Глава шестая. Романы о новых людях,- Добролюбов о Тургеневе
Постановка вопроса о новом деятеле русской истории предваряется в "Накануне" своеобразной философской увертюрой - на тему о счастье и долге.
Эгоистическое стремление к личному счастью получило в "Дворянском гнезде" двойное осуждение - религиозное (со стороны Лизы) и общественно-политическое (со стороны Лаврецкого и автора). Этой идеей закончилось "Дворянское гнездо"; этой же идеей начинается "Накануне". Уже в первой главе романа звучит в словах Берсенева знакомый мотив: "... каждый из нас желает для себя счастья... Но такое ли это слово: "счастье", которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы нас подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?" Слова "соединяющие, как выясняется там же, совсем другие: "родина, наука, свобода, справедливость", и, в тоне уступки, к этому перечню присоединяется еще - искусство. Что касается любви, то и это слово может быть прибавлено сюда же, по мысли Берсенева (и Тургенева), с одной, решительной однако, оговоркой: "не любовь-наслаждение - любовь-жертва". Эту оговорку или, вернее, это требование твердо помнят и главные герои романа - Инсаров и Елена. Инсаров боится любви и только тогда решается ответить на любовь Елены, когда убеждается в жертвенном характере ее чувства. Предвещающая "Порог" сцена любовного объяснения Инсарова и Елены в главе XVIII имеет именно такой смысл. Но даже и в этом случае герои Тургенева не могут отделаться от мысли о незаконности любви, от подозрения, не замещался ли в их отношения призрак неоправданной и незаслуженной любви-наслаждения, за которой следует возмездие. Инсаров и Елена точно предчувствуют неизбежность кары за стремление к счастью. Оправившись от тяжелой болезни, Инсаров спрашивает Елену: "Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?" И после того как эта болезнь, возобновившись, уносит Инсарова в могилу, Елена думает о том же: "Нас судьба соединила недаром: кто знает, может быть, я его убила; теперь его очередь увлечь меня за собою. Я искала счастья - и найду, быть может, смерть. Видно, так следовало; видно, была вина...". Права ли Елена в своих самообвинениях или нет - значения не имеет. Вопрос поставлен, и тема трагического значения любви звучит в "Накануне", связывая этот роман с предшествующим. Точно так же звучит в "Накануне" и другая трагическая тема Тургенева - тема природы. В цитированной первой главе, завязывающей все узлы романа, Берсенев говорит о "страшных... да, о недоступных тайнах" природы, о беспокойстве и грусти, которые она возбуждает в человеке, о неполноте и "неясности" самого человека перед нею, о вечной угрозе, которую она таит в себе. "Не она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и Жизнь и Смерть - и Смерть в ней так же громко говорит, как и Жизнь!"
Если даже смерть Инсарова не трактована как возмездие за вину, то от этого она не теряет своего трагического смысла: стихийная сила природы поглощает Инсарова так же, как беспрестанно она поглощает все вокруг себя, и для нее нет различия между героями и простыми смертными. Трагический фон, на котором развертывается действие социального романа, самого этого действия, однако, не отменял и не обессмысливал, потому что, как ни трагично положение человека перед лицом природы, все же, перефразируя слова Берсенева, "жизнь в природе так же громко говорит, как и смерть". Поэтому философская концепция повести не мешала Тургеневу продолжать свои поиски исторического деятеля, которые в "Накануне" привели Тургенева к "мысли о необходимости сознательно-героических натур".
"В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора",- писал Добролюбов в статье "Когда же придет настоящий день?" (II, 208). Там же он указал, что в новом романе Тургенев "попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени..." (II, 212). В самом деле, "Накануне" - первый роман, в котором общественная ценность героя бесспорно утверждена, и в то же самое время это первый роман с фигурой разночинца в центре. В "Накануне" способность Тургенева преодолевать собственные пристрастия ради исторической правды проявилась с полной ясностью: "сознательно-героическая" натура найдена Тургеневым в среде, к которой не принадлежал ни он сам, ни прежние его герои. Новый герой охарактеризован как прямая противоположность Рудину и Лаврецкому: ни тени эгоизма или индивидуализма в нем нет, стремление к своекорыстным целям ему совершенно чуждо; его личность впервые у Тургенева вышла "из сферы лично-человеческого" и дошла наконец "до полного округления своего существования". В нем нет ни тени того романтизма, который Тургенев преследовал даже в Лаврецком; недаром Инсаров - герой великих "соединяющих слов" ("Эти слова даже выговорить страшно - так они велики"); недаром также его личные цели вполне подчинены общим задачам: "Не я хочу, то хочет". Налицо также и все свойства индивидуального характера, необходимые для исторического деятеля, ставящего своей целью борьбу за освобождение родной страны: "непреклонность воли", "сосредоточенная обдуманность единой и давней страсти" - словом, все черты героизма, к тому же скромного, не сознающего себя, того высшего, с точки зрения Тургенева, героизма, при котором особенно рельефно выделяется "спокойно-твердое и обыденно-простое существо" человека.
Эти свойства нового героя проверяются на протяжении романа многообразными средствами. Инсаров подвергается испытанию любовью, как Рудин и Лаврецкий, и в этой трудной сфере человеческих отношений выходит победителем. Он ставится лицом к лицу с мелкими обстоятельствами, на которых проверяется, однако, "натура" человека (денежные дела, случай с пьяным немцем),- и здесь оказывается на высоте "спокойно-твердого и обыденно-простого" характера. Он проверяется в своих деловых связях с единоплеменниками, с простыми людьми и с руководителями движения, и во всех случаях проявляются его качества общественного деятеля и борца. "Его уже давно ждали; на него надеялись",- говорит Рендич.
Наконец, масштаб его личности выясняется путем сопоставления его с окружающими (и притом лучшими) представителями дворянской интеллигенции - Берсеневым и Шубиным, и оба они отступают перед Инсаровым. "Он перед ним такой маленький",- говорит Елена о Берсеневе.
Добролюбов в цитированной статье о "Накануне" указал на особую строгость и четкость в расстановке действующих лиц, четкость, открывающую даже возможность истолковать символически положение Инсарова в кругу других лиц романа. Елена поставлена перед необходимостью выбора между Инсаровым, Берсеневым и Шубиным. Это как бы молодая Россия с ее жаждой деятельного добра, и ее герои - люди искусства, отвлеченной науки и гражданского подвига. Выбор Елены решает вопрос о том, кто более нужен России.
В этой связи особенно знаменательно, что в "Накануне" Тургенев впервые отдает герою не только сердце, но и руку героини, и вдвойне знаменательно, что при этом испытанию подвергается не герой, а героиня: в упоминавшейся уже сцене из главы XVIII впервые в тургеневском творчестве решается вопрос не о том, достоин ли Инсаров Елены, а о том, достойна ли она его. Таким образом, высокая общественная ценность героя утверждается с полной определенностью. И тем не менее нельзя сказать, что в "Накануне" герой русской жизни окончательно найден. Прежде всего Инсаров не русский, а болгарин. Правда, Добролюбов вполне прозрачно указал на то, почему русский герой, подобный Инсарову, не мог бы стать главным персонажем подцензурного романа: "В русском переводе Инсаров выйдет не что иное, как разбойник, представитель "противоборствующего элемента" (II, 228).
"Натуры, подобные ему,- писал Добролюбов,- родятся, конечно, и в России в немалом количестве, но они не могут так беспрепятственно развиться и так беззастенчиво проявлять себя, как Инсаров" (II, 228). Была и другая причина, заставившая Тургенева сделать болгарина героем русского романа. Национально-освободительное движение балканских славян всегда встречало горячую поддержку в передовых кругах России. В 50-х годах болгарские патриоты были особенно тесно связаны с демократической русской интеллигенцией и воспитывались в духе лучших традиций русской культуры. Так было и с болгарским демократом Катрановым, послужившим 1ургеневу прототипом для образа Инсарова. Введя болгарского патриота в круг русских людей, подчеркивая братскую дружбу его с русскими, Тургенев отразил характерную черту того исторического момента, к которому приурочено действие "Накануне".
Ставя болгарина в центр своего романа, Тургенев, однако, стремился подчеркнуть и другую мысль: Инсаров почти русский, он кровно близок русским людям, но он все-таки не русский.
Идея Тургенева, по его же словам,- это "необходимость сознательно-героических натур... для того, чтобы дело подвинулось вперед".1* Необходимость, но еще не реальность. Появление таких людей - только еще в будущем, хочет сказать Тургенев. Россия - "накануне" их появления. Об этом говорит заглавие повести, об этом пророчествует и "черноземная сила" Увар Иванович, чьи сентенции чрезвычайно многозначительны, несмотря на комический характер его облика. В Инсарове указаны (как бы предписаны) только главные черты искомого героя, дана только схема его типа. Какой реальный облик примет инсаровский тип на русской почве, это для Тургенева еще вопрос будущего, в "Накануне" он не решается. Однако были в образе Инсарова такие черты, которые явно не соответствовали русским условиям и не могли быть приемлемы для русских Инсаровых, для деятелей революционной демократии. Тургеневский Инсаров готовится к борьбе с внешними врагами своей родины, и эта национально-освободительная борьба объединяет всех болгар; по крайней мере, ни о какой внутренней розни в речах Инсарова даже не упоминается. Эта черта дорога Тургеневу; выставляя Инсарова как образец для России, он как бы зовет к единению все классы русского общества такой призыв в русских условиях звучал как либеральная фраза, как политическая маниловщина. Ни о каком единении в условиях 50-х годов не могло быть и речи. В борьбе с крепостничеством интересы крестьянства были противоположны и враждебны интересам помещиков, и крестьянские демократы, Чернышевский и Добролюбов, решительно выступали против всего дворянского лагеря в целом - как против крепостников, так и против либералов. Либеральные призывы к "единению" должны были вызвать отпор со стороны революционных демократов. Так и случилось. Добролюбов в своем разборе "Накануне" сразу же подчеркнул, что у русского демократа задача гораздо сложнее и труднее, чем у Инсарова: ему предстоит борьба не с внешними, а с внутренними врагами.
Вот почему, по мысли Добролюбова, Инсаров вырисовывается перед русским читателем "лишь в бледных и общих очертаниях" (II, 227).
Мы знаем поступки Инсарова, его поведение, его слова, фразы, жесты, но мы почти не знаем его внутреннего мира, точно его нет. По справедливому замечанию современного исследователя, Тургенев, рисуя Инсарова, как бы избегает оставаться с ним "наедине".2*
Схематизм образа Инсарова только отчасти объясняется тем, что это образ программный, который сама жизнь должна заполнить реальным содержанием, национальным и индивидуально-психологическим. Можно думать, что этот схематизм объясняется еще и тем, что человек, подобный Инсарову, цельный и прямолинейный, был лишен в глазах Тургенева тех живых красок, которыми обладали его предшественники из мира "лишних людей". Их ошибки, падения, колебания, душевные слабости были Тургеневу более близки и понятны, чем спокойная твердость и суровая прямота натуры Инсарова. Фигура Инсарова, высоко оцененная со стороны общественного значения, могла предстать перед Тургеневым в. несколько ином освещении при подходе к этому герою, говоря словами Добролюбова, "просто как к человеку". Этот второй подход, подход критический, в романе не присутствует реально, но Тургенев дает почувствовать его возможность. Сказывается это сначала в мелких деталях, едва уловимых черточках, которые, однако, безошибочно делают свое-дело. При первом же появлении перед читателем Инсаров, после ухода Берсенева оставшись один, бережно снимает сюртук (гл. VII). Через некоторое время, соглашаясь пойти погулять, он говорит: "Нынешний день я могу посвятить прогулке". Отправившись на эту прогулку, "Инсаров выступал не спеша, глядел, дышал, говорил и улыбался спокойно: он отдал этот день удовольствию и наслаждался вполне" (гл. XI). У читателя возникает смутное ощущение прозаической трезвенности героя, чуть ли не умеренности и аккуратности. Через несколько страниц это ощущение проясняется и закрепляется в формулярном списке, который выдает "господину Инсарову" умный и даровитый, артистически безалаберный Шубин: ".. . талантов никаких, поэзии нема, способностей к работе пропасть, память большая, ум не разнообразный и не глубокий, но здоровый и живой; сушь и сила.. ." (гл. XII). Можно бы сказать, что Шубин Инсарову не судья; он имеет личные основания не любить его. Но ведь так же было и с Лежневым; однако, порицая Рудина, он был справедлив - даже в своих преувеличениях. И Шубин, подобно Лежневу, умеет воздать должное своему противнику; он видит прежде всего, что Инсаров "с своею землею связан", но при всем том Шубин стоит на своем: "Обаянья нет, шарму",- говорит он об Инсарове.
Обратим также внимание и на эпизод с двумя статуэтками Инсарова, одновременно вылепленными Шубиным. Одна из них дает героический портрет Инсарова, притом портрет истинный, не идеализированный, чрезвычайно схожий с оригиналом. На другой "молодой болгар был представлен бараном, поднявшимся на задние ножки и склоняющим рога для удара. Тупая важность, задор, упрямство, неловкость, ограниченность так и отпечатались на физиономии "супруга овец тонкорунных" - и между тем сходство было до того поразительно, несомненно, что Берсенев не мог не расхохотаться!"
Получается так, что, по мысли Тургенева, Шубин прав и в той и в другой работе: сходство с оригиналом несомненно в обоих случаях. В одном случае он воссоздает оригинал в его историческом значении и видит в его чертах прежде всего выражение "честное, благородное и смелое". В другом случае, воспроизводя только человеческие свойства оригинала, он усматривает в нем черты ограниченности и комизма. Это определяет отношение самого Тургенева к герою инсаровского типа. Тургенев понимает необходимость сознательно-героических натур и потому отдает Инсарову должное, но в то же время, будучи внутренне далек от людей инсаровского толка, он видит в нем те черты, над которыми смеялся Шубин.
