38
Стиль тургеневского романа создавался под благо творным влиянием его великих учителем У Пепмонтова и Гоголя. Влияние это не было и не могло быть одинаковым. Из этих трех писателей на Тургенева воздействовал Лермонтов, мастерство которого, однако, было использовано молодым писателем. Образы Печорина, княжны Мери и ее матери Грушницкого и его приятелей в какой-то мере помогли автору «Рудина» найти свою поэтическую манеру. Ему оказалась близка и созданная Лермонтовым сюжетная техника психологической повести на любовную тему.
Значительнее оказались связи тургеневской прозы с мастерством Гоголя. Впрочем, обычные гоголевские герои из обывательско-помещичьей «толпы» наняли достаточно видного места среди персонажей романов Тургенева, в основе своей посвященных прогрессивному русскому обществу. Тем не менее Гоголь как изобразителей патриархального дворянства и как беспощадный изобличитель человеческой пошлости оказал определенную помощь Тургеневу-романисту. Художественным воздействием Гоголя отмечены, с одной стороны стами Базаровы, Капитолина Марковна в «Дыме», Фомушка и Фимушка в «Нови», а в другом сатирическом плане — фигуры Питаема и Стахо, Ситникова, Кукшиной и нигилистов «Дыма». Связь с Гоголем видна и в таких образах, как Дарья Михайловна Дасунская, Марья Дмитриевна Калягина, общими предшественницами которых являются гоголевские дамы «просто приятная» и «приятная во всех отношениях». Все они занимают в тургеневских романах третьестепенные по значению места. Высоко ценя Гоголя как художника, Тургенев вместе с тем не воспринял патетики, ни мощной стихии гоголевского лиризма.
В основе своего художественного мастерства Тургенев-романист был близок к Пушкину Он считал себя его учеником «с младых ногтей» (XI, 391) своей литературной деятельности. На склоне последней Тургенев писал исследователю своего творчества: «Вам,конечно, известно мое благоговение перед нашим великим поэтом. Я всегда считал себя его учеником, и мое высшее литературное честолюбие состоит в том, чтобы быть со временем признанным за хорошего его ученика»321*.
Связь художественного мастерства Тургенева с Пушкиным тонко охарактеризована в недавней работе Г. Б. Курляндской. Она правильно отметила, что «художественное мышление Тургенева самостоятельно развивалось в пушкинском направлении» и что «влияние Пушкина лишь укрепляло и проясняло сложившееся в самом поэте». Тургенев был близок Пушкину в своем непризнании эгоистического индивидуализма и связанного с ним романтического субъективизма в искусстве, в стремлении к психологическому правдоподобию и вместе с тем в неприязни к психологической детализации, в действенном раскрытии характеров на основе внутренней логики их собственного развития322*.
Вместе с тем, правильно подчеркивает исследовательница, «пушкинскую точность, простоту и ясность, пушкинскую объективность и действенность Тургенев претворил по-своему, сообщив им новое качество: он психологизировал свой рисунок, обострив внимание к внутренней жизни человека в ее противоречиях... Он искал новых дополнительных средств выражения душевной жизни человека». Ими явились «элементы внутреннего монолога, самораскрытия, авторской психологической характеристики, и также идеологический спор на современную актуальную тему». Тургенев по сравнению с Пушкиным психологизировал стиль, в то же время сохранив пушкинскую точность323*.
В отличие от Пушкина-прозаика, Тургенева не пленяла «прелесть нагой простоты». Он охотно, хотя и не очень часто, пользуется метафорой, употребляет сравнение и придает чрезвычайное разнообразие эпитету. О слоге Тургенева можно было бы поэтому сказать словами Пушкина, относящимися к Бюффону: «Слог его, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы». Эта цветущая полнота тургеневскою стиля не имеет, разумеется, ничего общего с риторической вялостью.
Совершенствуя мастерство своих романов, Тургенев опирался не только на своих русских учителей. Он проявлял большое внимание к технике западноевропейского романа. Правда, вслед за Пушкиным и Белинским Тургенев не оценил Бальзака; но вместе с тем он высоко оценил романы Жорж Санд, в которых почувствовал «глубокую тревогу разгорающейся страсти» (XI 121), неподдельное содержание, «бегущее прямо из сердца» (XI, 123), «неугасимое пламя поэтического энтузиазма, веры в идеал» (XI, 268).
