28
В романах Тургенева есть самые различные социальные слои русской нации — дворяне, интеллигенты, мещане, крестьяне и т. п., и все они характеризуются своим особым языком. Мастерство писателя раскрывается уже в использовании речи простого народа, и в первую очередь — крепостного мужика.
Крестьянская речь впервые получила себе реалистическое выражение в произведениях Пушкина и Гоголя, в массе же своей вошла в литературный обиход в сороковые годы, с произведениями Григоровича, Некрасова и Тургенева. Воспроизведение ее в течение некоторого времени давалось писателям с немалым трудом. У подражателей Григоровича «мужики... заговорили так, что не употребляли ни одной фразы, которая имела бы смысл на обыкновенном русском языке (которым, между прочим, говорят и крестьяне, не имеющие средств объясняться на иных языках), не произносили пи одного слова, не исковеркав его; да и то была еще милость, когда только коверкали обыкновенные слова, а не вовсе отказывались от них, заменяя их неслыханными в народе русскими речениями, заимствованными из «Словаря областных наречий»264*.
Добролюбов подошел к оценке этого псевдонародного языка с другой стороны, обращая внимание на его полную стилистическую несамостоятельность. У Григоровича в «Четырех временах года» разговоры крестьян «явное сочинение автора; несколько простонародных слов не изменяют целого склада речи, который совсем не подходит в этих местах на простую мужицкую речь». Неестественность крестьянской речи этих писателей с особенной рельефностью проступает в разработке любовных сюжетов: «Обыкновенно герои и героини простонародных рассказов сгорали от пламенной любви, мучились сомнениями, разочаровывались совершенно так же, как Тамарин г. Авдеева или Русский Черкес г. Дружинина. Разница вся состояла в том, что вместо «я тебя страстно люблю: в это мгновение я рад отдать за тебя жизнь мою» они говорили: «я тебя страх как люблю; ятаперича за тея жисть готов отдать»265*.
Тургенев с самых первых своих литературных шагов преодолел эту манеру коверкать народный язык или уподоблять его языку образованного общества. Крестьяне «Записок охотника» говорят разговорной, простой и вместе с тем образной речью. Подобно Пушкину, Тургенев воссоздал здесь просторечие «не столько подбором специфически бытовых слов и неправильностей... сколько особым характером оборотов и интонаций»266*.
Речь народной массы встречается в романах Тургенева реже, чем в «Записках охотника», где она выполняла чрезвычайно важную роль. Впрочем, Тургенев и там не злоупотреблял ею. Характерно его замечание по адресу Жорж Санд в связи с появлением ее романа «Франсуа-найденыш»: «Он написан превосходно: просто, правдиво, захватывающе. Может быть, она вставляет в него чрезмерно много крестьянских выражений: это порой придает ее рассказу какую-то натянутость. Искусство не есть дагерротип, и такой большой художник, как госпожа Санд, могла бы обойтись без этих капризов артиста с несколько притупленным вкусом...» (XII, 62).
Типичная мужицкая речь встретится нам в большинстве романов Тургенева — в «Рудине», «Дворянском гнезде», «Отцах и детях» и «Нови». Он передает народную лексику без излишнего стремления к простонародности. См. речь старика и старухи в первой главе «Рудина»:
« — Как ты себя чувствуешь, Матрена? — спросила она, наклонившись над лежанкой.
— О-ох! — простонала старушка, всмотревшись в Александру Павловну. — Плохо, плохо, родная! Смертный часик пришел, голубушка!».
Липина обращается к старику, мужу умирающей.
« — Кроме тебя при ней никого нет? — спросила она.
— Есть девочка — ее внучка, да все вот отлучается. Не посидит: такая егозливая. Воды подать испить бабке — и то лень. А я сам стар: куда мне?
— Не перевезти ли ее ко мне в больницу?
— Нет, зачем в больницу! Все одно помирать-то. Пожила довольно; видно, уж так богу угодно. С лежанки не сходит. Где ж ей в больницу! Ее станут поднимать, она и помрет.
— Ох, — застонала больная,—красавица-барыня, сироточку-то мою не оставь; наши господа далеко, а ты...
Старушка умолкла. Она говорила через силу».
Воспроизведение патриархально-крестьянской речи достигается здесь прежде всего средствами лексики: «егозливая», «сироточка», «воды испить», «лежанка», выражениями вроде «смертный часик пришел» и т. д. Но наряду с лексикой здесь важную роль играют интонации.
