Смерть Тургенева.
I.
Смерть крупнаго русскаго писателя заставила встрепенуться полусонное, апатичное общество. Почти исключительно поглощенное будничной сутолокой, съ ея однообразiемъ скуки и пошлости, оно словно вспомнило, что есть на Божьемъ свете иные, более высшiе интересы, составляющiе цветъ и красу жизни, что безъ нихъ теряется ея настоящiй общественный смыслъ, и люди, живущiе безъ идеаловъ, постепенно дичаютъ.
Тургеневъ былъ именно однимъ изъ техъ счастливыхъ писателей, которые умеютъ будить мысль, заставляя людей оглядываться на себя и на окружающiя условiя жизни, коверкающiя людей, делающiя ихъ хуже, чемъ они могли бы быть. Безъ этихъ "рыцарей духа", безъ этихъ светильниковъ мысли, безъ всей этой литературы, многимъ ненавистной, намъ еще сквернее жилось бы на свете, еще въ большую бездну пошлости окунулись бы мы, и ничто не взволновало бы насъ! Эту-то силу и живучесть мысли все словно почувствовали и оценили, готовясь почтить память своего писателя торжественнымъ образомъ.
Признаться, даже несколько удивляешься, когда читаешь объ этихъ грандiозныхъ приготовленiяхъ къ похоронамъ. Несколько сотъ депутацiй, масса венковъ, процессiя, которая растянется отъ вокзала варшавской дороги на несколько верстъ. Кого это хоронятъ? Полководца, государственнаго человека?-- Нетъ, хоронятъ русскаго писателя, который не былъ ни действительнымъ, ни тайнымъ советникомъ, но въ своихъ произведенiяхъ преподавалъ столько ценныхъ советовъ, какихъ не преподать тысяче самыхъ патентованныхъ советниковъ... Мы ведь не привыкли чествовать память писателей; всякихъ генераловъ, статскихъ и военныхъ, мы хоронить умели пышно, но хоронить "генераловъ мысли" не отваживались. Пушкина хоронили съ оглядкой; за то, что Москва хоронила Гоголя съ помпой, и на похоронахъ былъ московскiй генералъ-губернаторъ въ парадной форме, Петербургъ сделалъ Москве выговоръ, а Тургеневъ, назвавшiй въ краткой заметке Гоголя великимъ человекомъ, понесъ кару. Тогда нельзя было называть великимъ человекомъ человека, не имеющаго генеральскаго чина, да и то, если дозволяло начальство, такъ какъ оно одно оценивало людей. О Гоголе, после его смерти, запрещено было говорить, и въ петербургскихъ газетахъ о немъ не сказано было ни слова. Белинскаго хоронили совсемъ тихо, точно крадучись, и имя его стало упоминаться въ литературе только при новомъ царствованiи. Добролюбова провожала небольшая кучка друзей; Писарева тоже не удостоили торжественнаго чествованiя. Только похороны Некрасова и потомъ Достоевскаго явились достойными ихъ памяти; въ нихъ приняло участiе общество, понявшее, что въ лице своихъ крупныхъ писателей оно теряетъ лучшихъ руководителей.
ничего заказного: никто не заставляетъ васъ нести венокъ на гробъ писателя, которому вы не сочувствуете; вы несете его тому, кто "чувства добрыя въ васъ лирой пробуждалъ" и, главное, никогда не стоялъ въ рядахъ защитниковъ мрака. Да и кого, скажите на милость, чествовать намъ, какъ не людей науки и искусства? При условiяхъ нашей общественной жизни, мы можемъ близко знать только этихъ людей. Они одни могутъ говорить съ нами въ своихъ произведенiяхъ, они одни болеютъ нашими скорбями, радуются нашими радостями.
Есть, несомненно, и другiе люди, люди практики, которые могли бы съ одинаковымъ правомъ пользоваться нашимъ сочувствiемъ, но, къ сожаленiю, мы не всегда знаемъ ихъ, да и не можемъ знать, такъ какъ мотивы ихъ деятельности для насъ, обыкновенныхъ людей, являются непроницаемой тайной. Какъ они думаютъ, каковы ихъ идеалы, про то мы узнаемъ случайно, чаще всего после ихъ смерти. При жизни мы только довольствуемся фактами, которые не могутъ быть изъяты изъ обращенiя, слухами, да разве случайными разъясненiями въ беллетристической форме, вроде романа "Графъ Лоринъ", но ведь не все же общественные деятели должны писать романы, въ часы досуга?
