КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
На сцене Савина и Тургенев.
Савина. На другой день я уехала в Москву… Иван Сергеевич часто писал мне. (Перелистывает письма.) «Ваше пребывание в Спасском оставило неизгладимые следы… Я еще короче узнал Вас… Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется «савинской»… Сообщенная Вами новость меня очень заинтересовала, так как дело идет о Вашем будущем».
Тургенев. Поглядел бы я на вас в ту минуту, когда провозглашали многолетие невесте! Ваше лицо всегда приятно видеть; оно должно было бы быть особенно интересным — именно тогда… Когда мы увидимся, если увидимся, вы мне все это расскажете с той тонкой и художественной правдивостью, которая вам свойственна, и с той милой доверчивостью, которую я заслуживаю — не как учитель — с маленьким или большим «у», — а как лучший ваш друг.
Савина. Мой верный друг…
Тургенев. То, что свершилось накануне вашего отъезда, — помните, тогда в саду, мне трудно забыть… Когда и где я с вами увижусь? И чем вы будете тогда? Госпожой Всеволожской?
Савина. Не знаю… Ничего не знаю…
Тургенев. Надеюсь, что вы не оставите меня без вестей о себе… Странное дело! В прошлом году, когда… Ну, вы знаете, что со мной происходило, я ни минуты не думал о вашем браке — мне это было чуждо; а теперь я часто ставлю себе этот вопрос, вероятно, потому, что я крепче и больше привязался к вам.
Савина (читает письмо). «Нет сомнения в том, что Вас побуждает к этому поступку своего рода достоинство — положение Ваше станет более правильным — или нормальным, — но в то же время более зависимым, и в конце концов Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. (Задумалась. После паузы.) Надеюсь, что Вы безусловно выгородите себе свободу сценической деятельности… Это для Вас то же самое, что воздух для легких, — и Вы не дадите задушить себя… Оно было бы еще понятно, если бы существовала сильная страсть… Но ведь этого, кажется, нету?» Вы ошибаетесь, милый Иван Сергеевич! Люблю его… люблю… И нет жертвы, перед которой бы я остановилась. Что мне делать? Бежать? Чтобы никто не знал. Куда-нибудь далеко, за границу?!
Тургенев. Вы мечтаете, как бы хорошо было убежать потихоньку за границу, а я мечтаю, как было бы хорошо проездить с вами вдвоем хотя с месяц, да так, чтобы никто не знал, кто мы и где мы… Представьте-ка следующую картину: Венеция в октябре — лучший месяц в Италии — или Рим… ходят по улицам или катаются в гондоле два чужестранца: один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий, но очень довольный; другая — стройненькая барыня с удивительными черными глазами… Положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, обедают вместе, вечером вдвоем в театре, а там… Там мое воображенье почтительно останавливается… Но эти мечты так и останутся мечтами.
Савина. Вы работаете или только собираетесь? В газетах сообщали, что вы начали писать новую комедию?
Тургенев. Заврались. Я начал понемногу работать. Только не комедию. Увы! Я на это не мастер, а то какую бы роль для вас придумал!
Савина. Жаль, очень жаль. Хотя я имею на сцене успех, но он меня не радует. Газеты, правда в шутку, сообщают, что светские молодые люди шьют новые фраки три раза в год: к рождеству, к пасхе и к бенефису Савиной. А наши дамы… — о эти дамы!.. — приезжают в театр специально, чтобы копировать мои туалеты. Ролей настоящих нет. Все твердят: классические пьесы публика терпеть не может. Кому, мол, это нужно? «Овечий источник» называют допотопной пьесой. Что же остается? Да, сцена — моя жизнь или, вернее, отрава… Я отравлена сценой. Если бы мне не пришлось «умирать» на сцене хотя бы раз в месяц, я умерла бы в самом деле. Поэтому я не могу играть искусственно… Нет, уйду я со сцены, совсем уйду!
Тургенев. Вы скучаете и хандрите — это еще не слишком большая беда. «Скука — отдохновение души», как сказано у Пушкина, и хандрят только молодые сердца, у которых еще много впереди, — это птица, которая пока еще не может полететь, куда бы ей хотелось; но крылья у нее есть — да такие славные! И она полетит!..
