Очарованная Тургеневым.
Осенью 1889 года в женском монастыре уездного города Белёв, что на Оке, поселилась преклонных лет женщина, грузноватая, в очках. Что привело её сюда? Вера? Смирение? Или, может быть, отчаяние и усталость?
Скорее всего, и то, и другое, и третье... Вот что писала брату через два месяца монастырской жизни добровольная затворница: “Куда я ни пристраивалась и как ни пробовала жить, всё ничего не выходило и дело моё нигде не выгорало, а здесь я чувствую, что поставила точку”.
Минуло больше века, как написаны эти строки, но письмо не затерялось, а бережно хранится в музее. В Государственном музее Льва Николаевича Толстого... Ибо женщина, поселившаяся на исходе жизни в скромном приокском монастыре, – родная (и единственная!) сестра автора «Войны и мира». Именно ему адресовала она свою исповедь...
В повести «Отрочество» сестра Маша выведена под именем Любочки. “Любочка невысока ростом, и вследствие английской болезни, у неё ноги до сих пор ещё гусём и прегадкая талия. Хорошего во всей её фигуре только глаза, и глаза эти действительно прекрасны – большие, чёрные, и с таким непреодолимо приятным выражением важности и наивности, что они не могут не остановить внимания. Любочка во всём проста и натуральна...”
Когда осенью 1854 года вышел номер «Современника» с «Отрочеством», Толстой был в Кишинёве, но нашёлся человек, который позаботился, чтобы сестра прочла произведение брата.
Это был её сосед. “Милостивый государь! – писал из своего поместья сей заботливый господин графу Валерьяну Петровичу Толстому, мужу Марии Николаевны. – Посылаю Вам № «Современника», в котором помещена повесть брата Вашей супруги – «Отрочество», – думая, что это будет интересно для Вас. Я давно имел желание с Вами познакомиться...”
Спустя неделю знакомство состоялось. Сосед произвёл на Толстых, в особенности на молодую хозяйку, впечатление более чем благоприятное. В упоении поведала она брату Николаю, что “это простой человек, он играет с ней в бирюльки, раскладывает гранпасьянс, большой друг с Варенькой” (дочерью Марии Николаевны), а брат Николай в свою очередь отписал обо всём брату Льву, прибавив по-французски, что “Маша не знает света и вполне может ошибиться в отношении такого умного человека, как Тургенев”.
Тургенев! Иван Сергеевич Тургенев – соседом четы Толстых был именно он. Восхищённый «Детством» и «Отрочеством», жаждал взглянуть хотя бы на близких автора, коль невозможно увидеть его самого.
“Сестра автора «Отрочества», – писал он Некрасову, в журнале которого эта вещь появилась, – премилая женщина – умна, добра и очень привлекательна”.
После чего следует вздох – его прямо-таки слышишь, читая письмо. Вздох сожаления: отсюда, дескать, до Покровского, где живут Толстые, целых двадцать пять вёрст – шутка ли! “Она мне очень нравится”, – сообщает конфиденциально Иван Сергеевич.
А как же “ноги... гусём”? А как же “прегадкая талия”? О, “у ней теперь ноги «не гусём» и талия прекрасная”.
Это тоже из тургеневского письма, но уже не Некрасову, а другому литератору, П. В. Анненкову, которому 36-летний “старик” Тургенев поверяет под величайшим секретом сердечные тайны.
“Стариком” Иван Сергеевич именует себя, разумеется, сам. Описав, что за чудо сестра автора «Отрочества» (“мила, умна, проста – глаз бы не отвёл”), признаётся: “На старости лет... я едва не влюбился”.
«Затишье». Почему именно её? Ну, во-первых, потому, что новая. Во-вторых, о любви, причём о любви в помещичьей усадьбе. А в-третьих... В-третьих, главную героиню зовут Машей, и она, так же как и сестра Толстого, терпеть не может стихов. По её мнению, “всё это сочинено, всё неправда”.