Похороны Тургенева, въ первые дни после полученiя известiя о смерти писателя, чуть, было, не сделались нерешеннымъ вопросомъ. По крайней мере, появились тревожные слухи, будто бы есть препятствiя къ ввозу праха Тургенева въ пределы Россiи. Эти слухи, несмотря на ихъ неправдоподобiе, упорно держались и какъ будто подтверждались распоряженiемъ снять траурную драпировку съ портрета писателя, выставленнаго въ витрине. Затемъ, разсказывали, что похороны будутъ разрешены, но подъ условiемъ отсутствiя всякой торжественности. Въ конце-концовъ, все эти слухи, какъ известно, оказались неверными, и на-дняхъ мы будемъ хоронить Тургенева съ такой церемонiей, какой не удостоивался еще не одинъ русскiй писатель. Похоронами и всеми приготовленiями распоряжается солидный комитетъ литературнаго фонда; онъ съ дипломатическимъ тактомъ уже поспешилъ предупредить, почему надъ могилой Тургенева произнесутъ речи только два или три изъ старейшихъ друзей покойнаго и почему число лицъ при венкахъ ограничено. Опасаются огромнаго стеченiя публики, давки. Сколько помнится, на похоронахъ Достоевскаго этого не опасались, и процессiя не была нарушена никакимъ безпорядкомъ. Ужасный дипломатъ этотъ комитетъ!
О Тургеневе теперь говорятъ везде, даже и тамъ, где книга не въ моде и где пожимаютъ плечами, недоумевая, почему такъ чествуютъ неимевшаго чина писателя. Именемъ его полны страницы газетъ; все другiе интересы дня отошли на заднiй планъ; со всехъ концовъ Россiи получаются телеграммы о панихидахъ, о стипендiяхъ въ память писателя; некоторые города ходатайствуютъ о наименованiи улицъ именемъ покойнаго; Тургенева перечитываютъ; во всехъ воспоминанiяхъ, въ отзывахъ иностранцевъ, друзей и случайныхъ знакомыхъ Тургенева личность писателя является въ какомъ-то ореоле необыкновенной привлекательности.
Не обходится, разумеется, и безъ проявленiй мелкаго тщеславiя; маленькiя имена пристегиваются къ большому и, подъ видомъ воспоминанiй о Тургеневе, напоминаютъ о себе. Теперь всякiй спешитъ доложить читателю о своей беседе съ "Иваномъ Сергеевичемъ", какъ бы пуста ни была беседа, или заявить, что онъ тогда-то виделъ "Ивана Сергеевича" и "Иванъ Сергеевичъ" сказалъ: "гмъ..." Каждый, повторяю, торопится вынести въ публику частицу своего Добчинскаго, но, по правде говоря, за исключенiемъ отзывовъ иностранцевъ, да двухъ-трехъ воспоминанiй русскихъ (между которыми, особенно характеренъ разсказъ г-жи С--ой о встрече Тургенева съ Лассалемъ), все эти бiографическiя данныя не имеютъ существеннаго интереса {Считаю не лишнимъ привести отрывокъ изъ воспоминанiй г-жи С. о Тургеневе, напечатанныхъ въ "Новостяхъ", въ которомъ описывается встреча нашего писателя въ Лассалемъ.
"Сойдя въ галлерею, мы застали тамъ за табль-д'отомъ уже порядочное общество, собравшееся къ утреннему чаю и кофе. Наши глаза невольно искали въ толпе знаменитаго экономиста. Впрочемъ, его не трудно было найти, такъ какъ на немъ было сосредоточено любопытство почти всехъ присутствовавшихъ. Сверхъ своей знаменитости, какъ политическаго деятеля, онъ въ то время былъ еще героемъ той траги-комедiи, которая называлась его любовью къ m-elle Деннигесъ (впоследствiи madame Раковицъ), и потому неудивительно, что имъ все интересовались и что на немъ сосредоточивалось общее вниманiе везде, где только онъ ни появлялся.
