12
Как это ни странно, одним из общих мест критики являлось отрицание у Тургенева сколько-нибудь значительного психологического мастерства. Так, например, советский исследователь Н. Заколпский утверждал: «Обычный прием тургеневского письма при изображении душевной жизни его героев сводится к тому, что Тургенев, отказываясь раскрыть перед читателем их внутренний мир, предоставляет ему самому догадываться об нем, главным образом по тем разговорам, которые они ведут». По мнению Н. Заколпского, тургеневский психологизм совершенно фиктивен: Ася, Вера, Зинаида, Джемма «созданы без ©сякого участия психологического анализа». Тургенев «даже и не пытается хоть сколько-нибудь от своего лица раскрыть душу своих героев»94*.
Эти утверждения решительно не соответствуют действительности.
Самым важным для писателя Тургенев считал раскрытие внутреннего духовного мира человеческой личности. «Фет действительно поэт, в настоящем смысле слова; но ему недостает весьма важное, а имен, но — такое же тонкое и верное чутье внутреннего человека, его душевной сути, каковым он обладает в отношении природы и внешних форм человеческой жизни. Тут не только Шиллер и Байрон, но даже Я. Полонский побивает его в пух и прах. ... И потому, при всей его (Фета) даровитости его следует отнести к dii minorupn gentium» (XII, 439). Верно ли это суждение о Фете — вопрос особый; но важно, что «тонкое и верное чутье внутреннего человека, его душевной сути» обязательно для любого художника слова. Только тот писатель, который обладает таким «чутьем», может создавать полнокровные реалистические характеры.
Создавая их, Тургенев, естественно, опирается на то, что до него осуществили Пушкин, Лермонтов и Гоголь. От своих великих учителей он унаследовал умение ставить образ человека в зависимость от общественных условий, в которых он воспитывался. Принцип социальной детерминированности лег в основу всех тургеневских характеров. Изображая Пигасова, Тургенев отмечает, что «бедность сердила его и развила в нем наблюдательность и лукавство» (Руд II). Говоря о том, что Николай Петрович Кирсанов любил помечтать, Тургенев сейчас же добавляет: «деревенская жизнь развила в нем эту способность» (ОДХ). Менее сложные характеры всецело объясняются у Тургенева бытовыми условиями—таков, например, образ Арины Власьевны Базаровой, сформированный условиями стародворянского патриархального быта.
лаконизма. Он умел всего лишь в нескольких строках очертить строй переживаний героя. Тургенев обнаруживает поразительную сжатость в психологических характеристиках второстепенных персонажей, часто даже не принимающих участия в повествовании. «Анна Сергеевна недавно вышла замуж, не по любви, но по убеждению, за одного из будущих русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, — человека - еще молодого, доброго и холодного как лед» (ОД XXVIII). Здесь на пяти с половиной строках дана психологическая характеристика, предельно сконцентрированная и уплотненная, своего рода психологический конспект образа. В других случаях романисту не требовалось даже столь малого количества строк: так, например, гувернантка, которой было поручено докончить воспитание Елены, «была из русских, дочь разорившегося взяточника, институтка, очень чувствительное, доброе и лживое существо...» (Нак VI). Припомним состояние Литвинова, когда тот узнал, что после шумного успеха Ирины на придворном балу она «всю ночь плакала»: «Тупое недоумение и мышья беготня мыслей, неясный ужас и немота ожидания, и любопытство, странное, почти злорадное, в сдавленном горле горечь непролитых слез, на губах усилие пустой усмешки, и мольба, бессмысленная, ни к кому не обращенная... о, как это все было жестоко и унизительно безобразно!» (Дым IX). С какой полнотой и выразительностью очерчен здесь строй переживаний Литвинова, предчувствующего близкий уход от него Ирины!
Стремясь дискредитировать Тургенева-психолога, Айхенвальд писал: «Он думает, что человека можно определить и душу описать; какой-то наивностью звучат в «Отцах и детях», - слова о том, что «Николай Петрович объяснил в коротких словах свое душевное состояние и удалился». В коротких словах...»95* Айхенвальда поддержал В. М. Фишер, в своей статье «Повесть и роман у Тургенева» ставивший Тургеневу-романисту в вину «крайнюю небрежность к человеческой психологии»96*. В доказательство этого им приводятся два эпизода — тот же пример из «Отцов и детей» и из «Нови» (Сипягина «искренно молилась за него, хотя религиозное чувство с самых ранних лет в ней было слабо»)97*.
Несостоятельность этих утверждений обнаруживается простым обращением к тексту. В «Отцах и детях» действительно имеется инкриминируемая Тургеневу фраза. Но Айхенвальд и Фишер «забыли» указать на то, что до этого переживаниям Николая Кирсанова уделено было несколько страниц, на которых душевный мир этого человека был раскрыт с чрезвычайной полнотой и тонкостью. Не повторять же было Тургеневу весь этот анализ в последовавшем далее разговоре обоих братьев!
