КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Савина . Ивана Сергеевича забросали цветами. Вызывали без конца. В тот его приезд в Петербург мы виделись довольно часто. Каждое свидание с ним стоило мне огромных усилий. Я следила не только за каждым своим словом, но и за каждой мыслью… Боязнь быть смешной в его глазах просто парализовала меня. Иван Сергеевич уехал в Париж. Скоро у нас началась переписка…
На сцене Савина и Тургенев.
(Перебирает письма.) «Буживаль… Франция. 27 октября 1879 года. Через месяц с небольшим я буду иметь великое удовольствие увидеться с Вами, а пока протяните мне Ваши обе хорошенькие ручки, чтобы я поцеловал их с тем нежным (полуотеческим, полу… другим) чувством, которое питает к Вам Вас искренне любящий Ив. Тургенев». «Санкт-Петербург, 1 февраля 1880 года. Час тому назад я приехал и очень буду рад Вас видеть…» «13 февраля. Милая Мария Гавриловна! Вы понимаете, что мне непременно хочется быть в театре и видеть Вас в новой роли, и потому прибегаю к Вашему посредству, чтобы достать мне билет, в каком угодно ряду и за какие угодно деньги…» «30 марта. Мой поверенный Топоров, который передаст Вам это письмо, сообщит Вам также о моем горе, состоящем в невозможности обедать у Вас. Примите мои самые искренние, хоть и заочные, поздравления, а также и прилагаемую безделку, которая, я надеюсь, будет иногда напоминать Вам обо мне…» Тридцатого марта — день моего рождения. Иван Сергеевич подарил мне маленький золотой браслет. Я храню его как самый дорогой подарок. Милый Иван Сергеевич!
Тургенев. Москва, 18 апреля 80-го года. Я сегодня утром приехал сюда, а вечером мне захотелось дать вам весточку о себе. Хотя я вас просил не приходить на станцию, а все-таки мне было жаль, что я еще раз не увидал вашего лица… У вас до прелести умный лоб…
Савина. Откуда вы это взяли? Он у меня самый обыкновенный, умный лоб непременно должен быть открыт и высок.
Тургенев. Напротив: умный женский лоб должен быть средней величины, немного наклонный, немного неровный, с матово-нежным углублением над бровями, слегка закругленный к вискам, способный светлеть… Ну, такой, как у вас. Да у вас все умно — и лоб, и руки, и глаза — не только умны, но и… Да вы все это хорошо знаете сами… Изо всех моих петербургских воспоминаний — самым дорогим и хорошим остались вы… Настроение духа несколько грустное, ну, да это все пройдет. Напишите мне пару строчек о ваших намерениях… Напишите также о том, как сошла ваша роль в новой пьесе… Прошу вас верить в искреннюю дружбу душевно вам преданного Тургенева.
… Жизнь моя похожа на заведенную машину. С десяти утра и до трех-четырех репетирую, после портниха, укладываю сама костюмы для очередной роли, а в половине седьмого в театр. Так каждый день… Играю — репетирую, репетирую — играю, как сон… Для моего бенефиса решила взять «Много шума из ничего». На роль Бенедикта пригласила Ленского, который и должен поставить пьесу так, как она идет в Москве. Если бы вы знали, какой скандал это вызвало за кулисами и у начальства: «Разве у нас некому играть? За что же вы оскорбили Нильского и всю труппу?» Нильский едва кланяется со мною, и все шипят.
Тургенев. Поздно вечером получил ваше письмо — порадовался и почувствовал (и не в первый раз после моего отъезда из Петербурга), что вы стали в моей жизни чем-то таким, с которым я уже никогда не расстанусь. К 25 мая я вернусь в Москву на Пушкинский праздник. Боюсь, что не застану вас. Как бы мы, говоря малороссийским слогом, не разминовались. Прошу вас дать мне знать, каким поездом вы отправитесь из Москвы на юг. Я бы ожидал вас на Мценской станции и проводил бы до Орла… Охотно бы попросил вас погостить у меня день в деревне — она всего в десяти верстах от Мценска, но это причинило бы вам много хлопот, так как вы едете не одни… Моя просьба не провожать меня была глупостью. Мне просто не хотелось проститься с вами среди толпы… а толпы-то и не было. Я все время поглядывал на двери вокзала в надежде, что авось… но этого не случилось… Мне вас забыть — очень мудрено… да я и не желаю этого. Сейчас вышел от меня Островский — и велит вам кланяться. Он очень вас любит и ценит.
Савина. Передайте Александру Николаевичу мой глубокий поклон. Я благодарна ему за роль Дикарки и за другие роли… На гастролях в Одессе буду играть «Бесприданницу». У вас все считают, что Лариса написана специально для меня.
Тургенев. К великому моему огорчению, я не видел вас в этой роли, а в Одессу вряд ли сумею приехать.
Савина. Не приедете? Как же быть? Я сыграю Бесприданницу… для вас. «Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась голова, и я чуть не упала. А если упасть, так, говорят… верная смерть. (Подумав.) Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться!.. Стоять у решетки и смотреть вниз, закружится голова, и упадешь… Да, это лучше… в беспамятстве, ни боли… ничего не будешь чувствовать! (Подходит к воображаемой решетке и смотрит вниз. Потом с ужасом отбегает.) (Сквозь слезы.) Расставаться с жизнью совсем не так просто, как я думала. Вот и нет сил! Вот я какая несчастная! А ведь есть люди, для которых это легко. Видно, уж тем совсем жить нельзя: их ничто не прельщает, им ничто не мило, ничего не жалко. Ах, что я!.. Да ведь и мне ничто не мило, и мне жить нельзя, и мне жить незачем! Что же я не решаюсь? Что меня держит над этой пропастью? Что мешает? Ах, нет, нет… Не Кнуров… роскошь, блеск… Нет, нет… я далека от суеты… Разврат… ох, нет… Просто решимости не имею. Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить… когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь… Как хорошо умереть… пока еще упрекнуть себя не в чем. Или захворать и умереть… Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне!.. Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть… Ах, как дурно, как кружится голова. (Подпирает голову рукой и сидит в забытьи. После паузы постепенно слабеющим голосом.) Нет-нет, зачем… Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю» (Посылает поцелуй.)»