Я никогда не забуду того момента, когда я въ первый разъ увидела Лассаля, о которомъ столько читала и слышала, живя съ братомъ въ Карлсбаде и Женеве. При входе нашемъ въ галлерею, онъ стоялъ у раствореннаго окна и велъ разговоръ съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ былъ нашъ эмигрантъ Н. Руки его были покойно сложены, взоръ его блуждалъ медленно въ толпе, на которую онъ смотрелъ несколько надменно и съ привычной самоуверенностью, и только нервное легкое вздрагиванiе бровей обнаруживало, что его озабочиваетъ какая-то серьезная мысль и что онъ ведетъ разговоръ съ собеседниками не безъ внутренняго возбужденiя. Позе его, въ которой отъ стоялъ, позавидовалъ бы каждый король, такъ она была проста, безъискусственна и, вместе съ темъ, даже величественна. Я никогда до того времени не видела его и потому, при первой встрече, онъ показался мне далеко некрасивымъ мужчиною, даже ниже своихъ фотографическихъ изображенiй, но это отсутствiе физической красоты искупалось съ избыткомъ громаднымъ умомъ, запечатленнымъ въ каждомъ мускуле его открытаго, благороднаго лица и могучею душею и несокрушимою волею, отражавшеюся въ его оригинальныхъ круглыхъ глазахъ - признакъ генiя. Вообще, Лассаль произвелъ на меня подавляющее впечатленiе титана, предъ которымъ я почувствовала себя полнымъ ничтожествомъ, безполезнейшимъ созданiемъ на земле.
Я взглянула на Ивана Сергеевича. Полузакрытыми глазами онъ жадно разсматривалъ Лассаля и своимъ глубокимъ пытливымъ взоромъ, кажется, желалъ проникнуть въ самую душу стоявшаго предъ нимъ народнаго трибуна. Мне думается, что въ это время Лассаль для Тургенева казался кумиромъ,-- такъ велико было то волненiе, которое охватило автора "Записокъ охотника" при первой встрече его съ Лассалемъ. По моему, впрочемъ, ничего не было удивительнаго въ томъ, что Тургеневъ въ тотъ перiодъ своей жизни съ такимъ энтузiазмомъ отнесся къ Лассалю: такъ какъ арена, на которой действовалъ Лассаль, была шире литературной арены Тургенева, да и вся генiальная личность Лассаля была колоссальнее тургеневской личности, то, повторяю, неудивительно, что нашъ знаменитый писатель пришелъ въ энтузiазмъ при встрече съ человекомъ, превосходство котораго надъ собою онъ, какъ слишкомъ умный и понимающiй человекъ, не могъ не сознавать.
Лассаль стоялъ въ полъ-оборота къ Тургеневу и не могъ видеть устремленныхъ на него пытливыхъ взоровъ Ивана Сергеевича; но Н. увиделъ его и медленно раскланялся съ нимъ. Тогда и Лассаль обвелъ медленнымъ взглядомъ Тургенева и, затемъ, точно внезапно что-то вспомнилъ, наклонился къ Н. и, указавъ глазами на Тургенева, спросилъ его о чемъ-то. Н. съ улыбкой ему ответилъ; тогда Лассаль вновь окинулъ Тургенева светлымъ взглядомъ и вновь о чемъ-то попросилъ Н. Лицо Тургенева страшно заволновалось, такъ какъ для него, какъ и для всехъ, очевиднымъ было, что Лассаль спрашиваетъ у Н. именно о немъ. Чтобы скрыть свое волненiе, Тургеневъ началъ было, разговоръ съ братомъ, но въ это время къ нему подошелъ Н. и, пожавъ руку, передалъ ему о желанiи Лассаля познакомиться съ нимъ. Тургеневъ. совершенно не ожидавшiй этого, въ первое мгновенiе былъ точно озадаченъ, но затемъ, извинившись предъ нами, что оставляетъ насъ на несколько минутъ, направился къ Лассалю своею мерною, спокойною походкою. Лассаль только сделалъ несколько шаговъ на встречу нашему писателю, при чемъ глаза его смотрели на Ивана Сергеевича ласково и черты его сложились въ ту тонкую, нравящуюся женщинамъ, улыбку, которая у него появлялась, когда онъ испытывалъ внутреннее удовольствiе. Онъ первый протянулъ руку Ивану Сергеевичу и первый заговорилъ съ нимъ. О чемъ происходила беседа между двумя знаменитыми людьми, мы не могли тогда слышать и узнали отчасти лишь потомъ отъ самого Тургенева, но было видимо, что Лассаль произвелъ на него самое прiятное впечатленiе.
Лассаля и Тургенева, мы не считали себя вправе предлагать Ивану Сергеевичу какiе бы то ни было вопросы относительно обстоятельствъ встречи, хотя, признаюсь, сгорали большимъ любопытствомъ. Разговоръ между нимъ и Лассалемъ происходилъ на французскомъ языке и говорилось, приблизительно, вотъ что. Какъ я уже сказала, первымъ заговорилъ Лассаль.
- Я очень радъ - сказалъ онъ Ивану Сергеевичу, пожимая ему руку, что судьба на этотъ разъ соблаговолила ко мне и позволила мне увидеть одного изъ интеллигентнейшихъ людей страны, о которой мне довелось читать и слышать столь много чудеснаго.
