32
В системе речевых средств тургеневского романа важную роль выполняют монолог и особенно диалог. Образцы монолога встретятся нам в тщательно подготовленном и полном лжи рассказе Варвары Павловны о своих переживаниях после ухода от нее Лавредкого (ДГXXXVI), равно как и в полном искренности повествовании Рудина о своих бесконечных странствиях по России. Ни один из этих монологов не замкнут в себе, он произносится с расчетом на внимательного и сочувственного слушателя. Вот почему оба монолога лишены какой-либо литературной условности.
К монологам в тургеневских романах примыкают признания персонажей в письмах — те письма и записки, с которыми они обращаются друг к другу. Припомним: прощальное письмо Рудина к Наталье и его же письмо к Волынцеву, письма Ирины к Литвинову и особенно Литвинова к Ирине (Дым XXV), наконец, цикл писем Нежданова к его другу, Владимиру Силину. Последний в действии романа не участвует, но обращения к нему как нельзя лучше оттеняют собою характерные черты личности Нежданова.
В этих письмах образы их авторов раскрываются с обычной для Тургенева полнотой и многосторонностью. В письме к Волынцеву, написанном Рудиным перед его отъездом из усадьбы Ласунской, во весь свой рост отразилась склонность этого человека к позерству, отсутствие в его характере внутренней силы. В этом письме Рудин остается вполне верен себе, и это немедленно подчеркивается недоброжелательно настроенными к нему персонажами. «А каковы он фразы отпускает, — воскликнул Волынцев. — Он ошибся во мне: он ожидал, что я стану выше какой-то среды... Что за ахинея, господи...» (Руд X).
Замечательным образцом письменно закрепленного монолога является дневник Елены (Нак XVI). Героиня этого романа предстает перед нами во всей сложности своей стремительной и ищущей натуры. Тон этого дневника предельно прост и задушевен, одни из его записей проникнуты «внутренним спокойствием», другие, наоборот, сделаны почти в экстазе. «Я не спала ночь, голова болит. К чему писать? Он сегодня ушел так скоро, а мне хотелось поговорить с ним... Он как будто избегает меня. Да, он меня избегает... Слово найдено, свет озарил меня! Боже! сжалься надо мною... Я влюблена!» (Нак XVI).
Пигасова с Ласунской о женщинах), диалог комический (разговор Колязина с чиновником ОД XII), диалог, полный блестящего юмора. Именно таков разговор Шубина с Николаем Артемьевичем Стаховым, восхваляющим перед ним моральные достоинства своей любовницы:
« — Вы красноречивы, как Пифагор, — заметил Шубин — но знаете ли, что бы я вам присоветовал?
— Что?
— Когда Августина Христиановна возвратится... вы понимаете меня?
— Ну да; что же?
— Когда вы ее увидите... Вы следите за развитием моей мысли?
— Ну да, да.
— Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?
Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.
— Я думаю, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст! Да что от него ожидать! Артист, человек без правил...
— Без правил... А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уже не деликатно, согласитесь.
— Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог ожидать... Но его так мало умеют ценить в этом доме...
— Что он подумал — «куда ни шла! — подхватил Шубин, — тесть ли он мне, или нет — это еще скрыто в урне судьбы, а сто рублей — хорошо человеку, который взяток не берет» (Нак XXIX).
С какою яркостью отражены в этом диалоге и чванливое красноречие Стахова и непринужденное остроумие Шубина, его подчас злая издевка над мнимыми добродетелями Николая Артемьевича, его любовницы и его «фаворита».
Диалог занимал много места уже в таких повестях, как «Два приятеля», «Затишье», «Яков Пасынков», являясь важным средством характеристики образов и развития действия. Однако в повести, с ее по преимуществу лирической, бытовой и психологической нагрузкой, оружие диалога не могло быть использовано с такой полнотой, как это стало возможно в общественно-психологическом романе.
«Работа... идет в голове, лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров...»284* Тургенев именно с диалога начал творческую работу над первым романом: «... в «Рудине» мне прежде всего ясно представился Пигасов, представилось, как он заспорил с Рудиным, как Рудин отделал его, — и после того уже и Рудин передо мной обрисовался»285*.
