Труайя Анри: Иван Тургенев
Глава IV. Мать

Глава IV

Мать

В Куртавнеле в конце июня 1848 года Тургенев встретился наконец с Полиной Виардо. Вернувшись с триумфальных гастролей, она отдыхала в семье. После стольких писем, которыми он обменялся с ней, он не мог на нее насмотреться, на ее черные, как смоль, гладко зачесанные волосы, на лучистые глаза. А она была растрогана влюбленной настойчивостью этого русского колосса с волевыми чертами лица и мягким характером. Нет сомнения, во время этого пребывания в деревне она уступила, наконец, ему. Руководила ею не слепая страсть. Она вознаграждала так давнюю, преданную дружбу. Тургенев все понимал, но, потеряв голову, был рад милостивому приближению. Он дорожил каждым знаком ее внимания. Муж делал вид, что ничего не знает. Лишь дочь Полины Виардо – семилетняя Луиза – грустила, замечая нежность матери к этому постороннему человеку. Прошли несколько совершенно блаженных недель рядом с женщиной, которая после стольких лет согласилась тайно, время от времени принадлежать ему. Когда он оставил ее, отправившись в путешествие на юг Франции, тон писем его совершенно изменился. Раньше он писал с почтительным обожанием, а теперь смел открыто говорить о своей любви: «Добрый день, самая любимая, лучшая, дорогая женщина, добрый день – единственное существо… Милый ангел! Единственная, самая любимая, да благословит вас Бог 1000 раз. Самые горячие приветы милому существу». (Письмо на немецком языке от 1 (13) октября 1848 года.) Ее образ был рядом с ним во время всей поездки, которая пролегала через Лион и Валенсию, Авиньон, Ним Арль, Марсель, Тулон, Йеру.

Тургенев был счастлив, открывая Францию, а мать умоляла его вернуться в Россию. 14 марта 1848 года император Николай I, обеспокоенный возможным резонансом, который могли иметь в Европе политические парижские события, обнародовал манифест, «призывавший честных граждан бороться с революцией». Это был приказ для всех русских, которые жили в мятежной стране, вернуться на родину. Тургенев настаивал на своем желании жить за границей. Неслыханно! Разгневанная Варвара Петровна, державшая сына на голодном пайке, прекратила посылать ему содержание. По возвращении в Париж в начале ноября он оказался без средств и вынужден был просить аванс у Краевского – редактора «Отечественных записок» – в обмен на обещание постоянно сотрудничать в этом журнале. В то же время он продолжает писать для «Современника». Повести, поэмы, комедии – его столь разные произведения – уже достаточно высоко ценились на далекой Родине, куда он не желал возвращаться. «Петушков» – новое повествование о роковой власти любви над жизнью человека, привязанного к недоступной женщине. Опыт скромного поклонника Полины Виардо навеял, вне всякого сомнения, эти строки. Многочисленные рассказы – «Хорь и Калиныч», «Бежин луг», «Свидание», «Касьян с Красивой Мечи», «Уездный лекарь», «Бирюк», «Лебедянь», «Малиновая вода» – были воспоминаниями об охотничьих путешествиях в России. В них – простые, реальные люди: грубые мужики и робкие дети, жестокие господа и злые управляющие. Простой деревенский люд. На фоне спокойной, величественной природы – тщетность, суетность человеческой жизни. Рядом с прекрасными, равнодушными полями, лесами, небом – беззащитный человек. Из этого неожиданного противопоставления рождалось радостное чувство сострадания к слабым, живущим на земле людям. Крестьяне в рассказах – не безответная толпа, а сложные существа, знающие жизнь природы, страдающие от жестокости господ. Автор заставлял, таким образом, не сгущая красок, думать об ужасах крепостного права. Он не рассуждал, не обвинял, но лишь точно и спокойно описывал действительность. Он призывал правду на помощь правосудию. Цензоры, оценив реалистичность этих пасторалей, потребовали сделать поправки и допустили рассказы к печати. Каждый – завершенная картина, детали которой служили созданию целостного впечатления. Совершенное мастерство автора усиливало печаль, ставшую сутью этих откровенных и жестоких историй. Читатели требовали новых рассказов. И Тургенев проводил долгие часы за письменным столом. Он нанял квартиру на улице Тронше в доме № 1. Весной следующего года в Париже разразилась холера. Однажды ночью у Тургенева открылась рвота. Он решил, что заразился. Живший в том же доме Герцен помог ему перебраться к себе и ухаживал за ним, несмотря на опасность заражения. Это самопожертвование было тем более трогательно, что после событий 1848 года его дружеские чувства к Тургеневу охладели. Впрочем, больной беспокоился напрасно. Он довольно скоро поправился и поспешил из зараженного города в который раз в Куртавнель.