После окончания "Накануне" Тургенев писал графине Ламберт о своей дочери, жалуясь на то, что он не чувствует к ней внутренней близости: "... для меня она - между нами - тот же Инсаров. Я ее уважаю, а этого мало".3* "русского Инсарова".
"энергической волей", направленной к страстному, неодолимому исканию добра и счастья для всех. Таких женщин, подобных Елене Стаховой, было еще немного в 50-е годы, но ее стремления были характерны для лучших людей России. Образ Елены поэтому заключал в себе большое типическое обобщение. В характере Елены были подчеркнуты и возведены в типическое достоинство те черты и свойства, которые росли и развивались среди людей, не удовлетворенных общественным порядком России.
Елену с самого детства волновали социальные чувства: "... нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых". Во всем ее облике Тургенев выделяет черты, показывающие жажду немедленного действия, устремленность вперед, динамичность. В выражении лица, во взгляде, в улыбке Тургенев подчеркивает "что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое". Любопытно, что и ходит она "быстро, почти стремительно, немного наклоняясь вперед". Ее молодость проходит "как подснежные воды", "во внутренней борьбе и тревоге". По суровой требовательности она не уступает Лизе Калитиной: "... требования ее ни перед чем не отступали", только, по мысли Тургенева, эти требования были направлены не только на самое себя, но и на других. Лиза прощала всех и никого не судила. Елена судит людей, и судит их строго. "Стоило человеку потерять ее уважение,- а суд произносила она скоро, часто слишком скоро,- и уж он переставал существовать для нее". Салтыков-Щедрин (в письме к П. В. Анненкову от 3 февраля 1859 года) говорил о том, что образы "Дворянского гнезда" прозрачны, будто сотканы из воздуха. О Елене из "Накануне" сказать это было бы невозможно, ее образ сделан из более плотных материалов и носит подчеркнуто земной характер. "Счастье ко мне не шло",- говорит о себе Лиза. К новой героине Тургенева оно идет, как бы сурово ей ни пришлось за него расплачиваться. Не случайно ввел Тургенев в свой роман смелую сцену сближения Елены с Инсаровым (гл. XXVIII).
"Если и редко кому случалось встречать таких женщин, как Елена,- писал Добролюбов,- зато, конечно, многим приходилось замечать в самых обыкновенных женщинах зародыши тех или других существенных черт ее характера, возможность развития многих из ее стремлений. Как идеальное лицо, составленное из лучших элементов, развивающихся в нашем обществе, Елена понятна и близка нам". В Елене, как указал Добролюбов, "ярко отразились лучшие стремления нашей современной жизни", в ней сказалась "почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей" (II, 216, 224). Всенародная потребность обновления жизни и составляет основное содержание романа "Накануне". Эту сторону дела ясно увидел Добролюбов и оценил ее как большую художественную победу реалистического искусства. Оценка "Накануне" связана была у Добролюбова с его общим пониманием творчества Тургенева, его литературной позиции, специфики его реализма. В критических отзывах Добролюбова содержится цельная концепция творчества Тургенева, от начала его деятельности и до того переломного момента, который вызвал к жизни романы Тургенева о "новых людях". На этом следует остановиться подробнее, прежде чем перейти к разбору романа "Отцы и дети", при создании которого Тургенев не мог не учитывать добролюбовской оценки "Накануне".
Критические оценки произведений Тургенева занимают в литературном наследии Добролюбова одно из главных мест. Помимо знаменитой статьи "Когда же придет настоящий день?", целиком посвященной Тургеневу, Добролюбов обращался к нему неоднократно, по разным поводам, иной раз даже не называя его по имени, иной раз имея в виду не только Тургенева лично, но и целое литературное направление, "школу", с его именем связанную. Можно с уверенностью сказать, что Добролюбов еще чаще откликался бы на творчество Тургенева, если бы не был связан тем обстоятельством, что вплоть до 1859 года основные произведения Тургенева помещались в том же журнале, где работал и Добролюбов, то есть в "Современнике"
"Записок охотника". Добролюбов не мог не ценить Тургенева как замечательного художника, крупнейшего писателя-реалиста, наделенного поразительной чуткостью к злободневным общественным вопросам,- качество, которое Добролюбов в творчестве Тургенева ставил особенно высоко. С другой стороны, это был человек либеральных убеждений; его разногласия с революционной демократией ко впемени вступления Добролюбова в литературу уже вполне определились, хотя и не достигли своего апогея. Эти разногласия с неизбежностью должны были привести Добролюбова к идейным столкновениям с Тургеневым, к принципиальной критике многих, и основных, сторон его творчества. Добролюбов считал Тургенева "живописателем и певцом той морали и философии, которая господствовала в нашем образованном обществе в последнее двадцатилетие" ("Когда же придет настоящий день?", II, 208). Говоря о морали и философии, господствовавшей в России на протяжении 40-х и 50-х годов, Добролюбов имеет в виду не отсталые или реакционные взгляды и теории того времени, а прогрессивные и передовые идеи периода, предшествовавшего полному вытеснению дворян разночинцами в нашем освободительном движении. Настроения и взгляды, на которые живо и чутко откликался Тургенев, Добролюбов определил как "благородные мысли" и "честные чувства" "лучших людей" того времени (II, 208). Говоря так, Добролюбов несомненно имел в виду вражду к крепостничеству, отвращение к николаевской реакции, гуманное отношение к народу, то есть те прогрессивные взгляды, на почве которых Белинский в свое время объединил вокруг себя писателей, составивших передовой отряд русской литературы. В то же время большинство из них, как известно, не поднялось до высот революционно-демократической мысли своего вдохновителя. В их числе был и Тургенев.
В период деятельности Добролюбова та мораль и философия, "певцом и живописателем" которой был Тургенев, стала уже явно недостаточной. Революционно-демократическая идеология приобретала все большее влияние в русском обществе, а "благородные мысли" и "честные чувства" передовой дворянской интеллигенции 40-х годов постепенно утрачивали прогрессивную роль в условиях той ожесточенной борьбы, которая разгорелась в период подготовки и проведения крестьянской реформы. "Те понятия и стремления, которые прежде давали титло передового человека, теперь уже считаются первой и необходимой принадлежностью самой обыкновенной образованности",- писал Добролюбов в статье "Когда же придет настоящий день?" и добавлял затем: "Нужно уже нечто другое, нужно идти дальше" (II, 210). Революционные демократы в своем стремлении "идти дальше" должны были выступить с суровой критикой самых заветных взглядов и чувств "лучших людей" из среды образованного и передового дворянства, людей тургеневского круга и поколения.
Художественным воплощением тургеневской философии и морали были разработанные Тургеневым образы мыслящих людей из дворянского круга, неудовлетворенных жизнью в среде Маниловых и Собакевичей и в то же время не способных к борьбе за изменение общественного строя. С конца 40-х годов до "Рудина" и "Дворянского гнезда" в разных вариантах выводил Тургенев этого рода героев, не находящих себе места и дела в жизни России и неудачников в личной жизни. Он порицал их за оторванность от нужд и потребностей родной страны, за романтическую отвлеченность интересов, за непомерное самолюбие, за углубление в себя, даже за любование собственными страданиями. Если не все "лишние люди" черпают удовольствие в созерцании своих несчастий, то все люди этого типа приходят в конце концов к печальному сознанию бесплодности былых стремлений и недостижимости счастья.
"Как? Душа жаждала счастья такого полного, она с таким презрением отвергала все мелкое, все недостаточное; она ждала: вот-вот нахлынет счастье потоком - и ни одна капля не смочила алкавших губ?" ("Поездка в Полесье"). Многие люди этого типа в конце жизненного пути начинают воспринимать свои личные разочарования, неудачи и несчастья почти что как закон природы. "Идите вперед, пока можете, а подкосятся ноги - сядьте близ дороги, да глядите на прохожих без досады и зависти. Ведь и они недалеко уйдут" ("Переписка").
Естественно, что революционные демократы должны были вступить в борьбу с философией и моралью "неторопливости и сдержанности". Нужно было вскрыть ее связь с политической и философской системой либерализма, нужно было показать, что житейские неудачи тургеневских героев определяются не "таинственными" законами самой жизни, а их неумением преодолевать жизненные препятствия, их дряблостью и пассивностью, словом - такими чертами характера, которые свойственны людям, выросшим и воспитанным на почве крепостного застоя. В марте 1858 года об этом ясно сказал Н. Г. Чернышевский в статье "Русский человек на rendez-vous", но еще до статьи Чернышевского вопрос о "современном герое" из дворянской среды, о его неспособности к активной деятельности и борьбе поднял Добролюбов в статье о "Губернских очерках" Щедрина, напечатанной в декабрьской книжке "Современника" за 1857 год.
жизни. Схема Добролюбова такова: значительную часть культурного слоя современного общества составляет "общественный балласт". Это люди "вполне пассивные, безличные и крайне ограниченные, как в своих способностях, так и в потребностях... Это уже люди убитые, безнадежные, нечего ждать от них, нечего стараться направить в хорошую сторону" (I, 194).
Другой разряд людей, принадлежащих к тому же культурному дворянскому слою, составляют "современные герои", "провинциальные Печорины", "талантливые натуры", "уездные Гамлеты", то есть люди, уже начавшие мыслить и неудовлетворенные жизнью, но слишком слабые для того, "чтобы устоять против ожидающих их препятствий". "Напрасно,- говорит Добролюбов,- кто-нибудь более искусный и неустрашимый, переплывший на противный берег, кричит им оттуда, указывая путь спасения: плохие пловцы боятся броситься в волны и ограничиваются тем, что проклинают свое малодушие, свое положение" (I, 195). Итак, по мысли Добролюбова, либеральная дворянская интеллигенция не способна пойти за революционными натурами, "более их искусными и неустрашимыми". Этим и определяется ее общественное место. Либеральные образованные дворяне находятся в одном лагере с "общественным балластом", лишенным всяких идейных запросов и чувства неудовлетворенности. "Какой из этих разрядов лучше,- говорит Добролюбов,- конечно, не затруднится сказать никто. В настоящем они оба хуже, и горе тому обществу, которое долго остановится на этих двух категориях и в котором не будет с года на год увеличиваться число спасительных исключений" (I, 195). Таково значение "уездных Гамлетов" для настоящего. "Но у молодого, еще не совсем развитого общества есть будущее. И для этого будущего,- считает Добролюбов,- второй разряд людей, т. е. люди с размашистыми натурами, дают все-таки несравненно больше хороших надежд, чем убитые существа без всяких стремлений. Они по крайней мере не будут иметь такого парализующего влияния на деятельность следующих за ними поколений, потому что в них есть уже хоть смутное предчувствие истины, хоть робкое, слабое оправдание молодых порывов" (I, 195-196).
Итак, бессильные сами по себе и потому бесполезные "уездные Гамлеты" могут содействовать пробуждению сознания и протеста в людях другого поколения и другой социальной среды, которые впоследствии, в будущем оставят далеко позади своих временных учителей. Одним из таких воспитателей молодых и свежих сил Добролюбов считает Рудина. "Рудин (тоже талантливая натура) имел более благотворное влияние на молодого студента Басистова, чем все его профессора вместе. В талантливых натурах есть хоть слабые зачатки деятельности" (I, 196). В этом, по Добролюбову, их значение для будущего, в этом их относительно прогрессивная роль. Однако претендовать на роль настоящих героев современности Рудины не могут. Сейчас нужны "люди, соединяющие с правдивостью и возвышенностью стремлений честную и неутомимую деятельность". Они не довольствуются общепринятыми истинами и ходячими взглядами, а "решаются собственным умом проверить чужие внушения, внести в чужие системы свои собственные мысли и ступить на дорогу беспощадного отрицания для отыскания чистой истины" (I, 196). Такие люди пока что составляют исключения, но это "спасительные исключения", в них нуждается Россия. Так вырисовывается у Добролюбова образ нового человека, деятеля революционного типа, героя "честной деятельности" и "беспощадного отрицания", причем этот образ строится как противоположность людям рудинского типа. Точно так же по контрасту с либеральными фразерами любого толка, с "талантливыми натурами", с людьми, на которых нельзя положиться, дает Добролюбов характеристику простых людей, представителей широкой народной массы, живой и свежей. Она, эта масса, "не любит много говорить, не щеголяет своими страданиями и печалями, и часто даже сама не понимает их хорошенько. Но уж зато если поймет что-нибудь этот "мир", толковый и дельный, если скажет свое простое, из жизни вышедшее слово, то крепко будет его слово и сделает он что обещал. На него можно надеяться" (I, 202).
Такова разработанная Добролюбовым схема расстановки сил в современном обществе. Роль людей, подобных Рудину, излюбленных тургеневских героев, в этой схеме ясна. Эти люди стоят ниже "спасительных исключений", воодушевленных "беспощадным отрицанием", они несравненно ниже людей из народа, толковых и дельных, которым еще предстоит сказать свое слово, но зато они выше тех, кто составляет "общественный балласт", выше в том смысле, что могут сыграть положительную роль для людей революционного дела в самом начальном этапе формирования их личности, их сознания.
Этот взгляд Добролюбов сохранил и в дальнейшем. В 1859 году, когда борьба с дворянскими либералами достигла особой остроты, в статье "Что такое обломовщина", являющейся манифестом этой борьбы, Добролюбов показал обломовскую сущность всех так называемых "лишних людей", от Онегина и Печорина до Рудина и Бельтова. В то же самое время, в этой же статье, прямо направленной против Бельтовых и Рудиных, он охарактеризовал и того и другого как людей со "стремлениями действительно высокими и благородными", которые, однако, не "только не могли проникнуться необходимостью, но даже не могли представить себе близкой возможности страшной, смертельной борьбы с обстоятельствами, которые их давили" (II, 26). Итак, точка зрения Добролюбова та же самая: он подчеркивает бессилие Рудина, не отрицая в то же время действительного благородства его стремлений. Далее: Рудин не понимает необходимости "смертельной борьбы" и боится ее, но эта борьба, в которой не способен принять участие Рудин, ведется против тех обстоятельств, которые угнетают, давят его самого.