Ответственность и трудность работы над диалогом хорошо иллюстрируются признаниями советских писателей. Серафимович писал одному из друзей об его повести: «Все завалено диалогом. Диалог вещь не безразличная. Необходимо большое чувство меры его употребления. Каждая лишняя реплика отяжеляет, растягивает вещь, делает ее скучной. Сжатость — вот непреложный закон литературного творчества. Это относится и к диалогу, и к повествованию». Фурманов ставит перед собою задачу «с чрезвычайной тщательностью отделывать характерные диалоги, где ни одного слова не должно быть лишнего... Разговор как разговор — живой, натуральный, без пояснительных местоимений». Особенно заботлив в отношении этого средства поэтической речи Макаренко: «Диалог — один из самых трудных отделов прозы. Нужно знать диалог в жизни. Выдумать интересный диалог почти невозможно. У наших молодых писателей слабее всего выходит именно диалог. Диалог должен быть очень динамичным, он должен показать не только духовные движения, но и характер человека. Он никогда не должен обращаться в болтовню, в простое зубоскальство, и он никогда не должен заменять авторского текста... В таком случае герои перестают жить и превращаются в авторский рупор. И наоборот, те слова, которые уместно произносить героям, автор не должен брать на себя и говорить от третьего лица»286*.
Диалоги Тургенева устанавливают духовную связь между героем и героиней — припомним разговоры Елены с Инсаровым, Нежданова с Марианной. В еще большей степени тургеневский диалог содержит в себе словесные поединки людей, стоящих на различных идейных позициях. В романах, посвященных столкновению антагонистически настроенных слоев русского общества тридцатых — шестидесятых годов, роль диалога неизбежно должна была стать весьма значительной.
В романах Тургенева много и часто спорят на темы русской общественной жизни — об общеполезном для страны «деле», народной почве, освободительной борьбе, и в этих спорах как нельзя более полно раскрываются русские люди той поры, а вместе с ними и вся быстро менявшаяся русская жизнь. Однако тургеневские диалоги посвящены не только общественной тематике. «... Знаете ли, — говорит Рудину Наталья во время их свидания у Авдюхина пруда, — если б вы сказали мне сегодня, сейчас: «Я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной», — знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!» (Руд IX). Эта бичующая речь Натальи имеет в виду «малодушие» Рудина не в одной только сфере любви: от человека, который так позорно трусит перед препятствиями, нечего ждать и в сфере общественной деятельности. Любовный или чисто бытовой диалог тургеневского романа в то же время всегда полон общественного содержания.
«Рудине», где разговоры всех без исключения персонажей посвящены выяснению одной очень сложной проблемы того, кто такой Рудин и каково значение этого общественного типа. В «Дворянском гнезде» функция диалога менее значительна, чем роль психологической характеристики. Личность Лаврецкого уяснена длинной историей его рода, с другой стороны, ни он, ни Лиза не отличаются многословием и склонностью к спорам. Однако в написанном вскоре «Накануне» роль диалога опять возрастает: в этом романе все так же упорно спорят о болгарском революционере, как раньше спорили о русском дворяне-просветителе. В «Отцах и детях» удельный вес диалога еще более возрастает. Споры Базарова с Павлом Кирсановым отражают в себе одно из самых существенных явлений начала шестидесятых годов — борьбу «детей»-разночинцев с «отцами» — дворянскими либералами287*.
всего в словесном поединке с Пигасовым, над которым он одерживает быструю победу, обнаруживая при этом все преимущества своей диалектики. Разговор Рудина с Ласунской на следующее утро после его приезда демонстрирует перед читателями всю силу его успеха в этом доме. Однако вслед за этим Рудин характеризуется уже через мало выгодные для него диалоги с Натальей и Волынцевым, в которых выявляются органические слабости рудинской натуры. Читатель нуждается, однако, в объективной и беспристрастной оценке Рудина. Тургенев достигает этого при помощи диалога Рудина с Лежневым, подробно развернутого в эпилоге. Эти три разновидности диалога не являются в «Рудине» единственными: о герое говорят Наталья с Басистовым, Липина с Лежневым, Лежнев с Волынцевым, Пигасов с Липиной, Басистов с Пигасовым. Каждый из персонажей помогает пониманию главного образа.