«Небрежность к человеческой психологии» никак не доказывается и примером из «Нови». Тургеневу незачем было детализировать психику Сипягиной. То, что она «искренно молилась» за влюбленного в нее секретаря посольства, объяснялось не религиозным чувством, а сознанием своей обольстительности и жалостью к человеку, лишенному ее взаимности и от любви к ней покушавшемуся на свою жизнь.
В обоих случаях Тургенев избегает детализации, тем более излишней, что речь здесь шла о второстепенных действующих лицах. Однако Тургенев оставался верен принципу психологической сжатости и в тех случаях, когда изображались главные герои и героини.
В соответствии с общими принципами своего реалистического метода и прежде всего с собственным требованием «быть как можно проще и яснее в деле художества» (XII, 177) Тургенев конденсирует, уплотняет психологический анализ, но он вовсе не избегает его. Лаврецкий почувствовал, что Лиза «молилась и за него, — и чудное умиление наполнило его душу. Ему было и хорошо и немного совестно... Давно не был он в церкви, давно не обращался к богу: он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, — он без слов даже не молился, — но хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле» (ДГ XXXI).
Для того чтобы точно понять смысл этих строк, нужно помнить, что Лаврецкий не был религиозен, что в детские годы он молился, лишь соблюдая обряд, что это равнодушие к религии осталось у него и в зрелые годы (ср. в XVII главе «Дворянского гнезда» неловкий вопрос Лаврецкого Лизе: «А разве вы ходите к обедне?»). Но Тургенев не считает нужным говорить об этом подробно, — он предпочитает, чтобы читатель сам оценил прелесть этих недомолвок. Пушкин в аналогичном случае писал Вяземскому: «Еще слово об «Кавказском пленнике». Ты говоришь, душа моя, что он сукин сын за то, что не горюет о черкешенке, по что говорить ему — «все понял он» выражает все; мысль об ней должна была овладеть его душою и соединиться со всеми его мыслями — это разумеется, — иначе быть нельзя; не надобно все высказывать — это есть тайна занимательности»98*. Тургенев всецело согласился бы с этим лаконизмом пушкинской повествовательной манеры.
при изображении болезненной, анормальной психики. В письме к И. И. Панаеву и Н. А. Некрасову от 18 ноября 1852 года Тургенев, между прочим, писал об одной повести, напечатанной в только что вышедшей книжке «Современника»: «В авторе есть талант, ко небольшой и ненадежный. — Какая-то ложная струя проходит по всей повести, какая-то болезненная и самодовольная любовь к небывалым положениям, психологическим тонкостям и штучкам...»
Эта нелюбовь к детальному раскрытию болезненных сторон человеческого сознания была всегда характерна для Тургенева. «Я, — писал он 6 октября того же года К. Леонтьеву, - считаю Вас очень способным к роману или повести; это Ваше настоящее поприще. Ваш тонкий, грациозный, иногда болезненный, по часто верный и сильный анализ тут у места». «Иногда болезненный» сказано здесь с легким оттенком порицания. В другом случае Тургенев говорил о комедии того же автора: «Это сюжет не говорю сценический, но антидраматический; интерес в нем даже не психологический, а патологический»99*.
В нелюбви к патологии Тургенев, несомненно, перегибал палку: он готов был из-за нее отвергнуть лучшие создания Достоевского! Так, в октябре 1866 года он писал Борисову: «...«Преступление и наказание» Достоевского я отказался читать: это что-то в роде продолжительной колики — в холерное время помилуй бог!»100*. Сказано это было шутливо по форме, но серьезно по существу. Тургенев считал психологизм Достоевского патологическим и враждебным подлинному искусству.
Решительно возражал он и против дробности художественного анализа, погруженного в изображение «мелочных» оттенков чувства. «Ложную манеру» пьесы Островского «Бедная невеста» Тургенев усматривал в «подробном до крайности и утомительном воспроизведении всех частностей и мелочей каждого отдельного характера, в каком-то ложно-тонком психологическом анализе... во всех этих бесконечно-малых чертах теряется та определенность, строгость рисунка, которых требует внутреннее чувство читателя даже от самой разыгравшейся и смелой фантазии» (XI, 140). Тургенев критиковал манеру «бесконечно малых черт» с точки зрения основных законов реализма». «... мы, — говорил он, — готовы утверждать, что такого рода мелочная разработка характера не истинна—художественно не истинна, при всей своей внешней вероятности...» (XI, 141).
