16
В романах Тургенева значительная и почетная роль принадлежит пейзажу. «Я, — признавался Тургенев в статье о «Записках ружейного охотника» С. Т. Аксакова, — страстно люблю природу, особенно в живых ее проявлениях...» (XI, 154). Превосходный знаток и тонкий наблюдатель русской природы, писатель создал ее замечательные зарисовки еще в очерках, рассказах и повестях сороковых—пятидесятых годов. На первом месте здесь стоят, разумеется, «Записки охотника», являющиеся подлинной книгой природы, воспитавшей в ряде читательских поколений любовь к родной земле. Добавим к пейзажам «Записок охотника» описания березовой рощи в «Дневнике лишнего человека», дорогу, по которой идет бежавший от своей барыни Герасим («Муму»), драматическую картину осенней ночи, когда бросается в реку Марья Павловна («Затишье»).
Тургенев был убежденным противником таких описаний природы, в которых она по сути дела подменялась переживаниями. Он указывал, что в любви романтических поэтов к природе «часто бывает много эгоизма», что эти поэты любят природу только как «пьедестал» для своих переживаний. Критикуя один из лирических сборников Гюго, Тургенев писал, что ни один его пейзажный «образ не останется: везде видишь автора вместо природы; а человек только и силен тогда, когда он на нее опирается» (XI, 154—155).
Тургенев оставался глубоко равнодушным и к романтически приподнятым ландшафтам, в которых обычно отсутствовала точность: «... такого рода красноречивые разрисовки представляют гораздо меньше затруднений, чем настоящие, теплые и живые описания, точно так же, как несравненно легче сказать горам, что они «побеги праха к небесам», утесу — что он «хохочет», молнии, что она «фосфорическая змея», чем поэтически ясно передать нам величавость утеса над морем, спокойную громадность гор или резкую вспышку молнии...» «Поэтическая ясность» пейзажа могла быть добыта лишь в результате внимательного наблюдения и любовного изображения жизни самой природы, без ее подмены жизнью человека, «... ничего не может быть труднее человеку, как отделиться от самого себя и вдуматься в явления природы... Гремите, не сходя с места, всеми громами риторики: вам большого труда это не будет стоить; попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, и вы увидите, как это нелегко» (XI, 157)142*.
Тургенев всегда оставался верен выраженной им неприязни к внешне эффектным и приподнято красивым ландшафтам. Мы ни разу не столкнемся в романах Тургенева и с той моралистической окраской пейзажа, которая четко выражена в самом начале толстовского «Воскресения». И это происходит не только потому, что Тургенев не терпит морализации, но и потому, что он не хочет заменять «простую и ясную передачу внешних явлений» природы «рассуждениями по их поводу».
«Рудине» кратко, но выразительно запечатлен «один из тесных переулков» Парижа, перегороженный баррикадой. Несколькими штрихами оттенен внешний вид баррикады, на вершине которой громоздился «продавленный кузов поваленного омнибуса», дом, «у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер».
Поездка Инсаровых в Болгарию дает Тургеневу удобный повод изобразить Венецию. Образ этого города принадлежит к числу самых замечательных пейзажей Тургенева. Романист начинает его с сжатой и динамической зарисовки езды Елены и Инсарова на «острогрудой» венецианской гондоле и их ходьбы по узкой песчаной дорожке. Тут же дается короткая зарисовка морского прибоя: «Они пошли по берегу. Адриатика катила перед ними свои мутно-синие волны; они пенились, шипели, набегали и, скатываясь назад, оставляли на песке мелкие раковины и обрывки морских трав». Лишь вслед за этими беглыми штрихами встает общий пейзаж Венеции, овеянный колоритом весны, возрождения, счастья: «Кто не видал Венеции в апреле, тому едва ли знакома вся несказанная прелесть этого волшебного города. Кротость и мягкость весны идут к Венеции, как яркое солнце лета к великолепной Генуе, как золото и пурпур осени к великому старцу — Риму. Подобно весне, красота Венеции и трогает и возбуждает желания; она томит и дразнит неопытное сердце, как обещание близкого, не загадочного, но таинственного счастия. Все в ней светло, понятно и все обвеяно дремотною дымкой какой-то влюбленной тишины...»