Отмечая уже в первом печатном произведении Тургенева «верную наблюдательность, глубокую мысль, выхваченную из тайника русской жизни, изящную и тонкую иронию, под которой скрывается так много чувства», Белинский заключал свою рецензию полным доброжелательности пожеланием. «Дай бог, писал он, чтобы наша встреча с талантом автора «Параши» не была также случайна, но превратилась в знакомство продолжительное и прочное. Грустно было бы думать, что такой талант — не более, как вспышка юности, кипение молодой крови, а не признак призвания324*...»
Тургенев полностью оправдал эти надежды Белинского. Прошло двенадцать лет, прежде чем он обратился к наивысшему по сложности жанру своего творчества—к общественно-психологическому роману. За эти годы он в громадной мере усовершенствовал наблюдательность. Тургенев настолько укрепил в непрерывном творческом труде реалистический талант, что сделался одним из виднейших писателей своей страны. Характеризуя «Рудина», Некрасов имел все основания сказать: «... для г. Тургенева начинается новая эпоха деятельности... его талант приобрел новые силы... он даст нам произведения еще более значительные, нежели те, которыми заслужил в глазах публики первое место в нашей новейшей литературе после Гоголя»325*.
В основе художественной манеры Тургенева лежала «глубокая вера в торжество света, добра и нравственной красоты»326*, которая с наибольшей полнотой отразилась в цикле его романов. Эта глубокая вера сама по себе еще не составляла отличительной особенности Тургенева. Однако она придала неповторимое своеобразие художественной манере Тургенева-романиста.
На протяжении всей своей литературной деятельности Тургенев свято верил в прекрасное, и эта вера была его неизменным эстетическим идеалом. «Вы, — писал он в 1850 году Полине Виардо, — спрашиваете меня, в чем заключается «Красота». Если, вопреки разрушительному действию времени, уничтожающему форму, в которой она выражается, она по-прежнему существует... Ведь, красота — единственная бессмертная вещь, и пока продолжает еще существовать хоть малейший остаток ее материального проявления бессмертие ее сохраняется. Красота разлита всюду она простирает свое влияние даже над смертью. Но нигде она не сияет с такой силой, как в человеческой индивидуальности; здесь она более всего говорит разуму...»
При всех острых политических и эстетических разногласиях с Чернышевским Тургенев, как и Чернышевский, считал, что прекрасное прежде всего заключено в жизни, что оно разлито в ней и отражается в самых мельчайших ее проявлениях. Тургенев говорил о небе как о «вечной и пустой беспредельности». «Ах! Я не выношу неба, восклицал он в письме к Полине Виардо, — но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю. Я ведь прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая влажной лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, медленно падающие с морды неподвижной коровы, которая только что напилась в пруду, куда она вошла по колено, — всему тому, что херувимы... могут увидеть в небесах...» (XII, 68).
Эта горячая любовь Тургенева к «земле» отразилась во всем его художественном творчестве. Она прежде всего проявилась в его беспредельной любви к родине, ее замечательным людям, ее непритязательной, но полной прелести природе. Вместе с другими русскими писателями, выступившими в литературе в начале сороковых годов, Тургенев отразил в своих произведениях поэзию действительности. Для него было особенно характерно соединение правды жизни с художественной правдой искусства. Уже Белинский обнаружил в его стихах «столько жизни и поэзии»327*. Чернышевский считал, что Тургенева «особенно привлекают» к себе «явления, положительным или отрицательным образом относящиеся к тому, что называется поэзиею жизни, и к вопросу о гуманности»328*. Об этом синтезе «правды» и «красоты» говорил и Тютчев. «Я, — писал он своей жене, — был уверен, что Вы оцените книгу Тургенева («Записки охотника»). В них столько жизни и замечательная сила таланта. Редко соединялись в такой степени, в таком полном равновесии два трудно сочетаемых элемента: сочувствие к человечеству и артистическое чувство. С другой стороны, не менее замечательное сочетание самой интимной реальности и человеческой жизни и проникновенное понимание природы во всей ее поэзии»329*.
