13
Создавая реалистические образы, Тургенев неизменно доводил их до грани типичности. «Типичное» в понимании этого романиста было равносильно закономерному обобщению существенных явлений действительности. Понимая под искусством «сосредоточенное изображение жизни», Тургенев ставил перед собою задачу воплощения действительности «в надлежащие типы». «В моих произведениях, — признавался Тургенев С. Джеррольду, — я постоянно опираюсь на жизненные данные, стараясь только случайные явления, по мере сил, возводить в типы»119*. Перед начинающим русским писателем В. Кигном Тургенев ставил задачу «учиться беспрестанно, вникать во все окружающее, стараться не только уловлять жизнь во всех ее проявлениях, но и понимать ее, понимать те законы, по которым она движется и которые не всегда выступают наружу; можно сквозь игру случайностей добиваться до типов...» (XII, 492). Он отвергал образы - «портреты», лишенные обобщающей типической силы. «Мы, — говорил Тургенев о персонажах романа Тур, — не хотим сказать, чтобы эти лица были ложны: они только бледны, лишены той цепкости типической, той жизненной выпуклости, которые одни не дают себя забыть» (XI, 126). «Старайтесь уловить типы, а. не случайные явления»120*, — советовал он Е. В. Львовой.
Тургенев гордился созданными им типическими образами и особенно теми, которые он схватил «на лету», в их еще не вполне установившейся форме. Он никогда не согласился бы с «типологическим пассивизмом» Гончарова, считавшего, что тип лишь «с той поры и становится типом, когда он повторился много раз или много раз был замечен, пригляделся и стал всем знаком». «Если зарождается, то это еще не тип», — предостерегающе замечал Гончаров в полемике с Достоевским. Но, идя вразрез с этим собственным утверждением, Гончаров признавал полную типичность схваченного «in statu nascendi» типа Базарова: «Когда писал он эту повесть, нигилизм обнаружился только, можно сказать, в теории, нарезался, как молодой месяц — но тонкое чутье автора угадало это явление и — по его силам, насколько их было, изобразило в законченном и полном очерке нового героя»121*.
типичность. «В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, едва бродившее начало, которое потом получило название нигилизма» (X, 346).
Начав «всюду приглядываться» к еще только нарождающемуся «типу», Тургенев отразил в нем многие из самых характерных черт русского демократа шестидесятых годов. Однако Базаров был не единственным образным обобщением нового романа. Тургенев понимал, что в образах братьев Кирсановых ему удалось запечатлеть широко распространенные в жизни типы русских дворян околореформенной поры: «Графиня Сальяс, — писал он Случевскому, — неправа, говоря, что лица, подобные Николаю Петровичу и Павлу Петровичу, — наши деды: Н. П. — это я, Огарев и тысячи других; П. П. — Столыпин, Есаков, Россет — тоже наши современники» (XII, 340).
Стремление изображать типы отличало Тургенева и в последние десятилетия его творческого пути. В письме к С. К. Брюлловой 1873 года романист заявлял: «Я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего» (там же, стр. 445). В одной из бесед 1876 года Тургенев указывал на вновь народившийся тип русской жизни, который должен быть отражен художественной литературой: «Крепостное право... мы победили, т. е. уничтожили зависимость лица от лица, Петра от Семена, но крепостное право в другом виде еще осталось. Крестьянин находится в полной зависимости от кулака, будь то помещик или мужик; он делается его вещью. Если бы я был помоложе, я и с беллетристической стороны напал бы на этого врага. Теперь следует развить и разбить тип кулака»122*.
Тургенев указывал, что созданные им типические образы отражают в себе новые, дотоле не предусмотренные явления русской жизни. «Кстати, — спрашивал он Полонского, — как же ты говоришь, что незнаком с типом «Губаревых»? Ну, а г. Щраевекий... не тот же Губарев? Вглядись попристальнее в людей, командующих у нас, — и во многих из них ты узнаешь черты того типа» (XII, 384). Даже на самом склоне жизни в рассказе «Отчаянный» Тургенев, как ему представлялось, запечатлел устойчивые черты современной ему русской молодежи, несмотря на то, что действие этого рассказа было им отнесено к прошлому: «Мне приписывают враждебное намерение унизить современную протестующую молодежь, связав ее генетически с моим «Отчаянным», — говорил однажды Иван Сергеевич. — Я не имел этого в виду, как вообще не задаюсь в своих произведениях никакими тенденциозными целями. Я просто нарисовал припомнившийся мне из прошлого тип. Чем же я виноват, что генетическая связь сама собой бросается в глаза, что мой «Отчаянный» и нынешние — два родственные типа, только при различных общественных условиях: та же бесшабашность, та же непоседливость и бесхарактерность и неопределенность желаний, не лишенные при всем том известной прелести и симпатичности!»123* Разумеется, Тургенев не прав здесь по существу сделанной им аналогии, но она очень показательна и характерна для его отношения к процессу художественной типизации.