Создав этот пленительный по своему лирическому колориту облик итальянского города, Тургенев устанавливает эмоциональную связь между ним и героями своего романа: «Елена чувствовала себя глубоко счастливою: в лазури ее неба стояло одно темное облачко — и оно удалялось: Инсарову было гораздо лучше в тот день». Они посещают картинную галерею, обедают в гостинице — и всюду раздается их веселый и беззаботный смех. Но в театре их настроение круто меняется. И вслед за этим начинается их обратный путь в гостиницу, проделанный опять в гондоле по уснувшему городу. «Ночь уже наступила, светлая, мягкая ночь. Те же дворцы потянулись им навстречу, но они казались другими. Те из них, которые освещала луна, золотисто белели, и в самой этой белизне как будто исчезали подробности украшений и очертания окон и балконов; они отчетливее выдавались на зданиях, залитых легкой мглою ровной тени». Тургенев рисует вслед за этим площадь святого Марка и не забывает при этом острой политической детали, которая не могла не быть замечена его героями: «... Елена уже не могла беспечно предаваться чувству своего счастия, сердце ее, потрясенное недавними впечатлениями, не могло успокоиться, а Инсаров, проходя мимо Дворца дожей, указал молча на жерла австрийских пушек, выглядывавших из-под нижних сводов, и надвинул шляпу на брови».
Итак, венецианский пейзаж тридцать третьей главы «Накануне» сопровождает героев романа на всем протяжении этого дня. Они возвращаются в гостиницу, и Тургенев с почти топографической точностью описывает пейзаж, расстилавшийся перед окнами их комнатки. Но тотчас же этот спокойный пейзаж насыщается философским содержанием: Елена думает о «вечном холоде и безмолвии» вечности.
В произведениях Тургенева почти нет городского пейзажа. В отличие от урбаниста Достоевского, он ни разу не делает Петербург местом действия своих романов. Сравнительно редки в них и зарисовки Москвы — вспомним, однако, нанятый Коробьиным «в Старой Конюшенной крошечный, низенький дом с саженным гербом на крыше» или большой деревянный дом Стаховых, возле Пречистенки, «с колоннами, белыми лирами и венками над каждым окном, с мезонином, службами, палисадником, огромным зеленым двором, колодцем на дворе и собачьей конуркой возле колодца» (Нак XXIII). Неподалеку от обоих этих домов Тургенев поместил семейство князей Осининых. «Проживало оно около Собачьей площадки, в одноэтажном деревянном домике, с полосатым парадным крылечком на улицу, зелеными львами на воротах и прочими дворянскими затеями...» (Дым VII). В этом убогом домике прошли молодые годы Ирины. В «Рудине», «Дворянском гнезде», «Отцах и детях» и «Нови» Тургеневым изображены губернские города, описания которых в большинстве случаев лишены специальных пейзажных зарисовок.
«Накануне») и больше всего в зажиточных помещичьих усадьбах. Непременной принадлежностью последних является большой, тенистый сад. Он есть в усадьбах Ласунской, Лаврецкого и при доме Калитиных, в усадьбах Одинцовой и Сипягина, и в этом-то саду по большей части и происходят встречи и объяснения тургеневских героев. В сад выходят окна помещичьего дома. «Рудин... подошел к раскрытому окну. Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась и нежила. Рудин поглядел в темный сад — и обернулся» (Руд III). «Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось... Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки дрожали. Темная, мягкая ночь глянула в комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного чистого воздуха» (ОД XVII).
Стремясь разнообразить поэтическую обстановку своих романов, Тургенев описывает в них все времена суток. Припомним в «Накануне»: утренний сон Елены, дневную прогулку Берсенева, Шубина и Инсарова, дневное свидание Елены с Инсаровым, вечернюю беседу Шубина с Берсеневым, ночные раздумья Елены у окна и ночное же возвращение из Царицына. Сравним с этим в «Отцах и детях» утро дуэли, дневную жару в усадьбе Кирсановых, вечерние раздумья Николая Петровича в саду, ночной разговор Базарова и Одинцовой. Из времен года Тургенев предпочитает летнее время, с июня по август. Впрочем, финал «Рудина» начинается осенью, а финал «Дворянского гнезда» происходит весною.
Выбор того и другого времени года обусловлен самым характером замысла: «долгая осенняя ночь» сильнее подчеркивает драму «беспризорного скитальца» Рудина, тогда как весна в «Дворянском гнезде» связана с мажорным содержанием финала: «Опять повеяло с неба сияющим счастьем весны; опять улыбнулась она земле и людям; опять под ее лаской все зацвело, полюбило и запело».
