27
До сих пор мы говорили о языке автора. Особо следует остановиться на языке персонажей. Речь своих героев Тургенев берет из жизни, запоминая и откладывая в кладовую памяти те или иные, понравившиеся ему выражения, «... буду жить, «покелева богу угодно», как выражаются мужики», — пишет Тургенев в 1882 году Бертенсону252*. Или в 1875 году в письме к Суворину: «... под влиянием холодка, веющего от могилы, человек успокаивается. Мне одна петербургская немка-старуха, бывало, говаривала: «Под старость жисть подобна есть мухе: пренеприятный наксеком. — Надо терпейть!» Именно: надо терпейть!» (XII 477). И уж совсем незадолго до своей смерти, в письме к Виницкой: произведение будет удачно, «если Вы сами успокоитесь, перестанете думать о своих врагах — и вообще приметесь жить «прохладно и без обороту» — как мне советовал один старообрядец, с которым я был знаком в молодости»253*.
Кое-что из этих услышанных писателем слов и выражений использовалось им в романах. Так, например, в «Новь» он ввел «одно словечко, которое может сделаться таким же популярным, как слово «нигилист», очень оно уж метко выражает стремление современной молодежи». Но нашел его не сам Тургенев, а одна встреченная им под Москвой простая мещанка. «На свадебном обеде меня посадили рядом с теткою молодого, бабой бойкой и замечательно умной, — вспоминал Тургенев. — Я с ней разговорился, и так как тогда у меня все мой роман бродил в голове, стал я ее спрашивать, не случалось ли ей видеть кого из тех молодых людей, что в народ ходят... — А, говорит, — знаю! Это те, что...!» И сказала она слово, — у меня даже холод по спине пробежал, — вот оно, думаю, слово-то настоящее. Она употребила глагол, а я из него сделал прилагательное. Оно, собственно, означает человека, который совсем желает сделаться простолюдином». « — Какое же это слово может быть? «Опростонародиться»? — Нет. Опростонародиться — все-таки заключает в себе нечто вроде осуждения, а она просто определила... Да нет, не спрашивайте. Ничего больше не скажу. Узнаете, когда роман прочитаете»254*.
В беседе с Н. А. Островской, происходившей до опубликования «Нови», Тургенев не назвал ни глагола «опроститься», который у него употребляет жена рабочего Павла, Татьяна, ни прилагательного «опростелый», которое на его основе придумывает Марианна: « — Как вы сказали, Татьяна? Опроститься? — Да... такое у нас теперь слово пошло. С простым народом, значит, заодно быть... — Опроститься, — повторяла Марианна. — Слышишь, Алеша, мы с тобой теперь опростелые!» (Новь XXVII). Так случайно услышанное Тургеневым меткое слово вводится им в роман: «Опроститься. Что ж? Это дело хорошее — народ поучить уму-разуму. Только трудное это дело! Ой, трудное! Дай бог час!» Эта. одобрнтельно-предостерегающан оценка женщины из народа будет вскоре подтверждена надвигающимися событиями.
«Мы теперь, — писал А. Н. Островский, — стараемся все наши идеалы и типы, взятые из жизни, как можно реальнее и правдивее изобразить до самых мельчайших бытовых подробностей, а главное, мы считаем первым условием художественности в изображении данного типа верную передачу его образа выражения, то есть языка и даже склада речи, которым определяется самый тон роли»255*. «Чтобы мыслить образно, — говорил Лесков, — ... надо, чтобы герои писателя говорили каждый своим языком, свойственным их положению. Если же эти герои говорят не свойственным их положению языком, то черт их знает — кто они сами и какое их социальное положение. Постановка голоса у писателя заключается в уменьи овладеть голосом и языком своего героя... Человек живет словами и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова»256*. Речь персонажа должна быть органичной. «Нужно, указывал Горький, — чтоб слова изнутри человека, а не извне наклеивались на него. Это поймать надо, и когда это будет поймано... явится язык, сильный своей красочностью257*...»
Принцип реалистической индивидуализации языка персонажей характеризует всех наиболее замечательных русских романистов XIX—XX веков, от Пушкина, Лермонтова и Гоголя до Л. Толстого, Горького и А. Н. Толстого. Особняком здесь как будто бы стоит один Достоевский, о котором Добролюбов писал: «Во всем романе («Униженные и оскорбленные») действующие лица говорят, как автор; они употребляют его любимые слова, его обороты; у них такой же склад фразы... во всем виден сам сочинитель, а не лицо, которое говорило бы от себя»258*.