«интегрирует характерные величины»124*.
Но «случайное» отнюдь не равносильно «частному», без которого типический образ так же невозможен, как и без «общего». «Надобно, — писал Белинский, — чтобы лицо, будучи выражением целого особого мира лиц, было в то же время и одно лицо, целое, индивидуальное. Только при этом условии, только чрез примирение этих противоположностей и может оно быть типическим лицом125*...» Дополняя Белинского, Чернышевский указал, что «индивидуальные подробности вовсе не мешают общему значению предмета, а, напротив, оживляют и дополняют его общее значение»126*.
Ни один русский писатель XIX века не был в этом Отношении более плодовитым, чем Тургенев. Им созданы сотни образов, в подавляющем большинстве своем типичных для русской действительности. В каждом из этих образов заключена обобщающая сила. Ни один из них при этом не перестает быть живой и противоречивой индивидуальностью. Рудин, Ласупская, Наталья, Лежнев, Липина, Пигасов, Волынцев, Пандалевский, Басистов и т-Ие Бонкур — вот десять персонажей, принимающих активное участие в первом тургеневском романе. Их роль в его действии различна, но ни один из названных образов не лишен репрезентативной роли. За этими десятью людьми виднеется, в сущности, вся поместно-дворянская Россия, изображенная с определенной точки зрения, под углом данного тургеневского замысла.
Практика Тургенева в этом плане находилась в полном соответствии с его литературно-эстетическими высказываниями. Он осуществлял типизацию во всех сторонах структуры художественного образа — в портрете, характере, языке и сюжете (он особенно заботился о развитии образа в «типических обстоятельствах»).
«Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная» и т. д. (Нак XXX). Но неизмеримо чаще типизирует сам автор. Он идет при этом двумя дополняющими друг друга путями. Первый — осмысление частного случая путем типологического обобщения: «Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые страдания, как первая любовь, не повторяются, — и слава богу!» (Руд XI).
Второй путь идет в обратном направлении, от общего к частному: «Отрадны и целебны они (слезы), когда, долго накипев в груди, потекут они наконец — сперва с усилием, потом все легче, все слаще; немое томление тоски разрешается ими... Но есть слезы холодные, скупо льющиеся слезы: их по капле выдавливает из сердца тяжелым и недвижным бременем налегшее на них горе; они безотрадны и не приносят облегчения. Нужда плачет такими слезами, и тот еще не был несчастлив, кто не проливал их. Наталья узнала их в этот день» (Руд XI).
Частным явлениям в процессе типизации придается повторяемость, многократность: «город ***, куда отправились наши приятели, состоял в ведении губернатора из молодых, прогрессиста и деспота, как это сплошь да рядом случается на Руси» (ОД XII).
Типизация охватывает собою прежде всего сферу чисто психологической деятельности человека. Павел Петрович Кирсанов, этот «одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала» (ОД VII). Княгиня оправила платье дочери «с тою суровою заботливостью, под которою матери стараются скрыть свое волнение...» (Дым VIII). В романс «Новь» дана психологическая типизация чувства: «Грусть, овладевшая Неждановым, была то чувство, которое испытывают все меланхолики, все задумчивые люди; людям характера бойкого, сангвинического, оно незнакомо: они скорей готовы радоваться, когда нарушается повседневный ход жизни, когда меняется ее обычная обстановка» (Новь IV).
Нельзя отрицать значения этого вида типизации: она открывает читателям доступ в мир человеческой психики, помогает устанавливать законы ее повседневной деятельности. Но писателю-реалисту было невозможно ограничиться чисто психологической сферой типизации и не проникнуть с ее помощью в мир социальной психологии человека. Тургенев уделил последней много внимания и сил. Он подчеркнул, например, что в генерале Коробьи не «врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям...» (ДГ XIV). Павел Кирсанов отличается «тем особенным отпечатком, который дается человеку одним лишь долгим пребыванием в высших слоях общества» (ОД XXVIII). Калломейцев «принадлежал именно» к той «новой породе помещиков-ростовщиков», которые привыкли «ссужать мужичков хлебом и деньгами за сто и полтораста процентов» (Новь XXIII).