«Бедной невесты» «в излишнем раздроблении характеров, — в раздроблении, доходящем до того, что каждая отдельная частичка исчезает, наконец, для читателя, как слишком мелкие предметы исчезают для зрения» (XI, 141)101*. Тургенев высказывает любопытнейшие соображения о месте психологии в творческом труде художника: «... Островский в наших глазах, так сказать, забирается в душу каждого из лиц, им созданных; но мы позволим себе заметить ему, что эта бесспорно полезная операция должна быть свершена автором предварительно. Лица его должны находиться уже в полной его власти, когда он выводит их перед нами. Это — психология, скажут нам; пожалуй, но психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой» (XI, 141 —142). Несколькими годами позднее — в 1860 году — Тургенев заострит примерно ту же мысль в своем письме к К. Леонтьеву: «Поэт должен быть психологом, но тайным: он должен знать и чувствовать корни явлений, но представляет только самые явления — в их расцвете или увядании»102*.
Предпочитая «тайную психологию», Тургенев, естественно, должен был определить свое отношение к творческому методу Льва Толстого. Он высоко ценил присущую этому писателю «замечательную мощь психологического анализа» (X, 482) и в то же время возражал против того, что в этом анализе ему представлялось излишеством. В характерах автора «Войны и мира» раскрывались именно эти «бесконечно-малые» черты. Толстой с наибольшей в русской литературе силой утвердил принцип постоянной изменяемости, «текучести» характера.
«Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр, и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать: не люблю. Ты сказал, а оно другое».
Несколько позднее, 19 марта 1898 года, Толстой повторяет свое суждение, развернув его: «Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек есть все: все возможности, есть текучее вещество... Это есть хорошая тема для художественного] произведения и очень важная и добрая, по[тому] ч[то], уничтожает злые суждения... и предполагает возможность всего хорошего»103*.
«Воскресение», Толстой следующим образом формулировал свой принцип «текучести» художественного характера: «Одно из самых обычных и распространенных суеверий — то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди, как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди».
Эти художественные принципы характерологии, о бусловленyые религиозно-нравствены мировоззрением Толстого, были им применены задолго до девяностых годов — в «Анне Карениной», «Войне и мире», а отчасти и в ранней трилогии. Для Тургенева этот метод изображения человеческой личности не мог быть приемлем. Интересуясь, не столько внутренним миром личности, сколько ее общественно-типическими переживаниями, поставив перед собою задачу изображения «быстро изменявшейся», но вполне определенной «физиономии русских людей культурного слоя», Тургенев отвергнул толстовский метод, объявив его субъективным и мельчащим художественное творчество.
Преклоняясь перед громадным художественным талантом Толстого, он в то же время признавал ложной эту «мелочность» толстовского метода. Когда в 1868 году вышло в свет полное издание «Войны и мира», Тургенев высказал о нем следующее мнение в письме к П. В. Анненкову: «... насчет так называемой «психологии» Толстого можно многое сказать: настоящего развития нет ни в одном характере... а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства, положения, то, что он столь беспощадно вкладывает в уста и в сознание каждого из своих героев: люблю, мол, я, а в сущности ненавижу и т. д. и т. д. Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии, и размышления, и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает, или с намерением ее игнорирует» (XII, 385—386)104*.
Разумеется, Тургенев был не прав в этих обвинениях, разумеется, он не понял и не оценил громадного новаторства Толстого как художника-психолога. Но ошибки Тургенева в оценке толстовского — и всякого иного—психологизма имели свою закономерность, ибо обусловливались его собственными воззрениями. Характер — по Тургеневу — должен быть изображен в своей целостности, так, чтобы в нем можно было прощупать его социальную закономерность. Этот характер должен быть показан в развитии так, чтобы в этом развитии отражалась устойчивая закономерность поведения человека, логика общественной борьбы, нарождение нового в русской жизни. Эти требования были для Тургенева основными в его работе над характером105*. С этих позиций романист и отрицал «психологическую возню» с характером, которая представлялась ему повторением задов романтического, насквозь субъективного метода106*«психологической возни» не означало, разумеется, отрицания Тургеневым самого психологизма.
На практике Тургенев далеко не все в психологизме Толстого отрицал и даже предвосхищал некоторые его элементы. Мы все восхищаемся, например, той сценой «Анны Карениной», в которой Левин отправляется делать предложение Китти Щербацкой. Все люди, встречавшиеся Левину в это утро, представлялись ему чудесными людьми. «Левин вышел на крыльцо. Извозчики, очевидно, всё знали. Они с счастливыми лицами окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги. Стараясь не обидеть других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел ехать к Щербацким. Извозчик был прелестен в белом, высунутом из-под кафтана и натянутом на налитой, красной, крепкой шее вороте рубахи. Сани у этого извозчика были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда не ездил, и лошадь была хороша...» и т. д. («Анна Каренина», часть IV, глава XV).
