9
Свою работу над романом Тургенев начинал с создания главных художественных образов. Он был органически неспособен строить произведение на основе какой-либо абстрактной и логической идеи. «Я, — решительно заявлял он Л. Н. Майкову, — не только не хочу, но я совершенно не могу, не в состоянии написать что-нибудь с предвзятою мыслию и целию, чтобы провести ту или другую идею»51*. В «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев писал; «Не однажды слышал я и читал в критических статьях, что я в моих произведениях «отправляюсь от идеи» или «провожу идею»; иные меня за это хвалили, другие, напротив, порицали; с своей стороны, я должен сознаться, что я никогда не покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо...» (X, 346). Все это писалось по поводу «Отцов и детей», самого проблемного тургеневского романа. «Знаю одно, — заявлял его автор Щедрину, — никакой предвзятой мысли, никакой тенденции во мне тогда не было»52*.
Черновые материалы к «Нови» целиком подтверждают справедливость этих признаний. Замысел этого романа заключал в себе, разумеется, большое идейное содержание. Но оно с самых первых минут работы воплощалось в художественном образе.
«Баден-Баден. Пятница 29/17-го июля
Мелькнула мысль нового романа. Вот она: есть романтики реализма (Онегин, не пушкинский — а приятель Ральстона). Они тоскуют о реальном и стремятся к нему, как прежние романтики к идеалу. Они ищут в реальном не поэзии — эта им смешна — но нечто великое и значительное, а это вздор: настоящая жизнь прозаична и должна быть такою. Они несчастные, исковерканные — и мучатся самой этой исковерканностью — как вещью совсем к их делу не подходящей... Между тем их явление, возможное в одной России, что все еще носит характер , воспитательный — полезно и необходимо: они своего рода пророки, проповедники...»53*
Судя по чрезвычайной точности, с какой датирована эта заметка, а также по ее содержанию, в ней сформулирована концепция «Нови». Она сразу воплощается в определенном типическом образе: Тургенев говорит здесь о явлении общественно характерном и более или менее устойчивом. «Романтики реализма» — это отщепенцы русского народничества, люди, не находящие в нем своего места, идеально мыслящие одиночки в этом сугубо «прозаическом» движении. История одного из таких отщепенцев и будет рассказана,в новом тургеневском романе. Тургенев идет здесь от художественного образа, воплощающего идею в самом своем характере, во всей своей драматической жизненной судьбе.
Всецело поддерживая формулу Белинского о том, что искусство есть «мышление в образах», Тургенев всегда начинал с них свой творческий труд. Так было, например, при возникновении замысла повести «Ася», когда Тургенев увидел в окне прибрежного домика на берегу Рейна головы старухи и хорошенькой девушки и стал продумывать их отношения54*. С образа началась и работа Тургенева над его первым романом: «... в «Рудине» мне прежде всего ясно представился Пигасов...» «Чаще всего меня преследует образ, — признавался Тургенев, — а схватить его я долго не могу»55*.
«Вокруг той темы, которая в данный момент занимает меня, начинают навертываться те лица, которые должны войти в нее»56*. Эта работа Тургенева над образом являлась непременным условием его успешного творческого труда, ему надо было постоянно возиться с людьми, «брать их живьем».
«Брать живьем» значило, прежде всего, находить свои образы в повседневной русской жизни. «Мне всегда, — признавался Тургенев М. М. Ковалевскому, — нужна встреча с живым человеком, непосредственное знакомство с каким-нибудь жизненным фактом, прежде чем приступить к созданию типа или к составлению фабулы; конечно, я не какой-нибудь фотограф, я не срисовываю своих образов, но уже Белинский заметил, что что-нибудь выдумать, взять что-либо из головы я совершенно неспособен...»57* Реальный образ являлся для Тургенева удобной отправной точкой. Зная, что этот образ существует, романист заинтересовывался им и вводил его в переработанном виде в вымышленный мир своих персонажей.
