3
1839—1840 годы принесли с собою второй тип русского общественно-психологического романа — «Герой нашего времени».
Общая тема этого лермонтовского романа, казалось бы, пред указана известными строфами «Путешествия Онегина», изображающими Евгения Онегина на Кавказских минеральных годах:
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
И зеленеющий Машущ
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто Почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
Помолодеть — хотя на миг.
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
И мыслит, грустью отуманен...
Именно здесь, при общем сходстве темы (разочарованный денди на Кавказе), раскрывается глубоко своеобразная обработка ее Лермонтовым. С одной стороны, он как бы продолжает характеристику «Кислых вод», экспонируя в начале «Княжны Мери» «семейства степных помещиков», «жен местных властей», «штатских и военных» франтов. Однако, в отличие от пушкинского «Путешествия», этот характерный типаж Пятигорска отведен Лермонтовым «на задний план сюжета. Его интересует не местный колорит, не нравы, занимающие одно из центральных мест в «Путешествии Онегина», но сложная и глубоко противоречивая личность его героя.
На всем лермонтовском романе лежит явственный отпечаток новой исторической эпохи. Это то, что условно называется у нас «тридцатыми годами». Онегин, как и сам Пушкин, живет в обстановке предгрозового оживления, дышит атмосферой пред декабрьских лет. Отсюда — общая оптимистичность пушкинского романа и вместе с тем исключительное разнообразие его проблематики. Это роман, рожденный подъемом декабристского движения, роман, написанный поэтом этого движения. «Герой нашего времени» создавался в тяжелые годы политического разгрома первого поколения дворянских революционеров, в стране, находившейся под тяжелой пятой самодержавно-крепостнической реакции. У его создателя нет уже той фаланги друзей, которая окружала Пушкина, нет и той широкой аудитории, которой не без основания опасался Николай I. Проблемы общественного движения не случайно отсутствуют в «Герое нашего времени» — они ведь сняты на время и с повестки дня развития русского общества. Пушкин смотрел вдаль и в этом расстилавшемся перед ним просторе видел и изображал своих героев. Лермонтов не видит перед совою перспектив и не стремится отобразить их в своем романе. Его внимание почти целиком отдано «герою нашего времени». Изображением личности Печорина Лермонтов решает мучащие его проблемы современной русской действительности.
В соответствии с этим структура «Героя нашего времени» «эгоцентрична»: в ней есть центр, к которому стремится все повествование. Этот центр — Печорин. Ради него выведены Бэла и Максим Максимыч, слепой мальчик из «Тамани» и Грушницкий. Если в пушкинском романе Татьяна сюжетно была вполне равноправной Онегину, а в идейном отношении даже более важна, чем он, то у Лермонтова мы нигде не найдем даже следов этого-«равноправия»: его «Татьяна» обеднена, его «Онегину» уделено несравненно больше внимания.
«составленного из пороков всего нашего поколения в полном их развитии». Именно социально-психологический показ «нашего поколения» всего более занимает Лермонтова. Отграничивая себя от «нравственно-сатирических» романистов булгаринского типа, Лермонтов не тешит себя «гордой мечтой» «сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!» Так же, как Пушкин, автор «Героя нашего времени» хотел бы соблюсти беспристрастие изображении типического представителя своего времени. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. — «Да это злая ирония!» — скажут они. — Не знаю». Примечательно это нежелание Лермонтова комментировать то, что он уже изобразил как художник. Моралистическому осуждению социального «порока», на котором так настаивали критики «Маяка» и «Библиотеки для чтения», Лермонтов предпочел реалистически углубленное раскрытие общественного факта.
«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...» Это замечание Лермонтова в предисловии к «Журналу Печорина» имеет поистине программный характер. Приведенных выше слов еще не мог произнести Пушкин.
Настаивая на максимально углубленном изображении человека, Лермонтов стремится проникнуть в тайники богато одаренной и глубоко чувствующей «души». Вступая на этот путь, он, естественно, предоставляет слово самому Печорину: кто иной мог бы проникнуть в душу героя с такой глубиной, как он сам? Прибегая к материалу дневника Печорина, Лермонтов утверждает психологическую достоверность того, что написал этот человек: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки». Без этой проверки, искренности Печорина его мемуары, конечно, потеряли бы достоверность.