«Отцов и детей». Он определил Одинцову как типическую «представительницу наших праздных, мечтающих, любопытных и холодных барынь-эпикуреек, наших дворянок» (XII, 340). Тот же принцип типизации лег в основу фразы, сказанной Базаровым по адресу Аркадия: «Твой отец — честный малый; но будь он расперевзяточник — ты все-таки дальше благородного смирения или кипения не дошел бы, потому что ты дворянчик». Фраза эта была затем устранена из текста романа по цензурным соображениям; однако она показательна для метода социальной типизации.
Типические образы Тургенева могут быть разделены на три категории, соответственно месту, занимаемому ими в развитии действия. К первой категории относятся эпизодические или третьестепенные персонажи, подобные, например, Гедеоновскому, Калитину, Беленицыной, Настасье Карповне и другим действующим лицам «Дворянского гнезда». Тургенев делает их типическими, почти или совершенно не включая их в развитие действия, с помощью одной сжатой характеристики от лица автора. Калинин — «бывший губернский прокурор, известный в свое время делец — человек бойкий и решительный, желчный и упрямый, — умер лет десять тому назад. Он получил изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном, рано понял необходимость проложить себе дорогу и набить деньгу. Марья Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда хотел, очень любезен» (ДГ I). Это почти все, что мы узнаем из романа об отце Лизы; правда, в конце «Дворянского гнезда» Лиза говорит: «Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо» (ДГ XLV). Хотя образ Калитина и не участвует в действии этого романа, у нас нет никаких оснований сомневаться в его типичности. Таких грубых дельцов и беззастенчивых приобретателей из «бедного сословия» было, конечно, немало в дореформенной России. Они были характерны для нее. В условиях крепостнического уклада «карьеру и фортуну» делали по преимуществу такие люди, рожденные в бедности, но одаренные ловкостью и энергией, — припомним Чичикова. Калитин — типический образ именно потому, что в нем нет ни грана «случайности».
В отличие от Калитина, вовсе не участвующего в действии, или Гедеоновского и Настасьи Карповны, слабо участвующих в нем, вторая категория типических образов Тургенева состоит из персонажей, представляющих в живом действии романа те или иные социальные слои и профессии, но при всем том не занимающих в сюжете центральных мест. Таковы Ласунская и Пигасов в «Рудине», Паншин и Лаврецкая в «Дворянском гнезде», Берсенев и Курнатовский — в «Накануне», Аркадий Кирсанов и Одинцова в «Отцах и детях». Эти образы типичны по характеру и портрету и месту, занимаемому ими в обществе, и главное — по жизненному пути, пройденному ими в борьбе за свои идеалы.
Паншин, подобно Калинину, делает карьеру и все в жизни подчиняет расчету. Однако если Калитин изображен в одной суммарной авторской характеристике, то Паншин, помимо этой характеристики, показан в рассуждениях на те или иные темы русской жизни, в действии, в борьбе, хотя бы за ограниченно-личные, но вполне характеризующие его цели. Во всех этих аспектах Паншин вполне выявляет свою социальную сущность «светского чиновника» (ДГ XXXIV). Все в Паншинеего воспитание, костюм, внешность, манеры обхождения, подчеркнуто учтивые с лицами, мнением которых он дорожит, и пренебрежительно-грубые с людьми, ему подчиненными127*. Для Паншина вполне типично и то, что он не понимает Лизы, предпочитая ей бывшую парижскую «знаменитость». Искусство тургеневской типизации в том и состоит, что романист охватывает все черты, переживания и поступки изображаемого персонажа и что эти черты, переживания и поступки всегда характеризуют социальную сущность действующего лица, нимало в то же время не лишая образ его индивидуального своеобразия.