Примерно то же самое обронит пятьдесят лет спустя в монастырской обители престарелая Мария Николаевна. “Я с детства не любила и не читала стихов; мне казалось, и я говорила ему, что они все – выдуманные сочинения, ещё хуже романов, которых я почти не читала и не любила”.
“Ему” – это Тургеневу. Можно представить себе реакцию Ивана Сергеевича, который сам пописывал стишки и уже всерьёз подумывал взяться за роман. “Тургенев, – продолжала вспоминать обитательница монастыря, – волновался и спорил со мною «даже до сердцов»... Понимаете ли, – Пушкин! Сам Пушкин!!”
Кончилось тем, что апологет Пушкина собственноручно привёз в Покровское «Евгения Онегина» и устроил чтение вслух. Происходило это примерно так.
“Прямо против двери, перед диванчиком, стоял круглый стол, покрытый ковром; кругом расставлены были кресла и стулья; на столе горела лампа. Я сел на диванчик, достал книжку”.
“Раза два я украдкой взглянул на неё: глаза её внимательно и прямо были устремлены на меня; её лицо мне показалось бледным”.
Всё это – тоже из писем, и письма эти написаны рукой Тургенева, однако подпись под ними – не тургеневская, а некоего Павла Александровича. И не Некрасову с Анненковым адресованы послания-исповеди, а неведомому Семёну Николаевичу. Но текст знакомый. Но тон знакомый... Те же жалобы на возраст, та же покаянная меланхолия. “Вот каким грёзам предавался твой почти сорокалетний друг, сидя, одинокий, в своём одиноком домишке!”
Всего писем девять. “Рассказ в девяти письмах” – так обозначил автор жанр данного сочинения, а назвал его... «Фауст». Ни больше ни меньше!
Герой «Фауста» подробно информирует приятеля о своих недолгих отношениях с удивительной женщиной, которой был когда-то увлечён, потерял из виду и вот встретил вновь. Зовут женщину Верой Николаевной...
чтения. Вначале это гётевский «Фауст» – естественно, в оригинале, – потом очередь доходит и до русских стихов.
“помнится, мы читали «Онегина»”) он, растроганный и благодарный, целует ей руку...
Это, конечно, было дерзостью. “Она слегка отодвинулась, устремила на меня взгляд (я, кроме её, ни у кого не видел такого взгляда: в нём и задумчивость, и внимание, и какая-то строгость)... вдруг покраснела, встала и ушла”.
Эпизод этот описан не только в рассказе Тургенева, его припоминает в своих записках дочь Марии Николаевны. “Моя мать была прекрасная музыкантша. Ею очень восхищался И. С. Тургенев. Он часто бывал у нас в Покровском, там он любил слушать музыку. Однажды он ей вслух читал «Евгения Онегина»; он поцеловал у ней руку, она отдёрнула руку и сказала...”
Что? Что сказала? У мемуаристки, увы, мы этого прочитать не можем – рукопись как раз в этом месте попорчена, – но мы можем прочитать это в тургеневском «Фаусте». “Пожалуйста, вперёд не делайте этого!” – вот что сказала, отдёрнув поцелованную руку, новообращённая поклонница Пушкина.
И не только Пушкина. “Маша очарована Тургеневым”, – сообщает в Кишинёв автору «Отрочества» брат Николай.
«Фаусте» отношения “очарованных” друг другом героев заканчиваются трагически. “То, что было между нами, промелькнуло мгновенно, как молния, и как молния принесло смерть и гибель...”
В реальности, конечно, молнии тоже мелькали, но ни смерти, ни гибели, слава Богу, не принесли. Да и словечко “мгновенно” к отношениям Тургенева с Толстой не очень-то приложимо.
Познакомились и “очаровали” друг друга осенью, первые же “молнии”, судя по всему, “промелькнули” лишь весной следующего года, когда Иван Сергеевич жил в Петербурге.