"Чертах для характеристики русского простонародья" (сентябрь 1860 года), говоря о нравственной чистоте людей из народа, Добролюбов заметил: "Припомним же и сравним с этой тонкостью и гуманностью чувства грубость какого-нибудь Андрея Колосова, которого гуманные друзья его считают еще лучшим из многих!.. И точно, он лучше других: ведь другие же поступают большею частью, как князь Н., описанный в "Лишнем человеке" (II, 297). В раннем рассказе "Андрей Колосов" (1844) Тургенев еще не ставил вопроса о роли своего героя в жизни России и не причислял его к "лишним людям". Колосов интересовал Тургенева как антипод романтического типа, как человек непосредственный и прямой, чуждый романтической фальши. Вместе с тем Андрей Колосов принадлежал к тому же социально-культурному слою, что и "лишние люди". Вот почему, упоминая этого героя, Добролюбов, как всегда и везде, выступает здесь против "лишних людей", против их мнимых моральных достоинств, против их мнимой гуманности, и опять, как всегда и везде, он подчеркивает, что люди, подобные Андрею Колосову, выше так называемых людей из общества, из большинства, они "лучше других", вроде князя Н. в "Дневнике лишнего человека".
Чем больше увеличивается противоречие между "лишним человеком" и окружающим его "общественным балластом", между его стремлениями, "действительно высокими", и умственной косностью окружающей его среды, тем в более положительной роли выступает он в современной жизни и в то же время тем трагичнее становится его положение. Именно таково, по мысли Добролюбова, положение Лаврецкого - над ним "неловко иронизировать": Лаврецкий побежден жизнью, и все-таки он выше и значительнее своих собратий, так как он вступил в противоречие, хотя и не в борьбу, с враждебной человеку силой религии. Лаврецкий "склоняется перед незыблемостью понятий Лизы" - и в этом порок людей, ему подобных, но он не разделяет этих понятий - и в этом его значительность, в этом его право на сочувствие. Эту мысль Добролюбов выразил лишь в меру цензурных возможностей, но все-таки с достаточной ясностью. "Мы помним,- писал он,- как болезненно сжалось наше сердце, когда Лаврецкий, прощаясь с Лизой, сказал ей: "ах, Лиза, Лиза! как бы мы могли быть счастливы!" и когда она, уже смиренная монахиня в душе, ответила: "вы сами видите, что счастье зависит не от нас, а от бога" и он начал было: "да потому что вы..." и не договорил... Читатели и критики "Дворянского гнезда", помнится, восхищались многим другим в этом романе. Но для нас существеннейший интерес его заключается в том трагическом столкновении Лаврецкого, пассивность которого, именно в этом случае, мы не можем не извинить" (II, 212). Характерно, что в трагическом столкновении Лаврецкого с враждебной силой религиозного мировоззрения заключается для Добролюбова не только значительность главного героя "Дворянского гнезда", но и "существеннейший интерес" всего романа.
Все эти суждения о "Дворянском гнезде" показывают, что тургеневские "лишние люди" не сливались у Добролюбова в единый безликий образ; он умел видеть индивидуальные черты в каждом из них, он умел понять своеобразие тех положений, в которые ставит их автор, как умел он определить и объединяющие их типические свойства: их "бездельность", пассивность, склонность к примирению, с одной стороны, и с другой - то, что "они были вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты,- хоть для одной женской души, да пропагандисты" (II, 209).
Не будь эти люди "пропагандистами", "вносителями новых идей", они не могли бы претендовать на роль лучших и передовых людей современности и тогда не было бы необходимости в борьбе с ними. Теперь же эта необходимость была. Речь шла о вытеснении дворян разночинцами в русском освободительном движении, и своими разоблачениями "лишних людей" Добролюбов сознательно содействовал этому.
Борясь против возведения "лишних людей" в ранг героев современности, Добролюбов опирался на произведения самого Тургенева, извлекая из его повестей такие черты, которые подтверждали правильность взглядов критика.
"уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений". Именно это свойство таланта Тургенева и дало ему возможность показать историческую обреченность близких ему по духу "лишних людей". Добролюбов всегда подчеркивал в творчестве Тургенева эту изумительную правдивость, свойственную великим художникам-реалистам. Характерно, что именно по поводу произведений Тургенева Добролюбов и сформулировал один из основных принципов революционно-демократической критики: "Для нас не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и не намеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни" (Н, 207). Отсюда не следует, разумеется, что Добролюбов в оценке "лишних людей" был солидарен с Тургеневым. Напротив, он спорил с ним.
Дело заключалось прежде всего в том, что, видя пороки и слабости "лишних людей", давая Добролюбову и Чернышевскому материал для их обличения, Тургенев считал вместе с тем, что эти люди виноваты без вины, что сама русская жизнь толкает их на ту дорогу, по которой они идут; социальные условия России не дают им возможности проявить себя, силы этих людей гибнут в косной и враждебной среде. Не призванные или, лучше сказать, не допущенные условиями самодержавного и крепостнического строя к живому общественному делу, эти люди вынуждены были сосредоточиться на самих себе, стать своими "собственными пауками". "Собственным своим пауком" называет себя герой "Переписки" (1856), повести, в которой, как мы помним, очень ярко разработан мотив оправдания и самооправдания "лишнего человека", мотив, заметно окрашенный в фаталистические тона. Человек бессилен против исторических обстоятельств, его судьба всецело определяется не зависящими от него условиями, а суровая власть социальной среды подавляет человека, поднявшегося выше ее уровня, и тем самым делает для него невозможным активную борьбу с окружающей средой,- к такому выводу подводит Тургенев, рассказывая о судьбе своих героев. Против тургеневского фатализма среды и ополчился Добролюбов, прямо назвав имя Тургенева как наиболее характерного представителя этой социальной философии
"Благонамеренность и деятельность", посвященной повестям Плещеева, Добролюбов писал: "Повести г. Плещеева не выходят из уровня, который установился вообще для произведений той школы беллетристов, которую, пожалуй, по главному ее представителю, мы можем назвать тургеневскою. Постоянный мотив ее тот, что "среда заедает человека" (II, 243). Мотив этот Добролюбов считает важным и сильным, но вместе с тем он настойчиво подчеркивает, что самая проблема взаимоотношения человека и среды в произведениях тургеневской школы поставлена неправильно.
Герои тургеневской школы - это пассивные жертвы среды, не более. Правда, они одушевлены добрыми намерениями, у них есть желание, чтобы "людям было получше жить на свете, чтобы уничтожилось все, что мешает общему благу", но "они постоянно отличаются самым ребяческим, самым полным отсутствием сознания того, к чему они идут и как следует идти. Все, что в них есть хорошего,- это желание, чтобы кто-нибудь пришел, вытащил их из болота, в котором они вязнут, взвалил себе на плечи и потащил в место чистое и светлое" (II, 244). При таком внутреннем бессилии эти люди действительно попадают в полную зависимость от окружающей их среды. Сторонники тургеневской социальной философии опять-таки скажут в оправдание этих людей, что такими сделала их среда, что в условиях этой среды иными они и быть не могут. Приводя этот аргумент, Добролюбов вскрывает то безысходное противоречие, в которое неизбежно попадают писатели, стоящие на этой точке зрения. Если современная среда так фатально губит все хорошее, что в нее попадает, то, следовательно, в этой среде нечего искать выдающихся натур, блестящих исключений, людей, поднимающихся над ее уровнем, и т. д. "Но в таком случае. - спрашивает Добролюбов,- что же остается писателю? Остается причислить к той же "среде" и своих героев и уже относиться к ним точно так же отрицательно, как относится он ко всему, их окружающему" (11, 245).
Так, иронизируя над представителями тургеневской школы, Добролюбов вскрывает их непоследовательность и показывает, что, доведенная до логического конца, теория безраздельного господства "среды" обращается против ее защитников. Это одна сторона дела. Вторая же заключается в том что, по мысли Добролюбова, самое представление о безысходной власти среды над человеком неправильно. Тургеневская школа, указывает Добролюбов, много говорит о губительном влиянии среды, но совершенно обходит вопрос о том, что же дает ей губительную силу. "То есть одного заела среда, другого среда, третьего среда, да ведь из этих - одного, другого, третьего - среда-то и состоит; кто же или что же сделало ее такою заедающею? В чем главная-то причина, корень-то всего?" (II, 252). Этот вопрос Добролюбова недаром был вычеркнут цензурой. На него сам собой напрашивался ответ революционного характера. Корень всего, главная причина, "коренное начало всех этих помех, толчков и беспокойств" заключается в самой природе социально-политического строя самодержавно-крепостнической России. Этот строй нужно изменить, тогда изменится характер среды, в которой вырастают мыслящие люди, тогда исчезнет самый вопрос о среде, заедающей человека. Свою мысль Добролюбов развивает в форме эзоповской притчи.
"А где же начало толчков, которое вы получаете в узком переулке, выводящем к какой-нибудь ярмарочной площади?- Не виноват тут никто- вас толкает и теснит один, потому что его теснит другой, а того третий. Но вся причина в том, что к ярмарочной выставке все спешат, а улица тесна... Хотите не испытать толчков в своем путешествии для закупок нужных вам вещей? Не деритесь понапрасну с людьми, бегущими вместе с вами,- а постарайтесь устроить, вместо кратковременной ярмарки, постоянный торг, да сделайте улицы пошире. Тогда и не будет никакой давки, и "среда" перестанет обременять нас" (II, 253).
Мотив тургеневской школы "среда заедает человека" неизбежно приводит к мысли о невозможности появления на русской почве активных борцов за изменение общественных условий. Вот почему, когда Тургенев захотел нарисовать человека этого типа, с темпераментом активного деятеля и с наклонностями борца, он должен был искать его не на русской почве. Об этом Добролюбов говорил незадолго до цитированного выше разбора повестей Плещеева, в статье "Когда же придет настоящий день?". Здесь Добролюбов развернул свое понимание взаимоотношения человека и среды, отличное от взгляда Тургенева и тургеневской школы. Общественная среда в России не благоприятствует развитию активных натур и сильных характеров. Следовательно, нужно избавить Россию от этой среды. "И вот от нее-то, от этой среды,- говорит Добролюбов,- от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе". Откуда же могут взяться эти новые люди, возможно ли их появление в России, подавленной самодержавно-полицейским гнетом? "Да, это возможно,- отвечает Добролюбов,- и вот почему. Мы говорили выше, что наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову. Но теперь мы можем сделать дополнение к своим словам: среда эта дошла теперь до того, что сама же поможет явлению такого человека" (II, 239).
Мысль Добролюбова ясна: чем сильнее политический гнет, тем неизбежнее протест против этого гнета, тем неизбежнее появление выразителей этого протеста. Те же самые условия, которые делают невозможным появление "новых людей", на известной ступени развития делают их появление неизбежным. Теперь эта ступень достигнута, наступило время революционного действия,- об этом говорил Добролюбов в 1860 году, прямо указывая на революционную ситуацию в стране. В таких условиях пессимистический мотив "заедающей среды" при всем внешнем радикализме прямо обнаруживал свою антиреволюционную сущность. "Среда заедает людей", это верно, говорил Добролюбов своими статьями, но, "заедая" одних, она закаляет других. Так, в полемике с Тургеневым и тургеневской школой обосновывалась возможность появления "новых людей". Вслед за этим сразу же вставал другой вопрос - об идейно-психологических свойствах этих людей, об их мировоззрении и натуре, и этот новый вопрос опять приводил Добролюбова к новому спору с Тургеневым.
Выше говорилось о том, что главной чертой мыслящего человека Тургенев считал добытое ценою тяжких страданий, неудач и разочарований трезвое сознание недостижимости полного счастья, необходимости отречения от заветных стремлений и надежд, от наивных порывов молодого эгоизма. Только придя к этому выводу, думал Тургенев, может человек осуществить и свою общественную задачу, свой долг. Лаврецкий сумел стать настоящим хозяином, упрочить быт своих крестьян и выполнить все то, в чем видел свою общественную задачу, только после того, как потерпели крах его надежды на личное счастье. Он сам видит свою вину в том, что, приехав в родную деревню с твердым намерением приносить пользу, "пахать землю", он позволил себе увлечься несбыточными мечтами и тем нарушил веления долга.
Несколько раньше "Дворянского гнезда" те же мотивы звучали в "Фаусте" (1856). Мысль о возможности личного счастья рассматривалась в этой повести как одно из самых наивных заблуждений эгоистического сознания, наивных и губительных. Жажда счастья губит героиню повести Веру, и характерно, что непосредственным "виновником" ее гибели оказывается гётевский "Фауст", в котором Тургенев давно видел "апофеоз личности", высшее выражение самолюбивого, ученого, мечтательного эгоизма.4* "Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости". Вся повесть должна, по замыслу Тургенева, иллюстрировать справедливость этой сентенции, и в финале ее рассказчик, выступающий в качестве носителя авторской морали и философии, дает законченное и полное выражение этой идеи "долга" и "отречения": "Кончая, скажу тебе одно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были,- исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше, тем дальше уйдешь. Молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло, наконец, тебе в глаза".
Совершенно естественно, что тургеневские мысли о долге и отречении, о несовместимости "приятного" с "полезным" должны были вызвать на полемику Добролюбова, потому что принципиальная совместимость и даже нераздельность категорий "долга" и "счастья" лежала в основе этической системы революционных демократов, в основе теории "разумного эгоизма", которую Добролюбов (как и Чернышевский) считал характерной чертой мировоззрения "новых людей".