В тургеневских романах есть и зимние пейзажи. В зимний день уезжают из Москвы Инсаров и Елена. Провожающий дочь Стахов выскакивает из саней, стряхивая «снег с воротника шинели». В «Отцах и детях» превосходно воссоздан колорит русской зимы. «Прошло шесть месяцев. Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным скрипучим снегом, розовым инеем на деревьях, бледноизумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок. Январский день уже приближался к концу; вечерний холод еще сильнее стискивал недвижимый воздух, и быстро гасла кровавая заря» (ОД XXVIII). Эта картина «белой зимы» одна могла бы служить примером богатства красок в тургеневском ландшафте.
В уже цитировавшейся статье о «Записках ружейного охотника» С. Т. Аксакова Тургенев критиковал излишнюю изощренность субъективированного пейзажа. «Бывают, писал он, — тонко развитые, нервические, раздражительно-поэтические личности, которые обладают каким-то особенным воззрением на природу, особенным чувством ее красот; они подмечают многие оттенки, многие часто почти неуловимые частности, и им удается выразить их иногда чрезвычайно счастливо, метко и грациозно; правда, большие линии картины от них либо ускользают, либо они не имеют довольно силы, чтобы схватить и удержать их... Частности у них выигрывают насчет общего впечатления» (XI, 158).
«большими линиями картины» и он умеет увидеть мельчайшие оттенки пейзажа и запечатлевает их, подчиняя общей его концепции. Это со всей силой сказывается в ландшафте одиннадцатой главы «Отцов и детей»:
«Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи: он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, - даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледноголубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою».
В этом пейзаже есть перспектива: вместе с воспринимающим этот пейзаж Николаем Петровичем Кирсановым мы видим рощу, находящуюся на втором плане, и сад на первом. Картина оживлена «мужичком» и его «лошадкой»; оба оттеняют собою отдаленность рощи и ясность воздуха, в котором ноги лошади мелькали с приятной отчетливостью. Но самое главное в этом пейзаже — это многообразие и полнота его деталей. Мы видим здесь все — и наступающий вечер, и заходящее солнце, и длинные тени от него, и игру солнечных лучей в роще. В этом пейзаже «участвуют» не только деревья, но и птицы и насекомые — ласточки, пчелы, мошки. Этот пейзаж полон мягких и теплых красок — почти синеющая листва сосен143*, «бледноголубое небо, чуть обрумяненное зарей».
Пейзаж этот полон подробностей, частностей, деталей, которые органично сплетаются друг с другом. Он проникнут общим колоритом поэтичности природы, и мысленное восклицание Николая Петровича «Как хорошо, — боже мой!» не кажется нам неожиданным или неестественным: оно подготовлено только что созданной картиной. Тургенев-пейзажист видит краски деревьев и неба, он слышит разнообразные звуки природы, он чувствует ее запахи. Из возведения всего этого. в «перл создания» и рождаются пейзажи Тургенева, проникнутые «поэзией действительности». «День был жаркий, светлый, лучезарный день, несмотря на перепадавшие дождики. По ясному небу плавно неслись, не закрывая солнца, низкие дымчатые тучи и по временам роняли на поля обильные потоки внезапного и мгновенного ливня. Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то сухим шумом, точно алмазы; солнце играло сквозь их мелькающую сетку; трава, еще недавно взволнованная ветром, не шевелилась, жадно поглощая влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками; птицы не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое щебетанье при свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя. Пыльные дороги дымились и слегка пестрели под резкими ударами частых брызг. Но вот тучка пронеслась, запорхал ветерок, изумрудом и золотом начала переливать трава... Прилипая друг к дружке, засквозили листья деревьев... Сильный запах поднялся отовсюду...» (Руд VII).
на солнце крупных капель дождя, покойное положение травы, прилипание «друг к дружке» листьев. Фраза «Пыльные дороги дымились и слегка пестрели под резкими ударами частых брызг» свидетельствует об изумительной наблюдательности Тургенева: брызги подымают пыль и вносят в нее новые цветовые оттенки.
Однако пейзаж дождя в «Рудине» полон не только зрительных подробностей: Тургенев вносит в него звуковые детали (сухой шум капель, болтливое щебетание птиц, ропот дождя). Он говорит о поднявшемся отовсюду сильном запахе.