… Что мне делать? Может быть, в Италию поехать, отдохнуть немного?!
Тургенев. Намерение ваше ехать в Италию одобряю вполне. Я прожил во Флоренции много-много лет тому назад десять прелестных дней; она оставила во мне самое поэтическое, самое пленительное воспоминание… я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатичная, хорошая, красивая — это уж непременно!.. Тогда мне еще сорока лет не было. Года почтенные… Но я был еще очень молод, не то что теперь. Однако ни локтя не укусишь, ни прошедшего не вернешь… Если вы попадете во Флоренцию, поклонитесь ей от меня. Я проносил мимо ее чудес влюбленное… но беспредметно влюбленное сердце. Или нет: я в нее был влюблен. Ох уже эти мне каменные красавицы! Вы — красавица, и не каменная, только согреваетесь вы не моими лучами.
Савина. Тогда, в январе восемьдесят второго года, у меня показались признаки какой-то странной болезни — были обмороки… И наконец доктора объявили, что у меня астма. В феврале отправили меня в Мерон, там у меня показалась кровь горлом. Через две недели я переехала в Верону, где дом и могила Джульетты. Наконец я попала в Париж… Иван Сергеевич показал меня знаменитому доктору Шарко. Тот… велел ехать в Сицилию. Это было в самом конце марта. Я, как сейчас, вижу маститую фигуру Ивана Сергеевича. Он пришел ко мне тридцатого марта, в день моего рождения, с двумя вазонами чудных азалий в каждой руке. Пожелал мне «цвести как они»… (После паузы.) Это было прощание с Тургеневым, больше я его не видела. Но письма… письма продолжались… (Пауза. Читает.) «Чуть не через целое полушарие перекидываемся мы нашими письмами, милая Мария Гавриловна! Очень рад слышать, что мои доставляют Вам некоторое удовольствие; Ваши утешают меня в моем невеселом положении. Болезнь моя хоть легкая, но… неизлечимая… Хоть бы годик подождала эта болезнь — я бы успел съездить в Спасское… Сколько у меня было планов — и литературных, и деловых, и всяких. Теперь все это упало в воду»… Он мечтал много еще написать!..
Теперь мы видим Тургенев а в его парижском кабинете. Он сидит в кресле, с рукописью.
Тургенев. Бодрость духа во мне исчезла, в будущее стараюсь не заглядывать и уже не позволяю себе мечтать о свидании с вами.
Савина. А ваши письма?! Переслать их вам?
Тургенев. Вы можете делать с ними, что вам угодно… То же самое, что вы могли бы сделать со мной самим, если бы… если бы… Предоставляю вам докончить эту фразу…
Савина. Не понимаю…
Тургенев. Столкнись наши жизни раньше… Но к чему все это? Я как мой немец Лемм в «Дворянском гнезде» — в гроб гляжу, не в розовую будущность… Невеселые вещи говорю я вам, простите меня, но с вами невозможно притворяться… Я вас очень, очень люблю…
Савина. Мы были в самой тесной дружбе, я посылала новые пьесы, которые мне приходилось играть, к нему в Париж и получала от него советы. (Тургеневу.) В театре хотят поставить «Снегурочку» Островского с музыкой Чайковского, но я думаю, этот поэтический образ ко мне не подходит.
Тургенев. Я уверен, что вы будете в нем прелестны. Я бы охотно посмотрел на вас в виде ледяной статуйки. А взрыв страсти вам удастся — это уж наверное. Но вот трагедия в стихах… Вы стихи не так хорошо читаете. Вы их словно боитесь и произносите их не с той естественностью, которая вам присуща… Видите, даже к вам я могу относиться критически…
Савина (перебирает письма). «Буживаль. 8 августа 1882 года. Прежде всего позвольте поздравить Вас не столько с браком, сколько с выходом из ложного положения, которое Вас тяготило. Искренне желаю (и надеюсь, что мое желание исполнится), чтобы Вы не раскаивались в своем решении». (После паузы.) Вы приедете в Петербург?
Тургенев. О моей поездке в Россию думать нечего. Я был бы рад увидеть вас. Да вы были бы рады, — видите, какой я самонадеянный человек! О своем здоровье вы не упоминаете? Стало быть, вы расцвели и цветете, как та роза, помните?