Не называя Тургенева по имени, Добролюбов выступил против морали тургеневского "Фауста" в статье 1858 года "Николай Владимирович Станкевич", как на это указал в свое время Н. И. Мордовченко.5* В Станкевиче Добролюбов видел человека, сыгравшего положительную роль в духовном развитии Белинского, и потому взял его под свою защиту от нападок сотрудника "Библиотеки для чтения" И. Льховского, который объявил деятельность Станкевича совершенно бесполезною. Добролюбов же подчеркивал, что Станкевич "деятельно участвовал в выработке тех суждений и взглядов, которые потом так ярко и благотворно выразились в критике Белинского". Раньше Добролюбова о Станкевиче с глубоким сочувствием писал А. И. Герцен в "Полярной звезде" 1855 года,6* и вслед за ним в "Очерках гоголевского периода русской литературы" (1856) Н. Г. Чернышевский. Характеристику Станкевича и людей его круга Чернышевский закончил такими словами: "И кто хочет перенестись на несколько минут в их благородное общество, пусть перечитает в "Рудине" рассказ Лежнева о временах его молодости и удивительный эпилог повести Г. Тургенева".7*
Это было еще возможно в 1856 году, но полутора-двумя годами позже, когда крестьянский вопрос обострился, когда после рескриптов на имя Назимова и графа Игнатьева в конце 1857 года освобождение крестьян стало близкой реальностью и завязалась ожесточенная борьба вокруг реформы,- наступило время размежевания. Рудина и ему подобных следовало в этих условиях отделить и от представителей революционной мысли, и от таких людей, как Станкевич. Это и сделал Добролюбов в упомянутой выше статье, появившейся в апрельской- книжке "Современника" за 1858 год, т. е. за месяц до того, как в "Атенее" был опубликован "Русский человек на rendez-vous" Чернышевского, где линия размежевания, начатая Добролюбовым, была продолжена и углублена.
Людям нерешительным, колеблющимся, половинчатым Добролюбов стремился противопоставить людей устойчивых и цельных. В цельности был для него первый признак революционной натуры, а главным признаком нравственной цельности в свою очередь было для Добролюбова органическое слияние в душе человека влечения и долга, восприятие общественной борьбы как внутренней потребности, как интимного дела, умение находить личное счастье в борьбе за счастье народа, ничего себе при этом не навязывая и ни к чему себя не принуждая. Вот почему понимание долга как самоотречения, в духе тургеневской этики, выступило в сознании Добролюбова в качестве идейно-психологической черты, прямо противоположной тому, что требовало время от людей нового, революционного типа. Это и заставило Добролюбова вспомнить о повести Тургенева, появившейся полтора года тому назад,- о "Фаусте". Не называя ни повести, ни ее автора, Добролюбов писал: "Не так давно один из наших даровитейших писателей высказал прямо этот взгляд, сказавши, что цель жизни не есть наслаждение, а, напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям, вследствие требований нравственного долга. В этом взгляде есть сторона очень похвальная, именно - уважение к требованиям нравственного долга. Но с другой стороны, взгляд этот крайне печален, потому что потребности человеческой природы он прямо признает противными требованиям долга; и следовательно, принимающие такой взгляд признаются в своей крайней испорченности и нравственной негодности" (ГП, 67). Подчеркнутые слова не были пропущены цензурой, они появились только в собрании сочинений 1862 года, но и без этих слов мысль Добролюбова прояснялась в процессе дальнейшего изложения. Например, несколько далее Добролюбов выразил тот же взгляд в таком ироническом вопросе: "Неужели нравственное достоинство человека, чувствующего сильное поползновение красть, но пересиливающего себя потому, что кража запрещена законом,- выше нравственности того, у кого не рождается даже и мысли о присвоении чужого, уже не вследствие запрещения закона, а просто по внутреннему отвращению от кражи?" (III, 69).
Сторонникам морали долга, понимаемого как "нравственные вериги", людям, вынужденным жертвовать своим благом "отвлеченному принципу, который они принимают без внутреннего сердечного участия", Добролюбов противопоставил сторонников новой морали, тех, "кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение" (III, 69).
В статье о "Губернских очерках", о которой речь шла выше, Добролюбов, говоря о "новых людях", отмечал в них способность к активной борьбе и "беспощадное отрицание"; теперь он прибавил к этим качествам вражду к отвлеченным принципам принудительной морали и уменье "ощутить в себе самих требования долга и предаться им всем существом своим" (III, 69).
"Литературные мелочи прошлого года", Добролюбов вновь развернул антитезу "отвлеченных принципов" и живого внутреннего влечения, жизненной потребности и положил ее в основу сравнительной характеристики старого и молодого поколений: либерально - гуманных дворян 40-х годов и людей нового общественного типа, сторонников "существенного блага" и защитников "общественной пользы". Люди старшего поколения, люди 40-х годов, писал Добролюбов, "проникнуты были высокими, но несколько отвлеченными стремлениями. Они стремились к истине, желали добра, их пленяло все прекрасное; но выше всего был для них принцип. Принципом же называли общую философскую идею, которую признавали основанием всей своей логики и морали Страшной мукой сомненья и отрицанья купили они свой принцип и никогда не могли освободиться от его давящего, мертвящего влияния" (IV, 58).
В противоположность им у "новых людей", у молодого поколения "отвлеченные понятия заменились... живыми представлениями, подробности частных фактов обрисовались ярче и отняли много силы у общих определений". "На первом плане всегда стоит у них человек и его прямое, существенное благо: эта точка зрения отражается на всех их поступках и суждениях... Их последняя цель - не совершенная рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству" (IV, 60-61). Вместе с идейной характеристикой "новых людей", людей "реальных", пришедших на смену рыцарям отвлеченного принципа, Добролюбов набросал и их психологический портрет. В обрисовке Добролюбова это люди "с крепкими нервами и здоровым воображением", они "отличаются спокойствием и тихой твердостью" (IV, 60). "Вообще молодое действующее поколение нашего времени не умеет блестеть и шуметь. В его голосе нет, кажется, кричащих нот, хотя и есть звуки очень сильные и твердые. Даже в гневе оно не кричит; тем менее возможен для него порывистый крик радости или умиления. За это его упрекают обыкновенно в бесстрастии и бесчувственности, и упрекают несправедливо" (IV, 62).
Так в статье Добролюбова дана была первая в русской литературе цельная идейно - психологическая характеристика представителей "молодого поколения", материалистов, или, как их называл Добролюбов, людей "реального" направления, демократов, ставящих своей целью "принесение возможно большей пользы человечеству", революционеров, которые ясно осознали свою историческую роль "и не выходят из нее, несмотря на все беснования, хлопанье, свист и стук партера" (IV, 62).
"Накануне".
В начале 1860 года роман был опубликован, и Добролюбов тотчас же откликнулся на него знаменитой статьей "Когда же придет настоящий день?". Первое, что предстояло решить Добролюбову,- это был вопрос о том, правильно ли отразил Тургенев основные черты того нового общественного типа, яркую характеристику которого сам Добролюбов дал годом раньше. Ответ Добролюбова на этот вопрос показывает, что некоторые основные черты "новых людей" Тургенев понял верно.
революционного типа. Тургеневская метафизика "самоотречения" во имя долга, характерная для прежних его героев, не определяет поведения Инсарова. Напротив, как настойчиво подчеркивал Добролюбов, "он будет делать то, к чему влечет его натура", и этим он резко отличается от людей вроде Берсенева, который "тоже способен к жертвам и подвигам; но он похож при этом на великодушную девушку, которая для спасения отца решается на ненавистный брак (II, 222).
В отличие от всех этих героев "долга" и "самоотречения", "любовь к свободе родины у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении: она у него во всем организме, и что бы ни вошло в него, все претворяется силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним" (II,222).
В облике Инсарова, в его манерах, в его поведении Добролюбов также подчеркнул те свойства спокойствия, твердости, простоты, отсутствия внешнего блеска, которыми он в свое время охарактеризовал типичных представителей "молодого поколения". Инсаров "делает свое задушевное дело совершенно спокойно, без натяжек и фанфаронад, так же просто, как ест и пьет" (II, 221). "При всей обыкновенности своих способностей, при всем отсутствии блеска в своей натуре, он стоит неизмеримо выше, действует на Елену несравненно сильнее и обаятельнее, нежели блестящий Шубин и умный Берсенев, хотя оба они тоже люди благородные и любящие" (II, 222). Словом, характеризуя тургеневского Инсарова, Добролюбов усмотрел в нем те особенности, которые в свое время наметил сам. Этим дело, конечно, не исчерпывалось. Сразу же вставал вопрос о том, соответствуют ли политические идеи и цели Инсарова тем задачам, которые стояли в то время перед русскими борцами за свободу. Ниже будет сказано, как понимал Добролюбов задачи русских Инсаровых. Сейчас же отметим, что в самом методе изображения героя в "Накануне" Добролюбов увидел важный недостаток, идейно-политический и художественный одновременно. В романе о деятеле, подобном Инсарову, считал Добролюбов, герой должен быть внутренне близок автору, для того чтобы стать близким читателю. Этого он и не находил в повести Тургенева. "Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека",- писал Добролюбов и пояснял далее: ".. . его внутренний мир недоступен нам; для нас закрыто, что он делает, что думает, чего надеется, какие испытывает перемены в своих ощущениях, как смотрит на ход событий, на жизнь, несущуюся перед его глазами" (II, 226-227).
Внутренний мир "нового человека", человека борьбы и спокойного героизма, должен быть, по мысли Добролюбова, раскрыт во всех подробностях, анализу должны быть подвергнуты не только его мысли и стремления, но и мир его интимных чувств, его отношения к женщине, его любовь. Тургенев в своих прежних произведениях, посвященных "лишним людям", этой стороне жизни героев уделял большое внимание. В любви раскрывался характер тургеневских героев и проявлялись типические черты их натуры, даже общественное значение тургеневского героя нередко сказывалось в истории его любви. Тургеневское умение изображать внутренний мир человека в неразрывном единстве составляющих его элементов, в частности умение так живописать любовные волнения и тревоги, что человек проявляется в них самыми типическими чертами своего социально-психологического облика,- это тургеневское искусство и дало возможность Чернышевскому с исчерпывающей полнотой определить социальную ценность тургеневского героя по его поведению на любовном rendez-vous.
Добролюбову было ясно, что для такого тонкого проникновения в мир интимных чувств человека автору необходимо и всестороннее знание своего героя, и сердечное к нему сочувствие. Такого отношения не могло быть у Тургенева к герою инсаровского типа, и Добролюбов обратил на это внимание читателя.
"Даже любовь его к Елене остается для нас не вполне раскрытою,- писал Добролюбов об Инсарове. - Мы знаем, что он полюбил ее страстно; но как это чувство вошло в него, что в ней привлекло его, на какой степени было это чувство, когда он его заметил и решился было удалиться,- все эти внутренние подробности и многие другие, которые так тонко, так поэтически умеет рисовать г. Тургенев, остаются темными в личности Инсарова" (11, 227).
Итак, история любви нового героя, именно история, к тому же разработанная всесторонне, с деталями и внутренними подробностями, представлялась Добролюбову необходимой стороной романа о деятелях разночинной демократии, но Тургенева он считал неспособным интимно проникнуть во внутренний мир этих чуждых ему, далеких от него людей. Вот почему, по мысли Добролюбова, Инсаров "обозначается перед нами лишь в бледных и общих очертаниях", в особенности по сравнению с прежними повестями Тургенева о героях из дворянской среды, где, как говорит Добролюбов, "являлись характеры, до тонкости изученные и живо прочувствованные автором" (II, 227), где развертывалась жизнь людей, к которым Тургенев относился обыкновенно "с трогательным участием, с сердечной болью об их страданиях" (11,209). Отсутствие внутренней близости автора к герою лишало его, этого героя, той лирической атмосферы, которая делает его не только представителем идеи, но и "просто человеком", близким читателю ("он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека"). Недаром Добролюбов так высоко ценил лирические эпизоды романа, в особенности рассказ о прогулке Елены с Инсаровым по Canal Grande, слушанье "Травиаты" и возвращение. В этом эпизоде приоткрывается завеса над внутренним миром Инсарова и он показывается как "просто человек", наслаждающийся красотой природы и близостью с Еленой накануне неизбежной гибели, мысль о которой они оба стараются прогнать от себя. Именно по поводу этой сцены, одной из немногих, где Инсаров лирически приближен к читателю, Добролюбов замечает: "Это последнее изображение особенно сильно подействовало на нас своей строгой истиной и бесконечно-грустной прелестью; для нас это самое задушевное, самое симпатичное место всей повести" (II, 223).
Отсюда вовсе не следует, что роман о "новых людях" Добролюбов представлял себе прежде всего как лирическое повествование об их личной жизни. Личная жизнь, по идее Добролюбова, должна была составить органическую часть той картины, в которой положительный герой нового романа должен был предстать одновременно и как частный человек и как гражданский герой. В романе Тургенева Добролюбов видел только очерк характера положительного героя, но не видел развития этого характера в действии - ни в сфере личной жизни, ни в общественной деятельности. Эта тема в "Накануне" только намечена, по Добролюбову же, в романе нового типа, в романе о гражданском борце, о революционере автор "должен был бы поставить своего героя лицом к лицу с самым делом - с партиями, с народом, с чужим правительством, со своими единомышленниками, с вражеской силой... Но,- добавляет Добролюбов,- автор наш вовсе не хотел, да, сколько мы можем судить по прежним его произведениям, и не в состоянии был бы написать героическую эпопею" (II, 224).
