30
Как мы уже говорили, Тургенев с исключительным мастерством подчеркивает обусловленность языка характером и мировоззрением человека. Обусловленность эта с одинаковой полнотой раскрывается в «положительных» и «отрицательных» образах его романов.
Достаточно прочесть одну страницу «Дворянского гнезда» для того, чтобы увидеть в Лаврецкой искусную притворщицу. С какой притворной почтительностью говорит она Калитиной о своем муже: «Я боялась, что мой внезапный приезд возбудит его гнев, но он не лишил меня своего присутствия...», «... он был так добр, что назначил мне Лаврики местом жительства... Я завтра же отправлюсь туда, в исполнение его вели; но я почла долгом побывать прежде у вас...» Точно так же в особенностях речи. раскрываются такие существенные свойства Марьи Дмитриевны, как приторная сентиментальность (слово «ангел» не сходит с ее языка в разговоре с Лаврецкой) или «страсть к некоторой театральности»: «Примите же из рук моих вашу жену; идите, Варя, не бойтесь, припадите к вашему мужу... — и мое благословение...» Однако сентиментальность составляет лишь одну из черт характера этой женщины: Марья Дмитриевна не церемонилась не только наедине с собой (ДГ VII), она бывала груба и на людях. Ср. ее выговор Лизе, отказавшей Паншину: «Кого тебе еще нужно?.. Камер-юнкер! Не интересан!.. Откуда-нибудь эта туча надута, — не сама собой пришла. Уж не тот ли фофан?» и т. д. (ДГ XXXVIII).
Духовное ничтожество отца Елены раскрыто Тургеневым не столько путем психологической характеристики или поступков этого человека, сколько при помощи его речи. «Раз кто-то назвал его frondeur; это название очень ему понравилось. «Да, — думал он, самодовольно опуская углы губ и покачиваясь, — меня удовлетворить не легко; меня не надуешь». Фрондерство Николая Артемьевича состояло в том, что он услышит, например, слово «нервы» и скажет: «А что такое нервы?» — или кто-нибудь упомянет при нем об успехах астрономии, а он скажет: «А вы верите в астрономию?» Когда же он хотел окончательно сразить противника, он говорил: «Все это одни фразы» (Нак III). Претензии Стахова на остроумие и в то же время беспочвенность этих претензий подчеркиваются тем, что он на всем протяжении романа и неизвестно почему называет болгара Инсарова «черногорцем» (Нак XXII, XXXI).
Романист высмеивает Кукшину, давая ее юмористический портрет, но он еще больше внимания уделяет речи этой «эмансипе» — жаргонным словечкам Евдоксии («Я ведь тоже практическая»), ее боязни употреблять «идеалистические» выражения («Что это я сказала: слава богу!»), ее приверженности к модным и знаменитым именам («Нужно еще Либиха почитать», Жорж Санд — «отсталая женщина и больше ничего! Как возможно сравнить ее с Эмерсоном!»), ее манере «ронять вопросы один за другим с изнеженною небрежностию, не дожидаясь ответов».
объяснялся жестами, «с трудом приговаривая: «Надо бы... как-нибудь, того...» (Нак VIII). Речь Увара Иваныча предельно немногословна, отрывиста, но при всем своем косноязычии не лишена образности («Ну, ну, фуфыря!» — говорит Увар Иваныч гребцу на царицынском пруду)273*. Увар Иваныч питает пристрастие к выразительным и «вкусным» в произношении словам (например, «плашмя!» — Нак XV).
Наряду с Уваром Ивановичем изображается любящий поговорить Шубин, речь которого богата народными оборотами и словечками («я на все заметлив...»)274*, чрезвычайно разнообразна по своим «полу-ленивым, полушутливым» интонациям, окрашена в иронические, а зачастую и издевательские тона, изобилует меткими словечками и кличками, пародийна, шутливо-афористична и в то же время лирически-эмоциональна и глубоко серьезна. Шубину свойственны такие обращения к собеседнику: «любезный друг и благодетель», «ваше высокоблагородие», «сэр», «милостивый государь». Он любит давать иронические и шутливые клички. Берсенев для него — «представитель хорового начала», Увар Иваныч «черноземная сила, фундамент общественного здания». Речь Шубина полна шутливых афоризмов («душа не яблоко — ее не разделишь»). Именно Шубин в тридцатой главе рома на высказывает исключительно важные суждения о современном ему русском обществе: «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные! А то вот еще какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили, изучают беспрестанно пульс каждому своему ощущению и докладывают самим себе: вот это я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное, дельное занятие!» Эти слова Шубина выражают один из важнейших мотивов «Накануне», в них воплощена идейная концепция романа.