Тургенев. Наберитесь сил для будущего сезона, будущих ролей, и может быть, я буду так счастлив, что увижу вас в одной из них.
Савина. Успех меня не радует. Я научилась ценить эти аплодисменты и лавры. Путь к славе — путь тернистый. Пустой мне раньше казалась эта фраза. Теперь я хорошо знаю ее смысл… Если бы вы были рядом, вы все бы поняли… Приезжайте в Петербург, молодежь будет вас на руках носить…
Тургенев. Меня гораздо сильнее привлекает мысль, что я бы мог ухаживать за вами, хотя, слава богу, вы теперь здоровы и не нуждаетесь в сиделке-старике. Но есть разные роды ухаживания. Видеть вас, беседовать с вами — было бы для меня великим удовольствием.
…
Тургенев. Вам не следует расстраивать свое здоровье разными интригами и сплетнями. Помните слова, сказанные мне одним старым дворовым: «Коли человек сам бы себя не поедал, никто бы с ним не сладил». Не поедайте самое себя!..
Савина. Надеюсь, что здоровье ваше поправляется. Над чем вы сейчас работаете?
Тургенев. Удалось закончить довольно большую повесть «Клара Милич». Как бы я был рад прочесть ее вам с глазу на глаз! Ну, что будет, то будет… Нечего вперед загадывать…
Савина. Милый Иван Сергеевич! Я уже привыкла во всем исповедоваться перед вами. На должность директора императорских театров назначили Ивана Александра Всеволожского, родственника моего мужа. Теперь для меня стало еще хуже. Он боится, что его обвинят в потворстве, а я не хочу дразнить гусей. Он допустил отнять у меня бенефис — «за капризы». Нет, не могу больше… Уйду в отставку…
… если только мне суждено туда вернуться? Вы должны остаться на сцене еще лет сорок, что я, конечно, не увижу и о чем даже не очень сожалею…
Савина. Нет, слава моя меня не переживет.
Тургенев. Ну что вы… помилуйте?! И не хандрите больше… А мне… мне через четыре дня шестьдесят четыре года. Смирился я, милая Мария Гавриловна, смирился… Я себя спрашиваю: да полно, я ли это, тот молодой, хотя седовласый, человек, который мог загораться от одного поцелуя прелестных губ?..
Савина. Я очень хочу вас видеть, поговорить с вами. Вы не сможете приехать в Петербург?
Тургенев. Перспектива нашего свидания в Петербурге все более и более заволакивается туманом… А я с большим правом, чем вы, могу сказать, что сам не знаю, что со мною будет, когда я вас увижу. Оттого-то мне и невесело думать об этом загадочном будущем… А впрочем… чем черт не шутит, сказал бы я, если бы мог думать, что даже черт вмешивается в людские дела. Но он, подражая своему господину, предоставляет этим делам идти как им вздумается… И со всем тем, я не хочу терять надежды.
— и непременно в Спасском, в его любимом Спасском. Я так надеялась, я была так уверена в этом…
Тургенев. О приезде в Россию мне, конечно, нечего думать, если нам суждено свидеться, то не иначе как здесь. Если когда-нибудь будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу…
Пауза. Вновь возникает музыка — Трио П. Чайковского.
Савина. Больше я не получала писем. Последнее свое письмо Иван Сергеевич написал с трудом, карандашом. Письмо тому, кого он считал первым писателем России.
Высвечивается лицо Тургенев а. На столе горящая свеча.
я вам, собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ах, как я был бы счастлив, если бы мог подумать, что просьба моя так на вас подействует!!! Друг мой, великий писатель русской земли, — внемлите моей просьбе! Не могу больше… Устал!..
Гаснет свеча. Идет занавес.
Савина (на просцениуме)… Не верю, не хочу, не могу верить, что его нет… Я ничего не могу теперь… Я не плачу, я ничем не умею выразить моего горя… Его, даже далекого его нет. Все, что слышу, читаю эти дни, кажется таким мелким, ничтожным, и к чему все это? Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня я перечитывала дорогие письма — четыре последние года его жизни…