Героическая эпопея - вот, значит, о чем мечтал Добролюбов, когда, критикуя "Накануне", разрабатывал программу романа о деятелях русской революционной демократии. Естественно, что к написанию такого романа Тургенев не был подготовлен. Героическая эпопея была вне его возможностей. В самом начале своей статьи Добролюбов отметил, что интерес повестей Тургенева обыкновенно составляли "сборы на борьбу и страдания героя, хлопотавшего о победе своих начал, и его падение пред подавляющей силой людской пошлости" (II, 209). Итак, сборы на борьбу, но не самая борьба - такова сфера Тургенева. Если при этом он умел все же отражать в своем творчестве, и прежде всего в романах, типические черты современности, то это происходило потому, что именно "сборы на борьбу" и были характерны для героев предшествовавших его произведений, для культурных дворян, "лишних людей", "талантливых натур". Для героя инсаровского типа, пришедшего им на смену, "сборы на борьбу" были уже недостаточны. Вот почему отражение современных запросов в "Накануне" Добролюбов увидел не столько в образе Инсарова, сколько в том смутном сознании его необходимости для России, которое воплощено было в образе Елены. "В ней ???в Елене??? сказалась та смутная тоска о чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество и даже не одно только так называемое образованное" (11,224).
Именно образ Елены, считал Добролюбов, и должен был говорить читателю о том, что настало время появления Инсаровых русских, не болгарских, что раз все общество охвачено неотразимой потребностью новой жизни, то героя инсаровского толка нет никакой необходимости вывозить даже из среды кровно близкого народа; его следует искать на русской почве, которая уже способна выдвигать героев, подобных Инсарову, несмотря на неблагоприятные политические условия и даже отчасти благодаря им. Здесь-то Добролюбов и вынужден был расквитаться с тургеневской фаталистической теорией "среды", о чем шла уже речь выше.
рисовался ему как борец не с внешними, а с внутренними врагами. Не о национальном единении считал необходимым говорить Добролюбов, а о классовой борьбе, о борьбе революционной, и герой того романа, контуры которого намечал Добролюбов в статье о "Накануне", должен был, по мысли критика, находиться в непримиримом противоречии с господствующим сословием; будь он выходцем из этой же среды, ему пришлось бы оказаться на положении одного из сыновей турецкого аги, вступившего в борьбу со своим отцом.
В следующем после "Накануне" романе - в "Отцах и детях" - Тургенев, под влиянием ли уроков Добролюбова, под влиянием ли самой жизни, осуществил некоторые пункты добролюбовской программы. Новый его герой был гораздо больше раскрыт со стороны внутреннего мира, чем' Инсаров, в его характеристике появились те лирические ноты, которые не звучали еще в "Накануне". Это был русский герой, и национально-русские черты в его характере были подчеркнуты Тургеневым с особенной настойчивостью. Наконец, главной задачей всей его жизни была борьба с внутренними врагами, и он вынужден был стать во враждебные отношения к поколению "отцов", отвергнув их веру, их понятия и самые задушевные взгляды. Таким образом, Тургенев приблизился к точке зрения Добролюбова насколько мог. Тем не менее он был далек от того, чтобы выполнить главное требование Добролюбова и превратить свой роман в "героическую эпопею". Этому препятствовало тургеневское понимание роли и значения в жизни человечества революционных натур. В упоминавшейся выше речи "Гамлет и Дон-Кихот", опубликованной за два месяца до статьи Добролюбова о "Накануне", Тургенев высказался на этот счет с полной определенностью.
Образам трагедии Шекспира и романа Сервантеса Тургенев дал в этой речи толкование в высшей степени злободневное. В литературе о Тургеневе уже отмечалось, что в образ Гамлета были вложены черты "лишних людей", а образ Дон-Кихота многими чертами намекал на революционно-демократических современников Тургенева, с которыми он спорил и в то же время отдавал им должное как "сознательно-героическим натурам". Это не значит, конечно, что мы имеем дело в речи Тургенева с прямой и грубой аллегорией. Разумеется, нет. Тургенев сохранил в своей речи и реальные черты героев Шекспира и Сервантеса, но он стремился в то же время показать, какой смысл некоторые из существенных свойств образов Гамлета и Дон-Кихота могут получить для русского читателя в конкретных исторических условиях революционной ситуации 1860 года. Так, хотя о Дон-Кихоте сказано, что он "глубоко уважает все существующие установления, религию, монархов и герцогов..." (XI, 183), но это сказано мимоходом, на протяжении же всей статьи Тургенев подчеркивал такие черты Дон-Кихота, которые не могли не намекать на современных Тургеневу противников "существующих установлений". "Жить для себя, заботиться о себе,- писал Тургенев,- Дон-Кихот почел бы постыдным. Он весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам - волшебникам, великанам,- т. е. притеснителям" (XI, 171). Дон-Кихот, по Тургеневу,- человек борьбы и одновременно беззаветной убежденности, он глубоко предан идее и готов ради нее подвергаться лишениям и жертвовать жизнью. "Дон-Кихот энтузиаст, служитель идеи, и потому обвеян ее сиянием" (XI, 171). Такого рода сентенции (количество их можно было бы умножить) не оставляли сомнений в том, кого именно разумел Тургенев, развертывая характеристику Дон-Кихота. Было ясно, что речь идет о революционных натурах. Ясно было и стремление Тургенева подчеркнуть свое уважение к их высоким моральным качествам, которые поднимали их на пьедестал, недосягаемый для героев гамлетической раздвоенности.
Больше того, Тургенев, как бы опуская знамя перед своими революционными противниками, именно их признавал настоящими Деятелями прогресса. Только они одни способны "вооружиться и бороться", их дела дают пищу для рефлексии Гамлетов, они одни способны любить народ и вести за собой массу, ту самую массу, которая нередко смеется над ними. Только людьми донкихотского склада движется вперед жизнь, их руками Делает история свое дело, "и когда переведутся такие люди,- восклицает Тургенев,- пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать" (XI, 177). Эти слова многое объясняют. Они объясняют особый характер отношения Тургенева к его революционным противникам, с которыми он боролся и спорил, вто же время восхищаясь ими. Они объясняют, почему в романах Тургенева герой, правильно мыслящий и рассуждающий, иной раз не воплощает идеи исторического движения, как Лежнев в "Рудине", а герой заблуждающийся, как Базаров и даже Нежданов, оказывается одним из тех людей, без которых навсегда должна была закрыться книга истории.
Такое отношение к людям революционной мысли и дела резко отделяло Тургенева от его литературных друзей, оно давало ему широту взгляда, которая была необходима для того, чтобы создать русский социально-политический роман типа "Отцов и детей". Но вместе с тем в этих идеях Тургенева сказывалась и та преграда, которая возникала между ним и деятелями революционной демократии. Дело заключалось в том, что, как высоко ни ставил Тургенев людей революционного толка, все-таки они были для него Дон-Кихоты, т. е. безумцы, пусть благородные, но все-таки безумцы. Они преследуют зло и ради этого готовы пожертвовать жизнью, но реально они сражаются с ветряными мельницами; история делает их руками свое дело, но какое - знает она сама, они этого не знают. Да и как могут это знать люди (всей своей статьей спрашивает Тургенев), которые не умеют отличить медный таз от волшебного шлема Мамбрина и прекрасную Дульцинею от "грубой и грязной мужички"? И, уже совершенно явно раскрывая злободневный полемический смысл своих характеристик и сопоставлений, Тургенев заявляет: "Мы сами на своем веку в наших странствиях - видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором они видели осуществление своего идеала, и превращение которого они также приписывали влиянию злых,- мы чуть было не сказали: волшебников - злых случайностей и личностей" (XI, 177). Далее следуют приведенные выше патетические слова о книге истории, которая должна закрыться, если переведутся подобные люди, но дело от этого не меняется. Благородные и честные, самоотверженные и мужественные герои прогресса и двигатели истории оказываются, по мысли Тургенева, в трагически смешном положении: они находят, но не то, чего ищут; они достигают, но не того, к чему стремятся, потому что их собственные цели фантастичны и неосуществимы. Этому взгляду Тургенев остался верен на всю жизнь, и много лет спустя, оценивая деятельность следующего революционного поколения, именно революционеров 70-х годов, Тургенев так же восхищался их моральными качествами, так же признавал полезной для России их борьбу с самодержавным деспотизмом и так же не верил в полное осуществление их революционных целей. Словом, Тургенев относился к ним так же, как к тем, кого считал Дон-Кихотами в начале 60-х годов.8*
борьбы 60-х годов. С точки зрения Добролюбова, Дон-Кихоты в русских условиях это "небольшие герои, несколько похожие на Инсарова отвагою и сочувствием к угнетенным". Несколько похожие, но, однако, сильно отличающиеся от него именно тем, что сами находятся в той среде, с которой пытаются бороться, не порвав с нею связей. "Верхушки их тянутся вверх, а корень все-таки прикреплен к той же почве". "Они хотят прогнать горе ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут и горюющие и предполагаемые утешители. Как же тут быть? Всю эту среду перевернуть,- так надо будет повернуть и себя; а подите-ка, сядьте в пустой ящик да попробуйте его повернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от вас! - между тем как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком" (II, 229). Этим иносказанием Добролюбов ясно говорит о том, что в действительности смешными Дон-Кихотами являются не революционеры, а те, кто, сочувствуя угнетенным, надеется в то же время обойтись без революционных мер, без решительного разрыва с угнетателями, без того, чтобы отделить себя от них, подойти со стороны и "толкнуть ящик". Дон-Кихоты в понимании Добролюбова - это люди, не лишенные честности и даже мужества, но не дошедшие до того, чтобы "поднять руки на то дерево, на котором и они сами выросли" (II, 230). Именно в них-то и сказывается "отличительная черта Дон-Кихота - непонимание ни того, за что он борется, ни того, что выйдет из его усилий" (II, 229).
Так в критическом разборе "Накануне" отстаивал Добролюбов в связи с разными проблемами, поднятыми Тургеневым, теорию и тактику революционной борьбы; вместе с этим он разработал в этой статье цельную программу нового романа, ясно показав, что для ее осуществления нужен художник революционного темперамента и образа мыслей, один из тех, кто способен будет создать "героическую эпопею", и что Тургеневу эта роль не под силу.
Споря с Тургеневым, Добролюбов был вместе с тем очень далек от нигилистического отрицания его творчества. Было бы грубой ошибкой считать, что отношение Добролюбова к Тургеневу исчерпывалось одной только критикой его либеральных взглядов. Напротив, в разгар идейной борьбы с Тургеневым Добролюбов подчеркивал огромную ценность и положительное значение его творчества для России.
Прежде всего он высоко ценил в Тургеневе "живое отношение к современности", "чутье настоящей минуты", то есть социальную злободневность, умение откликаться на живые запросы текущего дня. "Он быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях обыкновенно обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоящий на очереди и уже смутно начинавший волновать общество" (II, 208).
а Тургенев уже вносит его в свое творчество. Тургенев, как указывает Добролюбов, не только следовал за движением общественной мысли, но и опережал его. "Мы можем смело сказать,- говорил Добролюбов,- что если уж г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений,- это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымается в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко перед глазами всех" (II, 209).
"Записках охотника", и Добролюбов, естественно, должен был высоко ставить эту книгу Тургенева, в которой живое отношение к современности сказалось так ярко и сильно.
"Верный такт действительности" видел Добролюбов у Тургенева и в нарисованной им галерее так называемых "лишних людей", "просветителей, пропагандистов,- хоть для одной женской души". Он отмечал, что хотя сущность характера этих людей оставалась неизменной, но "самые основания борьбы, то есть идеи и стремления,- видоизменялись в каждом произведении, или, с течением времени и обстоятельств, высказывались более определенно и резко. Таким образом, Лишнего человека сменял Пасынков, Пасынкова - Рудин, Рудина - Лаврецкий. Каждое из этих лиц было смелее и полнее предыдущих" (II, 209).
Наконец, самое высокое проявление общественной чуткости Тургенева Добролюбов видел в его переходе от повестей о "лишних людях" к роману о борце за свободу родины, к произведению нового типа, в котором, как писал Добролюбов, "общественная потребность дела, живого дела, начало презрения к мертвым абстрактным принципам и пассивным добродетелям выражалась во всем строе новой повести" (II, 213). Выше говорилось о том, как много неприемлемого и прямо враждебного было для Добролюбова в "Накануне", но самое обращение Тургенева к роману этого рода было оценено Добролюбовым очень высоко. "Чутье настоящей минуты,- писал он,- и на этот раз не обмануло автора. Сознавши, что прежние герои уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в лучшей части нашего общества, он решился оставить их и, уловивши в нескольких отрывочных проявлениях веяние новых требований жизни, попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени" (II, 212).9*
"живым струнам общества" Добролюбов видел мощное воздействие самой общественной жизни на художника-реалиста. Тургенев отделялся в сознании Добролюбова от тех писателей, которые подгоняют изображение жизни к заранее составленной программе, к заранее сочиненной идее. В большей части повестей Тургенева Добролюбов усматривал правдивое отражение объективных закономерностей самой общественной жизни. Вот почему, с какой бы принципиальной суровостью и резкостью Добролюбов ни относился ко многим пристрастиям и симпатиям Тургенева, связывавшим его с ненавистным Добролюбову дворянским обществом, он всегда ценил Тургенева за то, что тот, в качестве честного реалиста, давал своему критику полную возможность "положиться на правду и живую действительность фактов, изложенных автором" (И, 208). Вот почему так много утешительного находил Добролюбов в тургеневском образе Елены, в которой воплотилась "любовь к страждущим и притесненным, желание деятельного добра, томительное искание того, кто бы показал, как делать добро" (II, 239). "Дело в том,- писал он,- что, как бы ни была плоха наша жизнь, но в ней уже оказалась возможность таких явлений, как Елена. И мало того, что такие характеры стали возможны в жизни, они уже охвачены художественным сознанием, внесены в литературу, возведены в тип" (II, 238-239).