Марфа Тимофеевна Пестова — патриархальная русская дворянка, «чудачка» независимого нрава, женщина, прожившая «целых десять лет у мужика в курной избе». Речь ее грубовата (почти со всеми она на «ты»), образна («из грязи вытащил», «экой длинный, словно аист!»), враждебна светской сплетне: «А ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи... уйду, мешать не буду» (ДГ II).
«Ну, хоть чаю напейся, мой батюшка! Господи боже мой! Приехал нивесть откуда, и чашки чаю ему не дадут. Лиза, пойди похлопочи, да поскорей. Я помню, маленький он был обжора страшный... Но, однако, что это я так раскудахталась...» и т. д. Обладая независимым характером, Марфа Тимофеевна говорит всем правду в глаза. Она третирует Гедеоновского, который в карточной игре, по ее словам, «ступить не умел», очень сухо обходится с Варварой Петровной, отвечая «полусловами на ее любезности», откровенно недоброжелательна к Паншину. Не менее образно говорит Марфа Тимофеевна и о принятом Лизой решении: «Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя... какова жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслищем конопляным зеленым кормить станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое... И кто ж это видывал, чтоб из-за эдакой из-за козьей бороды, прости господи, из-за мужчины в монастырь идти?» (ДГ XLV).
Язык тургеневских героинь совершенно чужд многословия и острословия. Наталья, Лиза и Елена говорят мало, и речь их всегда лишена юмора и очень серьезна. Все они к началу действия находятся на переломном этапе своей жизни, и это отражается в их речи. «До знакомства с Рудиным» Наталья «никогда бы не произнесла такой длинной речи и с таким жаром» (Руд VII). Приезд Рудина кладет предел отроческому периоду жизни Натальи. Пережитым ею разочарованием вызваны те отрывистые и жестокие фразы, которые Наталья бросает Рудину во время их последнего объяснения. « — Я вас люблю! — воскликнул Рудин. Наталья выпрямилась. — Может быть; но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаич. Помните, вы мне говорили, без полного равенства нет любви... Вы для меня слишком высоки, вы не мне чета... Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня... Прощайте...» (Руд IX).
Лиза будет говорить с Лаврецким мягче, а Елена вовсе не разойдется с Инсаровым, обретя в нем замечательного человека, героя, о котором она столько мечтала в своем одиночестве. Но, при всех отличиях от речи Лизы и Елены, речь Натальи характерна для тургеневских героинь глубокой содержательностью и серьезностью.
Речь тургеневского героя (в первых его романах) отличается от речи его героинь меньшей эмоционально-психологической устремленностью, но большей идейной нагрузкой. Рудин впервые появляется в салоне Ласунской; он еще никому не известен и ждут не его, а барона Муффеля. Вначале Рудин даже робеет — в разговоре с Дарьей Михайловной он употребляет частицу «с» («Он очень умный человек, барон. — Да-с»). Но постепенно он акклиматизируется и полностью проявляет типичные для него черты оратора, рассуждающего на философские темы.
Кружки тридцатых и сороковых годов воспитывали изощренных диалектиков, ораторов, в совершенстве владевших искусством красноречия. Эти люди тяготели к отвлеченной философской речи, для них характерны были богатый словарь и сложная фразеология,275* «Рудин говорил умно, горячо, дельно; выказал много знания, начитанности». «Неясность придавала особенную прелесть его речам». «Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину». Он «подавлял» противника в споре «стремительной и страстной диалектикой». Он — великий мастер «определять человека», владеющий «едва ли не высшей тайной — музыкой красноречия», умеющий, «ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие» (Руд III). Все эти черты типичны для Рудина, и они вполне объясняют силу впечатления, производимого им на Наталью, Басистова, Липину и других. Однако Тургенев показывает и оборотную сторону этого красноречия, воспитывавшегося в отрыве от жизненной практики и потому нередко приобретавшего самодовлеющее значение. «Ох, язык его — враг его», — говорит о Рудине его антагонист Лежнев, и сам Рудин согласен с этим обвинением: «Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, я до конца не мог от нее отделаться».
Эта «фраза» отчетливее всего проявляется в рассуждениях Рудина о яблоне, листьях на дубе, которые становятся у него аллегорическими образами гения и любви (глава шестая), в эффектных цитатах из сочинений Ларошфуко, Сервантеса и других. Он говорит «книжным языком идеалистической философии или публицистики: «Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума», «сознание быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости», «самолюбие — архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть», но «только тот заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу»... В тирадах Рудина тургеневская характеристика его речи находит полное оправдание...» 276*.