Тургенев. Как вы хорошо поняли роль. Как тонко и изящно вы играете. (Пауза.) (Читает письмо.) «Очень может быть, что я отправлю моих спутниц по Варшавской дороге, а сама поеду на Москву…» (После паузы.) … Два дня в Спасском!.. Нет, ничего, молчание! — как говорит в «Записках сумасшедшего» Гоголь… Здесь, в Москве, я продолжаю кружиться, как щепка в проруби… О вас думаю часто… чаще, чем бы следовало… Вы глубоко вошли в мою душу… Напишу вам, как только приеду в деревню, и начну ждать. Здесь мне задали работу для Пушкинского праздника, не знаю, как с ней справлюсь… Будьте здоровы. Я люблю вас…
Савина. Я отвечу вам словами Беатриче: «…я могла бы сказать, что люблю вас больше всего на свете. Но вы мне не верьте, хотя я и не лгу. Я ни в чем не признаюсь, но и ничего не отрицаю… (После паузы.) А теперь я спрошу, какое из моих достоинств заставило вас страдать любовью ко мне?» (Пауза.)
Тургенев. Не только Бенедикт, но и любой на его месте без ума станет от вас. (Идет к столу, пишет письмо.) «Село Спасское-Лутовиново. Суббота, 17 мая 80-го года. Милая Мария Гавриловна. (Оторвался от письма.) — и вот пишу Вам. Ночь я провел в Орле — и хорошую, потому что постоянно был занят Вами, и нехорошую, потому что глаз сомкнуть не мог. Мысленно провожаю Вас по Вашей дороге в Одессу… Сегодня день, предназначенный на Ваше пребывание в Спасском, — словно по заказу: райский. Ни одного облачка на небе, ветра нет, тепло!.. Если бы Вы были здесь!.. Но мои мечты так и остались мечтами. Следует их прогнать — это нелегко… Вы обронили загадочную фразу о том «скверном, что должно иметь влияние на вашу будущность». Догадываюсь, но желал бы знать нечто более определенное… Когда вчера вечером я вернулся из вокзала — а Вы были у раскрытого окна, — я стоял перед Вами молча — и произнес слово: «отчаянная». Вы его применили к себе, а у меня в голове было совсем другое. Меня подмывала уж точно отчаянная мысль… схватить Вас и унести в вокзал… Но тут третий звонок раздался — и все!.. Благоразумие, к сожалению, восторжествовало!.. Но представьте себе, что было бы в журналах! Отсюда вижу корреспонденцию: «Скандал в Орловском вокзале… Вчера здесь произошло необыкновенное происшествие: писатель Т. (а еще старик!), провожавший известную артистку С., ехавшую исполнять блестящий ангажемент в Одессе, внезапно, в самый момент отъезда, как бы обуян неким бесом, выхватил госпожу Савину через окно из вагона, несмотря на отчаянное сопротивление артистки…» и т. д. и т. д. — какой гром и треск по всей России! А между тем это висело на волоске… как почти все в жизни. Я здесь до 24 мая, потом в Париж, в Буживаль. Признаюсь, не очень-то я верю в Ваше заграничное путешествие — что могло быть, то для меня едва ли повторится».
Савина. Мне трудно сейчас ответить вам — все так зыбко, так неопределенно… Верно только то, что мое сердце всегда с вами, и сказать я это могу особенно теперь… Я нарушила ваш покой, покой писателя, перед которым благоговею, — вы мой грех…
одна и та же нота. Мои губы шепчут: «Какую ночь мы бы провели… А что было бы потом? А господь ведает!» И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот «неведомый край», не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся, и вы напрасно укоряете себя, называя меня «своим грехом». Увы! Я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два-три года, то я уже буду совсем старый человек, а вы, вероятно, вступите в окончательную колею вашей жизни — и от прежнего не останется ничего. Вам это с полугоря… вся ваша жизнь впереди, моя — позади, и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады.
Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе… Это непреодолимое стремление к слиянию, обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне…
Я бы всего этого не писал вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась — о нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда… Что бы ни случилось, я уже не буду таким, да и вы тоже. Ну а теперь довольно… Можете не отвечать на это письмо… Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма вы уже больше не получите.
… Простите за мою «немилую» искренность. Вы не подумаете дурно обо мне, потому что слишком добры, я знаю это. Для меня самое дорогое — прелесть свободы… И я боролась всегда за свою независимость… С нетерпением жду дня, когда наконец смогу выехать из Одессы. Труппа здесь невыносимая, театру название балагана больше присуще, а публике… Меня принимают прекрасно, но я предпочитала бы не приезжать в Одессу. Среди суеты восторженно-любопытных и лакомых взглядов — бьюсь как рыба об лед. Скорее бы уехать… а то утоплюсь в море.
Вперед — не огорчайте ваших друзей… Надеюсь, что вы перестанете хандрить и, как говорят педанты, всецело предадитесь своему искусству… Не знаю, когда и где мы увидимся, но знаю, что я буду счастлив, увидев вас!.. Как там ни вертись, а зацепили вы меня, и я правду сказал, что вместе с вами что-то вошло в мою жизнь, с чем я уже не расстанусь… Однако довольно; будьте здоровы и бодры — и, может быть, до свидания… Там, в Париже?.. Ну, это все мы увидим.