Путь от реального материала к художественно завершенным образам был у Тургенева постепенным и последовательным. «Я, — говорил он Л. Н. Майкову, — встречаю, например, в жизни какую-нибудь Феклу Андреевну, какого-нибудь Петра, какого-нибудь Ивана, и представьте, что вдруг, в этой Фекле Андреевне, в этом Петре, в этом Иване поражает меня нечто особенное, то, чего я не видел и не слыхал от других. Я в него вглядываюсь, на меня он или она производит особенное впечатление; вдумываюсь, затем эта Фекла, этот Петр, этот Иван удаляются, пропадают неизвестно куда, но впечатление, ими произведенное, остается, зреет. Я сопоставляю эти лица с другими лицами, ввожу их в сферу различных действий, и вот создается у меня целый особый мирок... Затем нежданно, негаданно является потребность изобразить этот мирок, и я удовлетворяю этой потребности с удовольствием, с наслаждением»58*.
— очень большое количество таких художественных образов Тургенева, которые были им взяты непосредственно из жизни и только подверглись последующей переработке. Таковы Поп в одноименной поэме, Ермолай, Чертопханов и Лукерья в «Записках охотника», Герасим и Аким в «Муму» и «Постоялом дворе», Володя, его отец, мать и Зинаида в «Первой любви», Рудин, Инсаров, Елена, Базаров, Ирина, Санин из «Вешних вод», Харлов из «Степного короля Лира», Фустов в «Несчастной», Клара Милич в повести «После смерти» и другие. Такую опору на живую действительность Тургенев считал не только вполне возможной, но и закономерной: «... в конце концов, говорил он Е. Гаршину, — мастерство художника в этом и состоит, чтобы суметь, пронаблюдать явление в жизни и затем уже это действительное явление представить в художественных образах. А выдумать ничего нельзя...»59*.
Избирая для своих образов тот или иной реальный прототип, опираясь в работе над персонажем на определенную жизненную модель, Тургенев творчески видоизменял их в соответствии с особенностями своего художественного замысла. Он заявлял X. Бойезену: «Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне действительно существовавшей личностью, которую я знавал лично. Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают. Это то же и не то же. Я не знаю, как объяснить Вам самый процесс развития характеров в моем уме. Всякая написанная мной строчка вдохновлена чем-либо, или случившимся лично со мной, или же тем, что я наблюдал. Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые беспримесные типы»60*.
Ссылка Тургенева на образ Ирины справедлива. Вот как охарактеризована А. С. Альбединская, с которой Тургенев писал Ирину, в мемуарах А. Ф. Тютчевой: «Высокомерная, молчаливая и мрачная, пренебрегавшая всеми житейскими отношениями, надменная, капризная и своевольная, она умела там, где хотела нравиться, с неотразимым воодушевлением пускать в ход всю вкрадчивость своей гибкой натуры, всю игру самого тонкого, самого смелого ума, полного колкости и иронии. Это был фейерверк остроумных слов, смешных замечаний. Она была изумительно одарена, совершенно бегло, с редким совершенством, говорила на пяти или шести языках, много читала, была очень образована и умела пользоваться всею тонкостью своего ума без малейшей тени педантизма или надуманности, жонглируя мыслями, и особенно парадоксами, с легкой грацией фокусника. Во всяком случае и по своим качествам и по своим недостаткам это была натура далеко не заурядная; в гордой и вкрадчивой пленительности ее по существу жестокой и властной натуры было что-то хищное, напоминавшее не кошку с ее мелким коварством, а скорее тигра, горделивого и царственного в своей развращенности»61*.
Тургеневская Ирина похожа на Альбединокую высокомерием, молчаливостью, мрачностью, она не чужда желания и умения нравиться. Однако Ирине далеко не свойственно «пренебрежение всеми житейскими отношениями», что и приводит ее к разрыву с Литвиновым. В отличие от своей жизненной модели, образ Ирины содержит черты не только властной женщины, но и Жертвы. В ней нет развращенности. Она тянется к иной, лучшей жизни, но только не в силах ради нее расстаться с привычной для нее роскошью. Рядом с «пороками» в тургеневской Ирине живут «слабости» и неосуществленные порывы; в изображении их всего полнее раскрывается художественное новаторство этого образа.