Эти теневые стороны рудинского красноречия язвительно охарактеризовал Пигасов. «Не люблю я этого умника, — говаривал он, — выражается он неестественно... скажет «я» и с умилением остановится... «Я, мол, я...» Слова употребляет всё такие длинные. Ты чихнешь — он тебе сейчас станет доказывать, почему ты именно чихнул, а не кашлянул... Хвалит он тебя, — точно в чин производит... Начнет самого себя бранить, с грязью себя смешает — ну, думаешь, теперь на свет божий глядеть не станет. Какое! повеселеет даже, словно горькой водкой себя попотчевал» (Руд VI). Нельзя сказать, чтобы в этой пародийной характеристике рудинской речи не было доли истины.
Еще существеннее то, что искусство диалектики находится у Рудина в острейшем антагонизме с живым чувством. В юности, узнав о том, что Лежнев влюблен, Рудин бесцеремонно вмешался в интимные отношения друга «... вследствие своей проклятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой, он пустился обоим нам объяснять нас самих, наши отношения, как мы должны вести себя, деспотически заставлял отдавать себе отчет в наших чувствах и мыслях, хвалил нас, порицал, вступал даже в переписку с нами... ну, сбил нас с толку совершенно!» (Руд VI).
В Рудине уже тогда обнаружилась та склонность рассуждать о любви, которая приняла трагическую форму, когда он встретился с Натальей. Как красно говорит Рудин о любви, и как бедно, худосочно его собственное чувство. После свидания с прекрасной и любящей его девушкой Рудин только рефлектирует: «Я счастлив, — произнес он вполголоса. — Да, я счастлив, — повторил он, как бы желая убедить самого себя». Рудину действительно приходится «убеждать» в этом себя и других. «Я, — заявляет он Волынцеву, — ... должен в-ам сказать, что я люблю Наталью Алексеевну и имею право предполагать, что и она меня любит». Выражаясь таким языком о любви, Рудин, в сущности, не способен на это чувство. В прощальном письме к Наталье он откровенно напишет: «Наши жизни могли бы слиться — и не сольются никогда. Как доказать вам, что я мог бы полюбить вас настоящей любовью — любовью сердца, не воображения, — когда я сам не знаю, способен ли я на такую любовь!» Как метко обнажает здесь Рудин самое уязвимое место своей натуры! Его любовь, в самом деле, плод одного только воображения.
и речь Рудина, в которой появилась реалистичность, сатирическая злость. У него возникают меткие образы («барич-педант, вылепленный из степной муки с примесыо немецкой патоки...»), резко иронические сравнения, родившиеся в самом процессе жизненных разочарований. «Мой новый друг, — рассказывал Рудин в эпилоге, — ... чрезвычайно дорожил каждой своей мыслью. Взберется на нее с усилием, как божия коровка на конец былинки, и сидит, сидит на ней, все как будто крылья расправляет и полететь собирается — и вдруг свалится, и опять полезет... Не удивляйся всем этим сравнениям. Они еще тогда накипели у меня на душе».
И еще одна стилистическая струя существует теперь в речи Рудина, всецело объясняемая его жизненной усталостью: «Ты всегда был строг ко мне, и ты был справедлив; но не до строгости теперь, когда уже все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец...» Рудин по-прежнему остался красноречив, но красноречие это приобрело несвойственный ему ранее оттенок грусти и драматизма277*.
Примечания
273* (Фуфыря — областное слово, означающее «капризный, привередливый человек». «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля, т. IV. М., 1956, стр. 540.)
274* (Заметливый — охочий и способный все видеть, слышать и помнить. См. там же, т. I, стр. 607.)
275* («Молодые философы, — писал об участниках русских философских кружков Герцен, — приняли... какой-то условный язык: они не переводили на русский, а перекладывали целиком, да еще для большей легкости оставляя все латинские слова in crudo, давая им православные окончания и семь русских падежей» (Л. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем, т. XIII, 1919, стр. 12). Тургенев отмечал влияние этого «птичьего» языка на Белинского: «... полоса, продолжавшаяся года два, в течение которой он, начинившись гегелевской философией и не переварив ее, всюду с лихорадочным рвением пичкал ее аксиомы, ее известные тезисы и термины, ее так называемые Schlagiworter. В глазах рябило от множества любимых тогдашних слов и выражений! Надо ж было и Белинскому заплатить дань своему времени! Но эта волна скоро сбежала...» (X, 298).)
276* (А. Кипренский, «Язык и стиль Тургенева». «Литературная учеба», 1940, № 1, стр. 50.)
277* (— сороковых годов. Но Михалевич показан в гораздо более узком аспекте, чем Рудин.)