22
В системе художественных средств Тургенева очень важно значение языка, представляющего собою «первоэлемент литературы... основное орудие ее и — вместе с фактами, явлениями жизни — материал литературы»200*. Романист гордился высокими качествами родной речи и, прежде всего, ее простотой и выразительностью. «Хотя он, — писал Тургенев Е. Ламберт о русском языке, — не имеет бескостной гибкости французского языка... он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе»201*.
Он приглашал свою корреспондентку «возиться с этим молодым, свежим, неуклюжим, но здоровым языком. А французский язык, как неприятно-предупредительный лакей, забегает Вам навстречу и иногда заставляет Вас говорить не совсем совсем не то, что думаете»202*.
О значении языка, как (величайшего достояния русской национальной культуры, свидетельствует предсмертное стихотворение в прозе «Русский язык»: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!» Когда в семидесятые годы некоторые знакомые писателя скептически высказывались о судьбах России, Тургенев возразил им: «И я бы, может быть, сомневался в них... но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? — Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, — народ великий203*!»
«Рудина» и «Отцов и детей» никогда не изменял родной речи, — по его собственному свидетельству, он «ни одной строки в жизни не напечатал не на русском языке в противном случае я был бы не художник, а просто дрянь. Как это возможно писать на чужом языке, когда и на своем-то, на родном, едва можно сладить с образами, мыслями и т. д.!»204*. Единственным исключением из этого был рассказ «Конец», который он на смертном одре продиктовал Полине Виардо: французская певица не знала русского языка.
Тургенев формировался как писатель именно в ту пору, когда в русском литературном языке уже осуществилась грандиозная революция. Ее вождь, Пушкин, уничтожил китайскую стену, в течение долгого времени отделявшую литературный язык от разговорного. Максимально сблизив их, Пушкин вместе с тем противился тому, чтобы литературный язык целиком растворился в разговорном: «Может ли, — спрашивал он в «Письме к издателю», — письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному... Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка»205* Пушкина Белинский выступил ему на поддержку. «Простонародный русский язык, — писал он в 1842 году, — сложился и установился в продолжение многих веков; литературный — в продолжение одного века; первый, раз установившись, уже не двигался вперед, как и мысль простого народа; второй — бежит, не останавливаясь, не переводя духу, вследствие беспрерывного вторжения новых понятий и безостановочного развития, а следственно, и движения старых идей»206*. Литература должна иметь свой язык, быстро эволюционирующий и непрерывно обогащаемый жизнью.
Язык русской реалистической прозы тридцатых годов создавался Пушкиным и Гоголем, которые шли в этом направлении различными дорогами. Пушкин создавал свою прозу на основе принципов «точности и краткости», этих «первых достоинств прозы». В основе его прозаического языка лежала «прелесть нагой простоты». Литературный язык Гоголя отличался большей экспрессивностью: пользуясь его собственной характеристикой, можно сказать, что слово Гоголя «замашисто, бойко», «кипит и животрепещет».
Тургеневский литературный язык как бы синтезировал в себе обе эти традиции пушкинской и гоголевской речи. Ученик Пушкина, Тургенев вместе с тем не принимал его принципа «прелести нагой простоты». Развивая пушкинский реализм, он в то же время развивал и его язык. То и другое обогащалось новыми средствами художественной выразительности.
Интерес Тургенева к языку основывался на прочной научной базе. Получив в юности хорошее филологическое образование, Тургенев в течение всей жизни интересовался лингвистическими проблемами, и в частности — историей и структурой русского языка.
«Наш век» (1877), в котором Тургенев защищал свое право употреблять глагол «обитать» в двух наклонениях, действительном и среднем207*.
Тургенев не отрицал факта языковых заимствований из чужих языков и не боялся их. Устами Потугина в пятой главе «Дыма» он нарисовал картину творческой ассимиляции западноевропейского языкового опыта молодой, но полной сил русской культурой. «Ведь вы чужое берете не потому, что оно чужое, а потому, что оно вам пригодно: стало быть вы соображаете, вы выбираете... Вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудок все переварит по-своему, и со временем, когда организм окрепнет, он даст свой сок. Возьмите пример хоть с нашего языка. Петр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов, голландских, французских, немецких: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ; не мудрствуя и не церемонясь, Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в пашу утробу. Сперва — точно, вышло нечто чудовищное, а потом — началось именно то переваривание, о котором я вам докладывал. Понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел, чем их заменить...»