- Вы приписываете мне, г. Лассаль, ужъ слишкомъ высокую роль,-- отвечалъ Тургеневъ съ свойственною ему скромностью,-- тогда какъ я лишь скромный литературный деятель и все мое значенiе въ отечестве ограничивается лишь сравнительно незначительнымъ влiянiемъ на немногочисленный кружокъ моихъ читателей.
- Полноте, г. Тургеневъ,-- прервалъ его съ улыбкою Лассаль. Какъ ваши личныя качества, такъ и ваше значенiе въ Россiи мне хорошо известны изъ разсказовъ вашихъ же соотечественниковъ, и, повторяю, я весьма радъ, что встретился съ вами и имею возможность, благодаря Н., познакомиться съ вами.
Затемъ Лассаль предложилъ Тургеневу сесть за небольшой столъ, стоявшiй у окна, за которымъ уже сидели Н. и другой господинъ, съ которымъ Лассаль беседовалъ при входе нашемъ въ галлерею. Онъ представилъ Тургенева этому господину, оказавшемуся докторомъ Генле изъ Мюнхена, и приказалъ подать для всехъ кофе. Во время кофе беседа Лассаля съ Тургеневымъ продолжалась съ видимымъ оживленiемъ, при чемъ Тургеневъ старался держать себя спокойно, тогда какъ Лассаль, видимо, чемъ-то былъ озабоченъ и изредка поглядывалъ на входную дверь въ галлерею.
Лассаль точно получилъ какой-нибудь сильный толчекъ: на секунду молнiя негодованiя озарила его лицо; затемъ онъ, видимо, побледнелъ и, вставши изъ-за стола, началъ извиняться передъ Тургеневывъ, что его ждетъ неотложное дело, и ему нужно удалиться въ свою комнату.
Тургеневъ, съ грустью, горячо пожалъ протянутую ему руку Лассаля и, когда тотъ, поклонившись, съ приветливою улыбкою скрылся изъ галлереи, онъ несколько секундъ смотрелъ вследъ удалявшемуся трибуну и на глазахъ его блистали слезы.
Онъ молча распростился съ Н. и докторомъ Генле, которые тоже сейчасъ удалились вследъ за Лассалемъ, и затемъ возвратился къ намъ. Когда онъ подошелъ къ намъ, то былъ такъ взволнованъ, что не могъ даже говорить, и на замечанiе брата, что Лассаль по внешности, действительно, кажется живымъ человекомъ,-- онъ лаконически ответилъ:
t
Вследъ затемъ мы все ушли изъ галлереи въ наши комнаты и чрезъ несколько минутъ Иванъ Сергеевичъ распрощался съ вами. Видя его волненiе, произведенное, конечно, неожиданною встречею съ Лассалемъ и беседою съ нимъ, мы не старались его удерживать и пожелали ему на прощанiе всехъ благъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло несколько дней после встречи Тургенева съ Лассалемъ, какъ вдругъ сначала въ пансiоне Леове, а затемъ по всей Женеве распространился слухъ, что Лассаль смертельно раненъ на дубли съ женихомъ m-lle Деннигесъ, Янкомъ Раковицею. Сначала никто изъ насъ не хотелъ верить ужасной судьбе Лассаля, котораго мы почти каждый день встречали, но потомъ, дня черезъ два-три, намъ пришлось быть очевидцами грандiозной похоронной процессiи, устроенной республиканцами знаменитому вождю германскихъ рабочихъ.
Въ самый день процессiи Н. получилъ отъ Ивана Сергеевича по переводу 100 франковъ съ лаконическою просьбою возложить на гробъ Лассаля венокъ отъ "неизвестнаго почитателя".
За последнiя двадцать летъ мне приходилось несколько разъ встречаться съ Тургеневымъ, и онъ никогда безъ сильнаго волненiя не могъ вспомнить имени Лассаля и единственной встречи съ нимъ въ Женеве.}. Бiографiя писателя еще впереди, а пока мы имеемъ дело съ одними восторженными некрологами... Иногда, впрочемъ, эта восторженность доходитъ до того, что некоторые, въ порыве усердiя, приписываютъ Тургеневу такое значенiе, какое едва ли можетъ иметь даже самый генiальный писатель. Будто и безъ того не велико литературное и общественное значенiе покойнаго, что нужно прибегать къ неумеренной утрировке! Такъ, одна еженедельная газета приписала Тургеневу - легко сказать?-- чуть не руководительство нашей общественной жизнью, точно такая роль подъ силу не только одному Тургеневу, но даже несколькимъ такимъ же крупнымъ талантамъ. Но русскiй человекъ, какъ известно, неумеренъ. Ужъ если: "пожалуйте ручку", то онъ такъ превознесетъ, что даже мертвый можетъ почувствовать неловкость, особенно если этотъ мертвый такой скромный и деликатный, какимъ былъ покойный писатель...