Через диалог в тургеневских романах выясняется и облик других персонажей. Образ Шубина предстает перед читателями не столько в объективной характеристике его автором, сколько в тех спорах, которые Шубин ведет с Еленой и Берсеневым, в его издевательствах над Стаховым и задушевных беседах с «черноземной силой», Уваром Иванычем. Диалог - мощное средство характеристики второстепенных образов тургеневского романа.
Романист пользуется этим средством с величайшим художественным тактом. Он ни разу не дает Шубину возможности прямого спора с Инсаровым, что с неизбежностью привело бы к полной компрометации Шубина и ни в коей мере не входило в творческие задачи автора «Накануне» (Тургенев не хотел также и чрезмерного приподымания инсаровского образа). В «Дворянском гнезде» мы находим иное: Тургенев сталкивает между собой в споре, как антагонистов Лаврецкого и Паншина. Однако он и здесь не воспроизводит всех перипетий этого спора, а излагает от себя его содержание и манеру, в которой этот словесный поединок развивался. «Лаврецкий поднялся и начал возражать Паншину; завязался спор. Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России; отдавал себя, свое поколение на жертву, — но заступался за новых людей, за их убеждения и желания; Паншин возражал раздражительно и резко, объявил, что умные люди должны все переделать, и занесся, наконец, до того, что, забыв свое камер-юнкерское звание и чиновничью карьеру, назвал Лаврецкого отсталым консерватором, даже намекнул — правда, весьма отдаленно — на его ложное положение в обществе. Лаврецкий не рассердился, не возвысил голоса... — и покойно разбил Паншина на всех пунктах» (ДГ XXXIII).
Почему Тургенев ограничился здесь суммарной передачей содержания этого важнейшего идеологического спора, а не воспроизвел его так же полно, как, например, спор Рудина с Пигасовым? Это было сделано по двум причинам. Во-первых, для читателей «Дворянского гнезда», уже достаточно знакомых с Лаврецким и Паншиным, было ясно, что Лаврецкий «покойно» и без всякого труда разобьет своего противника. Кроме того, спор Лаврецкого с Паншиным нужен был здесь романисту лишь для того, чтобы подчеркнуть идейную близость Лизы с Лаврецким и тем самым подвести действие к их ночному свиданию. Это вполне обнаруживается в тридцать четвертой главе романа. Лаврецкий бы «не стал возражать одному Паншину; он говорил только для Лизы. Друг другу они ничего не сказали, даже глаза их редко встречались; но оба они поняли, что тесно сошлись в этот вечер, поняли, что и любят и не любят одно и то же».
«Дворянское гнездо» в этом отношении является исключением: в нем романист был занят преимущественно психологической проблематикой.
Ценя диалог, Тургенев, однако, не загромождает им повествования. Так, например, после яростной схватки Павла Петровича Кирсанова «с этим лекарем» Николай Петрович в волнении и тревоге бродит по саду. «На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович. «Что с тобой? — спросил он Николая Петровича, - ты бледен, как привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?» Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился» (ОД XI). Между братьями вполне мог бы завязаться диалог, однако Тургенев заменяет его одной ремаркой. Этим он добивается конденсированности повествования на одном из напряженных этапов развития сюжета.
Как мы указывали, в тургеневском диалоге не только сталкиваются между собой противники, но и сближаются люди, спаянные друг с другом духовной связью. Подчеркивая эту связь, Тургенев придает таким диалогам отпечаток торжественной патетики. Ею в особенности полон диалог восемнадцатой главы «Накануне», содержащий в себе объяснение Инсарова и Елены.
По замыслу «Накануне», вполне воплощенному и структуре этого романа, объяснение Елены с Инсаровым должно было привести к их духовному сближению. Инсаров ни в чем не обманывает Елену, которая ему беззаветно вверяется. Диалог их вполне реализует это задание. Вопросы Инсарова Елене полны суровой деловитости, он нагнетает их в периоде: «Ты знаешь, что я беден... что я не русский... что я посвятил себя делу трудному...» и т. д. Елена отвечает Инсарову, в сущности, одной и той же повторяющейся репликой, так же как и реплики Инсарова, разрастающейся в градации: « — Знаю. — Знаю, знаю. — Знаю, все знаю. Я тебя люблю. — Я люблю тебя, мой милый».