В русской речи Тургенев ценил ее исключительную гибкость в отношении даже собственного, уже ставшего традиционным, словесного материала. Он говорил писательнице А. Луканиной: «... какое мне дело до того, что значило слово прежде, если оно, употребленное иначе, верно передает мою мысль... Русский язык вообще грабитель: в нем и латинские и греческие обороты; да он и сам себя грабит, сам с собою не церемонится... Вспомните о наших глаголах, возьмите хоть глагол «итти» — нет у него будущего времени — взял предлог «по» и сочинил «пойду»208*.
Следуя лучшим традициям русской литературы, Тургенев с чрезвычайным упорством работал над языком своих произведений. Наблюдавший процесс творчества Тургенева Н. Щербань рассказал о том, как романист «беспрестанно как бы придирался к себе: то одно слово поправит, то другое выбросит, то третье вставит; переделывает выражение, строчку прибавит, три выкинет... По мере того как варианты вносились в подлинную рукопись, Иван Сергеевич отмечал их и отдельно. Мало-помалу составилась целая тетрадка загадочного для непосвященных содержания»209*.
Понимая, что развитие русского, как и всякого иного национального языка, стихийно, Тургенев критиковал писателей, преувеличивавших роль в нем индивидуального почина. Полемизируя со Львом Толстым, Тургенев говорил: «Создать какой-то особый русский язык? Создать язык!! создать море. Оно разлилось кругом безбрежными и бездонными волнами; наше, писательское, дело — направить часть этих волн в наше русло, на нашу мельницу!» (Фету, XII, 436). Тургенев высоко ценил писателей, которые, владея национальным духом русской речи, умели «таким образом ее направить». Он восхищался выразительностью жития протопопа Аввакума, написанного «таким языком, что каждому писателю непременно следует изучать его»210*«чисто русский слог» Даля, «немножко мешковатый, немножко небрежный, но меткий, живой и ладный» (XI, 101). «Воевода» Островского привел Тургенева «в умиление»: «Эдаким славным, вкусным, чистым русским языком никто не писал до него!» (XII, 358). «Удивительным» он называл и язык «Минина»: «... язык, повторяю — образцовый. Эдак у нас еще не писали»211*.
Чрезвычайно интересны отзывы Тургенева о языке Герцена. Он критиковал в «Былом и думах» «галлицизмы самые вопиющие», «причину которых следует искать в долгом... пребывании» Герцена «за границей». «Это, — писал он в 1857 году Герцену, — тем более неприятно, что вообще язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию» (XII, 264). Получив известие о смерти Герцена, Тургенев прежде всего отметил художественное своеобразие и выразительность его речи: язык Герцена, «до безумия неправильный, приводит меня в восторг: живое тело» (XII, 433).
«Живость» языка являлась в глазах Тургенева громадным достоинством; однако он не прощал ради нее «неправильностей» речи, особенно критикуя их в беседах с молодыми писателями. В разговоре с Луканиной Тургенев указывал, что прозаическая часть «Египетских ночей» Пушкина «представляет лучший образец русской речи, который я когда-либо читал. Из Пушкина целиком выработался Лермонтов — та же сжатость, точность и простота». Наоборот, слог Толстого «крайне неправилен, полон галлицизмов, запутан», у этого писателя «грамматического... чутья—никакого». «Никуда не годится», по мнению Тургенева, и «запутанный», подчас «невыносимо риторический» слог Гоголя. Из этих предостережений не следовало, конечно, что Тургенев отрицал мастерство Гоголя и Толстого, но учиться молодым писателям у них «слогу» он считал нецелесообразным и даже опасным: «Я запрятал бы Гоголя подальше от всякого начинающего писателя... Я говорю по отношению к слогу...»212*.
Глубокое чувство языка проявлялось у Тургенева и в его отзывах на произведения русских писателей. Он отмечает неправильности в стихотворении Полонского «Нагорный ключ»: «Извини меня, я неисправимый педант и пурист — есть нерусский оборот... Вряд ли возможно так выразиться»213*. И в другом случае: «Я никак не ожидал, что ты, русский человек и поэт, употребишь такой фальшивый галлицизм»214*.
«любезнейшему Фету» Тургенев критикует стих за стихом его переводы:
«Ст[их] 8 — «В какой свои стада пасешь ты стороне» — уж коли подделываться под Петрова, лучше так поставить слова:
Пасешь в какой стада свои ты стороне.
Ст. 14. Облик вечно милый — une cheville.