Печорин гораздо сложнее Онегина. Сопоставим отношение Онегина к признавшейся ему в любви Татьяне с отношением Печорина к полюбившим его Бэле и Мери. Пушкин неоднократно подчеркивал моральную порядочность своего героя:
Вы согласитесь, мой читатель,
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство...
Со своей стороны Татьяна также отметила эту безусловную порядочность Онегина: «В тот страшный час Вы поступили благородно...» Этих слов не могли бы повторить ни Бэла, ни Мери. Лермонтов изображает Печорина эгоистом, человеком, не думающим о переживаниях полюбившей его женщины, глубоко равнодушным к ее страданиям.
жизни и прочее. Ничего подобного в «Герое нашего времени» мы не находим: в отличие от истории Онегина, занимающей в пушкинском «романе в стихах» целую главу, история Печорина сжата до нескольких отрывочных намеков. Даже указав в рукописи «Героя нашего времени» «на страшную историю» петербургской дуэли Печорина, Лермонтов вслед за этим вычеркнул важную для его героя подробность8*. Пушкин поступил бы в этом случае прямо противоположным образом. Автор «Героя нашего времени» стремится не выяснить прошлое героя, а, наоборот, завуалировать его, придать этому прошлому предельную загадочность.
Лермонтов выдвигает в Печорине на первый план его сложную и бесконечно-противоречивую душу. Он подчеркивает в этом человеке прежде всего незаурядный природный ум, развитый культурой. То и другое, в соединении с большим жизненным опытом Печорина, обусловливает собою его способность все предвидеть. Проницательность в отношении других соединяется в лермонтовском герое с исключительной силой самоанализа: «Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...» Наблюдательность и самоанализ не были бы столь действенными, если бы они не опирались на громадную память Печорина. «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной... Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего».
Наряду с интеллектом Лермонтов наделяет своего героя страстностью. «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!.. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути...» Правда, сила страсти Печорина лишена внешней патетики: его спокойствие — «признак великой, хотя скрытой силы», ибо «полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов». Прибавим к «интеллекту» и «страстям» стальную волю Печорина. «Я, точно, не люблю женщин с характером: их ли это дело!..» — иронически замечает Печорин в «Княжне Мери». Но дело не только в женщинах: Максим Максимыч в одном случае также согласился с Печориным, заявив: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться».
Образ Печорина имеет, как мы видим, подчеркнуто психологическое наполнение. Припомним, как характеризует Печорин «человеческие страсти», которые суть «не что иное, как идеи при первом своем развитии», как анализирует Печорин кипящие в его душе чувства: «то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба». Припомним остроумное сравнение «человеческого, самолюбия» с тем «рычагом», которым «Архимед хотел приподнять земной шар». Припомним, наконец, как ценит Печорин силу предсказаний, предчувствий, «инстинкта». Вера упрекает Печорина, говоря ему: «Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки...» Но она не права: Печорин это наслаждение превосходно понимает. «Как быть! — говорит он, — кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так... первое прикосновение решает дело».
«был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника». Этой постоянной внутренней противоречивостью полны все главные образы лермонтовского романа—княжна Мери, Вера, Вулич — и больше всех других, разумеется, сам Печорин. Любой эпизод его биографии рисует нам борьбу героя с самим собою, с собственными побуждениями, которые тот подавляет силою своей незаурядной воли.
Психологическая глубина реализма Лермонтова со всей силой раскрывается в его портретах. Подобно пушкинским, они вполне соответствуют характерам действующих лиц, однако у Лермонтова это соответствие приобретает несравненно более динамический и диалектический оттенок. Мы узнаем, например, что «неровности черепа» Вернера «поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей», что несколько раз взгляд княжны, «упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие». Лермонтов разлагает ту или иную деталь портрета на составляющие ее противоположности и в противоречиях внешнего вида человека ищет отражение его внутреннего душевного содержания.