Опираясь на жизненные факты, Тургенев в то же самое время их исправляет, поскольку в использованном им материале содержалось немало случайного, недостаточно типичного и не вполне соответствующего творческому замыслу романиста.
больше всего опирался на личность М. А. Бакунина, своего друга по берлинскому университету, впоследствии известного русского политического деятеля-анархиста. Тургенев использовал в романе многие подробности биографии Бакунина, его психологии, быта, манеры выражаться и пр62*. А. Половцеву Тургенев рассказал: «В основу «Рудина» положен Бакунин. Я его хорошо знал и прожил с ним, будучи студентом в Берлине, целый год в одной комнате. Это был поразительный говорун и замечательный диалектик. Он мог развивать самые блестящие теоретические доводы в течение часов и в то же время не был в состоянии рассказать самого простого эпизода... внешний мир вкусов, красок, образов для него не существовал. Он жил одними теоретическими построениями»63*. Эти черты Бакунин а-диалектика были воссозданы в романе очень полно и верно.
Однако образ Рудина должен был рано или поздно отойти от своего прототипа, так как перед писателем стояла более широкая задача — раскрыть типические черты просветителя тридцатых — сороковых годов. Сам Тургенев впоследствии признавался: «В «Рудине» я действительно хотел изобразить Бакунина, только мне не удалось; Рудин вышел вместе и выше и ниже его. Бакунин был выше по способностям, по таланту, но ниже по характеру. Рудин все-таки хоть погиб на баррикаде, а Бакунин и на это был неспособен»"64*.
«Я не хочу знать, — писал он 18 февраля у 1856 года Тургеневу, — чистый ли вымысел характер Рудина или нет. Я принимаю его как тип таких людей. Я вижу гораздо больше внешнего сходства с известным лицом65* и правду; я даже видал на моем веку людей, подобных Рудину, и слыхал приговоры о них именно таких же нравственных людей, как Лежнев. Вообще повесть возбуждает много не мелких вопросов и раскрывает глубокие тайны духовной природы человека, а всего более ту запутанную и, по-видимому, необъяснимую совместимость противоположных качеств»66*.
Тургенев был глубоко удовлетворен этой оценкой, которая отводила от его романа обвинение в «клевете» на Бакунина и подчеркивала типичность его центрального образа. Он отвечал С. Т. Аксакову: «Ваше мнение... меня искренно обрадовало — Вы знаете, как я дорожу Вашим мнением. Мне приятно также и то, что Вы не ищете в «Рудине» копии с какого-нибудь известного лица... Уж коли с кого списывать, так с себя начинать»67*.
Романист в известной мере писал Рудина «с себя», не только наделяя героя собственными чертами, но и воссоздавая в герое романа юношеские взгляды и прежде всего — страстные поиски мировоззрения, всестороннего философского осмысления жизни68*.
Эта «личная» сторона образа бросалась в глаза наиболее проницательным друзьям писателя. «Говорят, — писал впоследствии Герцен, — будто И. Тургенев в «Рудине» хотел нарисовать портрет Бакунина, но Рудин едва напоминает некоторые черты Бакунина. Тургенев, увлекаясь библейской привычкой бога, создал Рудина по своему образу и подобию; Рудин — Тургенев 2-й, наслушавшийся философского жаргона молодого Бакунина»69*.
Однако образ Рудина оказался шире и Бакунина и самого Тургенева. В нем получили свое воплощение устойчивые, типические особенности целого слоя русского общества тридцатых — сороковых годов. Романист, не желавший создавать портрет-копию, впервые пошел в Рудине путем синтеза таких черт, которые имели широкое распространение в среде прогрессивной дворянской интеллигенции. Черты эти он обнаружил в Бакунине, в себе самом, в ряде других своих современников. У Рудина было несколько моделей, что вообще характерно для Тургенева и еще раз со всей отчетливостью проявилось в его работе над «Отцами и детьми».