«Сочувствуя человечеству», Тургенев внимательно и напряженно всматривался в его жизнь. Белинский считал «призванием» молодого писателя «наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию; но не опираться только на фантазию»330*. Тургенев навсегда запомнил этот совет Белинского. Его творчество—результат глубоких раздумий художника о законах жизни, проникновения в сложный и полный противоречий процесс развития действительности. Этот замечательный ум художника с особенной силой проявился в те годы, когда Тургеневу пришлось изображать движение, которому он далеко не во всем мог сочувствовать. «Он, — говорил об авторе «Отцов и детей» Писарев, — не идет за нами; он спокойно смотрит нам вслед, описывает нашу походку, рассказывает нам, как мы ускоряем шаги, как прыгаем через рытвины, как порою спотыкаемся на неровных местах дороги. В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти; развитие его личного миросозерцания окончилось, но способность наблюдать за движением чужой мысли, понимать и воспроизводить все ее изгибы осталась во всей своей свежести и полноте. Тургенев сам никогда не будет Базаровым, но он вдумался в этот тип и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов331*...»
Верное понимание действительности проявляется в романах Тургенева как в художественной трактовке им основных образов, так и в широком и разностороннем охвате им многообразия русской действительности.
создавать, и в обществе не было согласия насчет ее будущего облика. Тургенев отразил в своих романах и эту резкую неудовлетворенность старым и эти настойчивые поиски нового. Его романам присущ постоянный синтез отрицания и утверждения. Рудин не может действовать, но в тех исторических условиях, в которых он живет, слово его, полное вдохновения слово, — «тоже дело», и Рудины ценны своим энтузиазмом. Лаврецкий и Лиза побеждены в борьбе с обывательской и догматической моралью своей среды; но в то же время в каких-то важных пунктах они одерживают над нею бесспорную нравственную победу. В Базарове, не знающем путей революционной борьбы, живет громадная сила отрицания, сыгравшая такую важную роль на втором, разночинском этапе русского освободительного движения. Каждый из этих образов раскрывается Тургеневым во всей широте своих противоречий.
Влюбленный в Прекрасное, Тургенев показывает его в облике своих любимых героев и героинь. Слабость матери Елены, лживость, ничтожество ее отца, эстетизм, инертность, академическое гелертерство, деляческое доктринерство — вот какой общественный фон оттеняет собою героичиость главного женского образа. До романов Тургенева русская литература если и знала сильную женщину, то изображала ее подчиняющейся законам среды, в которой эта женщина жила. Таковы: пушкинская Татьяна, Елизавета Александровна Адуева из «Обыкновенной истории» Гончарова и даже Любовь Александровна Круциферская из романа Герцена «Кто виноват?» Тургенев показал существование в России женщины иного типа, решительно и сознательно вступающей на путь борьбы. Правда, годы революционной ситуации способствовали возникновению этого нового типа: в том же 1859 году наряду с «Накануне» были созданы «Обломов» и «Гроза». Однако по сознательной героичности своей натуры Елена превосходит Ольгу и Катерину. В ней с особой силой проявилось характерное для Тур генов а-художника внимание к положительным, жизнеутверждающим явлениям русской действительности. Современники не замедлили подчеркнуть историческую знаменательность этого факта. «Главным... очарованием и главным... достоинством романа «Накануне» Н. И. Сазонов считал «создание такого женского характера, какого не дали читателю ни одна русская поэма, ни один роман». «Законченный, живой, типический и вполне русский» характер Елены был для Тургенева свидетельством того, что «русская женщина осознала себя сама» и романист только воплотил в художественном образе этот акт национального самосознания332*.
Но положительное начало утверждалось не в одних женских образах Тургенева. По справедливому замечанию польского писателя Крашевского, в тургеневских героях «всегда есть нечто, что их возвышает, облагораживает». Это «нечто» — общественный идеал; далеко не все тургеневские герои им обладают, но все они его ищут и за его обретение борются. Во всех главных образах Тургенева постоянно живет то, что можно было бы назвать светом реалистической идеальности.
в воспоминаниях о Тургеневе Мопассана:
«Роман, — говорил он, — это самая новая форма в литературном искусстве. Он с трудом освобождается сейчас от приемов феерии, которыми пользовался вначале. Благодаря известной романтической прелести, он пленял наивное воображение. Но теперь, когда вкус очищается, надо отбросить все эти низшие средства, упростить и возвысить этот род искусства, который является искусством жизни и должен стать историей жизни»333*.
Того, что Тургенев называл «приемами феерии», совершенно нет в его романах, построенных на сугубо реалистических основаниях «истории жизни». Он не только не старается «завлекать своих читателей «романтическими характерами и фантастическими приключениями» (Брандес), но и не позволяет себе сколь-нибудь неоправданной приподнятости в повествовании. Его романам присуща исключительная простота: они содержат в себе «только жизнь... без интриги и без грубых приключений».