эмоциональность, подчас «надрывность», делает ее неровной, аритмичной. Однако при всем этом действующие лица Достоевского говорят различным языком и сам романист об этой их индивидуализации неустанно заботится. Правда, Достоевский идет здесь особым путем. Он решительно отвергает «вывескную», «малярную» работу писателей-натуралистов, которые «всю жизнь» ходят «с карандашом и с тетрадкой, подслушивают и записывают характерные словечки», с помощью которых затем «подбирают... речь» своим персонажам. «Читатели хохочут и хвалят и уж кажется бы верно, дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи именно потому, что купец или солдат в романе говорят эссенциями, т. е. как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре»259*.
Отвергая эти натуралистические «эссенции», Достоевский считает необходимым прежде всего раскрыть психологическую тональность речи персонажа. Ему нравится слово «стрюцкие», которым народ обзывает «вздорных, пустоголовых, кричащих, неосновательных, рисующихся в дрянном гневе своем дрянных людишек»260*, слово, чрезвычайно богатое психологическим содержанием. По этой же линии идет и защита Достоевским вульгаризмов в речи персонажей «Братьев Карамазовых»: «Умоляю Вас, Николай Алексеевич... ничего не вычеркивать, да и нечего, все в порядке. Есть одно только словцо (про труп мертвого): провонял. Но выговаривает его отец Ферапонт, а он не может говорить иначе, и если б даже мог сказать: пропах, то не скажет, а скажет провонял. Пропустите это ради Христа»261*. Персонаж должен говорить именно так, всякое смягчение неизбежно приведет к снижению характерности его речи и тем самым к ослаблению ясности его общественно-психологического облика. Язык действующего лица — по Достоевскому — надежный ключ к пониманию характера человека, его профессии, его социального места. «Пусть два человека рассказывают о каком-нибудь одном, хоть, например, обыкновенном уличном событии. Очень часто из другой комнаты, даже вовсе не видя самих рассказчиков, можно угадать и сколько которому лет, и в какой службе который из них служит, в гражданской или в военной, и который из двух более развит, и даже как велик чин каждого из них»262*.
Таким образом, Достоевский не составляет исключения в отношении индивидуализации языка персонажей. Все дело лишь в том, что он гораздо отчетливее, чем другие русские романисты, обращает внимание на психологические особенности этой речи.
«сценического». Калитин, давно умерший и в действии «Дворянского гнезда» никакого участия не принимающий, характеризуется в первой же главе романа только одной фразой: «В деревню таскаться незачем». Уже это слово «таскаться» рисует нам облик губернского прокурора — его грубость, деспотичность в семье, равнодушие к природе.
Тургенев нередко приводит для характеристики персонажа одну только его фразу — и человек перед нами весь как на ладони. В хозяйстве Ласунская «придерживалась советов своего управляющего, пожилого одноглазого малоросса, добродушного и хитрого плута. «Старенькое-то жирненько, молоденькое худенько», — говаривал он, спокойно ухмыляясь и подмигивая своим единственным глазом» (Руд VI). Сравним с этим в «Отцах и детях» председателя казенной палаты, «сладкоглазого старика с сморщенными губами», который «чрезвычайно любил природу, особенно в летний день, когда, по его словам, «каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку...» (ОД XII). Здесь, говоря словами А. Н. Толстого, «от одной фразы рождается тип»263*.
Всего лишь одна-две фразы характеризуют собой темперамент (ср., например, лихого ямщика с его вопросом «чкнуть» или «аль чкнуть», произносимым «перед каждым кабаком» (ОД XXII). Они вполне характеризуют также умственный уровень персонажа героя. Компаньонка Стаховой, немочка Зоя, восхищалась Курнатовским: «По ее мнению, ни у кого не было такого чудного голоса, никто не умел так отлично произнести: «Я имел чес-с-ть» или «Я весьма доволен» (Нак XXIII). По двум репликам старой княжны Х-ой: «а что пишет князь Иван?» и «эти новые... оголтелые» — мы можем вполне представить себе социальный облик этой ограниченной аристократки, живущей интересами своей среды и злобно брюзжащей против демократической молодежи.