«Без уездного врача Дмитриева, — признавался Тургенев тому же Половцеву, — не было бы Базарова. Я ехал из Петербурга в Москву во втором классе. Он сидел против меня. Говорили мы мало, о пустяках. Он распространялся о каком-то средстве против сибирской язвы. Его мало интересовало — кто я, да и вообще литература. Меня поразила в нем базаровская манера, и я стал всюду приглядываться к этому нарождающемуся типу. Вскоре после того я узнал, что Дмитриев умер»70*.
Как ни категорично это тургеневское признание, Дмитриев был только первоначальной натурой для образа Базарова. Изображая своего героя,Тургенев исходил из наблюдений над этим уездным врачом, но вовсе не ограничивался его фигурой. Об этом романист писал в «Литературных воспоминаниях»: «... в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. (Он умер незадолго до 1860 года.) В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета — и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая поверить правдивость собственных ощущений» (X, 346— 347).
В процессе этого «прислушивания» и «приглядывания» первоначальные впечатления дополнились другими. Образ Базарова вобрал в себя черты Писарева (особенно в отношении «разрушения эстетики»), Добролюбова, Чернышевского и многих других разночинцев-демократов шестидесятых годов, опять-таки выйдя за границу копирования черт одного прототипа и сделавшись художественным синтезом черт целого социального слоя.
Примечания
51* (И. С. Тургенев. Сочинения, т. 11. М. — Л , Гослитиздат, 1934, стр. 610.)
52* («Правда», 1949, стр. 304.)
53* (И. С. Тургенев. Сочинения, т. IX. М.—Л., Гослитиздат, 1930, стр. 437.)
54* (Н. А. Островская, «Воспоминания о Тургеневе». «Тургеневский сборник». П., 1915, стр. 78.)
55* (Там же, стр. 79.)
56* (Ек. Леткова, «Об Ив. С. Тургеневе». Сб. «К свету». СПб., 1904, стр. 464.)
57* («Воспоминания об И. С. Тургеневе». «Минувшие годы», 1908, № 8, стр. 14. Тургенев имел здесь в виду следующее место из статьи Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «Главная характеристическая черта его (Тургенева.—Л. Ц.) таланта заключается в том, что ему едва ли бы удалось создать верно такой характер, подобного которому он не встретил в действительности» (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. X, 1956, стр. 346).)
58* («Тургенев на вечерней беседе». «Русская старина», 1883, № 10, стр. 214 215; перепечатано в т. XI Сочинений Тургенева, 1934, стр. 610.)
59* (Е. Гаршин, «Воспоминания об И. С. Тургеневе». «Исторический вестник», 1883, № 11, стр. 384.)
60* (X. Бойезен, «Воспоминания». «Минувшие годы», 1908, № 8, стр. 69.)
61* (А. Ф. Тютчева. При дворе двух императоров. М., 1928, стр. 92-93.)
62* («Бакунин и Рудин», опубликованной в журнале «Каторга и ссылка», 1926, кн. 5 (26).)
63* (А. Половцев, «Воспоминания об И. С. Тургеневе». Иллюстрированный всеобщий календарь «Царь-колокол» на 1887 г. М., 1886. Как метко указал Юлиан Шмидт, образ Рудина «списан с характера Бакунина, хотя и не с его судьбы» («Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1885, стр. 20).)
64* (Н. А. Островская, «Воспоминания о Тургеневе». «Тургеневский сборник». П.. 1915, стр. 95.)
65* (То есть М. А. Бакуниным, имя которого в ту пору являлось запретным.)
66* («Русское обозрение», 1894, кн. 12, стр. 580.)
67* («Вестник Европы», 1894, кн. 2, стр. 494.)
68* («тонкий звук» его голоса «не соответствовал его росту и его широкой груди» (Руд III).)
69* (А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем, т. XIV, 1920, стр. 428.)
70* («Воспоминания о Тургеневе». Иллюстрированный всеобщий календарь «Царь-колокол» на 1887 г. М., 1886, стр. 77.)