Мериме находил, что Тургенев «иногда... слишком вдается в описания, без сомнения, весьма правдивые, но их можно бы сократить. Он любит и мастерски умеет отмечать изящные оттенки, но в этой части своей работы, достоинства и трудностей которой я не отрицаю, он рискует иногда ослабить ею интерес самого действия... Его главные недостатки заключаются в некотором замедлении развития интриги и в изобилии подробностей»334*. Эти упреки, высказанные новеллистом, можно и должно оспаривать. То, что является неуместным для предельно сжатого жанра новеллы, обязательно для общественно-психологического романа. Тургенев нисколько не избегал характерных подробностей и вместе с тем не опасался «некоторого замедления развития интриги», ритм его повествования отличался предельной гибкостью.
как создателя «Записок охотника», этих «живых миниатюр крепостного быта», Гончаров в то же время отвергал его романы, не находя в них необходимой эпической широты и основательности. Вскоре после выхода в свет «Дворянского гнезда» Гончаров писал его автору: «Если смею выразить Вам взгляд мой на Ваш талант искренне, то скажу, что Вам дан нежный верный рисунок и звуки, а Вы порываетесь строить огромные здания или цирки...» Ссылаясь на мнение своего знакомого — «учителя», Гончаров резко критиковал «Дворянское гнездо» за отсутствие эпической широты и объективности: «между лицами» этого романа якобы «нет органической связи, многие из них лишние, не знаешь, зачем рассказывается история барыни (Варвары Павловны), потому что, очевидно, автора занимает не она, а картинки, силуэты, мелькающие очерки, исполненные жизни, а не сущность, не связь и не целость взятого круга жизни; но что гимн любви, сыгранный немцем, ночь в коляске и у кареты и ночная беседа двух приятелей — совершенство, и они-то придают весь интерес и держат под обаянием, но ведь они могли бы быть и не в такой большой рамке, а в очерке и действовали бы живее, не охлаждая промежутками»335*.
Гончаров настойчиво убеждал Тургенева перестать писать романы, уяснив себе «свои свойства, силы в средства». И здесь он совершал ту же ошибку, что и Мериме, судя тургеневский роман с позиций своего, гончаровского романа. Автор «Обломова» выше всего ценил в эпосе возможно более широкое отражение «сущности, связи и целости взятого круга жизни» Трудно было бы не заметить этого и в «Дворянском гнезде», но Гончаров, намеренно преувеличивая в этом тургеневском романе его отрывочность, в сущности, видел в нем цепь плохо связанных между собой лирических миниатюр. Делая это, он обнаруживал полное непонимание своеобразия тургеневских романов.
Последним присуща та предельная сжатость, которой никогда не добивался Гончаров, заботившийся прежде всего о возможно большей полноте. По прекрасной характеристике Добролюбова, Гончаров «не поражается одной стороною предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления». Возводя свой образ в тип, Гончаров не жалеет сил для окружения его характерными деталями: «во всем, что касалось Обломова, не было для него вещей пустых и ничтожных. Всем занялся он с любовью, все очертил подробно и отчетливо»336*.
Эта «экстенсивная» форма романа была неприемлема для Тургенева, признававшего только избранные, особо необходимые детали, характеризовавшего образ со стороны его основных и определяющих черт, строившего сюжет на основе одной только главной интриги. Отсюда особая сжатость тургеневского повествования, не имеющая себе аналогий в истории русского классического романа. Сжатость эта нисколько не вредит богатству содержания. Тургенев мастерски умеет вместить большое общественно-психологическое содержание в предельно ограниченную и тесную форму.
Заботясь о сжатости, Тургенев придает концентрированность действию своих романов. «С первой же строки повествование стремится вперед, нет ни колебаний, ни остановок; читатель не предупрежден заранее, что произойдет дальше. Но в этом нет никакой необходимости, потому что события подобраны столь искусно, что они следуют друг за другом, без всякой толкотни или нестройности, и каждое из них, доходя до сознания читателя, вызывает у него удивление своей естественностью и неожиданностью. Создается полная иллюзия. Каждая фраза соответствует самой жизни». Эта характеристика сюжетно-композиционного мастерства тургеневских произведений принадлежит ирландскому писателю Джорджу Муру337*«Запискам охотника», но в еще большей степени характеризует тургеневские романы.