Этот прием, вошедший в наше сознание, как типично толстовский, был использован Тургеневым еще в «Накануне». Елена вернулась домой после объяснения с Инсаровым. «Сердце ее радостно, но слабо шевельнулось: истома счастия лежала и на нем... Вошла Зоя: Елена решила, что она не видала прелестнее личика; Анна Васильевна вошла: что-то кольнуло Елену, но с какою нежностью она обняла свою добрую мать... Потом она отправилась в свою комнатку: как там ей все улыбнулось!» Вся девятнадцатая глава «Накануне», откуда взяты эти строки, в сущности, очень близка к тому, что писал Толстой; только Тургенев написал эти строки за 18 лет до «Анны Карениной» и, кроме того, у него все же нет такой подробности анализа чувств, доведенной до «бесконечно-малых черт».
Было бы методологически неправильным критиковать тургеневское искусство создания характера с позиций Льва Толстого. И. Заколпский, например, утверждает, что Тургенев обыкновенно просто передает своими словами душевное состояние изображаемых лиц, действуя здесь исключительно по принципам художественной экономии и нимало не заботясь о глубине и новаторстве: «... слова и поступки тургеневских героинь, выбранные с таким строгим расчетом, с такой огромной художественной экономией, действительно оказываются в большинстве случаев совершенно достаточными, чтобы, исходя от них, читатель сам мог представить себе их душевную жизнь»107*. По мнению Заколпского, Тургенев заботится лишь об «экономии», и его читателям «обыкновенно» (но далеко не всегда) оказывается достаточно таких сжатых намеков.
«экономию средств» и на активность читателей.
Тургеневский психологизм пленяет читателей тонкостью своих нюансов. Не случайно Фенечка, никогда при других не ласкавшаяся к Николаю Петровичу, делает это после взволновавшего ее объяснения с Павлом Петровичем. Не случайно и Павел Петрович после этого «торжественно» просит брата жениться на Фенечке, «матери твоего сына». Тургенев избавляет читателей от докучливого копания в душах своих персонажей, от антихудожественной — у эпигонов — «психологической возни». В письме к К. Н. Леонтьеву Тургенев этим излишествам психологического анализа противопоставлял простоту изображения того, что условно по самой своей природе. «Старайтесь, — советовал он, —... быть как можно проще и яснее в деле художества; ваша беда — какая-то запутанность хотя верных, но уже слишком мелких мыслей, какое-то ненужное богатство задних представлений, второстепенных чувств и намеков.
... Вспомните, что как ни тонко и многосложно внутреннее устройство какой-нибудь ткани в человеческом теле, кожи, например, но ее вид понятен и однороден...» (XII, 177—178).
Психологическое мастерство Тургенева проявляется уже в тех характеристиках, с которых этот романист обыкновенно начинал обрисовку своих образов «Жена Николая Артемьевича, Анна Васильевна, была маленькая и худенькая женщина, с тонкими чертами лица, склонная к волнению и грусти. В пансионе она занималась музыкой и читала романы, потом все это бросила: стала рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и передала ее на руки к гувернантке; кончилось тем, что она только и делала, что грустила и. тихо волновалась. Неверность мужа очень огорчала Анну Васильевну... В глаза она его никогда не упрекала, но украдкой жаловалась на него поочередно всем в доме, даже дочери. Анна Васильевна не любила выезжать; ей было приятно, когда у ней сидел гость и рассказывал что-нибудь; в одиночестве она тотчас занемогала. Сердце у ней было очень любящее и мягкое: жизнь ее скоро перемолола».
Эти строки третьей главы романа «Накануне» могут быть признаны типичными для тургеневской характеристики второстепенных лиц его романов. Характеристика Анны Васильевны намечает основные и определяющие черты образа — склонность «к волнению и грусти», леность, отсутствие настойчивости, самолюбие, общительность, душевную мягкость. Правильность этой характеристики будет затем обоснована действием. Каждая из указанных черт Анны Васильевны подтвердится ее поступками.
«Анна Сергеевна была довольно странное существо. Не имея никаких предрассудков, не имея даже никаких сильных верований, она ни перед чем не уступала и никуда не шла. Она многое ясно видела, многое ее занимало, и ничто не удовлетворяло ее вполне; да она едва ли и желала полного удовлетворения. Ее ум был пытлив и равнодушен в одно и то же время: ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги. Не будь она богата и независима, она, быть может, бросилась бы в битву, узнала бы страсть... Но ей жилось легко, хотя она и скучала подчас, и она продолжала провожать день за Днем, не спеша и лишь изредка волнуясь. Радужные краски загорались иногда и у ней перед глазами, но она отдыхала, когда они угасали, и не жалела о них» (ОД XVI).
Эта характеристика не включает в себя ни портрета, ни истории прежней жизни Одинцовой — то и другое уже было сделано раньше. Но психологическую основу характера Анны Сергеевны Тургенев намечает как нельзя более отчетливо, целиком строя ее на противоречиях этого «довольно странного существа». И точно так же, как и у Стаховой в «Накануне», поступки Одинцовой будут полностью вытекать из ее характера. Анна Сергеевна увлечется Базаровым, но не полюбит его, она сумеет вовремя удержать себя и предпочтет покой страсти, которая «бог знает куда» могла бы ее завести.