"Новое Время" поспешило выдать Тургеневу аттестатъ истинно русскаго человека. До этого, видите ли, никто не зналъ; что Тургеневъ русскiй человекъ, но что это не мешало, однако, ему быть западникомъ и желать Россiи техъ благъ европейской цивилизацiи, которыхъ чураются наши своеобразные самобытники. Но газета сочла долгомъ вступиться за Тургенева и, какъ всегда, оказалась на высоте задачи. Г. Боборыкинъ въ "Новостяхъ" распространился насчетъ неблагодарности современниковъ къ умершему писателю, кстати обвинилъ въ непочтительности "Дело" и "Отечественныя Записки" и объявилъ Тургенева космополитомъ. Сдается мне, грешный человекъ, что, говоря о непочтительности, г. Боборыкинъ не столько имелъ въ виду Тургенева, сколько г. Боборыкина, такъ какъ оба названные журнала, напротивъ, всегда говорили съ уваженiемъ о литературной деятельности Тургенева, но уваженiе ведь не исключаетъ критической оценки и не самъ ли г. Боборыкинъ, сколько помнится, въ "Московскомъ Обозренiи" отнесся въ "Бови" не съ той необыкновенной почтительностью, которую теперь требуетъ отъ другихъ? Или для г. Боборыкина новость, что чемъ более талантливъ, чемъ более крупенъ писатель, темъ более требовательна критика? Что можно извинить г. Боборыкину, того нельзя - Тургеневу. Можно быть непочтительнымъ къ г. Боборыкину, а на Тургенева можно сердиться. Кому это не понятно?.. Ахъ, еслибъ покойный могъ прочитать все, что теперь про него пишется, какъ смутился бы онъ отъ многихъ восхваленiй! И право, те, кого называетъ г. Боборыкинъ его противниками, гораздо более уважаютъ и ценятъ писателя именно потому, что страстнее относились къ его литературной деятельности.
II.
Вся образованная Россiя единодушно отозвалась глубокой скорбью къ тяжелой утрате. Только одна московская газета упорно молчала до поры до времени, не обмолвившись ни однимъ словомъ о смерти Тургенева. Весьма отзывчивая къ сообщенiямъ, имеющимъ, такъ сказать, предупредительный характеръ, газета, на этотъ разъ, умышленно пропустила важное событiе. Какъ видно, она не могла забыть эпизода пушкинскаго праздника, когда Тургеневъ, при всемъ своемъ добродушiи, отстранился отъ протянутой ему г. Катковымъ руки, не задолго передъ темъ метнувшей въ него одною изъ излюбленныхъ своихъ стрелъ - обвиненiемъ въ неблагонадежности. Это молчанiе длилось несколько времени и, наконецъ, было нарушено эффектнымъ эпизодомъ - перепечаткой письма эмигранта г. Лаврова, помещеннаго во французской газете, въ которомъ говорилось о томъ, что Тургеневъ давалъ по 500 франковъ Лаврову на изданiе последнимъ журнала. "Вотъ, молъ, кого вы позволяете чествовать!"
Понятенъ былъ "эффектъ", приготовленный московской газетой какъ разъ въ то время, когда все недоразуменiя относительно похоронъ Тургенева были устранены. Понятно, говорю я, эта злоба, не остывающая и надъ могилой писателя, литературная деятельность котораго не омрачалась никакимъ, даже малейшимъ пятномъ. Тургеневъ былъ и оставался всегда веренъ своимъ убежденiямъ, и его натуре противно было отступничество въ какой бы форме оно ни выражалось. Такiе люди, особенно такiе крупные и нравственно безупречные люди, какъ Тургеневъ, не могутъ не колоть чужихъ глазъ, являясь какъ бы невольнымъ укоромъ каждой нечистой литературной совести. И съ темъ большимъ остервененiемъ нападаютъ на такихъ людей, чемъ безплоднее оказывается старанiе умалить нравственно-чистый ихъ образъ. Тургеневъ имелъ честь подвергаться такой злобе при жизни и сохранилъ за собой эту честь и по смерти. Все это понятно, хоть и несколько удивительно, какъ это такая безспорно умная и опытная по части разсчитанныхъ эффектовъ газета не сообразила, что весь ея, столь ревниво прибереженный, "coup de théâtre" окажется хлопаньемъ по воробьямъ и никакого впечатленiя не произведетъ, и что, не смотря на перепечатку письма крупнымъ шрифтомъ, торжественныя похороны все-таки состоятся и въ нихъ приметъ участiе не одна "литературная чернь", какъ выражался корреспондентъ московской газеты, но и депутацiи отъ разныхъ ученыхъ обществъ и въ томъ числе отъ Академiи Наукъ...