В образе Елены показано, как нечто типическое, свойственное значительной части русского общества стремление к борьбе,- такой вывод Добролюбов мог извлечь из тургеневского романа потому, что в этом романе "живая действительность фактов" не была принесена в жертву политическим предубеждениям романиста. "В "Накануне",- писал Добролюбов,- мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора" (II, 208).
успех. Вместе с тем Добролюбов не был равнодушен к лирической стороне тургеневского дарования. Он любил "прелесть поэтических описаний в его повестях, тонкость и глубину в очертаниях разных лиц и положений" (II, 208). Из его дневника известно (запись от 26 января 1857 года), что над повестью Тургенева "Три встречи" он плакал "безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства" (VI, 466). В первом же отклике на "Дворянское гнездо", сразу после его появления, Добролюбов отметил "высокое и чистое наслаждение, испытанное. .. при чтении этой повести"; "без сомнения, все согласны,- добавил он,- что одного такого произведения было бы уже достаточно для того, чтобы сделать очень замечательным литературное начало нынешнего года" (рецензия на "Воспитанницу" Островского, II, 459-460). Добролюбов любил Тургенева как "певца чистой, идеальной женской любви", и в критическом разборе "Накануне" ему было "страшно прикоснуться" к истории сближения Елены с Инсаровым. Выше говорилось о том, что Добролюбов хотел бы и Инсарова видеть окруженным лирическим ореолом и сетовал на то, что как раз в изображении этого героя Тургенев не проявил обычной для него лирической сердечности и теплоты.
Только одну из лирических повестей Тургенева Добролюбов решительно отверг. Это была "Первая любовь", которой критик дал несправедливо резкую оценку: героиню этой повести княжну Зинаиду он охарактеризовал как "нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке" (II, 345). Дело объясняется тем, что он увидел в этой повести не просто любовную историю, а нечто иное. В статье "Луч света в темном царстве", откуда взята приведенная выше характеристика княжны Зинаиды, Добролюбов усматривает в повести Тургенева попытку откликнуться на всеобщие поиски цельного характера, требуемого "новым фазисом общественной жизни". Княжну Зинаиду он ставит в один ряд с Калиновичем и Штольцем, ставит он ее также рядом с Инсаровым. "Все это были,- говорит он,- претензии на сильные, цельные характеры" (II, 345). Рядом с Катериной из "Грозы", в которой Добролюбов увидел воплощение протеста против темного царства, протеста, зреющего в недрах "угнетенной партии", княжна Зинаида, разумеется, должна была предстать как нечто фальшивое и искусственное. Перед образом Катерины померкли для Добролюбова многие тургеневские образы и мотивы, как не имеющие "общенародного значения". К этому кругу явлений относил Добролюбов и "изображение в бесчисленном множестве повестей людей, ставших по развитию выше окружающей их среды, но лишенных энергии, воли и погибающих в бездействии" (II, 330). Мало того, по сравнению с Катериной в глазах Добролюбова проиграл и сам Инсаров, "бросающий немца в воду, не соглашающийся жить даром в гостях на даче у приятеля и даже решающийся жениться на любимой девушке!!" (II, 345). Понятно, что в качестве персонажа, претендующего на силу и цельность характера, героиня "Первой любви" не могла выдержать сравнения с Катериной.
разумеется, прекрасно понимал, что лирика Тургенева окрашена в пессимистические тона, что не случайно герои его повестей терпят крах в своих надеждах и стремлениях. Вместе с тем он видел и чувствовал, что самые эти надежды на счастье, пусть не сбывающиеся, полны для Тургенева живого очарования и поэтому его герои постоянно в воспоминаниях своих с любовью возвращаются к той поре своей жизни, когда стремление к счастью проявлялось у них горячо и сильно. В этом сложном сочетании мотивов разочарования, падения с "чистым, младенческим упоением жизнью" заключался "общий строй" тургеневских повестей, их особенное ощущение. "И грустно, и весело это ощущение: там светлые воспоминания детства, невозвратно мелькнувшего, там гордые и радостные надежды юности, там идеальные, дружные мечты чистого и могучего воображения, еще не смиренного, не униженного испытаниями житейского опыта. Все это прошло и не будет больше; но еще не пропал человек, который хоть в воспоминании может вернуться к этим светлым грезам, к этому чистому, младенческому упоению жизнью, к этим идеальным, величавым замыслам и - содрогнуться потом, при взгляде на ту грязь, пошлость и мелочность, в которой проходит его теперешняя жизнь. И благо тому, кто умеет пробуждать в других такие воспоминания, вызвать такое настроение души" (II, 222-223). В основе своей, в своих глубоких итогах содержание тургеневского творчества было для Добролюбова жизнеутверждающим, оправдывающим и "величавые замыслы", и "мечты могучего воображения"; поэтому-то оно и было направлено против примирения с "грязью, пошлостью и мелочностью" окружающей жизни. Недаром приведенную выше общую характеристику тургеневских повестей Добролюбов закончил такими словами: "Талант г. Тургенева всегда был силен этою стороною, его повести постоянно производили своим общим строем такое чистое впечатление, и в этом, конечно, заключается их существенное значение для общества" (II, 223).
Так, критикуя Тургенева за либеральное дон-кихотство, за идеалистическую мораль "самоотречения", негодуя на Тургенева за все, что делало его противником революционной демократии, Добролюбов в то же время с полной объективностью показывал великие ценности, заключенные в его реализме. Добролюбов понимал, что историческая правота революционной демократии подтверждается самой жизнью. Поэтому писатель, правильно отражающий жизнь, должен был им восприниматься как невольный помощник тех, кто боролся за дело "страждущих и притесненных".
"Живое отношение к современности" и "чистое впечатление", вызываемое "общим строем" произведений,- эти черты были для Добролюбова нераздельны в реалистическом творчестве Тургенева; в нераздельности своей они и сейчас воспринимаются как основной принцип передового искусства.
"Отцы и дети". Роман создавался, таким образом, в годы исторического перелома, в период подготовки и проведения "крестьянской реформы". Идейно-политическая борьба между либералами и революционными демократами приняла к этому времени особенно острые формы. Тема "отцов и детей" (не в буквальном, а в широком, политическом понимании этих понятий) была выдвинута самой жизнью. В критике и публицистике 60-х годов понятия "старшее поколение" и "молодое поколение" имели определенный политический смысл. Когда передовые публицисты говорили о "старшем поколении", они имели в виду реакционных или (чаще всего) либеральных сторонников устарелых дворянских взглядов. Когда они противопоставляли им "молодое поколение", то опять-таки читателям было ясно, что речь идет не просто о молодых людях, а о новой социальной силе, о разночинцах-демократах, вступивших в борьбу с дворянским лагерем. Таким образом, заглавие романа указывало, что главная его тема - это борьба между защитниками (пусть даже либеральными и гуманными) старых устоев и молодой разночинной демократией.
к 1859 году. Он родился, следовательно, в 1815 году. В 1835 году он окончил университет. Его молодость прошла в глухое десятилетие после поражения декабристов. В 1847 году он собрался было за границу, "но тут настал 48-й год. Он поневоле вернулся в деревню...". Итак, это поколение людей, чье отрочество и юность прошли в обстановке еще совсем свежих воспоминаний о "декабрьском терроре", чья зрелость совпала с "мрачным семилетием". В пожилом возрасте эти люди, неподготовленные к мысли об исторических переменах, о самой их возможности, были внезапно застигнуты общественным оживлением, начавшимся с того самого дня, когда, по слову Герцена, "прошел Николай". Иное дело "дети": Аркадий Кирсанов поступил в университет в самом начале нового исторического периода - в 1855 году - и вышел из университета кандидатом в 1859 году, когда уже назрела революционная ситуация. Медицинским наукам в то время обучались дольше, и Базаров только в будущем году собирается сдавать на доктора. Ко времени действия романа "детям" чуть больше двадцати, и жизнь открывается перед ними, полная больших ожиданий и широких исторических перспектив. Это типичная летопись жизни молодых шестидесятников. "Дети" - это примерно сверстники Добролюбова, который родился в 1836 году, а в 1858 окончил институт уже вполне сформировавшимся отрицателем и "новым человеком".
Взявшись за эту тему, Тургенев вновь проявил то "живое отношение к современности", которое так высоко ценил в нем Добролюбов. Однако общественно-политическая позиция самого Тургенева далеко не благоприятствовала исторически правильной постановке этой темы. Тургенев был в лагере противников нового разно-чинно-демократического поколения. Тем более значительным и на первый взгляд необъяснимым представляется тот факт, что, создавая образ демократа-разночинца Базарова, Тургенев, по его собственному признанию, испытывал к своему герою "невольное влечение".
В многочисленных объяснениях по поводу "Отцов и детей" Тургенев часто говорил о своих симпатиях к Базарову, о своем стремлении представить в облике Базарова "торжество демократизма над аристократией", о сознательном намерении сделать своего героя "волком и все-таки оправдать его". ".. . Если читатель не полюбит Базарова со всею его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью - если он его не полюбит, повторяю я,- я виноват и не достиг своей цели" (XII, 341). Фигура разночинца-демократа самой жизнью была выдвинута на первый план, а точное, правдивое воспроизведение жизни было главным художественным принципом Тургенева. Отмеченная Добролюбовым способность Тургенева подчинять свою мысль и воображение ходу общественной жизни сказалась в "Отцах и детях" с не меньшей ясностью, чем в "Накануне".
В статье "По поводу "Отцов и детей" (1869) Тургенев писал: "... точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни - есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями" (X, 349). В "Отцах и детях", несомненно, сказался и положительный результат общения Тургенева с революционно-демократическими деятелями "Современника". На это указал в свое время Щедрин. 27 февраля 1876 года Щедрин писал П. В. Анненкову о Тургеневе: "Нет никого, кто бы вызвал его на споры и будил его мысль. В этом отношении разрыв с "Современником" и убил его. Последнее, что он написал,- "Отцы и дети" - было плодом общения с "Современником". Там были озорники неприятные, но которые заставляли мыслить, негодовать, возвращаться и перерабатывать себя самого".10* "перерабатывать себя самого" сказалась в "Отцах и детях" прежде всего в стремлении "оправдать" Базарова.
Оправдание Базарова - в его моральной мощи, подавляющей всех его антагонистов. В расстановке социальных сил, представленных в романе, Базаров является силой единственно реальной, не имеющей себе сколько-нибудь значительного противовеса. Павел Петрович Кирсанов - существо, отживающее свой век. Он весь архаичен со своим аристократизмом, изяществом манер, душистыми усами. Как культурно-исторический тип он сформировался под чужеземным влиянием - отчасти английским, отчасти французским. Даже его сдержанная сухость отдает чем-то нерусским. "Он не был рожден романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа" (гл. XI).
Примечательна в этом смысле история его любви, да и самый предмет этой любви. Рассказ о княгине Р. ведется так, точно это страница из какой-то иностранной повести романтического направления. В княгине Р. соединяются странным и причудливым образом совершенно несовместимые противоречия, и повествование о ней состоит из психологических антитез. "Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою; и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем".11* Ее взгляд - "беспечный до удали и задумчивый до уныния - загадочный взгляд". "Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил...". ".. . Любовь ее отзывалась печалью: она уже не смеялась " не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением. Иногда, большей частью внезапно, это недоумение переходило в холодный ужас; лицо ее принимало выражение мертвенное и дикое"!.. и т. д. (гл. VII). Любовь к княгине Р., конечно, не случайный эпизод в биографии Павла Петровича. Именно такое существо должно было полюбиться человеку, подобному Павлу Петровичу, поставленному автором вне живых сил общечеловеческой жизни и вне национальных стихий жизни русской.
Базарова в русской жизни служит доказательством исторической обреченности аристократов "с душистыми усами". После событий, разыгравшихся в кирсановской усадьбе в связи с появлением Базарова, Павлу Петровичу остается только убраться за границу, чтобы там кое-как дотянуть свою ненужную жизнь до конца.
с иностранцами и с соотечественниками, Тургенев замечает мимоходом: "все это выходит у него очень мило: и небрежно и прилично". Так не говорят, разумеется, о людях, достойных серьезного отношения. Вслед за этим следует характеристика убеждений и взглядов Павла Петровича - все в том же ироническом духе. Он, оказывается, придерживается славянофильских воззрений, и Тургенев тут же замечает: "известно, что в высшем свете это считается tres distingue". Он не читает ничего русского, но на письменном столе у него стоит серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя. Тургенев не лишает своего героя естественных человеческих чувств и не превращает его финальный портрет в карикатуру. Жить ему тяжело, даже тяжелей, чем он сам подозревает, но о нем недаром сказано: "да он и был мертвец". Он весь в прошлом, "он все еще шумит понемножку", но он пережил свое время, и в этом смысл авторской иронии, тонкой, порой едва заметной, но вместе с тем убийственной.
"Еще бы он <Базаров> не подавил собою "человека с душистыми усами" и других!" - восклицал Тургенев в письме к Герцену (XII, 344), удивляясь самой возможности иного предположения.
Что касается Николая Петровича Кирсанова, то, разумеется, не ему было претендовать на роль идейного антагониста по отношению к внезапно вторгшемуся в его жизнь суровому демократу. Единственная сцена, где Николай Петрович освещен мягким лирическим светом, способным привлечь к нему сердечную симпатию читателя,- эта единственная сцена (гл. XI) в то же время рисует этого героя как нечто архаически-патриархальное, далекое от современной истории с ее тревожными стремлениями и резкими поворотами. Николай Петрович бродит по саду, он в волнении, но оно порождено воспоминаниями, он живет минувшими днями, он поднимает глаза к небу, и в его душе не унимается неопределенная, печальная тревога, но вот сейчас он войдет в дом, "в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами", и все успокоится, все войдет в свою колею. Его тихая грусть, его печальная тревога - это та старозаветная романтически-мечтательная меланхолия, которая служит для Тургенева как бы психологической приметой мирного, безмятежного существования образованных и культурных, но вполне старосветских помещиков, живущих в сельском уединении. И если эта идиллия нарушается войной с крестьянами и появлением Базарова, то в этом сказывается уже неумолимая логика истории, действующей против Кирсановых, к какой бы разновидности они ни принадлежали.