«Чтобы строить роман, — указывал Чехов А. Сереброву, — необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман — это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее»338*. Тургеневу был хорошо известен этот закон «симметрии и равновесия», и он руководствовался им в создании своих романов, тем самым добиваясь их исключительной художественной стройности.
Употребляя выражение одной из критических рецензий Тургенева, можно было бы сказать, что его поэтическому стилю свойственна «спокойная грация». Это прежде всего относится к образам романиста: Писарев был прав, назвав Лизу Калитину «одной из самых грациозных женских личностей, когда-либо созданных Тургеневым». Но грациозность присуща и тургеневскому юмору, и мастерству его рассказа, и самому ритму его повествования. Изящество соединено здесь с музыкальностью, являющейся одной из самых отличительных черт тургеневского стиля. Она выражается не только в том, что в романах Тургенева много и часто исполняют музыкальные произведения, но прежде всего в насыщенности тургеневского повествования средствами музыки. «Читая его романы, — говорил Юлиан Шмидт, — так и кажется, будто слышишь легкий аккомпанемент пения»339*. Это впечатление достигается быстрой, сжатой, стройной и глубоко эмоциональной манерой тургеневского рассказа.
«прелести поэтических описаний», в «бесконечно-грустной прелести» переживаний его героев, в «прелести тех страстных, нежных и томительных сцен», которыми полны его романы340*. Именно об этой романтике так взволнованно писал Добролюбов, почувствовавший в тургеневском рассказе «и колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлажненный взгляд»341*. Образцами такой романтики являются описания последней встречи Рудина и Лежнева, ночного свидания Лаврецкого и Лизы, вдохновенной игры Лемма в эту ночь и последнего посещения Лаврецким дома и сада Калитиных. Этой романтики совсем не было в романах Писемского, к ней, как правило, был недоверчив и осторожно пользовался ее средствами Лев Толстой. У Тургенева она была настолько существенным элементом его стиля, что один из западноевропейских критиков, Вогюэ, применил к Тургеневу его слова о Нежданове, назвав великого русского писателя «романтиком реализма».
В статье Белинского о поэме Тургенева «Параша» мы читаем: «Есть два рода поэзии: одна, как талант, происходит от раздражительности нерв и живости воображения: она отличается тем блеском, яркостию красок, тою резкою угловатостию форм, которые мечутся в глаза толпе и увлекают ее внимание. Чем более, по-видимому, заключает в себе такая поэзия, тем пустее она внутри самой себя... Другая поэзия, как талант, имеет своим источником глубокое чувство действительности, сердечную симпатию ко всему живому... Произведения такой поэзии не бросаются в глаза, но требуют, чтоб в них вглядывались, и только внимательному взору открывается во всей глубине своей их простая, тихая и целомудренная красота»342*.
321* (И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. XI. Изд. «Правда», 1949, стр. 379.)
322* (Г. Б. Курляндская, «Романы И. С. Тургенева 50-х—начала 60-х годов». «Ученые записки Казанского государственного университета», т. 116, вып. 8, стр. 173—174.)
323* (Там же, стр. 174.)
324* (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VIII, 1955, стр. 80.)
325* ()
326* (Н. Щедрин. Полное собрание сочинений , т. XV, 1940, стр. 612.)
327* (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VII, 1955, стр. 79.)
328* (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т III, 1947, стр. 422.)
329* («Старина и новизна», т. XVIII. СПб., 1914, стр. 45.)
330* ()
331* (Д. И. Писарев. Полное собрание сочинений, т. II, 1955, стр. 26.)
332* (См. статью Н. И. Сазонова «Литература и писатели в России» в сборнике «Тургенев в русской критике». М., 1953, стр. 221—222.)
333* (Ги де Мопассан, «Иван Тургенев». Полное собрание сочинений, т. XIII. М., 1950, стр. 139.)
334* («Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1884, стр. 221.)
335* ()
336* (Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. II, 1935, стр. 7—8.)
337* (Цит. по статье М. П. Алексеева «Мировое значение «Записок охотника» в сб. «Записки охотника». Орел, 1955, стр. 95.)
338* (Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954 стр. 560.)
339* (Сб. «Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1884, стр. 14.)
340* (—209.)
341* ()
342* (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VII, 1955, стр. 69.)