35
Объективность в глазах Тургенева вовсе не исключала субъективной окраски повествования. Писатель мог с абсолютным беспристрастием излагать судьбы своих героев, но он вовсе не обязан быть при этом бесстрастным. Он мог комментировать от себя переживания, поступки персонажей, те или иные события, возникавшие в процессе развития действия. Так поступали уже корифеи русского реализма двадцатых — тридцатых годов, учители Тургенева в искусстве прозы. Лирический элемент присущ был Пушкину как автору «Метели» и «Станционного смотрителя», Лермонтову с его «Героем нашего времени», Гоголю в первом томе «Мертвых душ». Тургенев продолжал их традицию лирически окрашенного рассказа, но он сохранял при этом творческую оригинальность. В прозе Пушкина и Лермонтова автор переживает только через посредство своих героев или реально действующего в произведении рассказчика. У Гоголя автор, наоборот, много говорит о себе самом, сплошь и рядом пользуясь средствами патетики. Тургенев в прозе лиричен более Пушкина и Лермонтова; с другой стороны, он гораздо спокойнее Гоголя, приподнятая патетика которого ему внутренне чужда. Ни в одном произведении Тургенева мы не встретим, например, тех пространных лирических отступлений которые так типичны для «Мертвых душ». Но, не позволяя себе в прозе никаких отступлений, давая здесь один только объективный рассказ о происходящем, автор «Дворянского гнезда» нигде не скрывает отношения к происходящему, всегда обнаруживает глубокую заинтересованность судьбами своих героев. «Как говорил Д. И. Писарев об «Отцах и детях», «все, что написано в последнем романе Тургенева, прочувствовано до последней строки; чувство это прорывается помимо воли и сознания самого автора и согревает объективный рассказ, вместо того чтобы выражаться в лирических отступлениях»306*.
Лирическая окраска повествования существовала уже в таких рассказах цикла «Записок охотника», как «Смерть», «Свидание», с особой широтой раскрываясь в заключительном очерке «Лес и степь». Однако во всех этих произведениях рассказчик действовал как самостоятельный образ. Лирическая окраска сохранилась и в ряде таких повестей, которые были рассказаны от лица автора, например в написанных уже в семидесятые годы «Вешних водах». В двадцать восьмой главе этой повести автор говорил о Санине и Джемме, что они «полюбили в первый раз; все чудеса первой любви совершались над ними. Первая любовь — та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновение, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя — и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь — всему она шлет свой восторженный привет». Такого глубоко лирического сравнения первой любви и революции мы не встретим в прозе Пушкина и Лермонтова, еще менее оно вероятно в произведениях Гончарова и тем более Писемского. Однако сравнение первой любви с революцией было вполне естественным в устах самого Тургенева, питаясь его симпатией к обоим, впервые полюбившим героям. Страстное сочувствие им со стороны автора и порождало лирическую окраску его повествования.
Замечательной особенностью тургеневского лиризма является то, что он никогда не деформирует объективных картин изображаемой действительности, а лишь придает им глубоко эмоциональную окраску, приближая тем самым изображение к читателю, придавая ему необходимую теплоту и интимность.
Лиризм этот широко раскрывается во всех романах Тургенева, сочетаясь в них с широтой объективного показа русской жизни. В «Рудине» он проявляется, например, в характеристике переживаний Натальи после ее разрыва с любимым человеком: «Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые страдания, как первая любовь, не повторяются — и слава богу!» Последние слова этого авторского комментария выдают глубокий интерес Тургенева к переживаниям своей героини, его сочувствие ей. Романист не боится перешагнуть здесь границы чисто объективной манеры. Впрочем, заключительные его слова о том, что «первые страдания, как первая любовь, не повторяются», звучат как вполне объективная психологическая формула. Такой же синтез этих двух начал находим мы и в двадцать шестой главе «Отцов и детей». Аркадий «едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя...», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек». Последняя фраза Тургенева окрашена его волнением и в то же время содержит в себе глубокое психологическое наблюдение.
«А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завыванием, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступала долгая, осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет господь всем бесприютным скитальцам!»
Автор романа взволнован судьбой своего уходящего в ночь героя. Это его волнение проступает уже в эпитетах описания: зловещее завывание ветра, тяжелые и злобные удары его в стекла. Но лирическая окраска не ограничивается изобразительными средствами. Автор противопоставляет Рудина людям, имеющим кров, он протягивает руку помощи тем, кто осужден скитаться без приюта на русской земле. Легко представить себе, с какой силой звучал этот лирический аккорд в изданиях 1856 года; через четыре года Тургенев прибавил к нему второй эпилог — смерть Рудина на парижской баррикаде... Однако, и заключенные внутри, эти шесть строк потрясают читателей. Нам передается глубокое и искреннее волнение человека, написавшего этот роман. Мы словно чувствуем его учащенный пульс.
Об этом свойстве тургеневской художественной манеры прекрасно говорил Добролюбов, писавший в статье об «Обломове», что у Гончарова нет «той горячности чувства, которая иным талантам придает наибольшую силу и прелесть. Тургенев, например, рассказывает о своих героях, как о людях близких ему, выхватывает из груди их горячее чувство и с нежным участием, с болезненным трепетом следит за ним, сам страдает и радуется вместе с лицами, им созданными, сам увлекается той поэтической обстановкой, которой любит всегда окружать их... И его увлечение заразительно: оно неотразимо овладевает симпатией читателя, с первой страницы приковывает к рассказу мысль его и чувство, заставляет и его переживать, перечувствовать те моменты, в которых являются перед ним тургеневские лица. И пройдет много времени, — читатель может забыть ход рассказа, потерять связь между подробностями происшествий, упустить из виду характеристику отдельных лиц и положений, может, наконец, позабыть все прочитанное; но ему все-таки будет памятно и дорого то живое, отрадное впечатление, которое он испытывал при чтении рассказа»307*.