Уже в этом пейзаже Тургенев рядом эпитетов подчеркивает его эмоциональную окраску: «трава... не шевелилась, жадно поглощая влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками». Эмоциональная окраска резко усиливается, когда Тургенев вводит в этот пейзаж человека, любящего природу и чуткого к жизни. «Небо почти все очистилось, когда Наталья пошла в сад. От него веяло свежестью и тишиной, той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и неопределенных желаний...»
По своей разносторонней разработке и вместе с тем единству, по умению показать природу в ее динамике и сочетанию объективной передачи природы с ее лирико-эмоциональной окраской картина дождя в «Рудине» относится к числу лучших тургеневских пейзажей.
Романист навсегда сохранил эту способность изображения русской природы в синтезе ее разнообразных проявлений. «Погода была июньская, хоть и свежая; высокие, резвые облака по синему небу, сильный, ровный ветер, дорога не пылит, убитая вчерашним дождем, ракиты шумят, блестят и струятся, — все движется, все летит; перепелиный крик приносится жидким посвистом с отдаленных холмов, через зеленые овраги, точно и у этого крика есть крылья и он сам прилетает на них, грачи лоснятся на солнце, какие-то темные блохи ходят по ровной черте обнаженного небосклона... это мужики двоят поднятый пар». В этом пейзаже двадцать первой главы «Нови» запечатлены самые различные сферы пейзажа: небо, воздух, ветер, дорога, поле, птицы, работающие в полях люди. Тургенев мастерски улавливает каждую деталь ландшафта, запечатлевая ее во всем ее своеобразии. Так, например, для зарисовки ракит ему понадобились целых три глагола: «ракиты шумят, блестят и струятся». И точно так же, как это было в «Рудине», все детали сочетаются здесь в единую, полную реалистической глубины и поэтичности картину.
«Все движется, все летит...» Тургенев не раз рисовал этот резко-динамический пейзаж, увиденный из быстро движущегося экипажа. «Карета быстро неслась то вдоль созревающих нив, где воздух был душен и душист и отзывался хлебом, то вдоль широких лугов, и внезапная свежесть била легкой волной по лицу...144* В воздухе стали носиться какие-то неясные звуки — казалось, будто вдали говорили тысячи голосов... Москва неслась им навстречу. Впереди замелькали огоньки — их становилось все более и более; наконец, под колесами застучали камни» (Нак XV). «... тройка пегих лошадок с заплетенными черными гривами и хвостами быстро неслась по ровной дороге; и уже застланные первою ночною тенью (в минуту отъезда пробило десять часов) плавно проносились — иные взад, другие вперед, смотря по отдалению — отдельные деревья, кусты, поля, луга и овраги» (Новь X).
Тургенев умеет в самой динамике своих пейзажей дать социальную характеристику провинциального города или крепостной деревни. «Поля, все поля, тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги... Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся молотильные сарайчики с плетеными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами» (ОД III).
эту цель преследует романист, сопровождая свой пейзаж словами созерцающего картину действующего лица: «Сердце Аркадия понемногу сжималось».
Но, нарисовав эту картину гнетущей бедности, Тургенев тотчас сменяет ее контрастным ей ландшафтом прекрасной русской природы. «Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка» и т. д. Сочетание обоих этих пейзажей полно глубокого смысла. В первом из них Тургенев изображает природу крестьянской страны, угнетенной крепостническим строем145*
Образ природы насыщается у Тургенева глубоким философским содержанием. Здесь более, чем где-либо, чувствуется космический пессимизм Тургенева, его убеждение в том, что природа переживает человека, бессильного подчинить ее своей воле. Образ природы в его произведениях холоден, грозен и безжалостен в очерке «Поездка в Полесье», отрывке «Довольно и стихотворении в прозе «Природа» и полон сочувствия человеку в «Записках охотника» и романах. Природа живет своей особой жизнью, но вместе с тем она как бы сочувствует человеку. Природа — символ бесконечной жизни. «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами; не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы, они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...» (ОД, эпилог). Природа «равнодушна» к человеку, но он тянется к ней и ищет в ее разнообразных проявлениях подтверждения своим раздумьям. Отсюда — частая у Тургенева символизация явлений природы, осуществляемая его героями в целях осмысления происходящего: «Ветер дул навстречу поезду; беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более темными клубами дыма, мчались бесконечною вереницей мимо окна, под которым сидел Литвинов... Он глядел, глядел, и странное напало на него размышление... «Дым, дым», — повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь — все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же» и т. д. (Дым XXVI). Пейзажный символ, созданный в этой главе, приобретает настолько большое идейное значение, что романист делает его заглавием романа.