В иных случаях характеристика действующего лица звучит у Тургенева как психологический конспект, необычайно богатый подробностями. Такова в особенности характеристика Нежданова в четвертой главе «Нови».
Нежданов «был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен; фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым. Тем же самым фальшивым положением Нежданова объяснялись и противоречия, которые сталкивались в его существе. Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, он силился быть циничным и грубым на словах; идеалист по натуре, страстный и целомудренный, смелый и робкий в одно и то же время, он, как позорного порока, стыдился и этой робости своей, и своего целомудрия, и считал долгом смеяться над идеалами. Сердце он имел нежное — и чуждался людей; легко озлоблялся и никогда не помнил зла. Он негодовал на своего отца за то, что тот пустил его «по эстетике»; он явно, на виду у всех, занимался одними политическими и социальными вопросами, исповедовал самые крайние мнения — (в нем они не были фразой!) — питание наслаждался художеством, поэзией, красотой во всех ее проявлениях... даже сам писал стихи.... По милости воспитателя швейцарца, он знал довольно много фактов и не боялся труда; он даже охотно работал — несколько, правда, лихорадочно и непоследовательно. Товарищи его любили... их привлекала его внутренняя правдивость, и доброта, и чистота; но не под счастливой звездою родился Нежданов; нелегко ему жилось. Он сам глубоко это чувствовал — и сознавал себя одиноким, несмотря на привязанность друзей».
С какой широтой намечен здесь мир внутренних противоречий Нежданова. Подчеркнуты десятки разнородных черт, которые в своем синтезе дают единый, сложный и глубокий образ «романтика реализма».
108*«Накануне» посвящены биографии и характеристике Николая Артемьевича Стахова. Та же связь между историей прежней жизни и характеристикой имеется в «Отцах и детях» в отношении образов Одинцовой и Павла Кирсанова. Биография персонажа у Тургенева, как правило, очень полна. На одной странице романа «Накануне» обстоятельно рассказана история жизни Шубина с детских лет и вплоть до начала действия романа.
Тургенев бывает особенно обстоятельным в передаче биографических сведений там, где речь заходит о героях и героинях. Елена и Берсенев заговаривают об Инсарове в начале десятой главы «Накануне», и эта их беседа о нем продолжается в течение целых пяти глав. Биография Инсарова предстает перед нами в рассказе о нем Берсенева и в ответах самого Инсарова на вопросы Елены. К пятнадцатой главе романа мы знаем очень многое о семье Инсарова и его родне, ибо жизнь героя тесно связана с трагической судьбой его матери и отца, и еще шире — с освободительной борьбой его родного болгарского народа. Но и там, где этой борьбы нет, действующее лицо обычно ставится Тургеневым в связь с образами его родителей, дедов и даже прадедов: вспомним Паншина, о котором рассказано в связи с его отцом, «известным игроком» (ДГ IV), о деде Аркадия и его бабке, «Пиотре» и «Агафоклее» Кирсановых (ОД I), наконец, о всех предках Лаврецкого, начиная с его «родного прадеда» (ДГ VIII). Читатели Тургенева имеют возможность установить черты, унаследованные тургеневскими персонажами, и тем еще более обогатить свое понимание их внутреннего мира.
реже, чем в повестях, но и здесь он нередко к ним прибегает. Такова, в первую очередь, тяжелая болезнь Инсарова, сопровождающаяся бредом:
«Инсаров не спал всю ночь и утром чувствовал себя дурно; однако он занялся приведением в порядок своих бумаг и писанием писем, но голова у него была тяжела и как-то запутана. К обеду у него сделался жар: он ничего есть не мог. Жар быстро усилился к вечеру; появилась ломота во всех, членах и мучительная головная боль. Инсаров лег... и попытался заснуть... Но уж недуг завладел им. С страшною силой забились в нем жилы, знойно вспыхнула кровь, как птицы закружились мысли. Он впал в забытье. Как раздавленный, навзничь лежал он, и вдруг ему почудилось: кто-то над ним тихо хохочет и шепчет; он с усилием раскрыл глаза, свет от нагоревшей свечки дернул по ним, как ножом... Что это? старый прокурор перед ним, в халате из тармаламы, подпоясанный фуляром, как он видел его накануне... «Каролина Фогельмейер», — бормочет беззубый рот. Инсаров глядит, а старик ширится, пухнет, растет, уж он не человек—он дерево... Инсарову надо лезть по крутым сучьям. Он цепляется, падает грудью на острый камень, а Каролина Фогельмейер сидит на корточках, в виде торговки, — а там течет кровь, и сабли блестят нестерпимо... Елена!.. И все исчезло в багровом хаосе» (Нак XXIV).
