле производятъ магическое влiянiе на весь людъ, ихъ окружающiй. Нельзя не сознаться въ изяществе замысла, въ привлекательности типа, о которыхъ теперь говорится. Но беда повести состоитъ въ томъ, что ея замыселъ разнится съ постройкою, въ несоразмерность идеи съ ея воплощенiемъ. Ясно, что повесть, основанная на характере Колосова (того Колосова, о которомъ думалъ авторъ), должна была показать нашего героя въ коллизiи со многими сторонами жизни, а между темъ въ повести дело идетъ о маленькомъ, темпомъ волокитстве, и ни о чемъ более. Личность, понимаемая авторомъ, какъ личность изящная и широкая, приведена въ соприкосновенiе съ самой узкой, самой бледной средою, а оттого ей или делать нечего, или приходится совершать дела, ей несоответствующiя. Отъ чего же происходитъ такая несоразмерность постройки, такое бедное отношенiе между замысломъ и представленiемъ? Скажемъ прямо и откровенно,-- отъ недостаточнаго труда надъ своей темой, вместе съ слабостью объективнаго творчества. Объективные образы даются Тургеневу трудно, событiя у него не слагаются ровно и широко, способность анализа въ немъ опередила мощь созданiя, а онъ, вместо того, чтобъ усиленнымъ трудомъ восполнить хотя часть того, что не далось ему съ разу, уклоняется отъ труда и тщательной разработки своего предмета. Мы увидимъ, что этотъ коренной недостатокъ "Колосова", произведенiя юношескаго, скажется намъ и въ "Рудине", вещи несравненно более зрелой, мы увидимъ, что онъ проявится и въ другихъ превосходныхъ трудахъ автора нашего. Но довольно говорить о слабыхъ сторонахъ "Колосова": намъ еще надо сказать, отчего эта недоделанная и, по-видимому, совершенно нескладная повесть такъ нравилась въ свое время, такъ нравится и до сей поры, после второго, третьяго, четвертаго чтенiя.
Короткiя выписки наши уже дали читателю понятiе о сильной поэтической струе, наполняющей собою весь разсказъ вещи, нами теперь разбираемой, но читатель поверитъ намъ, если мы скажемъ ему, что эти поэтическiя выписки составляютъ лишь малую часть прелестныхъ сторонъ повести. 11е взирая на бледность действующихъ лицъ, не смотря на неестественное ихъ положенiе другъ къ другу, поэзiя бьетъ широкимъ потокомъ по всему произведенiю, отъ того места, где бледный человечекъ начинаетъ говорить про Колосова, до последнихъ словъ того же бледнаго человечка. Изъ устъ безцветной и довольно уродливой личности льются речи, пропитанныя задушевнымъ лиризмомъ, полныя поэзiи школьныхъ воспоминанiй, полныя той музыки любой, о которой нетъ возможности говорить въ сжатомъ критическомъ обзоре. Лирическая и изящно субъективная, лучшiй плодъ нежной и симпатической души человека, поэзiя Тургенева имеетъ несомненную своеобразность, трудно уловимую, но понятную для всякаго, кто только знаетъ и любить произведенiя поэта нашего. Сколько жару, сколько юношеской робости, сколько потребности на любовь во всехъ первыхъ отношенiяхъ бледнаго человечка къ Колосову! Какiя тонкiя душевныя струны затронуты при разсказе о зарожденiи его любви къ чужой избраннице, сколько правды въ его болезненномъ наблюденiи за Андреемъ и Варей, сколько глубокаго страданiя въ его колебанiяхъ, после того, какъ эти Ромео и Юлiя московскаго захолустья разстались другъ съ другомъ! Сцена, въ которой бледный человечекъ на несколько минутъ делается женихомъ Вари и упивается блаженствомъ, однако же сознавая, что все мысли девушки наполнены покинувшимъ ее Андреемъ, достойна зваться истиннымъ перломъ, хотя мы терпеть не можемъ слова перлъ и даже холодны къ Гоголевскому перлу созданiя. Въ Тургеневской поэзiи, кроме ея симпатичности и своеобразности, есть еще одна драгоценная сторона: эта поэзiя свободно-безсознательна, а потому какъ-то особенно тиха и стыдливо сдержанна. Тургеневъ очень хорошо знаетъ, что судьба сделала его поэтомъ, и нередко разсчитываетъ на эту сторону своего дарованiя, но внимательный глазъ критика тотчасъ подметитъ места деланныя (иногда даже строки) коротки, просты, какъ-будто причудливо сжаты. О томъ, кто не умеетъ отличать такихъ местъ и до-сыта наслаждаться ими, мы можемъ только жалеть отъ всей души нашей.