«в себе самой», в своей спокойной и безыскусственной прелести. Лаврецкий «ехал домой. Тарантас его быстро катился по проселочной, мягкой дороге. Недели две как стояла засуха; тонкий туман разливался молоком в воздухе и застилал отдаленные леса; от него пахло гарью. Множество темноватых тучек с неясно обрисованными краями расползались по бледноголубому небу; довольно крепкий ветер мчался сухой непрерывной сгруей, не разгоняя зноя. Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной, он глядел... и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им невиданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением».
Трудно найти у Тургенева более «русскую картину», чем этот пейзаж восемнадцатой главы «Дворянского гнезда». Русская природа предстает здесь перед нами во всей своей безыскусственности. Картина эта не блещет какими-либо эффектами, но она нарисована очень детально146* и в то же время синтетично. Недаром в Лаврецком, погрузившемся в созерцание деревенской глуши, просыпаются глубокие и благородные чувства. Он «не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, — и странное дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины» (ДГ XX). Русский пейзаж изображается Тургеневым во всей его скромной прелести, во всех его чертах, которые оказывают впечатление на души русских людей.
открылся Литвинову «версты за две с своим острым мезонином и рядом окошек, ярко рдевших на вечернем солнце» (Дым XXVIII). Базаров-отец «стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца» (ОД XX). «Солнечный свет, перехваченный частой сеткой ветвей, лежал у ней (Марианны.. — А. Ц.) на лбу золотым косым пятном — и этот огненный язык шел к возбужденному выражению всего ее лица, к широко раскрытым, недвижным и блестящим глазам, к горячему звуку ее голоса» (Новь XIII)147*.
«Рудине» это Ласунская и Пандалевский, в «Дворянском гнезде» — Варвара Павловна, Паншин и Марья Дмитриевна, в «Накануне» — Стахов, Курнатовский, Лупояров, в «Отцах и детях» — Павел Кирсанов, в «Дыме» — аристократические дамы и генералы, в «Нови» — Сипягин и Калломейцев. В самом деле, среди множества фраз, которые произносит в «Рудине» Ласунская, нет ни одной, которая касалась бы прелести природы, окружающей ее великолепный дом. « — Я уверен, — говорил Рудин Ласунской, — что вы должны глубоко сочувствовать красотам природы. — Дарья Михайловна искоса посмотрела на Рудина. — Природа... да... да, конечно... я ужасно ее люблю; но, знаете ли, Дмитрий Николаич, и в деревне нельзя без людей» (Руд IV). Пандалевский говорит с Липиной о прелестной бабочке, предлагает ей «прелестный цветок», но делает это исключительно с целью понравиться богатой и привлекательной вдове. В лунную ночь у сиреневой беседки Пандалевский шпионит, не обращая никакого внимания на прелесть ночи. Стахов считает путешествия бессмысленными: «скакать из Кунцева в Москву, а из Москвы в Царицыно, а из Царицына опять в Москву, а из Москвы опять в Кунцево, нелепость — и, наконец, — прибавил он, — пусть мне сперва докажут, что на одном пункте земного шара может быть веселее, чем на другом пункте, тогда я поеду» (Нак XV). Душевную незначительность, мелкость этих людей Тургенев демонстрирует через их отношение к природе, которую они иногда просто не замечают.
И наоборот, близкие Тургеневу персонажи его романов горячо любят природу и чрезвычайно интенсивно на нее реагируют. «Легкий шорох, подобный шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких деревьев и возбуждал в Берсеневе ощущение сладкое и жуткое, ощущение полустраха. Мурашки пробегали по его щекам, глаза холодели от мгновенной слезы: ему бы хотелось выступать совсем неслышно, прятаться, красться» (Нак V). «В такую ночь, — говорит Шубин Берсеневу, — люди умирают тоже, только от счастья. Ах, счастье! Каждая вытянутая через дорогу тень от дерева так, кажется, и шепчет теперь: «Знаю я, где счастье... Хочешь, скажу?» (Нак XII). Елена «принялась глядеть «в ночь» через открытое окно. Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки...» (Нак VI). Так органически связан пейзаж с переживаниями тургеневских персонажей, с самыми заветными их помыслами и стремлениями.