заболевания. В кошмаре Инсарова, как это бывает всегда, реальное мешается с фантастическим, бредовым. Тургенев говорит о том, как в воспаленной голове Инсарова вспыхивает кровь, окрашивая собою блеск сабель и превращая все в багровый хаос. Но и в момент бреда Инсаров думает об Елене; произнесенное им слово «резеда!» (в конце XXV главы) — это воспоминание о «тонком запахе», оставленном Еленой «в его бедной, темной комнатке» (см. конец XXIII главы). С той же глубиной и тонкостью нарисованы Тургеневым и другие «сны» его романов — «странный сон», привидевшийся Елене перед смертью Инсарова (Нак XXXIV), путаный и нескладный сон Литвинова после разнородных впечатлений дня в Баден-Бадене (Дым VI).
Человек изображается Тургеневым не только в психологической характеристике или биографии. Больше и полнее всего он раскрывается в действии, подчас сильно в нем изменяясь. Как верно заметил Чернышевский, характеры необязательно должны развиваться. «Мы часто встречаем людей с такой неглубокой натурою, с таким не многосложным характером», что понимаем его сразу при «первом же его слове», при первом же его взгляде»109*«На днях, — писал он Достоевскому, — я прочел «Минина» — и, говоря по совести, остался холоден. ... Где жизнь, разнообразие и движение каждого характера...?» (XII, 333). Рудин, Лаврецкий, Базаров, Литвинов в финалах отличны от того, какими они были в начале повествования, и Тургенев подчеркивает эти закономерные перемены. «Рудин посмотрел на Лежнева. «Боже мой! — подумал опять Лежнев, — как он изменился, бедняк!» После пережитого им увлечения становится иным и Базаров: былая «лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством» (ОД XXVII). Жизнь меняет этих людей и не может не изменить их. Еще значительнее развитие, которое претерпевают героини тургеневских романов, особенно Наталья, Лиза, Елена и Марианна. Приобретенный ими жизненный опыт превращает эти чистые и неопытные существа в людей, хорошо знающих теневые стороны жизни и способных па важные, ответственные шаги.
В сфере создания женских характеров новаторство Тургенева было особенно значительным. Он «показал, что такое русская женщина, какие сокровища таятся в ее сердце и уме, и чем она может быть, как вдохновительница мужчины»110*. Мы встретим этот мотив еще до Тургенева. «Нет сомнения, — говорит рассказчица в пушкинском «Рославлеве», — что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем». Уже Пушкин подчеркивал в женщине нравственные преимущества силы, цельности и чистоты характера, ставившие ее выше «лишних людей» дворянской интеллигенции, изъеденных рефлексией и неспособных к жизненной борьбе. Тургенев углубляет и развивает это противопоставление. «Сколько ты ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным словом, потому что она немая... Живая душа — та отзовется, и по преимуществу женская душа». Приведенные здесь слова Шубина из первой главы «Накануне» оправдываются всеми тургеневскими романами. Именно Наталья «отзывается» на призыв Рудина, именно Лизу больше всего взволновала жизненная драма Лаврецкого, и она ответила на его любовь. Именно Елена, оставив близких и родину, пошла вместе с Инсаровым на борьбу, именно Марианна пошла по революционному пути вслед за Неждановым. Тургенев подчеркивает в этих женщинах нравственную чистоту и требовательность, высокие культурные, запросы, духовную глубину, решительность — все то, что мы теперь молчаливо вкладываем в понятие «тургеневских девушек».
«Если сущность любви, — писал Юлиан Шмидт, — одинакова повсюду, тем не менее русская любовь в том виде, как описал ее Тургенев, имеет нечто своеобразное. Почти везде у Тургенева в любви инициатива принадлежит женщине; ее боль сильнее, ее кровь горячее, ее чувства искреннее, преданнее, нежели у образованных молодых людей, у которых врожденная решительность ослабляется философскими размышлениями. Русская женщина всегда ищет героев, когда ее фантазия возбуждена любопытством и показывает ей воображаемого героя, она повелительно требует подчинения силе страсти. Сама она чувствует себя готовой к жертве и требует ее от другого; когда ее иллюзия насчет героя исчезает, ей не остается ничего иного, пак быть героиней, страдать, действовать»111*.
«и стыдно было и неловко. Давно ли она познакомилась с ним, с этим человеком, который и в церковь редко ходит, и так равнодушно переносит кончину жены, — и вот уже она сообщает ему свои тайны... Правда, он принимает в ней участие; она сама верит ему и чувствует к нему влеченье; но все-таки ей стыдно стало, точно чужой вошел в ее девическую, чистую комнату» (ДГ XXX). Эти переживания характеризуют тонкость целомудренной натуры Лизы, ее деликатный и в тоже время твердый характер. В той или иной степени черты эти свойственны всем героиням тургеневских романов.