В «Дворянском гнезде» сфера крестьянской речи расширяется. Мы находим здесь, во-первых, меткую и ядовитую речь крепостных крестьян, называвших властолюбивую Глафиру «старой колотовкой»267* в неторопливом рассказе Антона. «Я, батюшка Федор Иваныч, — говаривал Лаврецкому Антон, — хоша и в господских хоромах тогда жительства не имел, а вашего прадедушку, Андрея Афанасьевича, помню, как же: мне, когда они скончались, восемнадцатый годочек пошел. Раз я им в саду встрелся, — так даже поджилки затряслись: однако они ничего, только спросили, как зовут, и в свои покои за носовым платком послали. Барин был, что и говорить — и старшого над собой не знал... И жил он, ваш блаженныя памяти прадедушка, в хоромах деревянных малых; а что добра после себя оставил, серебра что, всяких запасов, все подвалы битком набиты были. Хозяин был. Тот-то графинчик, что вы похвалить изволили, их был: из него водку кушали. А вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не нажил; все у них пошло хинею268*; и жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе не производили, — а денежки все порешил, и помянуть его нечем, ложки серебряной от них не осталось, — и то еще, спасибо, Глафира Петровна порадела»(ДГ XXI).
Как ярко отражена психика «верного» крепостного слуги в этих простонародных словах («хоша», «встрелся» и пр.), в местоимениях множественного числа, когда речь заходит о «господах» («они скончались», «графинчик... их был; из него водку кушали»), в описательных выражениях («жительства не имел», «удовольствий никаких себе не производили»), в уменьшительных словах и славянизмах, наконец, в самом неторопливом развитии этой обстоятельной речи.
Характерна речь крепостной няни Лизы, религиозной и богомольной Агафьи. Ровным голосом рассказывала она своей питомице о житиях святых, и самая речь Агафьи полна отчетливо выраженного влияния этих религиозных сказаний: «... говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали» (ДГ XXXV).
«Отцах и детях» крестьяне говорят уже по-иному. В годы революционной ситуации либерал Тургенев пародийно подчеркивает своеобразие мужицкой речи: « — До твоего имения двадцать пять верст? — спросил Аркадий. — Двадцать пять. Да вот спроси у этого мудреца. — Он указал на сидевшего на козлах мужика, Федотова работника. Но мудрец отвечал, что «хтошь е знает — версты тутотка не меряные», и продолжал вполголоса бранить коренную за то, что она «головизной лягает», то есть дергает головой» (ОД XIX).
«У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил один другому, — а хуже маленького поросенка. — А твоя жена — колдунья, — возражал другой» (там же).
Однако речь мужиков отражает в себе не только общественно-политические воззрения Тургенева и его полемику с революционными демократами, а и некоторые, очень реальные стороны русской действительности. Об этом говорит диалог Базарова с мужиком, с таким остроумием развертывающийся в двадцать седьмой главе романа:
«Иногда Базаров отправлялся на деревню и, подтрунивая по обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком. «Ну, — говорил он ему, — излагай мне свои воззрения на жизнь, братец: ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнется новая эпоха в истории, — вы нам дадите и язык настоящий и законы». Мужик либо не отвечал ничего, либо произносил слова вроде следующих: «А мы многим... тоже, потому значит... какой положен у нас, примерно, придел».
— Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? — перебивал его Базаров, — и тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушной певучестью, объяснял мужик, — а против нашего, то есть, миру, известно, господская ноля; потому вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику».
«мужика» «барину». Именно так воспринял сказанное герой тургеневского романа: «Выслушав подобную речь, Базаров однажды презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси».
Но Базаров понял все слишком упрощенно. Как явствует из дальнейшего, романист иронизирует здесь не над крестьянином, а над вопрошающим его «барином»:
« — О чем толковал? — спросил у него другой мужик, средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. — О недоимке, что ль?
— Какое о недоимке, братец ты мой! — отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая- то небрежная суровость, — так, болтал кое-что, язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?
— Где понять! — отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный-Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового...» (ОД XXVII).
— она раскрылась в одной странице диалога, в котором Тургенев показал здесь, что и «барин» и «мужик» оба притворяются; подтрунивающий над мужиком Базаров и прибегающий к «патриархальной певучести» мужик не раскрывают перед читателем жизненной правды.