"мяконького либерального барича", ставшего ненадолго учеником и другом Базарова, не служит ему противовесом; дружба Аркадия с Базаровым свидетельствует о популярности демократического движения, к которому начинают тянуться люди идейно чуждые.
То, что для Базарова - твердые, продуманные убеждения, то для Аркадия - временная мода. Свой нигилизм он носит как новый мундир, которым ему приятно покрасоваться. Щекотливый разговор с отцом о Феничке он, в соответствии со своими "свободными" взглядами, ведет в тоне "снисходительной нежности", смешанной с ощущением "какого-то тайного превосходства". Человек мягкий и деликатный, он становится в этот момент вопиюще бестактным, но не замечает этого (гл. IV и V). Книгу Бюхнера он дает отцу "с эдаким ласковым сожалением на лице", а свои политические идеи ("Мы - сила") высказывает так, что вызывает улыбку у своего противника Павла Петровича, которому в разговоре с Базаровым было совсем не до улыбок. "Да, сила - так и не дает отчета,- проговорил Аркадий и выпрямился" (гл. X). Это "выпрямился" лучше длинных характеристик показывает внутреннюю пустоту и ребяческий характер "нигилизма" Аркадия Николаевича. Он ручной, как справедливо говорит Катя, которой он впоследствии, забыв свой "нигилизм", объясняется в любви под беззаботную песню зяблика, замирая от благодарности и стыда при виде того, как она, "окруженная свежестью и тенью", невинно плачет, "сама тихо смеясь своим слезам" (гл. XXVI). Эта идиллическая сцена опять-таки лучше длинных рассуждений показывает коренное различие между Аркадием и "новыми людьми" базаровского толка.
"оправдать Базарова", он, в сущности, не вполне точен. Базаров поставлен в романе так, что он в оправданиях не нуждается. В романе нет такого персонажа, которому принадлежало бы право суда над ним. Кардинальное отличие в положении главного героя "Отцов и детей" от всех предшествующих романов Тургенева в том именно и заключается, что на этот раз герой не подвергается суду окружающих (как Рудин) или собственному (как Лаврецкий), он не проверяется, не испытывается (как Инсаров); напротив, он сам судит всех своим отрицанием.
Показательно в этой связи и то, что в "Отцах и детях" нет "тургеневской девушки"; именно она в предшествующих романах осуществляла решающий суд над героем и прямо или косвенно произносила ему приговор от имени молодой России, от имени будущего. Уже в "Накануне" дело значительно изменилось в том смысле, что героиня сама была подвергнута испытанию, но там еще ее выбор был нужен если не для оправдания героя, то во всяком случае для его апофеоза. В "Отцах и " детях" герой не нуждался в оправдании, а стадия апофеоза была уже пройдена. Кроме того, в "Отцах и детях" речь шла не о герое будущего, а о деятеле настоящего. В "Рудине" и "Дворянском гнезде" действие романа было отнесено более чем на десятилетие назад по отношению ко времени появления романа, в "Накануне" - на пятилетие, а в "Отцах и детях" время действия, в романе и время его создания разделены всего лишь годовым промежутком. Действие романа отнесено к 1859 году, ко времени, когда борьба между демократами и либералами достигла особой остроты.
о любви как о "неземном", "таинственном" чувстве и т. п.
В литературе о Тургеневе отмечалось, что в своих суждениях и спорах Базаров часто повторяет Чернышевского и в особенности Добролюбова.12* Идеи Добролюбова отразились в программных рассуждениях Базарова о "принципах" и "ощущениях". В статье "Литературные мелочи прошлого года", помещенной в январской и апрельской книжках "Современника" за 1859 год, Добролюбов порицал людей "старого поколения" за то, что "жизнь была Для них служением принципу, человек - рабом принципа" (IV, 58).
"Николай Владимирович Станкевич", опубликованной в апрельской книжке "Современника" за 1858 год, Добролюбов характерный признак нравственной несостоятельности людей "старого поколения" видел в том, что "они не в состоянии возвыситься до того, чтобы ощутить в себе самих требования долга и предаться им всем существом своим: они должны непременно иметь на себе какую-нибудь узду, чтобы обуздать себя" (III, 69).
"принципах" и "ощущениях".
Если Базаров высказывает эти мысли в непринужденной манере, не стремясь к научной точности и философской законченности определений, то это, конечно, совсем не свидетельствует о стремлении Тургенева представить в репликах Базарова революционно-демократические взгляды в опошленном варианте.13* Да это бы ему не удалось при всем желании: одного намека на популярнейшие идеи времени было совершенно достаточно для того, чтобы читатель вспомнил их в том подлинном виде, как они были недавно изложены на страницах "Современника". Тургенев давал лишь беглые намеки, по которым внимательный читатель мог восстановить весь контекст.14*
К взглядам Чернышевского и Добролюбова при разработке фигуры Базарова прибавлялись некоторые черты воззрений Писарева. Первая часть его программной статьи "Схоластика XIX века" появилась в "Русском слове" в мае 1861 года, т. е. в пору работы Тургенева над романом. В этой статье, яркой и задорной, Писарев восстает против отвлеченных теорий, условных идеалов и бесплодного философствования. Он проповедует "современный, здоровый и свежий материализм", но в понимание его вносит явный оттенок механистичности и эмпиризма. Поэтому читателю могло быть и даже должно было быть неясно, какое именно течение демократической мысли отразилось в облике Базарова, зато совершенно не оставалось сомнений в том, какая социально-политическая сила возвышается в лице Базарова на арене русской жизни. Было ясно, что это сила разночинно-демократическая, отрицающая все устои помещичьего строя.
" - В теперешнее время полезнее всего отрицание,- мы отрицаем.
- Всё?
- Всё.
- Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
" (гл. X).
"страшно вымолвить", а Тургеневу невозможно назвать по цензурным условиям. Речь шла о самом существе российского общественно-политического режима.
"Так что ж? Вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?". "Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул, но тотчас же овладел собою" (гл. X). Эпизод как нельзя более выразителен: Базаров молчит, чтобы не ответить утвердительно, и Павел Петрович понимает его.
Базаров готовится "действовать"; на характер своего дела он достаточно прозрачно намекает в разговоре с Аркадием о Ситникове: "Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это - мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!.." (гл. XII).15* "разумеется, не на медицинском <поприще>, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых".16* Его призвание - лечение болезней социальных: "исправьте общество, и болезней не будет",- говорит он. Недаром Тургенев писал К. Случевскому: "если он <Базаров> называется нигилистом, то надо читать: революционером" (XII, 339). Так же поняла дело и критика. Слово "нигилист" было подхвачено реакционерами и обращено ими в едкую кличку по адресу революционных демократов. Итак, по замыслу Тургенева Базаров - революционер, и к тому же русский революционер. Национальные черты в его облике подчеркнуты автором не меньше, чем черты революционные и демократические.
"Весьма замечательно,- писал Страхов,- что он (Базаров), так сказать, более русский, чем все остальные лица романа. Его речь отличается простотой, меткостью, насмешливостью и совершенно русским складом. Точно так же между лицами романа он всех легче сближается с народом, всех лучше умеет держать себя с ним..."17*
Недаром в сознании Тургенева фигура Базарова ассоциировалась с образом Пугачева: "Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная - и все-таки обреченная на погибель,- потому что она все-таки стоит еще в преддверии будущего - мне мечтался какой-то странный pendant с Пугачевым..." (XII, 341).
или Базаровых. Напротив, в соответствии со своими либерально-скептическими взглядами, Тургенев считает Базарова обреченным на погибель и бросает на его фигуру трагическую тень. Базаров умирает от случайной причины, не завершив своего дела. Его смерть сурова и героична, как его жизнь, как весь его облик. Тургенев и здесь не принизил своего героя, не заставил его ни на йоту изменить себе, но он не раскрыл перед Базаровым перспектив завтрашнего дня. В действительности же революционные демократы хотя и не добились победы, но своей деятельностью и борьбой они приблизили победу революции в России.
Характеризуя Базарова как человека близкого к народу, Тургенев подчеркивает, однако, что в отношениях Базарова к народу и народа к нему далеко не все обстоит благополучно. Базаров, по Тургеневу, наполовину вырос из почвы, но именно наполовину. Это слово для него весьма многозначительно. "Кто его поймет? Он сам себя не понимает",- говорит Базаров о мужике, который еще далек от того, чтобы понимать Базаровых и следовать за ними. Услышав слова крестьянина: "А чем строже барин взыщет, тем милее мужику", Базаров "презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси". При этом Базаров не понял, что, говоря так, мужик напускает на себя патриархальный тон, в своей же среде он рассуждает совершенно иначе: "Известно, барин; разве он что понимает?" А мужик в свою очередь, разговаривая с Базаровым, не увидел в нем друга и защитника, а счел его "чем-то вроде шута горохового".
Тургенев прикоснулся здесь к самому больному месту в положении революционных демократов - к их разобщенности с народом. Народный стихийный протест и сознательная революционность разночинной интеллигенции не слились к тому времени в единый поток. Таким образом, в тургеневском освещении этой поистине трагической темы была большая правда. Но была в этом и большая неправда.
"Памяти Герцена" Ленин подчеркнул, что революционные демократы были значительно ближе к народу, чем их предшественники - декабристы. "Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом",- указывал Ленин.18* "молодые штурманы будущей бури". Подчеркивая прежде всего их разобщенность с народом, Тургенев освещал вопрос односторонне, нарушая историческую перспективу.
Это не значит, однако, что Тургенев погрешил при этом против своего намерения "оправдать" Базарова народ не понимает его и смеется над ним, но это, в глазах Тургенева, нисколько не порочит героя дон-кихотского склада и не служит признаком его поражения или нравственного краха. "Масса людей всегда кончает тем, что идет, беззаветно веруя, за теми личностями, над которыми она сама глумилась, которых даже проклинала и преследовала, но которые, не боясь ни ее преследований, ни проклятий, не боясь даже ее смеха, идут неуклонно вперед, вперив духовный взор в ими только видимую цель, ищут, падают, поднимаются и, наконец, находят... и по праву" ("Гамлет и Дон-Кихот", XI, 176).
Впрочем, душевный склад Базарова далеко не исчерпывается дон-кихотскими чертами. Характерно, что в многочисленных тургеневских определениях базаровского типа не встречается эпитета "цельный". В самом деле, Базаров был задуман как человек большой и сильный, но не цельный. В этом кардинальное отличие базаровского типа от его прямого предшественника - Инсарова. Инсаровская цельность и даже прямолинейность, вызвавшая уважение со стороны Тургенева, то уважение, о котором, как мы помним, Тургенев сказал "этого мало",- в Базарове была сознательно устранена. Базаров - человек противоречивый и "самоломанный" - вот одна из тех черт, которые заставили Тургенева предполагать, что "Современник" обольет его за Базарова презрением без всякой с его стороны вины, единственно за то, что он поставил перед собой задачу нарисовать образ не идеальный, а объективный, такой, к которому он сам мог бы отнестись больше чем с уважением. Отказавшись от апофеоза базаровского типа, Тургенев понимал, что он идет против ожиданий "Современника" и в этом смысле "солит" ему, употребляя его собственное выражение.19* Но для Тургенева отказ от идеального образа "нового человека" был в то же время непременным условием внутреннего к нему приближения. Точно так же и в отношениях Тургенева к Герцену, например, проглядывает его стремление увидеть в Герцене нечто такое, чего Герцен не хотел бы видеть в себе и что дорого ему, Тургеневу. Понимая, что "солит" Герцену, Тургенев писал ему о "затаенной усталости благородной души" его (27 августа 1862 года) и о затаенном, скрытом сомнении Герцена в некоторых пунктах его собственного учения (8 ноября 1862 года). Переписка Тургенева с Герценом на протяжении 1862 года дает много примеров того, как Тургенев, стараясь проникнуть за грань простых слов своего корреспондента, усматривает в его душе нечто такое, что тот, как ему кажется, предпочел бы таить про себя. Аналогичную операцию проделал Тургенев и с Базаровым, обнажив в нем затаенные черты, которые должны были, по мысли Тургенева, открыться в душе каждого большого современного человека, каким бы Дон-Кихотом он ни был. Кстати сказать, разделение человеческих типов на Гамлетов и Дон-Кихотов Тургенев считал ведь операцией чисто аналитической; в действительной жизни, полагал он, эти черты непременно должны быть смешаны в разных пропорциях. Элементы гамлетизма открывал он и в Базарове.