Деликатность здесь отнюдь не означает бесхарактерности. Отличительная особенность женских образов Тургенева в том именно и состоит, что при своей внешней мягкости они сохраняют полную непримиримость в отношении воспитавшей их консервативной среды. Наталье внутренне чужда ее мать, ее светский салон, окружающие ее «довольно темные и мелкие существа». Лизе также чужда светская пустота матери. С наибольшей силой это подчеркнуто в «Накануне». «Удивительное существо... странное существо, — говорит об Елене Шубин. — А дочь Николая Артемьевича Стахова! Вот после этого и рассуждай о крови, о породе. И ведь забавно то, что она точно его дочь, похожа на него и на мать похожа, на Анну Васильевну. Я Анну Васильевну уважаю от всего сердца, она же моя благодетельница; но ведь она курица. Откуда же взялась эта душа у Елены? Кто зажег этот огонь?» (Нак I). Те же вопросы приходится ставить о Наталье, Лизе, Марианне: первая из них—дочь «светской старушонки», вторая — дочь провинциального дельца, третья — дочь сосланного в Сибирь казнокрада. Во всех них «огонь» горит вопреки их родным, их семьям, только и думающим о том, как бы этот огонь затушить. Все они независимы и живут «собственной своею жизнию, но жизнию одинокой» (Нак VI). Лучшие черты этих тургеневских девушек порождены передовой русской культурой.
Тургенев делает героинь своих романов умными, решительными и бескомпромиссными. Таковы Наталья и особенно Елена112*. «Стоило человеку потерять ее уважение, — а суд произносила она скоро, часто слишком скоро, — и уж он переставал существовать для нее» (Нак VI). Именно такой «скорый»приговор произносит семнадцатилетняя Наталья над Рудиным. Разрыв с ним дается ей мучительно, однако при этом Наталья ни на шаг не отступает от своих высоких нравственных требований к человеку. У Лизы эта решительность и бескомпромиссность смягчены, казалось бы, внешней мягкостью; но и она рвет связи с этим чуждым миром пошлости и эгоизма и совершает, может быть, еще более решительный поступок, чем Елена. Та покидает дом и родину с любимым человеком и во имя дела этого любимого ею человека. Лиза рвет связи с домом, с любимым ею Лаврецким и, уйдя в монастырь, навсегда отрезает себя от живой жизни. Мы не можем не признать ее решение ложным. Но, отгораживаясь таким путем от мира Паншина и Варвары Павловны Лаврецкой, Лиза совершает поступок, свидетельствующий о ее большой нравственной силе.
«Лучшая, идеальная сторона ее существа, - писал Добролюбов, — раскрылась, выросла и созрела в ней при виде кроткой печали родного ей лица, при виде бедных, больных и угнетенных, которых она находила, и видела всюду, даже во сне. Не на подобных ли впечатлениях выросло и воспиталось все лучшее в русском обществе?»113*. И далее: «Елена — лицо идеальное, но черты ее нам знакомы, мы ее понимаем, сочувствуем ей. Что это значит? То, что основа ее характера — любовь к страждущим и притесненным, желание деятельного добра, томительное искание того, кто бы показал, как делать добро, — все это, наконец, чувствуется в лучшей части нашего общества»114*.
Эти замечания могли бы быть распространены на большинство героинь тургеневских романов. Образы этих женщин идеальны не в том смысле, в каком мы применяем этот термин к романтическим героиням. Наталья, Лиза, Елена, Марианна томительно ищут того, кто бы показал им, как делать добро. Они в авангарде русского прогрессивного общества, и потому они «идеальны».
Мастерство Тургенева как психолога состоит в том, что эта идеальность показана им в живом и непроизвольном развитии женского характера. Мы видим Елену на всех этапах ее жизни, начиная с детских лет, когда она познакомилась с Катей, и вплоть до того момента, когда, потеряв Инсарова, она посылает родным прощальное письмо. Характер Елены мужает по мере того, как она растет, идеалы ее с каждым годом становятся все более жизненными, но натура ее не изменяется и остается цельной. При всем этом образ нс становится схемой, он показан в существенных для него внутренних противоречиях. Они с наибольшей силой проявляются в ночных раздумьях Елены в венецианской гостинице, когда Елене вдруг навязывается страх за свое счастье и она ощущает себя обязанной «внести полную уплату за нашу вину».
«Он, — писал о Тургеневе Брандес, — сумел представить непоследовательность основной чертой своих героев, нисколько не вредя цельности образов»115*«никогда не пускается в анализ характеров; они проходят мимо нас как художественные образы»116*. Тургенев почти никогда «не прибегает к микроскопу, глаз его остается на надлежащем расстоянии; таким образом не нарушаются пропорции»117*. «Никто — писал о Тургеневе Вогюэ, — не умел лучше его одним словом выразить состояние души, кризис сердца». Закрывая книгу Тургенева, читатель восклицал: «Если эти люди действительно жили, они нс могли жить иначе!» Это восклицание всегда будет лучшей похвалой творениям тургеневской фантазии». «Глубоким знатоком человеческого сердца» называл Тургенева и Мериме118*.