С непревзойденным остроумием Тургенев показывает, что «патриархально-певучий тон» существует в речи мужика только для сына их помещицы, что он маскирует собою издевку крестьянина над барином. Покорность и преданность мужика своим владельцам оказывается пустой фикцией. Оба диалога в своей совокупности представляют собою суд над Базаровым с патриархально-крестьянских позиций, таких, какими они представлялись Тургеневу в годы революционной ситуации.
Этот эпизод двадцать седьмой главы «Отцов и детей» со всей силой демонстрирует социально-разоблачительную роль тургеневского слова.
Тургенев использовал крестьянскую речь, чтобы подчеркнуть непонимание «мужиками» народнической пропаганды Нежданова. «Не доезжая «Бабьих ключей», Нежданов заметил — в стороне от дороги перед раскрытым хлебным амбаром — человек восемь мужиков; он тотчас соскочил с телеги, подбежал к ним и минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками, наотмашь двигая руками. Слова «За свободу! Вперед! Двинемся грудью!» — вырывались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов. Мужики, которые собирались перед амбаром, чтобы потолковать о том, как бы его опять насыпать — хоть для примера (он был мирской, следовательно пустой), — уставились на Нежданова и, казалось, с большим вниманием слушали его речь, но едва ли что-нибудь в толк взяли, — потому что, когда он, наконец, бросился от них прочь, крикнув последний раз: «Свобода!» — один из них, самый прозорливый, глубокомысленно покачав головою, промолвил: «Какой строгий!» — а другой заметил: «Знать, начальник какой!» — на что прозорливец возразил: «Известное дело — даром глотку драть не станет. Заплачут теперича наши денежки!» (Новь XXXII). «Мужики» — по Тургеневу — не понимают народнической пропаганды и не верят ей. Народник-революционер для них такой же «шут гороховый», пак и «нигилист» предшествовавшего десятилетия.
От народной речи существенно отличается лакейская. Она лишена достоинства и предельно угодлива. Лакей Стахова говорит ему «не без некоторой торжественности»: «Николай Артемьевич! вы наш барин!.. Вы не извольте на меня прогневаться; только я, будучи у вашей милости на службе с малых лет, из рабского, значит, усердия должон вашей милости донести... Вы вот изволите говорить, что не изволите знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про то известен стал... Все ваша воля, — а только я их четвертого дня видел, как они в один дом изволили войти» и т. д. (Нак XXIX). Лакейская речь откровенно «подла» в «Накануне». В «Отцах и детях» она отличается иными качествами, характеризуемыми одним произношением: камердинер Петр «совсем окоченел от глупости и важности, произносит все ...» (ОД XXVIII).
В образе Прокофьича Тургенев изображает другой слой помещичьей дворни, камердинера старого закала, нс за страх, а за совесть преданного своим господам. По остроумному замечанию романиста, «Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича» (ОД X). И глубоко закономерно, что этот «аристократ из дворовых» не любил Базарова, «называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял, что он с своими бакенбардами — настоящая свинья в кусте» (там же). На известие о дуэли Базарова с Павлом Петровичем Прокофьич отзывается отборной бранью: он «толковал, что и в его время господа дирывались, только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели» (ОД XXIV).
В речи портного, на квартире у которого живет Инсаров, нет уже элементов простонародной речи. Портной, очевидно, многие годы живет в столице, где он научился выражаться с помощью искаженных иностранных слов («за вами, што ль, фатера?» — Нак VII), «Наш жилец, кто его знает, оченно болен... Кто его знает, вчера еще с утра был на ногах, вечером только пить просил, наша хозяйка ему и воду носила, а ночью залопотал, нам-то слышно, потому перегородка... Я подумал, кто его знает, умрет того и гляди; в квартал, думаю, надо дать знать. Потому как он один» и т. д. (Нак XXV). Речь портного уснащена словами «потому», «думаю», выражением «кто его знает», но все это только засоряет его язык, делает его водянистым.
Примечания
264* ()
265* (Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. I, 1934, стр. 597; т. II, 1935, стр. 542.)
266* (А. Лежнев. Проза Пушкина. М., 1937, стр. 163.)
267* (— в тульском говоре — старая водяная мельница; в переносном смысле — злая, вздорная женщина.)
268* (Орловско-курское выражение, означавшее «даром», «на ветер», «без толку».)