— типический образ русского художника начала пятидесятых годов, богато одаренного, живого и умного, но лишенного того, что чеховский герой позднее назовет «общей идеей и богом живого человека». Для Шубина характерна отчужденность от Инсарова, дружба с Берсеневым, негодование по адресу Курнатовского, издевки над Стаховым. Но Шубин не был бы типическим образом, если бы в нем отсутствовали и такие черты, как развязность, «прелесть молодости», влюбчивость, остроумие, наблюдательность и многое другое. Эти черты не нужны для социально-обобщенного образа, но они необходимы для того, чтобы образ был живым, а не живым типический образ быть не может. Тургенев всегда создает не только обобщенный, но и живой образ, наделяя его чертами социально необязательными, но художественно допустимыми и нужными. У Кукшиной могло бы и не быть «крупных браслетов» на «коротеньких руках» и «бархатной шубки» на «пожелтевшем горностаевом меху», ее «носик» вполне мог быть ни «крошечным», ни «вздернутым». Но все эти детали нужны для создания ее образа, без них он стал бы менее конкретным.
значению мужские характеры отражают в себе отличительные психологические особенности прогрессивно настроенной русской интеллигенции тридцатых— шестидесятых годов. Тургенев считал эти характеры типическими, и он был прав.
Отличие Лаврецкото от Паншина в отношении метода типизации заключается в том, что первый задуман и осуществлен как центральный по своему значению тип дворянской интеллигенции сороковых годов, что этот образ несет в себе наибольшую интеллектуальную и психологическую нагрузку, которой нет в Лемме и тем более в Паншине, не говоря уже о Гедеоновском. Лаврецкий и Рудин — характернейшие типы Тургенева: в них с необычайной полнотой запечатлено внимание романиста к истории русской общественной мысли, к внутреннему миру дворянской интеллигенции, к тем жизненным противоречиям, которые она безуспешно, но напряженно стремилась преодолеть.
друзьями, автором и, наконец, самим Лаврецким, тем самым подчеркивая «репрезентативность», представительность этого образа в общественно-психологическом плане. Остановимся на этих приемах подчеркивания типичности.
Старый друг Лаврецкого, Михалевич, неожиданно заехал к своему приятелю. «Четверти часа не прошло, как уже загорелся между ними спор, один из тех нескончаемых споров, на который способны только русские люди» (ДГ XXV). В этом «нескончаемом споре» Тургенев устами Михалевича подчеркивает многие типические черты своего героя. «Я теперь нашел, как тебя назвать, - кричал... Михалевич в третьем часу ночи, — ты не скептик, не разочарованный, не вольтериянец, ты — байбак, и ты злостный байбак, байбак с сознаньем...» Эти обвинения друга «неотразимо вошли... в душу» Лаврецкого: он сознает их справедливость и после отъезда Михалевича, и после того, как над ним разразилась катастрофа — приезд жены. «Видно, Михалевич прав, — думал он. — Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, — говорил он сам себе, — ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье!» (ДГ XLI). Опор Михалевича с Лаврецким способствует тому, что личная драма последнего воспринимается читателями как общественная, характерная для дворянских интеллигентов, этих «байбаков с сознаньем», как явление, глубоко типическое для русской жизни.
в русском обществе начала сороковых годов. «Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России; отдавал себя, свое поколение на жертву, — но заступался за новых людей, за их убеждения и желания... Он доказал... невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, пи действительной верой в идеал, хотя бы отрицательный...» (ДГ XXXIII). Характеризуя так сущность спора, Тургенев причислил Лаврецкого к людям патриотически мыслящим, признающим «народную правду» и смиряющимся перед нею. «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, — и благословение нашего брата, старика, будет с вами». Эти слова Лаврецкого в эпилоге романа вновь типизируют этот образ, связывая его с поколением, к которому этот человек принадлежал, делая его представителем определенного слоя русского общества. Типичность Лаврецкого была бы, разумеется, установлена и без этих дополнительных подчеркиваний. Существование их в романе показывает, однако, какое значение Тургенев придавал художественной типизации.
Среди героев тургеневских романов особую разновидность составляют Инсаров, Литвинов, Соломин, также занимающие ведущее место в романе. Этих своих персонажей романист противопоставлял «лишним людям». Он ценил в них преданность своему делу, трудолюбие, скромность. Понимая, что людям этого склада подчас трудно бывает завоевать доверие читателей, Тургенев вставал здесь на путь идеализации. Он всеми средствами рекомендовал этих героев своим читателям. Уже в первом портрете Литвинов изображен как «красивый мужчина лет под тридцать, среднего роста, сухощавый и смуглый, с мужественным и приятным лицом». Доброжелательный к своему герою, романист наделяет его разнообразными практическими «познаниями»: Литвинову они «не легко... давались, но он выдержал искус до конца, и вот теперь, уверенный в самом себе, в своей будущности, в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй даже всему краю, он собирается возвратиться на родину...» Автор «Дыма» освобождает своего героя от каких-либо сомнений: Литвинов «спокоен и прост» оттого, что «жизнь его отчетливо ясно лежит пред ним, что судьба его определилась и что он гордится этою судьбой и радуется ей, как делу рук своих» (Дым II).