Диалог этот в композиционном отношении чрезвычайно монотонен, однако значение его не в словах, которые произносят Елена и Инсаров, а в том громадном чувстве, которое в них содержится. Это диалог людей, крепко полюбивших друг друга, объяснение людей, беззаветно отдавших себя общему делу. И Тургенев подчеркивает глубочайшее содержание диалога ремаркой о пристальном взгляде Инсарова и его торжественным обращением к Елене в заключительной реплике.
«Порог». В обоих этих патетических диалогах Тургенев добился исключительной силы художественной выразительности.
«Отцов и детей». Подвергнем этот важнейший у Тургенева полемический диалог подробному анализу.
Как мы знаем, Базаров и Павел Кирсанов не понравились друг другу уже с самого начала романа и между ними произошло несколько стычек, нисколько, однако, не устранивших их идейных разногласий. К началу десятой главы романа Базаров стал в Марьине своим; тем больше негодовал на него Павел Кирсанов. Комическая — благодаря неумелости Аркадия — история с книгой Бюхнера приблизила столкновение обоих противников: Павел Петрович увидел здесь козни «этого синьора», «схватки» с которым он нетерпеливо ожидал. Тургенев демонстрирует читателям все перипетии постепенно завязывавшегося столкновения: оно началось с обидевшего Кирсанова слова «аристократишко» и постепенно разгорелось до размеров крупнейшего спора по основным вопросам современной действительности.
Сталкивая между собой этих убежденных противников, автор «Отцов и детей» показывает в споре их верность своим идейным воззрениям. Как живой выступает в этом словесном поединке Павел Кирсанов, с его приверженностью к аристократическим «принсипам» и традициям, с его культом собственной персоны «из чувства долга» перед обществом, с его защитой попираемого молодежью «художества», с его преклонением перед «народной правдой»: «Нет, русский народ не таков, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он — патриархальный, он не может жить без веры...»
Павлу Петровичу Кирсанову в этом споре решительно противостоит Базаров. Тургенев с исключительным Искусством вкладывает в уста Базарова аргументы, характерные для целого общественного слоя русской интеллигенции, — критику этими разночинцами всякого рода «отвлеченностей», последовательный утилитаризм («мы действуем в силу того, что мы признаем полезным»). Совсем в духе этого слоя Базаров отрицает искусство и разрушает эстетику («Рафаэль гроша медного не стоит...»), он с презрением оценивает либеральную болтовню, ведущую «только к пошлости» и «доктринерству». При всем своем демократизме Базаров не скрывает отрицательного отношения к тем предрассудкам, которые еще затемняют сознание русского крепостного крестьянства: « — Стало быть, вы идете против своего народа? — А хоть бы и так?.. Народ полагает, что когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я сам не русский?»
« — ... Мы отрицаем. — Все? — Все. — Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить... — Все, — с невыразимым спокойствием повторил Базаров». Далее, по мере развития этого спора, молчание Базарова приобретает еще большую выразительность. « — Не так же ли вы болтаете, как и все? — Чем другим, а этим грехом не грешны, — произнес сквозь зубы Базаров. — Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать? — Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул...»
Тургенев показывает в Базарове разрушителя без завершенной политической программы, которую тот еще не имеет. « —... вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить. — Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить». Эта последняя фраза была бы невозможна в устах последовательного революционера. Но Базаров таковым и не является.
Итак, Тургенев превосходно умеет показать через диалог представителей двух враждующих между собой групп русского общества. Он наделяет Базарова и Павла Кирсанова такой системой аргументации, которая целиком определяется их идеологией. Но этого мало: романист сообщает социальную характерность языку обоих противников и самой их манере выражаться. Павел Кирсанов «начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое» (ОД VI). Он оттеняет в речи Павла Кирсанова, свойственное ей аристократическое грассирование: «без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, напротив, произносил «прынцип», налегая на первый слог)...» (ОД V). Он оттеняет и характерные для Кирсанова отклонения от грамматического строя русского языка, объясняя их той же аристократической традицией: «Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: «эфтим» и «эфто», хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто, другие эфто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами...» Речь Павла Кирсанова эмоциональна, что подчеркивается его мимикой и жестами, охарактеризованными многочисленными авторскими ремарками: «Позвольте вас спросить, — начал Павел Петрович, и губы его задрожали...», «Павел Петрович побледнел...», «Павел Петрович взмахнул руками...», «Нет, нет! — воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович...» и т. д.