Злоба слепа и часто попадается въ просакъ. Тоже, къ сожаленiю, приходится сказать и о дружбе. На этотъ разъ она едва ли не перещеголяла "злобу" своимъ безтактнымъ раздуванiемъ поднятаго скандала. Дружба, такъ сказать, его возвела въ перлъ созданiя... Ахъ, ужъ эти друзья!..
Понятны были мотивы, заставившiе московскую газету перепечатать заграничное письмо, но чего ради, по поводу этого письма, газеты вскипели негодованiемъ и разразились более или менее патетическими статьями въ "защиту" Тургенева? Точно и въ самомъ деле нуждался въ ихъ защите писатель, чьи убежденiя такъ хорошо были известны всемъ, и, разумеется, правительству? Раздувать эту исторiю не значило ли ставить точки на "i" и только радовать московскую газету? "Новое время" опять-таки первое поспешило взять подъ свою защиту Тургенева и не безъ комичнаго пафоса стало обелять его отъ обвиненiя въ неблагонадежности, при чемъ, разумеется, не преминуло воспользоваться удобнымъ случаемъ блеснуть рыцарской полемикой. "Новости" - те даже остолбенели отъ удивленiя и сперва глубокомысленно не хотели верить сообщенному факту. "Не можетъ быть! Не можетъ быть!" твердили оне. Казалось бы и довольно, темъ более, что "эффектъ" московской газеты не имелъ никакого значенiя? Но тутъ, какъ бы въ доказательство вечной истины, что никто не умеетъ насолить лучше друзей, выступили со своими письмами въ защиту покойника гг. Стасюлевичъ и Я. Полонскiй.
"Новое Время"; я привыкъ видеть въ этомъ журналисте образецъ приличной полемики даже и съ врагомъ, но въ этомъ письме не узналъ обыкновенно сдержаннаго и изысканно-вежливаго г. Стасюлевича. Эти ненужныя попытки глумленiя, эти разоблаченiя отзывовъ покойнаго о людяхъ, которыхъ онъ принималъ у себя - каковы бы ни были эти люди по своимъ взглядамъ - едва ли достойны памяти Тургенева. И главное: къ чему весь этотъ шумъ, къ чему все эти излiянiя благороднаго негодованiя? Никто и не думалъ серьезно заподозрить маститаго писателя въ чемъ-нибудь предосудительномъ. Откуда же эта трусость, готовая съ перепугу возвести ничтожный фактъ въ событiе первейшей важности?
Г. Полонскiй въ своемъ письме тоже защищаетъ Тургенева, не безъ оригинальности оправдывая знакомство покойнаго съ эмигрантами такимъ образомъ: "Какъ доктору было бы невозможно отворачиваться съ презренiемъ отъ больныхъ и зараженныхъ, такъ и писателю. Требуйте строгости отношенiй отъ начальствующихъ, отъ каждаго изъ органовъ государственной власти, но не забывайте, что если поэтъ будетъ походить на нихъ, онъ перестанетъ быть самимъ собою, онъ утратитъ всякое обаянiе. У него, какъ у гражданина, своя задача, онъ призванъ соединить или мирить разнородные элементы своего отечества во имя единаго родного ему языка и высшей правды, во имя сознанiя своихъ недостатковъ и стремленiя къ вечному вочеловеченью".
После этого заявленiя, оправдывающаго знакомство хоть во имя докторскихъ наблюденiй и "вечнаго вочеловеченiя", пожалуй, придется какому-нибудь усердному другу г. Полонскаго обелять ужъ самого Я. Полонскаго... Ведь, какъ узнать, съ целями наблюденiя или просто такъ знакомъ писатель съ темъ или другимъ подозрительнымъ лицомъ? можетъ задать ему ехидный вопросъ та же неутомимая газета...
Вотъ до чего дописались усердные друзья. Ахъ, ужъ эти друзья! Не похвалилъ бы ихъ и Тургеневъ, если бы могъ прочитать ихъ защитительныя речи.