Манят — из Нелединского-Мелецкого.
Ст. 16. Твой деву робкую и т. д. — Петров! Петров!» и т. д215*.
«Обрыва». Разговоры «между г-жой Беловодовой и Райским» кажутся Тургеневу «противнейшими», «отзывающимися жвачкой» (XII, 397). «Вот уж точно: «А я... я тебя... мм... мм... мм... я тебя... м... люблю... мм... мм... я» (XII, 400): Что же касается языка самого романиста, он представляется Тургеневу «каким-то гладковыбритым, благообразно-мертвенным чиновничьим лицом с бакенбардами, ниточкой вытянутыми от ушей к углам губ» (XII, 397). При всей несправедливости этих отзывов им никак нельзя отказать в полемической заостренности.
Тургенев настойчиво боролся против трафаретности и водянистости языка и того однообразия выразительных средств, которыми страдали некоторые произведения русских писателей сороковых — пятидесятых годов. Даже в «Бедной невесте» Тургенев критиковал ее языковую монотонность: «Каждое лицо» этой ранней пьесы Островского «беспрерывно повторяет одни и те же слова, в которых, по мнению автора, и выражается его особенность» (XI, 140). Еще более разительными и органичными были эти недостатки в речи писателей «ложно-величавой школы», в произведениях светских беллетристов. Первые, «с легкой руки г. Загоскина», заставляют говорить народ русский каким-то особенным языком, «с шуточками да с прибауточками», резко дисгармонируя с замечательно простой и ясной речью русского народа»216*. Вторые, как, например, Е. Тур, пишут «небрежным» слогом, речь их «болтлива, часто водяниста» и страдает «риторикой», полна «претензий на сочинительство, на литературные украшения» (XI, 135). В 1878 году Тургенев резко критикует слог О. К. Гижицкой. «Вы, — говорит он этой начинающей беллетристке, — пишете ясно и живо; — но Вы иногда впадаете в тот особенный слог, который я позволил бы себе назвать журнальным — и которого каждый добросовестный писатель тщательно должен избегать. Слог этот отличается какой-то хлесткой небрежностью и распущенностью, неточностью эпитетов и неправильностью языка». Романист рекомендует своей собеседнице придерживаться принципов языкового реализма: следует «положить себе правилом: при передаче собственных мыслей и чувств не брать сгоряча готовых, ходячих (большей частью не точных или приблизительно точных) выражений, а стараться ясно, просто и сознательно верно воспроизводить словом то, что пришло в голову»217*.
Примечания
200* (М. Горький, «Беседы с молодыми». Собрание сочинений, т. 27, 1953, стр. 212.)
201* («Правда», 1949, стр. 195.)
202* (Там же, стр. 78.)
203* (Н. Щербань, «Тридцать два письма И. С. Тургенева». «Русский вестник», 1890, № 7, стр. 13.)
204* ( поддержку некоторых русских литераторов. Достоевский, например, не видел в писании на двух языках «ничего запрещенного»: если у Тургенева «такая фантазия, то почему же ему не писать на французском, да и к тому же, если он французский язык почти как русский знает?» («Дневник писателя 1877 г.». Ф. М. Достоевский. Полное собрание художественных произведении, т. XII, 1929, стр. 145).
Тургенев ответил на эти утверждения решительным протестом в редакцию газеты «Наш век» (см. И. С. Тургенев. Сочинения, т. XII. М.—Л., 1933, стр. 398—399).)
205* (—439.)
206* (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VI, 1955, стр. 557.)
207* (—Л., 1933, стр. 395—397.)
208* (А. Луканина, «Мое знакомство с И. С. Тургеневым». «Северный вестник», 1887, № 2, стр. 57.)
209* (Н. Щербань, «Тридцать два письма И. С. Тургенева». «Русский вестник», 1890, № 7, стр. 18.)
210* («Мое знакомство с Тургеневым». «Северный вестник», 1887, № 2, стр. 56.)
211* («В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка». 1930, стр. 165.)
212* (А. Луканина, «Мое знакомство с Тургеневым». «Северный вестник», 1887, № 2, стр. 54.)
213* (И. С. Тургенев. Первое собрание писем. СПб., 1855, стр. 201.)
214* (Сб. «Звенья», № 8, стр. 174.)
215* ()
216* (И. С. Тургенев. Сочинения, т. XII. М.—Л., 1933, стр. 79.)
217* («Слово». Книгоиздательство писателей в Москве. Сборник восьмой, стр. 27.)