По речи тургеневского персонажа можно легко угадать его прошлое. Жизнь «скоро перемолола» Анну Васильевну, но, по собственному ее признанию, Стахова была в молодости «хоть куда, из десятка бы меня не выкинули» (Нак XV). И мы этому верим, настолько жива, остроумна, насыщена образностью речь этой женщины. В заключение царицынского пикника Стахова говорит: «Ах, батюшки мои, как поздно... Пожито, попито, господа; пора и бороду утирать». Видя больного Инсарова, Анна Васильевна мысленно говорит себе: «Боже мой, болгар, умирающий, голос как из бочки, глаза как лукошко, скелет скелетом, сюртук на нем с чужого плеча, желт как пупавка — и она его жена, она его любит... да это сон какой-то...» (Нак XXXII).
В жизненных испытаниях меняется характер тургеневских персонажей, а вместе с характером изменяется и их речь. Вот Иван Лаврецкий, воспитанный французским гувернером, учеником Жан-Жака Руссо, который «влил целиком в своего воспитанника всю премудрость XVIII века». Эту премудрость он пускает в ход в разговорах с отцом. Возвратившись на родину, Иван Лаврецкий намеревается заняться «коренным преобразованием» хозяйства, быта и воспитания; в речи его в эту пору галлицизмы смешиваются с канцелярскими выражениями, вроде «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т. д. Идут годы, Иван Лаврецкий дряхлеет и слепнет, им овладевает старческий скептицизм, немедленно отражающийся на его языке («Вы все врете — экая чепуха!»). Как характерно, что этот черствый и мелкий деспот и умирает с бранными словами на устах, обращенными к ухаживающей за ним сестре: «Глаша, Глашка! бульонцу, бульонцу, старая дур...» — пролепетал его коснеющий язык и, не договорив последнего слова, умолк навеки...» (ДГ XI).
«Языковый профиль» персонажей выявляется уже в их обращении друг с другом. Старик Лаврецкий посылает за женой сына собственный экипаж, в первый раз называя ее Маланьей Сергеевной. «Ну, Варвара Павловна, признаюсь, — промолвила она [Марья Дмитриевна], в первый раз называя ее по имени...» В обоих случаях обращение в высшей степени значительно: оно означает прощение всевластным помещиком своей крепостной, сделавшейся его невесткой, и принятие в светский круг женщины, ранее для нее недоступный: Тургенев умеет придать этому речевому приему большую социальную выразительность. В обращениях Ситникова и Кукшиной ярко проявляется их подражательная, «обезьянья» сущность. Ситников представляет Базарова и Аркадия, «отрывисто» называя их по фамилиям: он и здесь действует в «подражание Базарову»; что касается до Кукшиной, то «за ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским дамам, — с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии» (ОД XIII). И снова в первых же фразах действующего лица проявляется одна из самых определяющих черт его психики, — подражательность, покорное следование пустой моде.
Обращение к собеседнику нередко приобретает у Тургенева большую драматическую силу. Вот герой «Дворянского гнезда» просит у любимой им девушки «руку на прощанье». «Лиза подняла голову. Ее усталый, почти погасший взор остановился на нем. Нет, — промолвила она и отвела назад уже протянутую руку, — нет, Лаврецкий (она в первый раз так его называла), не дам Я вам моей руки. К чему? Отойдите, прошу вас. Вы знаете, я вас люблю... да, я люблю вас, — прибавила она с усилием, — но нет... нет» (ДГ XLII). Впервые называя Лаврецкого по фамилии, Лиза этим новым обращением подчеркивает, что их жизненные пути разошлись. Позднее, у церкви, она, правда, вновь назовет его Федором Иванычем, но к этому времени они будут уже «так далеко, далеко» друг от друга.
Ту же драматическую функцию обращения мы не раз встретим в «Отцах и детях». «Брат! торжественно проговорил Павел Петрович. Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему» (ОД XXIV). Василий Иванович «несколько раз собирался говорить — и не мог. — Евгений! произнес он наконец, — сын мой, дорогой мои, милый сын! Это необычайное воззвание подействовало на Базарова... Он повернул немного голову и, видимо стараясь выбиться из-под бремени давившего его забытья, произнес: — Что, мой отец?» (ОД XXVII).