III.
Счастливая судьба выпала на долю Тургенева. Онъ могъ писать, не заботясь о насущномъ куске хлеба, и имелъ время отделывать свои вещи съ темъ художественнымъ мастерствомъ, которое придавало всемъ его произведенiямъ такой цельный и законченный видъ. Съ начала литературной карьеры Тургеневъ сделался любимцемъ публики и долго былъ имъ. Кто не читалъ его "Записокъ Охотника", кто не былъ очарованъ этимъ тонкимъ описанiемъ красотъ природы и темъ гуманнымъ чувствомъ, которымъ проникнуты его разсказы?.. Разумеется, между мужиками Тургенева и, напримеръ, "Подлиповцами" Решетникова целая пропасть, но не надо забывать времени, когда писалъ Тургеневъ, и задачи, которыя онъ имелъ. Тургеневскiе мужики несколько идеализованы; въ отношенiяхъ къ нимъ автора чувствуется все-таки баринъ, хоть и очень гуманный баринъ, а не другъ, какъ напр. у Решетникова; но, повторяю, художественная цель Тургенева была - возбудить сочувствiе къ угнетеннымъ, показать безнравственность рабства, что онъ и выполнилъ блистательно. У продолжателей начатаго имъ дела, естественно, явились другiя задачи. Мы, люди поколенiя, читавшаго "Записки охотника" подъ шумъ ликованiя шестидесятыхъ годовъ, можемъ только представить себе силу впечатленiя, которое должны были произвести эти разсказы на лучшихъ людей своего времени. Припомните, что они начали появляться въ сороковыхъ годахъ, когда царило крепостное право и жизнь была заключена въ тесныя колодки того времени. Разсказы эти были перчаткой, брошенной врагу, и действительно явились знаменательнымъ событiемъ...
"Современника", где обыкновенно печатались вещи Тургенева, рвались на расхватъ. Кто изъ насъ не зачитывался "Дворянскимъ гнездомъ", "Накунуне", "Рудинымъ" - этимъ "лишнимъ человекомъ" мрачной эпохи, сложившимъ безпокойную свою голову на парижскихъ баррикадахъ? Впоследствiи, Писаревъ, увлеченный вместе съ другими проповедью индивидуализма, напалъ, сколько помнится, на Рудина за его "безделье" и не предвиделъ, конечно, что и въ следующемъ поколенiи окажутся "лишнiе люди",-- плоть отъ плоти и кость отъ костей благороднаго идеалиста Рудина. Правда, они ужъ не ехали умирать въ Парижъ: они все еще пытались найти работу дома; ихъ идеалы определеннее, задачи яснее,-- но и они, какъ Рудинъ, такъ или иначе погибали въ борьбе съ окружающимъ, какъ погибъ бы и реалистъ Базаровъ, не умори его Тургеневъ при самомъ начале его общественной деятельности... Великiй художникъ создалъ типъ Рудина, но "лишнiе люди" следующихъ поколенiй еще ждутъ, своего певца, такого же крупнаго, какъ и Тургеневъ...
"Отцы и Дети" отошли теперь въ область исторiи; критика отведетъ имъ надлежащее место среди многочисленныхъ творенiй писателя; страсти, возбужденныя этимъ романомъ, улеглись, и теперь возможно припомнить безъ чувства острой боли впечатленiе, произведенное этимъ романомъ при его появленiи. Впечатленiе, действительно, было потрясающее. Одни были смущены, другiе злорадно хихикали: "вотъ каковы дети!" говорили указывая на Базарова, Кукшину, Ситникова, тогдашнiе "отцы", успевшiе уже поднять головы после смущенiя отъ первыхъ обновительныхъ реформъ. Не надо забывать еще, что романъ появился именно въ то время, когда начался "переломъ" въ нашей общественной жизни, когда люди, недовольные реформами, настойчиво проповедовали поворотъ назадъ, грозя серьезными осложненiями, и что напечатанъ онъ былъ въ "Русскомъ Вестнике", только что сделавшимся органомъ недовольныхъ реформами. Принявъ все это въ соображенiе, легко понять, что "Отцы и Дети" были, такъ сказать, "бомбой", брошенной въ самый центръ борьбы, и возбудили взрывъ негодованiя у однихъ и злорадное торжество у другихъ.
"Я испыталъ тогда" - говоритъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминанiяхъ - "впечатленiя, хотя разнородныя, но одинаково тягостныя. Я замечалъ холодность, доходившую до негодованiя во многихъ мне близкихъ и симпатическихъ людяхъ; я получалъ поздравленiя, чуть не лобызанiя отъ людей противнаго мне лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило... огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно, и не только безъ предубежденья, но даже съ сочувствiемъ отнесся къ выведенному мною типу".