«практиков», усердно занимавшихся сельским хозяйством; но он был к ним достаточно объективен и не раз подчеркивал духовную узость этих людей. Так был, например, изображен Лежнев, которого обстоятельства освободили от необходимости труда128*. Тогда, в «Рудине», Тургенев еще указывал на исторические преимущества «просветителя» перед практиком. Однако с тех пор прошло десять лет. Удовлетворенный в основном реформами шестидесятых годов, Тургенев революционным и радикальным разночинцам и консервативным аристократам противопоставляет именно такого «практика», и для того, чтобы последний все-таки показался читателю «героем», наделяет его всяческими положительными качествами. Это ему, впрочем, плохо удается. Идеальное в Литвинове вступает в противоречие с типическим. Подобные ему люди нередко встречались в пореформенной русской действительности, однако они не открывали в ней никаких перспектив, а плыли по течению. Не будучи борцами, они в лучшем случае создавали свое личное благосостояние129*.
В «Нови» Тургенев повторил попытку создать такой идеальный образ, который был бы одновременно с этим типическим. И эта вторая попытка романиста окончилась такой же неудачей, как и в «Дыме». Сомневающемуся Нежданову, озлобленному Маркелову, исполнительному «тупцу» Остродумову в этом романе противопоставлен Василий Федотыч Соломин, управляющий большой бумагопрядильной фабрикой купца Фалеева.
«практик» бесконечно «дельнее» народнических революционеров и что именно такие люди, как Соломин, и являются героями будущего. Но, не имея возможности показать этого героя будущего в действии, Тургенев и здесь прибегал к всевозможным аттестациям. Нет возможности учесть громадное количество положительных оценок, которые дают Соломину автор и его персонажи. Нежданов, Паклин и Сипягин в этом отношении единодушны, с разных сторон воздавая хвалу этому замечательному человеку. И больше всего эти положительные оценки высказывает сам Тургенев.
«Сипягин... казался не в духе. Он был очень недоволен управляющим своей писчебумажной фабрики... и упомянул об одном молодом русском, некоем Соломине, который, по слухам, на отличную ногу поставил фабрику соседа — купца...» (Новь VIII). Соломин впервые предстает перед читателями. Тургенев подробно описывает его простой костюм, плебейские черты лица, его манеры — «все это, бог ведает почему, нравилось Нежданову». «Он говорил замечательно мало... но слушал пристально, и если произносил какое-либо суждение или замечание, то оно было и дельно, и веско, и очень коротко» (гл. XVI).
Тургеневу было значительно труднее охарактеризовать политические убеждения Соломина. В биографических формулярах к «Нови» он, между прочим, писал об этом персонаже: "Он знает коротко петербургских революционеров и хотя сочувствует им, однако держится на точке выжидания. Понимает невольное отсутствие народа, без которого ничего не поделаешь... Надо показать, что он остается цел не как хитрец и виляка и трус, а как умный и дельный малый, который не хочет путать ни себя, ни других!"130*Замечательно, что эти строки Тургенев почти буквально и без всякого дальнейшего развития перенес в XVI главу романа: «Он хорошо знал петербургских революционеров, и до некоторой степени сочувствовал им, ибо был сам из народа; но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого «ничего ты не поделаешь» и которого долго готовить надо — да и не так и не тому, как те. Вот он и держался в стороне, не как хитрец и виляка, а как малый со смыслом, который не хочет даром губить ни себя, ни других».
Тургенев был прав, утверждая, что стране нужны настоящие «крепкие, серые, одноцветные, народные люди», что герой будущего — это «человек с идеалом — и без фразы, образованный — и из народа, простой — и себе на уме» (Новь XXXVIII). Но он не показал в Соломине революционного начала и тем самым лишил этот образ подлинной реалистической идеальности.