Эта «горячность чувства» свойственна наиболее совершенному тургеневскому роману, «Дворянскому гнезду». Она звучит и в скорбном восклицании автора в связи с его рассказом об одинокой юности Лаврецкого: «Федя не любил никого из окружавших его... Горе сердцу, не любившему смолоду!» Этот лирический элемент проступает и в том ночном пейзаже, который сопровождает возвращение Лаврецкого домой, после того как он проводил уехавших из Васильевского Калитиных: «Лошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелок». Впечатления Лаврецкого окрашены в радостные, мажорные тона, и сам автор радуется вместе со своим героем, так же, как и он, воспринимая прелесть окружающей природы. «Слезая с коня, он в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда — с неба ли, с земли,— тянуло тихим и мягким теплом».
В сцене вдохновенной игры Лемма этот прием Тургенева достигает наивысшей художественной выразительности: «Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать в небеса. Лаврецкий выпрямился и стоял, похолоделый и бледный от восторга. Эти звуки так и впивались в его душу, только что потрясенную счастьем любви; они сами пылали любовью». Тургенев не связывает эту вдохновенную картину игры Лемма непосредственно с ощущениями Лаврецкого, он не говорит о том, что мелодия именно такою казалась самому герою. Сам автор переживает то же, что и Лаврецкий. Именно это наполняет всю картину тридцать четвертой главы «Дворянского гнезда» глубоким лирическим содержанием. Автор, как и Лаврецкий, «бледен от 1восторга» перед «чудной композицией» Лемма, он сочувственно и полно сопереживает счастье своего героя.
«... прошло восемь лет. Опять повеяло с неба сияющим счастьем весны; опять улыбнулась она земле и людям; опять под ее лаской все зацвело, полюбило и запело». Вместе с Лаврецким Тургенев приходит в волнение при виде почерневшей и искривившейся скамейки, на которой тог провел «с Лизой несколько счастливых, не повторившихся мгновений». Душу Лаврецкого «охватило то чувство, которому нет равного и в сладости и в горести», оно кажется таким и самому автору. И далее, характеризуя нового Лаврецкого, не бесплодно прожившего эти восемь лет, Тургенев говорит о нем: Лаврецкий «утих и — к чему таить правду? — постарел не одним лицом и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил веры в добро, постоянства воли, охоты к деятельности». Так объективная характеристика деятельности Лаврецкого окрашивается субъективным восприятием автора, его оценкой, его просветительскими убеждениями. Но венцом лиризма в эпилоге «Дворянского гнезда» являются его заключительные строки. Лаврецкий и Лиза встречаются друг с другом в монастыре: «Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать и пройти мимо».
Так на примере «Дворянского гнезда» доказывается глубокая справедливость приведенной выше добролюбовской характеристики тургеневского лиризма. Романист в самом деле «рассказывает о своих героях, как о людях близких ему», он действительно «с участием и трепетом следит за ними», страдая их горестями и радуясь их счастью, увлекаясь «поэтической обстановкой, которой любит всегда окружать их».
«Дворянского гнезда». Мы без труда находим ее в «Накануне», припомним хотя бы то беспримерное по своей выразительности место последней главы, где Тургенев от судьбы Елены обращается к человеческой жизни вообще: «... след Елены исчез навсегда и безвозвратно, и никто не знает, жива ли она еще, скрывается ли где, или уже кончилась маленькая игра жизни, кончилось ее легкое брожение, и настала очередь смерти». Уже подчеркнутые здесь слова выдают субъективно-лирическую окраску происшедшего. Но Тургенев идет дальше, формулируя известный закон непрочности земного существования. Этот полный космического пессимизма отрывок мог бы лечь в основу «стихотворения в прозе». Он предельно лиричен и эмоционален, отражая в себе очень глубокие и органические убеждения романиста.
Субъективная окраска повествования свойственна и следующим по времени романам Тургенева — достаточно вспомнить хотя бы последнюю часть эпилога «Отцов и детей». Однако в «Дыме» и «Нови» элементы эти ослабевают. Объясняется это тем, что герои последних романов менее близки Тургеневу, нежели Рудин и Наталья, Лаврецкий и Лиза, Елена и Базаров. Жизненная драма Литвинова и Ирины, Нежданова и Марианны не так глубока, в ней почти нет элементов трагичности, присущих жизненной драме Рудина. Кроме того, сильно развитые в этих романах сатирические элементы вступают в борьбу с лиризмом и оттесняют его на задний план. Потому-то оба эти последние романы слабее его предшествующих созданий.
Нигде повторим это еще раз — субъективные эмоции Тургенева не искажают собою созданных им объективных картин и даже не ослабляют их объективности. Достаточно вспомнить один только упомянутый эпилог к «Отцам и детям», чтобы убедиться в том, что объективное повествование и субъективная его окраска нисколько не мешают друг другу. Тургенев никогда не подменяет субъективными своими эмоциями того, что случилось в действительности. Он лишь окрашивает эти объективные события в эмоциональные тона.
близких людей. Лиричность манеры Тургенева обусловлена просветительством русского писателя-гуманиста.
306* (Д. И. Писарев. Собрание сочинений, т. II, 1955, стр. 8.)
307* (—7.)