Человек и пейзаж нередко составляют в-романах Тургенева единое целое, и ландшафт пронизывается густым током ярко эмоциональных переживаний. «О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под этим ясным небом — под этими святыми, невинными лучами! «О, боже! — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо — эта счастливая, отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие?» (Нак XXXIII). Так тихий и ласковый ландшафт венецианской ночи оттеняет собою скорбные, трагические переживания тургеневской героини.
В «Дворянском гнезде» нет противоречия между ландшафтом и переживаниями героя. Лошадь Лаврецкого «бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелок. Звезды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь. Лаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению» (ДГ XXVII).
«в отличие от толстовского», «романтический, завуалированный, не конкретный», поскольку подавляющее большинство слов «в нем — абстрактного, чисто литературного значения» и даже те слова, которые сами по себе имеют конкретный смысл, взяты с такими эпитетами, что «всякий конкретный смысл их совершенно исчезает»148*. Она считает возможным утверждать это в отношении даже таких словосочетаний, как «черная тень», «неполный месяц», «тонкие тучки» и пр. «Вывод из всего этого, — утверждает Мышковская, — может быть только один, то есть что в поэтическом лексиконе Тургенева слово часто выполняет не смысловую, а орнаментальную функцию» и что, следовательно, Тургенев по своему стилю — романтик149*.
С Л. М. Мышковской вступил в полемику А. Кипренский, прежде всего отметивший, что весь этот «пейзаж дан сквозь восприятие Лаврецкого, опьяненного только что пережитыми впечатлениями... именно эта субъективная окраска пейзажа с чрезвычайной яркостью рисует психологическое состояние Лаврецкого, переживания воспринимающего. Все описание дано строго реалистически, вплоть до таких замечательных деталей, как глаз (конечно Лаврецкого), который многого не понимал из того, что видел, как большая черная тень лошади, вплоть до легкой влажности, вызываемой на глаза свежестью воздуха. Что касается таких якобы романтических фраз, как «звезды исчезли в каком-то светлом дыме», «голубой поток» или «пятно дымчатого золота», то в них без всякого труда можно уловить только воспроизведение зрительного впечатления, а не проявление расплывчатого романтического чувства».
При всей справедливости отдельных замечаний Л. М. Мышковской в целом точка зрения Кипренского кажется мне более основательной. Впрочем, к вопросу о романтизме Тургенева нам еще придется вернуться в главе о стиле.
150*«Рудин» начинается фразами: «Было чистое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички». На фоне этого пейзажа показана Александра Павловна Липина. Аналогичная «заставка», только еще более краткая, открывает собою повествование «Дворянского гнезда». «Весенний, светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не 'плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури. Перед раскрытым окном... сидели две женщины...» Того же рода пейзажную «заставку» найдем мы и в начале «Дыма».
В первой главе «Накануне» пейзаж перестает быть только краткой заставкой и проходит через всю экспозицию Берсенева и Шубина, беседующих друг с другом «в тени высокой липы... в один из самых жарких летних дней». Их неторопливый разговор сменяется недолгим молчанием — «тишина полуденного зноя тяготела над сияющей и заснувшей землею». Познакомив читателей с обоими персонажами, романист создает пейзаж, блистательный по разработанности, эмоциональной насыщенности и поэтической окраске: «Под липой было прохладно и спокойно; залетавшие в круг ее тени мухи и пчелы, казалось, жужжали тише; чистая мелкая трава изумрудного цвета, без золотых отливов, не колыхалась; высокие стебельки стояли неподвижно, как очарованные; как мертвые, висели маленькие гроздья желтых цветов на нижних ветках липы. Сладкий запах с каждым дыханием втеснялся в самую глубь груди, но грудь им охотно дышала. Вдали, за рекой, до небосклона все сверкало, все горело; изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал сверкание; лучистый пар колебался над землей. Птиц не было слышно: они не поют в часы зноя; но кузнечики трещали повсеместно, и приятно было слушать этот горячий звук жизни, сидя в прохладе, на покое: он клонил ко сну и будил мечтания».