Тургенев обыкновенно комментирует речи своих персонажей ремарками о тоне, каким они произносятся, мимике, жестах и движениях, которыми они сопровождаются. Мы узнаем из этих ремарок, что, постоянно употребляя частицу «с», Пандалевский выговаривает этот звук по-разному: в разговоре с неприятным ему Басистовым — «чисто, со свистом», в беседе с нравящейся ему Липиной — как английское «th». Тургенев сообщает читателю, что Пигасов даже в состоянии самого сильного раздражения выговаривает слова медленно и отчетливо, тогда как Лежнев постоянно говорит с обычной для него флегмой, что привезший Рудина мужик в эпилоге романа говорит «тоненьким голосом», «исполненным укоризны», «с расстановкой». В сцене объяснения с Рудиным речь Натальи сопровождается комментарием, характеризующим ее психологическую окраску: «Наталья произнесла все это каким-то ровным, почти беззвучным голосом», «Наталья помолчала», «медленно повторила Наталья и губы ее побледнели», «... продолжала она с новой силой». Эти ремарки усиливают выразительность речи персонажей. Романист характеризует не только то, что говорят его герои, но и то, как они произносят.
«скрылся, решив про себя, что Лаврецкий, может быть, и прекрасный человек, но не симпатичный, «aigri» и «en somme» несколько смешной» (ДГ XXVIII). Разумеется, это не только раздумья Паншина «про себя», но и его слова к самому себе — недаром в речь входят французские выражения, — но изложено это не в форме речи от первого лица. Тургенев пользуется этим приемом виртуозно, не останавливая повествования обращениями и прямой речью, но вместе с тем сохраняя за языком персонажа всю его характеризующую функцию. Анна Павловна Лаврецкая «велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение» (ДГVIII).
«сухопарым мужичком». Но это неизбежно привело бы к неправомерному расширению текста. Анне Павловне пришлось бы, вероятно, добавить для полноты еще кое-что, «сухопарый мужичок» должен был ей отвечать и т. д. Введением свободной прямой речи Тургенев избежал этих опасностей и сохранил великолепный по своему стремительному развитию темп повествования.
Этот прием позволяет романисту сохранить речевое своеобразие персонажа: «Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родильницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного денег» (ДГ IX). В такой косвенной передаче речь Лаврецкого-деда полностью сохраняет свою индивидуальность.
Иногда при такой передаче речи Тургенев пользуется кавычками: «Николаю Артемьевичу минуло двадцать пять лет, когда он «подцепил» Анну Васильевну». Он «завоевал ее» на одном из этих балов, где она была «в прелестном розовом платье с куафюрой из маленьких роз» (Нак III). Для нас очевидно, что заключенные в кавычки слова и выражения принадлежат обоим супругам Стаховым. Однако пользование кавычками далеко не обязательно — в большинстве случаев мы и без них легко определяем сказавшего данные слова. «Давно небывалое появление гостей в Васильевском и встревожило и обрадовало старика (камердинера Антона. — Л. Ц.) ему было приятно видеть, что с его барином хорошие господа знаются» (ДГ XXVI). «... Лаврецкий должен был немедленно оставить университет: кто ж выходит за студента, да и что за странная мысль — помещику, богатому, в двадцать шесть лет брать уроки, как школьнику?» (ДГ XV). «... Варвара Павловна прилежно посещала театры... а главное, Лист у нее играл два раза и так был мил, так прост — прелесть!» (ДГ XV).
252* (И. С. Тургенев. Первое собрание писем. СПб., 1884, стр. 501.)
253* («Звенья», т. I. М., 1932, стр. 502.)
254* (Н. А. Островская, «Воспоминания о Тургеневе». «Тургеневский сборник». П., 1915, стр. 129—130.)
255* ()
256* (А. И. Фаресов. Против течений. СПб.. 1904 стр. 273—274.)
257* (М. Горький. Несобранные литературно-критические статьи, 1941, стр. 159.)
258* ()
259* (—90.)
260* (Ф. М. Достоевский. Полное собрание художественных произведений, т. XII, 1929, стр. 297.)
261* (В. Е. Чешихин-Ветринский. Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II. М., 1923, стр. 139.)
262* (Ф. М. Достоевский. Полное собрание художественных произведении, т. XIII, 1930, стр. 531—532.)
263* ()