Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры
Степан Дубков, род. — 1788.
Юнк<ер> в пехотн<ом> полку — в 1806.
В отставке — в 1815, с чином штабс-капитана.
— до 1825.» в Москве — до 1827. Опять в деревне — до 1833.
Сделан исправником — до 1839.
Поселяется в уездном городе в 1840, где живет до сих пор.
— Степан Семенович!
— Чего-с?
— Знаете ли, что я думаю, глядя на вас?
— Нет-с, не знаю — что такое-с?
— Мне кажется, что вы притворяетесь.
— То есть это как, например-с? Я притворяюсь?
— А вот как. Вот уже с лишком месяц, как я с вами познакомился и каждый день разговариваю с вами, — знаете ли, что я от вас ни разу не слыхал ни одного теплого, доброго слова, такого слова, из которого я бы мог заключить, что у вас есть сердце, что вы верите во что-нибудь, любите что-нибудь…
— Гм, — промычал С<тепан> С<еменович>, потупил голову и перенял чубук из одной руки в другую.
— Послушать вас, так для вас все равно, что бы ни делалось на свете! Неужели же жизненный опыт довел вас до такого <…>? Я этому верить не хочу — и я скорее готов думать, что вы только прикидываетесь разочарованным человеком. Откуда бы у вас бралась жёлчь, если б вы бы точно ни в чем не принимали участия.
— Гм, — повторил С<тепан> С(еменович>, — и видя, что я не продолжаю, отвернулся и плюнул в окно — Фанаберика, — промолвил он, утирая себе губы рукой.
— Что такое?
— Ф<анаберик>а-с, — повторил он, возвысив голос. — Всё, что вы изволили говорить-с, фанаберика-с. Это всё филозофия-с, — это хорошо для ученых-с, а не для нашего брата. Что же касается до жёлчи, то я вам скажу-с — у меня ее всегда было достаточно-с. Теперь я больше эдак бурой комплекции-с, а сызмала был я желт-с, как лимонная корка-с. Таким уж меня господь бог создал да матушка уродила. Это уж их было дело-с.
— Но все-таки…
— Теперь насчет любви-с, — перервал он меня. — Да что я буду любить, позвольте спросить-с? Какая из этого будет кому польза? Никому никакой-с. И притом я не знаю, почему это мне непременно надобно любить-с? Мне закон говорит: не крадь — и я не краду, а он мне не говорит — люби, мол. Нигде мне этого он не говорит-с.
— Так если б, по-вашему, закон не запрещал вам красть — вы бы крали?
— И крал бы-с, непременно бы крал.
— Поздравляю вас; но позвольте вам заметить, что есть заповедь, которая повелевает-нам…
— Знаю-с, знаю-с… Возлюбите ближнего своего… Да я и люблю ближнего-с — вообще и как самого себя. Я себе зла не делаю — и ему тоже не делаю-с и даже не желаю никогда. Но вы не в том смысле говорить изволили. Вот вы, напр<имер>, тоже говорите: верить надо. И я не прочь от этого-с… Я, напр<имер>, верю, что теперь вот день, а после будет ночь, и еще многому кой-чему <?> я верю — а вы всё недовольны-с.
— Вы не понимаете меня — или, лучше сказать, вы не хотите меня понять.
Д<убков> помолчал.
— Нет-с, вы мне лучше скажите-ка, чему еще надобно верить. <Не закончено.>
Печатается по черновому автографу, единственному источнику текста.
Черновой автограф — отрывок, без даты, 3 лл. (на лицевой стороне первого листа, под заглавием, Тургеневым нарисован карикатурный портрет Дубкова и набросана биографическая канва его жизни; на втором листе — незаконченный текст отрывка). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 3; описание см.: с. 55; фотокопия — ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 141.
Впервые опубликовано: Лит Насл, –24.
В собрание сочинений включено впервые в изд.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. XIII, с. 315–318.
«биографической канве» Дубкова («Поселяется в уездном городе в 1840, где живет до сих пор»), так и юмористическая гоголевская манера, в которой написан отрывок. К 1841–1842 годам относится пора личного знакомства Тургенева с Гоголем (см. очерк «Гоголь» в «Литературных и житейских воспоминаниях» — наст. изд., т. 11) и период наиболее сильной зависимости молодого Тургенева от прозы Гоголя. В июне 1842 г. Тургеневым был написан шуточный фантастический шарж «Похождения подпоручика Бубнова», напоминающий повести Гоголя «Нос» и «Записки сумасшедшего» (см.: наст. изд., т. 1, с. 558).
«Степан Семенович Дубков и мои с ним разговоры» построен в форме диалога между рассказчиком и героем, отставным исправником, провинциальным «скептиком». Колоритная речь Степана Семеновича, его примитивные грубо-материальные суждения, полуиронические интонации в обращенных к нему репликах собеседника — все эти художественные приемы способствовали созданию персонажа, напоминающего гоголевские типы, в частности Коробочку и Собакевича.
Пигасов, один из персонажей «Рудина» (1856), «взъерошенный и седой» господин, «с смуглым лицом и беглыми черными глазками», превосходящий Дубкова образованием и потерпевший неудачу на научном и житейском поприще, также озлоблен «противу всего и всех»; «всё его существо, — отмечает автор, — казалось пропитанным желчью» (наст. изд., т. 5). Он, подобно Дубкову, отрицает значение философии и каких-либо общественных идеалов, противопоставляя им узкий практицизм и голые факты (там же). Дубков оттеняет свое презрение к серьезным рассуждениям подчеркнуто архаической окраской произносимых им слов; «Ф<анаберик>а-с, — повторил он, возвысив голос. — Всё, что вы изволили говорить-с, фанаберика-с. Это всё филозофия-с…» К подобной же форме выражения своего отношения к философии прибегает и Пигасов, который по поводу ожидаемого приезда барона с научной статьей иронизирует: «Он, говорят, великий философ: так Гегелем и брызжет» (там же) Наконец, диалог между Пигасовым и появившимся в гостиной Ласунской Рудиным напоминает беседу Дубкова с рассказчиком: та же вражда к «убеждениям», то же отрицание необходимости верить во что-либо, кроме вульгарно-материалистических истин, и такая же бравада собственным эгоизмом.
Конечно, в портрете Степана Семеновича Дубкова преобладают сатирические краски, образ же «скептика» в первом романе Тургенева богаче индивидуализирован и предстает перед читателем в различных жизненных аспектах.