Когда мы перечитывали "Андрея Колосова" въ последнiй разъ, намъ невольно пришло на память одно представленiе "Каменнаго Гостя", плохо обстановленнаго въ сценическомъ отношенiи. Декорацiи были стары и бедны. Донъ-Жуанъ вовсе не походилъ на безстрашнаго гидальго, дона Анна едва-едва была похожа на женщину. Мы сидели на жесткомъ стуле около сцены, досадуя и на артистовъ, и на зрителей, не ожидая ничего добраго отъ Пушкинской поэзiи, такъ худо истолкованной. Но при первыхъ стихахъ безсмертнаго поэта нашего, океанъ пленительнейшихъ ощущенiй вторгнулся къ намъ въ душу. Сладкая, могучая поэзiя подхватила насъ на свои крылья, въ самое короткое время унеся насъ далеко, далеко отъ Донъ-Жуана въ мишурной мантiи, отъ доны Анны въ порыжевшихъ кружевахъ россiйскаго изделiя! Все мелочи небрежной постановки будто сгладились, сцена какъ-бы просiяла и разширилась, стихи Пушкина, худо выученные и дурно произносимые, показались намъ слаще, чемъ когда-либо. И когда тощiй Донъ-Жуанъ сталъ говорить посреди общаго молчанiя;
Какъ, мне молиться съ вами, дона Анна?
слезы навернулись на глазахъ нашихъ и помешали намъ глядеть на сцену. Такова сила истинной, великой поэзiи, такъ легко можетъ она выкупать все недостатки объективныхъ изображенiй искусства.
время поражаетъ прелестью поэтическихъ элементовъ и страдаетъ отъ неправильной постройки, корень которой въ слабости Тургенева на созданiе объективныхъ представленiй. Поэзiи, которою проникнуто все произведенiе, дастъ ему несомненное значенiе въ литературе, но въ тоже время, существуя отдельно отъ идеи и постройки целаго, теряетъ часть своей силы. Въ следующей статье мы покажемъ какъ весь вредъ, отъ этого разъединенiя произведенiй, такъ и благородныя усилiя г. Тургенева положить пределъ такому разъединенiю. Труды нашего писателя много разъ оставались безплодными, ибо онъ самъ, упорно трудясь надъ разработкой своего таланта, не решался отбросить отъ себя эстетическихъ теорiй и воззренiй, замедлявшихъ дело своимъ влiянiемъ. Не но одной слабости или торопливости нашъ авторъ продолжалъ строить свои повести по примеру "Андрея Колосова" - онъ былъ способенъ грешить не только какъ художникъ, но какъ человекъ современный и легко увлекающiйся. Инстинктъ поэта сказывалъ Тургеневу, что его поэзiя нуждается въ ясномъ взгляде на жизнь и людей, въ твердой, незыблемой почве для своего корня. Но авторъ нашъ, къ сожаленiю, не вполне вверялся своему поэтическому инстинкту. Духъ рефлектерства и анализа росъ въ немъ за одно съ дарованiемъ. И много летъ должно было пройти до той поры, пока авторъ "Колосова" нашелъ возможнымъ сказать во всеуслышанiе: "жизнь не шутка и не забава - мыслей и мечтанiй, "