“Я получил дня два назад Ваше письмо, в котором гораздо больше скрытой горечи, чем бы следовало, – по-настоящему, ей совсем не следует быть. Вы пеняете на меня за моё молчанье – или, говоря правильнее, за краткость и сухость моих писем, – но Вы знаете, иногда пишешь коротко, потому что слишком много есть что писать – а я именно в таком положении нахожусь”.
Слишком много есть что писать... Это, по сути дела, завуалированное признание. Надо ведь соблюдать конспирацию: письмо может попасть в руки мужу. Поэтому он предпочитает изъясняться в более привычной ему и – главное! – безопасной беллетристической форме. “Прочтите, – советует, – в октябрьской книжке «Современника» мою повесть «Фауст» и скажите Ваше мнение. Напишите мне письмо побольше...”
“письмо побольше” – письмо это, к сожалению, не сохранилось, зато сохранился тургеневский ответ.
“Вы говорите о двойном человеке во мне – весьма справедливо, – только Вы, может быть, не знаете причин этой двойственности. Я буду с Вами тоже откровенен”.
И он откровенен. Он вздыхает, что дело, мол, идёт к старости (Тургенев, помним мы, вздыхает об этом всегда), но счастья, подлинного счастья, он так и не изведал, ибо не сумел свить себе “покойного гнезда”.
По-видимому, разговор о счастье затеяла Мария Николаевна – Тургенев подхватил его. “Вы напрасно говорите о моём счастье: в чужой руке калач бел, чужая судьба завидна”.
Это, конечно, намёк на её собственную судьбу, которая представляется ему куда более устроенной – не зря в конце письма велит кланяться супругу.
– в следующих письмах его уже нет.
Куда же делся муж? Никуда... Муж никуда не делся – уехала она от него. Уехала, потому что, в отличие от Тургенева, в ней не было “двойного человека”.
Ивана Сергеевича это известие настигло за границей. Он откликнулся на него горячим посланием. “Я останусь Вашим другом, пока буду жив. – А далее следует тревожный вопрос: – Будет ли прошедшее чисто и навсегда отрублено?”
“Отрубленным” прошедшее не оказалось. “После разрыва с мужем, – вспоминает старший сын Льва Толстого Сергей Львович, – её отношения с Тургеневым не прекратились”.
Летом 1858 года автор «Фауста» навестил свою героиню – вернее, прототипа героини – в Пирогове, где “провёл очень приятно три дня”. Так писал Иван Сергеевич в Лондон Полине Виардо, не вдаваясь особенно в подробности, не упомянув даже имени той, кому предсказал в «Фаусте» печальный конец, лишь назвав её “прекрасной и очень несчастной женщиной”. Словом, был, как всегда, галантен и доброжелателен, но вот брат “прекрасной и очень несчастной женщины”, который в том же письме Виардо аттестуется как “один из наших лучших писателей”, – брат нашёл поведение коллеги скверным. О чём так прямо и записал в дневнике: “Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь”. И ещё, спустя десять дней, опять о Тургеневе: “Трудно встретить безобразнейшее существо”.
“Мне следовало бежать, как только я почувствовал, что люблю её, люблю замужнюю женщину; но я остался – и вдребезги разбилось прекрасное создание, и с немым отчаянием гляжу я на дело рук своих”.
Так казнит себя герой «Фауста», творец же его может отнестись к себе снисходительнее. Он-то всё-таки бежал, пусть с запозданием, но бежал – не это ли вызвало столь злую реакцию у Льва Николаевича?
“прекрасное создание” не “разбилось”, и автор «Анны Карениной» имел возможность ещё раз убедиться в этом за несколько дней до своей смерти, когда, навсегда покинув тайком отчий дом, навестил сестру в её монастырском уединении.
Мария Николаевна пережила брата на полтора года. Свои воспоминания о ней Сергей Львович Толстой заканчивает словами: “Она скончалась умиротворённой, тихо, без агонии”.