Взгляд человека — как интересует он Лермонтова и как всякий раз характеризуется он тем или иным эпитетом. Глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся! — Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак — или злого нрава, или глубокой постоянной грусти». Так странность взгляда подвергается у Лермонтова психологической типизации. «Я замечал, — говорит он в другом месте, — и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека,, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы...» Лермонтов постоянно тяготеет к изображению этих «странностей», к объяснению их характером людей определенного психического склада. И это в отношении не только взгляда человека, но и других особенностей его портрета. Автор говорит о Печорине: «Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, — верный признак некоторой скрытности характера».
«Я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы». Так декларировал свой эгоцентризм Печорин. Этот принцип лег, в сущности, в основу всего сюжета «Героя нашего времени». Окруженный другими персонажами романа, Печорин связан с ними порознь: один план образуют Печорин и Бэла, другой — Печорин и таманская казачка, третий — Печорин и Мери, четвертый — Печорин и Вулич. Вместо единого и последовательно развивающегося сюжета мы находим в романе Лермонтова несколько сюжетно не связанных между собою историй. У каждой имеется своя собственная композиционная структура — экспозиция, завязка, момент кульминации, развязка и финал.
Создавая психологический роман, Лермонтов, естественно, должен был отойти от композиционной манеры пушкинского типа. Вот как охарактеризовал ее в свое время Б. М. Эйхенбаум: «Автор, выступающий сначала, как герой (первые страницы «Бэлы»), постепенно уступает свое место действительному своему герою. Герой появляется как бы в глубине сцены, а затем приближается к читателю. Получается нечто аналогичное тому, что бывает на экране: движение от общего плана к крупному. В «Бэле» читатель, вместе с автором, узнает о Печорине со слов Максима Максимыча, человека постороннего и плохо разбирающегося в психологии своего бывшего приятеля. В повести «Максим Максимыч» автор сам встречается с Печориным и сообщает читателю свои наблюдения; тем самым герой становится ближе и понятнее. Наконец, читателю предлагается «Журнал Печорина», благодаря которому между читателем и героем устанавливаются уже непосредственные отношения. Повести, образующие этот «журнал», расположены тоже не случайно, а по принципу постепенного углубления: «Тамань» — новелла, показывающая поведение героя, но не дающая представления об его внутренней душевной жизни; «Княжна Меря» — дневник, раскрывающий эту душевную жизнь и впервые сообщающий некоторые факты и переживания из прошлого; «Фаталист» — своеобразный финал, подготовляющий гибель героя на примере чужой гибели»9*.
«Классические» и в высокой 'Мере характерные для Пушкина принципы композиционного единства и последовательности уступили здесь место раздробленности и постоянным временным смещениям. Если сюжетно-композиционную структуру «Евгения Онегина» естественнее всего сравнить с широкой и полноводной рекой, воды которой текут по единому руслу, то сюжет лермонтовского романа следовало бы уподобить речной дельте. Единое течение разбивается здесь на ряд рукавов, и очень часто поток возвращается вспять. Всмотримся в эту сложную структуру лермонтовского романа. Его текст состоит, во-первых, из двух предисловий — ко всему роману и к «Журналу Печорина», образующих собою важную и необходимую часть всего романа. Кроме них, мы находим в «Герое нашего времени» повесть («Бэла»), путевой очерк («Максим Максимыч»), «Журнал Печорина», состоящий из дневника (большая часть «Княжны Мери») и мемуаров («Тамань», «Фаталист»). В жанровом отношении «Княжну Мери» можно назвать повестью, «Тамань» авантюрной, а «Фаталиста» — авантюрно-психологической новеллой. Какое сложное сочетание различных жанровых форм! Оно внутренне оправдано стремлением Лермонтова показать «героя нашего времени» с самых различных позиций и тем самым всесторонне очертить этот глубоко противоречивый образ.
Автор «Героя нашего времени» пользуется приемами фрагментарного показа Печорина и не заинтересован в рассказе о всех этапах его жизненного пути. Смещая события во времени, Лермонтов излагает их не в том порядке, в котором они происходили, а так, как рассказчик узнал об этом от Максима Максимыча, из личной встречи с Печориным, наконец, из полученных им от Максима Максимыча печоринских «записок». Если бы мы обозначали части «Героя нашего времени» в их временной последовательности, пять произведений, составляющих собою роман, уложились бы в формулу cdaeb, или 3—4—1—5—2. Подобным расположением частей Лермонтов стремился углубить изображение Печорина10*.