Как отличен от этого язык и полемическая манера Базарова! Этот демократ отрицает высокий и отвлеченный словарь Кирсанова, оторванный от действительности: «Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы... подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны». Он едко пародирует французскую речь Кирсанова: «... вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали». Приподнятости, нарочитому изяществу речи Кирсанова Базаров противопоставляет свою манеру, где все вещи называются своими именами, как бы они грубы ни были: «... мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком- то (искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем...» и т. д.
«равнодушие», проистекающее от нежелания спорить: «равнодушно заметил Базаров»,«проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю», «с невыразимым спокойствием повторил Базаров». В тех случаях, когда Базаров во время спора начинал злиться, лицо его принимало «какой-то медный и грубый цвет», характерный для разночинца и, конечно, нимало не свойственный дворянину-аристократу. Однако сознающий свою силу демократ быстро овладевает собою. Он стремится приглушить спор полуироническим повторением реплик задорного противника и перестает спорить, когда столкновение переходит у Павла Петровича в явную ругань. Но и прекращая спор, Базаров делает противнику открытый вызов, которому тот ничего не может противопоставить. «Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко... Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он, вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания». Павел Петрович не в силах «представить», и спор заканчивается полной победой Базарова. Впрочем, Тургенев этого не подчеркивает: он предоставляет читателям самим сделать такой вывод. И читатели такой вывод делают: они прекрасно понимают превосходство базаровской аргументации.
«надутой нынешней молодежью». С другой стороны, Тургенев не делает Павла Кирсанова и Базарова единственными участниками спора. В него однажды вступает Николай Петрович, призывающий спорящих не прибегать к «личностям», в нем участвует и Аркадий. Тургенев тонко оттеняет особенности аргументации Аркадия, которая, «видимо, не понравилась Базарову» из-за своей «философии». Аркадий в споре участвует неловко; его высказывания («Мы ломаем, потому что мы сила») только раздражают его дядю. « — Несчастный! — возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться долее...»
Проделанный анализ диалога десятой главы «Отцов и детей» убеждает в том, что Тургенев в совершенстве владел искусством полемического диалога. Он умел сделать естественным и непроизвольным и самое возникновение спора и его дальнейшее развитие. Он освобождал этот диалог от малейших элементов книжности, насыщая его злободневностью. Диалог Тургенева характеристичен, он раскрывает в себе взгляды спорящих, их общественно-политические воззрения. Умея запечатлеть в диалоге общие черты социальной психологии, Тургенев в то же самое время воспроизводит индивидуальные особенности речи диалогистов. Именно поэтому его диалоги приобретают исключительную типизирующую силу. Она вполне доказана временем: современники верили спору Базарова с Кирсановым, они справедливо видели в нем отражение существенных противоречий своего времени. То же самое, но с еще большей силой видим мы и сегодня: в выраженном в споре Базарова и Кирсанова конфликте запечатлено столкновение интересов двух поколений, двух классов. И сегодня более, чем когда либо, мы восторгаемся силой объективной манеры*. Тургенева, сумевшего с максимальным беспристрастием воспроизвести аргументацию обоих противников, не упрощая полноты картины своими субъективными пристрастиями и социальными предрассудками.
284* (И. А. Гончаров. Собрание сочинений, т. 8, 1955, стр. 71)
285* («Воспоминания о Тургеневе». «Тургеневский, сборник». П., 1915, стр. 79.)
286* (Сб. «Русские писатели о литературном труде», т. IV. Л., 1956, стр. 681, 715, 786.)
287* («Рудине» диалог занимает около 73 процентов всего текста, в «Дворянском гнезде» — 43, в «Накануне» — 58 и в «Отцах и детях» — 71 процент.)
288* (Сравним с этим непроизвольное начало разговора о Паншине в двадцать шестой главе «Дворянского гнезда»: говоря Лизе о неудавшемся романсе Лемма, Лаврецкий как нельзя более естественно заговаривает об «очень милом романсе» Паншина и далее-о том, хороший ли он музыкант и человек.)