94* («Техника портретной живописи у Тургенева». «Наш труд», сборник 2, 1924, стр. 86, 88.)
95* ()
96* (Сб. «Творчество Тургенева». М., 1920, стр. 36.)
97* («Отцы и дети», конец XI главы, и «Новь», конец XII главы.)
98* (А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. X, 1949, стр. 56.)
99* («Русская мысль», 1886, кн. XII, стр. 69, 65—68.)
100* («Щукинский сборник», вып. 8. М., 1909, стр. 377.)
101* («мелочность» в конечном счете мешает верному пониманию произведения читателями: «У вас несомненный дар психологического анализа; но он часто переходит в какую-то кропотливую нервозность. Вы хотели уловить все колебания психических состояний — и впадаете иногда в мелочность, в каприз — наконец, Вас понять невозможно или очень трудно, и без нужды, безо всякой пользы...» (XII, 525).)
102* (И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. XI. Изд. «Правда», 1949, стр. 198—199.)
103* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинении, т. 53, 1953, стр. 179, 185.)
104* (О том же Я. П. Полонскому: Психология «Войны и мира» — «капризно-однообразная возня в одних и тех же ощущениях» (И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. XI. М., 1949, стр. 240). В написанном двумя неделями позднее письме к И. П. Борисову Тургенев повторил эти суждения, несколько их заострив: «И настоящего развития характеров нет, — все они подвигаются вперед прыжками, — а зато есть бездна этой старой психологической возни («что, мол, я думаю? что обо мне думают? люблю ли я, или терпеть не могу?» и т. д.), которая составляет положительно мономанию Толстого» (XII, 388).)
105* («Психологический анализ, — указывал Чернышевский, — может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого — влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего — связь чувств с действиями; четвертого — анализ страстей; графа Толстого всего более — сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином» (Полное собрание сочинений, т. Ill, 1947, стр. 422—423). Принимая эту классификацию, можно сказать, что Тургенева по преимуществу занимает выполнение первых трех задач психологического анализа.)
106* (Интересно сравнить тургеневское отношение к этой «возне» с тем, что по тому же поводу писал Щедрин. В письме Тургенева к Л. Я. Стечкиной мы читаем: «У Вас несомненный дар психологического анализа; но он часто переходит в какую-то кропотливую нервозность... как это у Вас все беспрестанно плачут, даже рыдают, чувствуют страшную боль, потом сейчас необыкновенную легкость. Я не знаю, много ли Вы читали Льва Толстого; но уверен, что для Вас изучение этого — бесспорно первого русского писателя — положительно вредно...» (XII, 535). Ср. с этим пародию Щедрина на «нынешних психологов-беллетристов»: «она, говорит, была не красива, но на затылке у нее были три волоска, которые говорили о породе и силе», или «с первого взгляда она не нравилась, даже руки у нее были несколько красны, но когда она смеялась, то брови ее как-то так поднимались, что невольно приходило на мысль: «а, да ты с душком!» (Полное собрание сочинений, т. V, 1937, стр. 262).)
107* (Н. Заколпский, «Техника портретной живописи у Тургенева». «Наш труд», сборник 2, 1924, стр. 89.)
108* («Никто, — иронически замечал Айхенвальд, — не обходится у него без биографии или формуляра, и для них он прерывает нить повествования, так что и герои, и читатели не раз стоят — дожидаются, пока он кончит...» («Силуэты русских писателей», вып. 2. М., 1909, стр. 155). Но «стоять — дожидаться» приходилось также «и героям и читателям» Стендаля, Достоевского и Толстого!)
109* ()
110* («Записок революционера». Цит. по сб. «Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятницов», 1930, стр. 141.)
111* («Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1884, стр. 18.)
112* (Лев Толстой отрицал ее образ «с порога», находя в письме к А. А. Фету от 23 февраля 1860 года, что «девица из рук вон плоха — ах, как я тебя люблю... у ней ресницы были длинные...» (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 60, 1949, стр. 325),. Для Толстого был неприемлем весь общественный пафос образа Елены, уходящей из семьи.)
113* ()
114* (Там же, стр. 239.)
115* («Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1884, стр. 56.)
116* (Там же, стр. 15. Очевидно, что слово «анализ» употребляется Шмидтом’в том же смысле, что и «психологическая возня» Тургеневым.)
117* (—16.)
118* («Иностранная критика о Тургеневе». СПб., 1884, стр. 131 — 132, 221. Ср. также высказывания Брандеса, полагавшего, что «во всей европейской литературе трудно встретить более тонкую психологию, более законченную обрисовку характеров...» (там же, стр. 55).)