С этим методом изложения мы не встретимся более ни в одном произведении классической русской литературы. Лермонтов использовал здесь особый, никем более не (применявшийся способ «аналитического» повествования11*.
Подобно «Евгению Онегину», «Герой нашего времени» имеет своей фабульной основой взаимоотношения героя с женщиной. Однако Лермонтов, во-первых, умножает эти встречи (Бэла, казачка, Вера и Мери), а во-вторых, изменяет самый их характер. С избранной им женщиной Печорин ведет настойчивую борьбу:
Как рано мог он лицемерить,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
«Я, — признается Печорин, — никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь». В отличие от Онегина, в котором стремление покорять женщину «рано остыло», Печорин отдает этому все силы. Онегин отказывается от Татьяны после того, как она призналась ему в любви; Печорин влюбляет в себя Мери и затем отвергает ее.
«врагам». Первый даже у барьера испытывает к Ленскому почти примирительные чувства:
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?..
Не засмеяться ль им, пока
Не разойтиться ль полюбовно?..
У Лермонтова и эта коллизия разрешена в гораздо более глубоком психологическом плане и с неизмеримо большей остротой конфликта. «Я, — заявляет Печорин, — люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью».
В «Герое нашего времени» нет истории прежней жизни центрального образа, равно как нет и рассказа о том, что с ним случилось позднее. «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки...» Этим сообщением автора исчерпывается все, что мы знаем о смерти Печорина. Лермонтов не столько рассказывает нам об участи своего героя, сколько стремится оправдать его смертью публикацию печоринских записок. В каких именно условиях произошла эта смерть, мы не знаем. Впрочем, мы ничего не узнаем и о том, что случилось с другими персонажами — с княжной Мери, например. В финале «Тамани» мы читаем: «Что сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю». В финале «Бэлы»: «А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем? — спросил я. — С Казбичем? А, право, не знаю... Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич... да вряд ли это тот самый!..» Как противоположна ясной пушкинской манере эта постоянная таинственность лермонтовской. Татьяна при своем последнем свидании с Онегиным вскользь сообщает ему о смерти своей «бедной няни»; хотя последняя давно уже перестала участвовать в действии «Евгения Онегина», автор не упускает случая рассказать об участи человека, столь близкого когда-то к его героине. Иначе строится «Герой нашего времени», персонажи которого уходят в тот же мрак, откуда они вышли в начале повествования.
«Герое нашего времени», напротив, они сжаты до предела. Какие блюда подаются его героям? Если Пушкин посвятил «довольно прихотливому» обеду Онегина особую строфу, то в «Герое нашего времени» мы находим на этот счет только короткие ремарки: «Я у них обедал», «пили чай» и т. д. Лермонтов равнодушен к тому описанию нравов, которое интересовало Пушкина. Печорина, как и его создателя, не занимает внешний быт, он всецело поглощен своими переживаниями.
«волшебные картины» Кавказа по большей части резко психологизированы. Они эмоциональны даже у рассказчика «Бэлы», в «Журнале Печорина» густо окрашены субъективным восприятием героя. «Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше? зачем туг страсти, желания, сожаления?»
В этом пейзаже нет еще ничего, существенно отличающегося от пейзажной живописи «Евгения Онегина». Но вот Печорин переходит к рассказу о дуэли с Грушницким. На фоне ликующей природы с особенной резкостью выступают переживания сильной личности. «Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и наконец они, казалось, сходились непроницаемой стеной. Мы ехали молча».
Природа неразрывно сплетается здесь с переживаниями героя, ее картины оттеняют собою его тягостные раздумья. Рисуя пейзаж, Печорин достигает исключительной силы психологической выразительности. Так, убив на поединке Грушницкого, Печорин отправляется в обратный путь. «Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели». Короткая пейзажная деталь действует здесь неизмеримо сильнее, чем пространный анализ душевных переживаний.