Но тогда, въ разгаръ литературной борьбы, некогда было разбирать намеренiя автора, и вотъ почему, подъ первымъ впечатленiемъ, появились крайне резкiя статьи по поводу "Отцовъ и Детей". Особенно резка была статья М. А. Антоновича, напечатанная въ "Современнике". Объ этой статье еще недавно счелъ нужнымъ вспомнить г. Боборыкинъ и, конечно, покорить г. Антоновича. Действительно, статья была резка, но она была необходима по тогдашнему времени, какъ горячiй протестъ, и страстность ея темъ более понятна, что авторъ романа былъ крупнымъ талантомъ: романъ его не могъ не произвести громаднаго впечатленiя на читающую публику и, помимо воли автора, могъ играть въ руку противнаго лагеря, готоваго воспользоваться каждымъ случаемъ, чтобы бросить грязью въ "детей"... Спору нетъ, что Кукшины и Ситниковы тогда существовали, но рядомъ съ ними были и другiя "дети", представители которыхъ не даромъ завоевали себе почетное место въ исторiи литературы... Какъ бы кто ни смотрелъ на Базарова, но не въ его идеяхъ воплощались заветныя стремленiя лучшихъ "детей" того времени, а въ техъ, которыя высказывались представителями лучшей части литературы... И "Современникъ" былъ правъ тогда въ своихъ резкихъ нападкахъ, во имя принципа, какъ бы предвидя, что соблазнительный типъ Базарова найдетъ себе множество подражателей среди неустановившейся молодежи и что примеръ крупнаго художника породитъ целую литературу, обличающую "детей" уже совсемъ съ другими целями, чемъ Тургеневъ.
Это "недоразуменiе" между лучшимъ изъ литературныхъ "отцовъ" и "детьми" того времени продолжалось несколько времени. Обе стороны считали себя несправедливо обиженными. И уже въ лице третьяго поколенiя, не бывшаго въ самомъ разгаре борьбы, маститый художникъ снова вернулъ себе восторженное поклоненiе... Горячая и трогательная была встреча Тургенева въ Москве, на пушкинскомъ празднике, и потомъ въ Петербурге. Страсти давно улеглись, "недоразуменiе" разъяснилось, и три поколенiя - "отцовъ", "детей и "внуковъ" чествовали тогда писателя... Эти выраженiя восторга трогали до глубины души Тургенева.
людей. Разскащикъ онъ былъ неподражаемый и, когда хотелъ, сейчасъ же овладевалъ вниманiемъ общества, въ которомъ находился. Къ начинающимъ писателямъ, искавшимъ его одобренiя, онъ относился необыкновенно тепло и съ той деликатностью, которая иногда даже порождала недоразуменiя. Ему часто надоедали назойливые авторы и просили ответа... Онъ часто не решался сказать правды въ лицо человеку и отсюда - комическiя затрудненiя Тургенева... Его любезность въ рекомендацiяхъ даже вредила начинающимъ авторамъ... "Тургеневъ рекомендуетъ" говорили въ редакцiяхъ, возлагая надежды на рекомендуемыя вещи, и нередко... разочаровывались...
"новые" люди, какъ кладъ, никому не давались, и самъ Тургеневъ говорилъ однажды: "Когда я смотрю на "новаго" человека прямо - я понимаю его, когда смотрю сбоку - перестаю понимать!" Въ "Нови" маститый художникъ попробовалъ рисовать новыхъ людей... Въ его отношенiяхъ къ нимъ нетъ предубежденiя, некоторыя лица очерчены мастерски, но въ общемъ все-таки "новые" люди не вышли.
Но, что за беда! Разве мало и безъ того лавровъ въ блестящемъ венке Тургенева?.. Разве можно требовать отъ маститаго художника воспроизведенiя той сложной жизни последняго времени, которая проходитъ передъ нами, смущая многихъ своими непонятными противоречiями. Эта жизнь еще ждетъ своего выразителя, такого же талантливаго и крупнаго, какимъ былъ Тургеневъ для своего времени...
Тургеневъ и безъ того слишкомъ много далъ русской литературе и обществу. Онъ не зарылъ своего таланта и до конца своихъ дней работалъ для любимой имъ литературы. Счастлива доля писателя, память котораго не омрачена никакой тенью и нравственный обликъ котораго такъ же светелъ, какъ и его произведенiя.