"самоломанный"; ему часто приходится "ломать себя" в целях самовоспитания, и на это сила нужна не меньшая, чем на то, чтобы "ломать других". Базарову все время приходится "ломать себя", чтобы оказаться на уровне тех требований, которые он предъявляет к человеку. Он беспрерывно должен строго следить за собой, чтобы не впасть в "романтизм", не "рассыропиться", не погрешить против суровых правил своей морали. Он отказывается от любви, хотя сам вовсе не равнодушен к женскому обаянию; нетрудно заметить, что Базаров сердечно любит своих стариков родителей, но он считает нужным прятать эту любовь от себя и от других под маской грубости. Навсегда прощаясь с Аркадием, Базаров говорит ему жесткие, суровые слова не потому, чтобы у него не было других слов, а опять-таки потому, что считает нужным "сломить себя". "Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их не выскажу, потому что это романтизм,- это значит: рассыропиться". В разговорах с Одинцовой Базаров высказывает презрение "ко всему романтическому", а "оставшись наедине, он с негодованием сознавал романтика в самом себе". Базаров говорит по поводу княгини Р.: "Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?". Но он страстно любит Одинцову с ее "таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах" (гл. XVIII). Кстати сказать, портрет Одинцовой выдержан в тех же почти тонах, что и портрет княгини Р. Это совокупность психологических антитез и сложностей: "Анна Сергеевна была довольно странное существо. .. . Она ни перед чем не отступала и никуда не шла. .. . Ничто не удовлетворяло ее вполне, да она едва ли и желала полного удовлетворения. Ее ум был пытлив и равнодушен в одно и то же время; ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги" (гл. XVII). Ясно, что нет ничего более чуждого и несродного Базарову, чем Одинцова, но тем не менее (и этим сама жизнь его наказывает за нигилизм) он вынужден делать ей "романтические" признания, казалось бы, несвойственным ему языком: "Так знайте же, что я люблю вас глупо, безумно...". А в предсмертную минуту он говорит с нею языком возвышенной поэзии: "Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет..."
Ненавистный Базарову "романтизм" сказывается в его сознании еще и в том, что он порою трагически переживает мысль о неизбежности личной смерти, о "собственном ничтожестве" перед вечностью и бесконечностью мира. Эта мысль заставляет его беспокоиться по-базаровски, с гневом и возмущением, потому что его гордому уму "смердит" собственное "ничтожество". Эта трагическая мысль заставляет его временами сомневаться даже в том, стоит ли бороться за благо народа, за благо "Филиппа или Сидора", раз он сам не увидит плодов своей борьбы: "Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет...". Зная силу Базарова, его умение побеждать "романтизм" в себе самом, читатель не усомнится в том, что Базаров и в этом случае не "рассыропится" и сумеет преодолеть и это невольное проявление "романтизма", но впечатление "самоломанности" Базарова еще больше закрепляется этим эпизодом.
В глазах Тургенева черты "самоломанности" придавали образу Базарова оттенок величавого трагизма, да, очевидно, и не только в глазах Тургенева. Как известно, Тургенев считал, что Достоевский, в числе немногих, понял Базарова глубоко и точно, как хотелось самому автору. Письмо Достоевского с его отзывом о романе Тургенева не дошло до нас, но несколько слов о Базарове в "Зимних заметках о летних впечатлениях" дают намек на отношение Достоевского к Базарову: "Беспокойный и тоскующий Базаров (признак великого сердца)",- сказано там. Несомненно, что и для Тургенева базаровская тоска и его беспокойство были также признаком великого сердца. Наделить Базарова трагическим сознанием для Тургенева не значило принизить своего героя или тем более оклеветать его, как это поняли некоторые современники, его и наши. Напротив, это значило для Тургенева приблизить героя к себе, наделив его теми чертами, которые отличают, по мысли автора, всякого человека, глубоко проникающего в сущность человеческой жизни. Что касается тревожных мыслей Базарова о "лопухе", то они близки были и самому Тургеневу. И. И. Векслер в свое время хорошо показал, что трагические реплики Базарова перекликаются с размышлениями самого Тургенева, отразившимися в его письмах и художественных произведениях, написанных в разное время - и до "Отцов и детей", и после них.20*
Базаров все время ведет трудную борьбу с самим собой, отказывается от затаенных стремлений и помыслов и, следовательно, по мысли Тургенева, больше чем кто-либо другой строит свою жизнь на началах долга и самоотречения. Это, повторяю, не унижало Базарова в глазах Тургенева. Напротив, он сам был сторонником морали "самоотречения" во имя "долга" и считал ее обязательной для каждого мыслящего современного человека, хотя бы тот был и противником этой морали. Базаровы против этой морали выступали решительно и страстно. Тургенев же как бы уверял их в том, что они ее бессознательные сторонники и что в этом один из важных признаков их нравственного величия. Не унижая Базарова, Тургенев спорил с ним и с теми, кто стоял за ним в реальной жизни.
"Отцах и детях" глубокие разногласия Тургенева с революционной демократией. Эти разногласия неизбежно должны были сказаться, потому что, как указывал В. И. Ленин, Тургенева тянуло к "умеренной монархической и дворянской конституции" и "ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского".21* "Отцах и детях" в том, что, несмотря на все его распри с разночинной демократией, он отнесся к своему герою с уважением, даже с восхищением и сумел показать его превосходство над "отцами", его нравственную силу и величие.
Правда, Базаров представлен "разрушителем", который как будто вовсе и не собирается строить. "Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить",- говорит он. Но ведь недаром он произносит это многозначительное слово "сперва". Значит, потом нужно уже и строить. Строить новое общество. Вспомним его девиз: "Исправьте общество, и болезней не будет". Он разрушает, следовательно, ради созидания здорового, гармонического общества. Но это уже, думает он, задача будущих поколений. Что отрицание Базарова имеет не только разрушительный характер, понимали некоторые современники Тургенева, и писатель соглашался с ними. Так, беллетрист и критик М. В. Авдеев в начале 70-х годов отметил, что Базаров стремится разломать старые и негодные постройки "для того, чтобы воздвигнуть что-нибудь положительное и полезное". В Базарове Авдеев видел "передового бойца" за "положительное и полезное" общественное устройство и этим именно объяснял его преждевременную гибель. Не будь случайности, считал он, Базаров все равно погиб бы печально и трагически. "Передовые бойцы, бросающиеся на твердыню, почти всегда гибнут; она сдается только упорным последователям".22*
"точно Вы мне в душу забрались и все подметили, на все указали, что я думал тогда, что старался выразить. Все это так, все верно до последних мелочей - и автору, которому Вы воздали высокую похвалу, назвав его правдивым, остается только снять шапку и склониться перед проницательностью критика..." (XII, 452).
"Скажите по совести, разве кому-нибудь может быть обидно сравнение его с Базаровым?" (XII, 485).
При таком положении дела нет ничего удивительного в том, что роман Тургенева вызвал ожесточенные споры, которые начались еще до его появления в свет. Нападки посыпались и справа, и слева. П. В. Анненков вспоминает: "накануне появления "Отцов и детей" обозначились ясно два полюса, между которыми действительно и вращалось долгое время суждение публики о романе. Одни осуждали автора за идеализацию своего героя, другие упрекали его в том, что он олицетворил в нем не самые существенные черты современного настроения".23*
Антонович, сменивший Добролюбова в критическом отделе "Современника" и далеко уступавший своему великому предшественнику и в критической остроте, и в политической проницательности, увидел в "Отцах и детях" только либеральные взгляды автора, только полемику его с революционной демократией и потому оценил роман Тургенева как грубо реакционный, антихудожественный пасквиль, направленный против молодого демократического поколения.
"Главного своего героя и его приятелей он <Тургенев> презирает и ненавидит от всей души... - писал Антонович в своей знаменитой статье "Асмодей нашего времени". - Он питает к ним какую - то личную ненависть и неприязнь, как будто они лично сделали ему какую-нибудь обиду и пакость, и он старается отмстить им на каждом шагу, как человек лично оскорбленный. .."24*. Словом, Антонович увидел в романе сведение личных счетов Тургенева с досадившими ему представителями "молодого поколения". Нечего и говорить о том, насколько это далеко от подлинного смысла романа. Так же далека от действительности и та карикатурная характеристика Базарова, которую дал Антонович. Базаров, в его понимании,- это человек "самоуверенный до дерзости, но глупый, любящий кутеж и крепкие напитки... Сердца у него вовсе нет; он бесчувствен - как камень, холоден - как лед и свиреп - как тигр".25*
Статья Антоновича была помещена в "Современнике", разумеется, с ведома Чернышевского, но это еще не говорит о том, что Антонович выражал взгляды Чернышевского. Трудно даже сказать, читал ли Чернышевский в то время роман Тургенева или же он доверился Антоновичу. В статье Чернышевского "Безденежье", написанной для апрельского номера "Современника" в 1862 году, но неопубликованной, есть несколько строк, полемически направленных против тургеневского романа. "Эти небритые, нечесанные юноши,- писал Чернышевский,- отвергают все, все: отвергают картины, статуи, скрипку и смычок, оперу, театр, женскую красоту,- все, все отвергают, и прямо так и рекомендуют себя: мы, дескать, нигилисты, все отрицаем и разрушаем".26* отождествлять взгляды Чернышевского и Антоновича. Движимый искренним стремлением защитить молодое демократическое поколение от натиска враждебных сил (и в этом общественное значение его статьи), Антонович, без сомнения, исказил истинный смысл тургеневского романа. Его точка зрения опровергнута самой жизнью. Можно ли представить себе современного читателя, который воспринимал бы "Отцов и детей" по Антоновичу?27*
Базарову, в таких условиях, "когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры",28* он не сумел раскрыть перед ними широких перспектив борьбы, как это сделал в романе "Что делать?" Чернышевский; он обрекал демократическое поколение на выжидание лучших времен. В этом слабая сторона писаревской оценки "Отцов и детей". Однако критик уловил и отметил прогрессивную сторону романа Тургенева, силу его реализма, способность преодолевать собственные предубеждения ради истины. "Тургенев не любит беспощадного отрицания,- писал он,- и между тем личность беспощадного отрицателя выходит личностью сильной и внушает каждому читателю невольное уважение. Тургенев склонен к идеализму, а между тем ни один из идеалистов, выведенных в его романе, не может сравниться с Базаровым ни по силе ума, ни по силе характера".29*
Писарев видел громадную заслугу Тургенева в том, что тот правдиво и сильно отразил историческую истину, оправдав своего мятежного героя, оценив его по достоинству и увидев в подобных ему суровых демократах передовую силу России.
"Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль,- восклицал Писарев,- тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности, как великому художнику и честному гражданину России".30*
1* ("Литературный вестник", 1903, т. VI, кн. 5, стр. 81.)
2* (М. Г. Ладария. Особенности композиции образов в романе Тургенева "Накануне". - Труды Сухумского Гос. пед. ин-та, 1956, стр. 229.)
3* (Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт. М., 1915. стр. 100.)
4* ("Фауст" в переводе Вронченко, 1845.)
5* ("Известия Академии наук СССР. Отделение общественных наук". 1936, № 1-2. стр. 245-250.)
6* (А. И. Герцен Былое и думы, ч. IV. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 9. М., изд-во АН СССР, 1956, стр. 16-18, 35-36, 39-45.)
7* (П. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. III, М.. 1947, стр. 198.)
8* ("Известия АН СССР. Отделение общественных наук", 1936, № 1-2, стр. 251-252.)
9* (В корректурных гранках было сказано еще более решительно: "стал на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени".)
10* ()
11* (Любопытно, как пользуется Тургенев местоимением "весь, вся" при характеристике внешнего и одновременно внутреннего облика и психологического состояния персонажей. О княгине Р., как мы видели, сказано: "вся бледная и холодная" (гл. VII). Об Одинцовой: "вся чистая и холодная" (гл. XVI). О Феничке: "вся беленькая и мягкая" (гл. V). И, наконец, о Базарове (в эпизоде после дуэли): "весь желтый и злой" (гл. XXIV).)
12* ()
13* (Так, вслед за М. К. Клеманом, считает Г. Фридлендер в статье "К спорам об "Отцах и детях". - "Русская литература", 1959, № 2, стр. 132-133.)
14* (Об отражении в речах Базарова литературно-критических суждений Добролюбова см.: А. И. Батюто. Роман "Отцы и дети" и некоторые вопросы разночинно-демократической эстетики. - "Научные доклады высшей школы. Филологические науки", 1960, № 4.)
15* ("Новь". Там Ситникова напоминает Кисляков, к которому революционер Нежданов относится так же, как Базаров к Ситникову.)
16* ("Отцы и дети" и идейная борьба 60-х годов XIX в. М., изд. МГУ, 1960, стр. 167-178.)
17* (Н. Н Страхов. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом, изд. 2. СПб., 1887, стр. 29.)
18* (В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 15.)
19* (В письме к П. В. Анненкову от 17 февраля (1 марта) 1863 года. - "Наша старина", 1915, кн. 1, стр. 79.)
20* ()
21* (В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 27, стр. 244.)
22* (М. В. Авдеев. Наше общество в героях и героинях литературы. СПб., 1874, стр. 109 и 117.)
23* (П. В. Анненков. Литературные воспоминания. СПб., 1909, стр. 551.)
24* ()
25* ()
26* (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. X, М., ГИХЛ, стр. 185. См.: М. П. Николаев. Тургенев и Чернышевский. "Творчество И. С. Тургенева", М, Учпедгиз, 1959.)
27* (Впрочем, что невозможно для непредубежденного читателя, то подчас оказывается более чем возможным для иных литературоведов. Несколько лет тому назад в журнале "Русская литература" (1958, № 1) появилась статья В. Архипова "К творческой истории романа И. С. Тургенева "Отцы и дети", полная ни с чем не сообразных вульгарно-социологических "разоблачений" Тургенева. Статья эта, написанная к тому же в нестерпимо развязном тоне, получила единодушно отрицательную оценку в ряде журналов и газет. Иначе и быть не могло, антиисторическая затея воскресить точку зрения Антоновича, вполне понятную в свое время, не могла иметь успеха почти сто лет спустя, в наши дни. Это, однако, не помешало В. Архипову сделать новую, не менее шумную, но не более удачную попытку отстоять некоторые свои вульгаризаторские положения (см. его статью "Против теории "единого потока"". - "Русская литература", 1959, № 2).)
28* (" ГИХЛ, 1955, стр. 50.)
29* (" ГИХЛ, 1955, стр. 28.)
30* (" ГИХЛ, 1955, стр. 50.)