« - Соломин! — воскликнул Паклин. — Этот молодцом. Вывернулся отлично. Прежнюю-то фабрику бросил и лучших людей с собой увел... Теперь, говорят, свой завод имеет — небольшой, — где-то там, в Перми, на каких-то артельных началах. Этот дела своего не оставит! Он продолбит! Клюв у него тонкий да и крепкий зато. Он — молодец! А главное: он не внезапный исцелитель общественных ран» (Новь XXXVIII). Образ Соломина был реальным в плане противопоставления этим «внезапным исцелителям», то есть революционным народникам, и крайне неопределенным в своем положительном общественном содержании. Это противоречие произошло опять-таки из-за того, что Тургенев идеализировал такое социальное явление, которое идеализации не поддавалось. Мы легко представим себе Соломина в роли сочувствующего наблюдателя народнической пропаганды, осторожно протягивающего — в трудные для революционеров времена — руку помощи. Мы легко представим себе Соломина и ловким и честным предпринимателем. Но революционером Соломин не будет никогда, и потому, будучи в известных границах типичным, этот образ никогда не приобретет черт реалистической идеальности.
Пушкин первым в русской литературе нарисовал в Татьяне реальный и в то же время идеальный образ. Однако ни Лермонтов, ни Гоголь не развили этой пушкинской традиции. Герцен был прав, указывая в 1851 году, что «русский роман обращается исключительно в области патологической анатомии; в нем постоянное указание на грызущее нас зло, постоянное, безжалостное, самобытное»131*. Этим путем шел автор «Ревизора», раскрывший в своей комедии идеал, но по основательным причинам не воплотивший его в положительных образах. Сам Гоголь неустанно мечтал об изображении характеров, воплощающих в себе «высокое достоинство человека» («Мертвые души», гл. VII), но они также и не получили у него реалистически-полно-кровного облика. Тургенев, еще в 1847 году указывавший, что «в русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития» (XI, 102), был первым-, кто воспринял и упрочил здесь пушкинскую традицию.
Тургенев был решительным противником идеализации как искажения реальности. Именно это он имел в виду, заявляя Л. Пичу: «Когда немцы повествуют, они — и проклятая идеализация действительности. Берите действительность во всей ее простоте и поэтичности — а идеальное приложится»132*.
«Нови» Соломин говорит Марианне: «Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин». Говоря так, Соломин отражал глубокое убеждение самого романиста. «Я, — писал Тургенев в 1880 году А. П. Философовой, — много думал о вас, о том трагическом положении многих русских женщин, которому они подвергаются в силу нашего тяжелого, часто нестерпимого исторического развития»133*. В написанном незадолго до его смерти письме слушательницам женских врачебных курсов Тургенев повторял: «Исторические судьбы России налагают на русскую женщину особые и высокие обязанности, при исполнении которых она уже заявила столько силы самопожертвования, столько способности к честному и стойкому труду134*» Тургенев видел в русской женщине наиболее положительный тип русской жизни. В них одних «реальное» органически сочетается с «идеальным». Являясь идеальными натурами, эти тургеневские девушки в то же время сохраняют свою реальность: в их благородных порывах вперед отразились настроения лучших людей тогдашней русской молодежи. И нужно сказать, что, показывая в Елене одну из «сознательно-героических» русских натур, Тургенев не раз подчеркивал в романе исключительные черты этого образа. «Удивительное существо», «удивительная девушка», — говорят о Елене Шубин и Берсенев в первой главе «Накануне». Характеризуя Елену в шестой главе, Тургенев наделяет ее сознанием, «что она желает чего-то, чего никто не желает, о чем никто не мыслит в целой России». И когда Елена готова к отъезду на родину Инсарова, чтобы принять там вместе с ним участие в освободительной борьбе болгарского народа, Шубин осмысляет этот отъезд, как отражение глубокой драмы русской интеллигенции: «Нет, кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду!» (Нак XXX). И снова индивидуальный образ связывается с «нами», с многими, с целым поколением русской молодежи, и тем проясняется в своем типическом содержании.
Есть глубокая закономерность в том, что Тургенев идеализировал Елену и Марианну и не идеализировал, например, Базарова. Касаясь в «Литературных и житейских воспоминаниях» полемики вокруг образа Базарова и проявившегося в ней непонимания авторских намерений, романист писал: «Вся причина недоразумений, вся, как говорится, «беда» состояла в том, что воспроизведенный мною базаровский тип не успел пройти через постепенные фазисы, через которые обыкновенно проводят литературные типы. На его долю не пришлось — как на долю Онегина или Печорина — эпохи идеализации, сочувственного превознесения. В самый момент появления нового человека — Базарова — автор отнесся к нему критически... объективно. Это многих сбило с толку, и — кто знает! — в этом была, быть может, если не ошибка, то несправедливость. Базаровский тип имел по крайней мере столько же прав на идеализацию, как предшествовавшие ему типы» (X, 350). Заметим, что эта политическая ошибка либерала Тургенева была исправлена Чернышевским, создавшим год спустя идеальный и вместе с тем реальный образ Рахметова.