«Герой нашего времени» представляет собою новый тип романа также и в отношении внутренних форм стиля. Характерный для «Евгения Онегина» светлый юмор у Лермонтова совершенно отсутствует, разве только в «Бэле» и «Максиме Максимыче» нам встретятся некоторые его блестки в обрисовке образа старого кавказца. Нет в лермонтовском романе и лирических отступлений автора. Рассказ в «Герое нашего времени» сосредоточен и деловит. Лирический элемент существует лишь там, где он нужен для самораскрытия Печорина. Припомним знаменитое финальное сравнение «Княжны Мери»: «Я как матрос... разбойничьего брига... выброшенный на берег...»
Изучая «Героя нашего времени» на фоне близкого к нему по теме «Евгения Онегина», мы отчетливо видим, что Лермонтов нарушает пушкинское равновесие «общественного» и «психологического» начала. Конечно, было бы неправильным отрицать типологизм лермонтовского романа. Максим Максимыч, Грушницкий и княжна Мери далеко не лишены социальной типичности; однако не одна эта типичность занимает автора. В первоначальной характеристике Печорина Грушницкий — один «из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, — иногда тем и другим». Эта характеристика построена по типу пушкинской характеристики Ленского; соблюдена даже характерная формула двух жизненных путей, по которым в будущем мог бы пойти этот человек. Однако, охарактеризовав так Грушницкого, Лермонтов в дальнейшем отходит от указанного им самим направления развития образа. Это с особенной четкостью проступает в репликах Печорина и Грушницкого во время дуэли:
« — Грушницкий! — сказал я, — еще есть время, откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; — вспомни, — мы были когда-то друзьями...
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
— Стреляйте! — отвечал он, — я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...
Я выстрелил...»
В этот значительнейший момент своей жизни Грушницкий выступает перед нами в каком-то ином свете, не предусмотренном его первоначальной характеристикой. Перед нами не «мирный помещик», не «пьяница», то и другое к Грушницкому здесь абсолютно неприменимо. Перед нами — отвергнутый обожатель, ненавидящий счастливого соперника, который вдобавок поставил его в смешное положение. Грушницкий здесь совсем не похож на Грушницких, но именно он-то и интересует романиста. Пример этот, думается мне, имеет общее значение. В «Герое нашего времени» Лермонтов не сторонится задач социальной типизации, однако не они находятся в центре его внимания. Лермонтов отдает все свои силы «истории человеческой души», предельно сжимая все, что не имеет ближайшего отношения и выполнению этой задачи.
психологической манеры мы видим в «Кто виноват?» Герцена, в романах Тургенева, Л. Толстого и Достоевского. В романы Достоевского целиком переходит лермонтовская тема «любви-страдания», глубоко жертвенной любви женщины. «— Я бы тебя должна неназидеть. С тех пор, как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий... — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою. «Может быть, — подумал я, — ты от того-то именно меня и любила...» Эти слова Веры как бы предвосхищают собою то, что «кроткие» женщины Достоевского будут говорить мучающим их мужчинам. Лермонтов подготовляет Достоевского и своими изображениями человека, например его глубоко противоречивой внешности, строящейся на (постоянных контрастах. Глаза Мери «наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками... Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась на креслах, глаза ее засверкали...» О Достоевском напоминают нам и взаимоотношения лермонтовских героев. Мери «десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой... а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может». Все эти зерна лермонтовского психологизма дадут обильные всходы на литературной ниве Достоевского.
8* (См. М. Ю. Лермонтов. Полное собрание сочинений, под редакцией Б. М. Эйхенбаума, т. V. Л., 1937, стр. 485.)
9* (М. Ю. Лермонтов. Полное собрание сочинений, под редакцией Б. М. Эйхенбаума, т. V. Л., 1937, стр. 484.)
10* (Белинский обращал внимание читателей, что, «несмотря на... эпизодическую отрывочность» лермонтовского романа, «его нельзя читать не в том порядке, в каком расположил его сам автор: иначе вы прочтете две превосходные повести и несколько превосходных рассказов, но романа не будете знать» (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. IV, 1954, стр. 146).)
11* («Героя нашего времени»: «Я, — сообщал он Суворину, — пишу роман!! Назвал я его так: «Рассказы из жизни моих друзей», и пишу его в форме отдельных, законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие» (А. П. Чехов. Полное собрание сочинений, т. XIV, 1949, стр. 330). Замысел этот остался неосуществленным.)