Этот пейзаж, синтетически соединяющий в себе краски, запахи и звуки, служит поводом для разговора друзей о природе и чувствах, которые она возбуждает в человеке. За объективной картиной, созданной романистом, следует другая, набросанная экспансивным Шубиным: «Знаю и я то умиление и ожидание, которые находят на душу под сенью леса, в его недрах, или вечером, в открытых полях, когда заходит солнце и река дымится за кустами. Но и от леса, и от реки, и от земли, и от неба, от всякого облачка, от всякой травки я жду, я хочу счастия...» Пейзажи эти не только изображают место действия — они входят неотъемлемым элементом в характеристику действующих лиц, их психологии, эстетических воззрений, идеалов.
«Молодые люди повернули прочь от реки и пошли до узкой и глубокой рытвине между двумя стенами золотой высокой ржи; голубоватая тень падала на них от одной из этих стен; лучистое солнце, казалось, скользило по верхушкам колосьев; жаворонки пели, перепела кричали; повсюду зеленели травы; теплый ветерок шевелил и поднимал их листья, качал головки цветов» (Нак XI). Этот разнообразный и полный динамики ландшафт, не связанный непосредственной связью с переживаниями действующих лиц «Накануне», тем не менее оживляет действие. Пейзаж так же радостен, оживлен, мажорен, как и «молодые люди», его созерцающие. В «Дыме» прогулка Литвинова по окрестностям Баден-Бадена изображена в еще более эмоциональном плане. «Часа три пробродил он по горам. Он то покидал дорожку и перепрыгивал с камня на камень, изредка скользя по гладкому мху; то садился на обломок скалы под дубом или буком и думал приятные думы под немолчное шептание ручейков, заросших папоротником, под успокоительный шелест листьев, под звонкую песенку одинокого черного дрозда; легкая, тоже приятная дремота подкрадывалась к нему, словно обнимала его сзади, и он засыпал... но вдруг улыбался и оглядывался: золото и зелень леса, лесного воздуха, били мягко ему в глаза — и он снова улыбался и снова закрывал их» (Дым X).
Итак, пейзаж тургеневского романа соединяет в себе сжатость и выразительность, точность и поэтичность. Он отличается подробной разработкой своих частей и в то же время синтетической целостностью. Этот пейзаж внутренне целен и самостоятелен и в то же время органически включен в действие.
«Новью»: «... в чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета — это природа. Две, три черты и пахнет». Он же говорил о тургеневских пейзажах: «Они удивительны; ничего лучшего ни в одной литературе не знаю»151*.
Такого высокого совершенства достигает Тургенев-романист в своих описаниях. Они соединяют в себе глубокую правдивость и пластичность. Нисколько не отяжеляя повествования, они характеризуют собою ту культурную и бытовую обстановку, в которой приходится действовать персонажам этих романов, и ту стихию русской природы, которая оказывает на них такое сильное влияние.
142* (Возражал Тургенев и против «длинных, неуместных и Лизанных» описаний природы. «Пишите просто, — советует он в 1878 году молодой писательнице, — помнится, Ваши описания природы, хотя и красивые, были очень изысканны и вычурны: не забывайте — самый благовонный цветок никогда не пахнет духами» (XII, 533).)
143* (Ср. с этим в девятой главе «Накануне»: Шубин «посмотрел на заалевшееся небо, на две молодые могучие сосны, стоявшие особняком от остальных деревьев, подумал: «Днем сосны синеватые бывают, а какие они великолепно-зеленые вечером...» Отметим здесь перекличку с «Мертвыми душами», во второй главе которых мы читаем: «Поодаль, в стороне, темнел каким-то скучно- синеватым цветом сосновый лес».)
144* ()
145* («сна», набросанная Неждановым в его стихотворении (см. Новь XXX))
146* (Обратим внимание на такие детали пейзажа, как туман, Фая тучек или на межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной. У Тургенева нет деревьев, растений, птиц и насекомых вообще; его флора и фауна всегда конкретны и определенны)
147* (С бликами солнца ср. блики луны. Лицо Лемма «в тонком сумраке светлой ночи казалось бледнее и моложе», слезы Шубина «блистали на его щеках в лучах луны» и т. д.)
148* (Л. Мышковская. Л. Толстой. Работа и стиль. М., 1939, стр. 141—143.)
149* ()
150* (А. Кипренский, «Язык и стиль Тургенева». «Литературная учеба», 1940, № 1, стр. 61.)
151* («Литературное наследство», 1939, № 37—38, стр. 222, 450.)