«сочувственного превознесения». В Наталье, Лизе, Елене и Марианне он показал полнейшее отсутствие житейского расчета, альтруизм135*, доходящий до жертвенности, бескомпромиссность, силу воли к борьбе. И, прежде всего, он показал в этих девушках порыв к свету, пламенное желание добра своему народу. «Марианна стремительно встала. — Да, мой милый, ты прав! воскликнула она, и все лицо ее просияло огнем и блеском восторга, умилением великодушных чувств. — Ты прав! Но, может быть, мы и не погибнем тотчас; мы успеем, ты увидишь, мы будем полезны, наша жизнь не пропадет даром, мы пойдем в народ... мы принесем им, нашим братьям, все, что мы знаем... — Марианна умолкла; но взор ее, устремленный в даль, не в ту, которая расстилалась перед нею, а в другую, неведомую, еще не бывалую, но видимую ей, — взор ее горел...» (Новь XXII). Этот полный революционной романтики порыв заставляет Нежданова воскликнуть: «О, Марианна! Я тебя не стою!»
«Как идеальное лицо, составленное из лучших элементов, развивающихся в нашем обществе, Елена понятна и близка нам»136* которых типична для русской жизни.
«Бедной невесте» Островского Тургенев говорил о таком торжестве «поэтической правды, когда образ, взятый художником из недр действительности, выходит из рук его типом, и самое название, как, например, название Хлестакова, теряет свою случайность и становится нарицательным именем» (XI, 139). Эту «нарицательность» приобрели многие образы Тургенева. Созданные как типы своего времени, они, несомненно, пережили эпоху, в которую были созданы, и в какой-то мере воплотили в себе лучшие, благороднейшие черты русского национального характера. Лаврецкий, Елена и Базаров бесспорно принадлежат к таким типам классической русской литературы, в которых раскрыта национальная психология русского народа. Обаяние этих образов для современников и многих поколений потомков свидетельствует о торжестве в них «поэтической правды».
Примечания
119* («Минувшие годы», 1908, № 8, стр. 47.)
120* (И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. XI. Изд. «Правда», 1949, стр. 305.)
121* («Необыкновенная история». «Сборник Российской публичной библиотеки», т. II. П., 1924, стр. 34.)
122* («Воспоминания о Тургеневе». Календарь «Царь-колокол» на 1887 г. М., 1885, стр. 77.)
123* (Н. М., «Черты из парижской жизни И. С. Тургенева». «Русская мысль», 1883, № 11, стр. 319.)
124* (Сб. «Русские писатели о литературном труде», т. IV, 1956, стр. 485.)
125* ()
126* (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. II, 1949, стр. 64.)
127* («Паншин разбудил своего кучера, толкнув его концом палки в шею, сел на дрожки и покатил» (ДГ XXXIV). Барский жест как нельзя лучше показывает типично крепостническую сущность этого человека.)
128* («Наши дороги разошлись, — продолжал Лежнев, — может быть, именно оттого, что, благодаря моему состоянию, холодной крови да другим счастливым обстоятельствам, ничто мне не мешало сидеть сиднем да оставаться зрителем, сложив руки...» (Руд, эпилог).)
129* («малых угел», которую Литвинов пытается осуществить в своей социальной практике.)
130* (И. С. Тургенев. Сочинения, т. IX. М.—Л., 1930, стр. 443.)
131* (А. И. Герцен. Полное собрание сочинений, т. VI, 1919, стр. 454.)
132* («Письма И. С. Тургенева к Людвигу Пичу». М.—Л., 1924, стр. 187—188.)
133* ()
134* (И. С. Тургенев. Сочинения, т. XII. М.—Л., 1933, стр. 409.)
135* (— одной из дочерей зажиточной дворянки, Елена — дочерью дворянки, обладательницы -.. довольно значительного именья», сильно, впрочем, размотанного ее мужем, Татьяна из «Дыма» обладала небольшим «именьйцем», Марианна не имеет никакой собственности и уходит от сипягиных с «узелком» в руках.)
136* (Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. II, 1935, стр. 216.)