К несчастью, он не застал там Полины Виардо, которая уехала в Лондон, и должен был довольствоваться компанией дядюшки Сичеса и его жены. Его время было занято работой, прогулками с собакой Султаном, рыбалкой и игрой в бильярд. Семья Сичес вернулась в Париж, и Тургенев в огромном молчаливом доме почувствовал всю тяжесть одиночества. Впрочем, его скрасила неожиданная встреча с Гуно, который приехал в Куртавнель работать над оперой «Сафо». «Он целый день прогуливался в лесу Бландюро в поисках музыкальной идеи, – написал Тургенев Полине Виардо, – но вдохновение, капризное, как женщина, не пришло, и он ничего не нашел. Завтра, возможно, он возьмет реванш». (Письмо от 4 (16) мая 1850 года.)

и по ночам мучился от бессонницы. А однажды за пасьянсом в гостиной он вдруг услышал рядом с собой два глубоких вздоха. «Это вызвало во мне легкую дрожь, – писал он Полине Виардо, – проходя по коридору, я подумал о том, что бы я сделал, если б почувствовал, как чья-то рука внезапно схватила меня за руку; и я должен был себе признаться, что испустил бы пронзительный крик. Положительно, ночью бываешь менее храбрым, чем днем. Я желал бы знать, боятся ли слепые привидений».

В другой раз, выйдя во двор, он со страхом и волнением услышал тайный ропот ночи:

«Тысячи миров, в изобилии разбросанных по самым отдаленным глубинам пространства, суть не что иное, как бесконечное распространение жизни, той жизни, которая находится везде, проникает всюду, заставляет целый мир растений и насекомых без цели и без надобности зарождаться в каждой капле воды». (Письмо к Полине Виардо от 16 (28) июля 1849 года.)

Созерцая ночную природу, он испытывал чувство восторга перед красотой неба и в то же время страх перед сверхъестественными силами, управляющими Вселенной. Сон его часто бывал беспокойным: в кошмарах в ужасном виде являлась Полина Виардо. Иногда ему снилось, что он – птица^[10]: «Я хочу высморкаться и нахожу посредине моего лица большой птичий клюв. <<…>> Я поднялся против ветра, испустив громкий победный крик, а затем ринулся вниз к морю, порывистыми движениями рассекая воздух, как это делают чайки. В эту минуту я был птицей, уверяю вас, и сейчас, когда я пишу вам, я помню эти ощущения птицы не хуже, чем вчерашний обед. <<…>> Вы станете смеяться надо мною и будете правы». (Письмо к Полине Виардо от 30 июля (11) августа 1849 года.)

Полина Виардо настолько занимала его мысли, что временами ему начинало казаться, что своим настойчивым присутствием в Куртавнеле он раздражает ее мужа: «Что с Виардо? – писал он Полине. – Быть может, ему неприятно, что я здесь живу?» Он даже осмеливался называть ее на «ты» по-немецки: «Любимая, Бог да будет с тобою и да благословит тебя!» (Письмо от 11 (23) июля 1849 года.) Время от времени он уезжал в Париж единственно для того, чтобы прочитать английские газеты, в которых речь шла о ней. Хотелось бы бывать там чаще, однако не было денег. В Куртавнеле он жил на средства Виардо и, конечно, чувствовал себя неловко. Впрочем, помощь друзьям в беде – обычное дело для русских. Кроме того, он был уверен, что со временем сможет возместить убытки хозяев полностью. «Кстати! Вы, может быть, удивитесь тому, что я мог съездить в Париж, ввиду состояния моего кошелька, – писал он Полине Виардо, – но дело в том, что г-жа Сичес, уезжая, оставила мне 30 франков, из которых 26 уже ушло. Впрочем, я живу здесь, как в волшебном замке; меня кормят, меня обстирывают; чего еще нужно одинокому человеку? Надеюсь, что этот денежный голод скоро прекратится и что в конце концов там скажут себе: однако! да на что же он существует?» (Письмо от 17 (29) июля 1849 года.)

Однако Варвара Петровна продолжала молчать. Тогда Тургенев попросил у Краевского аванс в 1000 рублей, взяв на себя обязательство писать для него новые произведения. Верный своему обещанию, он в начале 1850 года отправил в «Отечественные записки» «Дневник лишнего человека»; Некрасов получил для «Современника» комедию «Студент», известную как «Месяц в деревне». Но, увы, полученные деньги быстро разошлись. У него было столько долгов! Тургенев вновь обратился к Краевскому, получив от него в этот раз лишь двести рублей. Он был вне себя оттого, что просил, чтобы обеспечить жизнь, в то время как мать в России владела тысячами крепостных. Может быть, и в самом деле нет другого выхода, кроме возвращения на родину? Нет, нет и еще раз нет! «Россия, – писал он Полине Виардо, – эта мрачная громада, неподвижная и окутанная облаками, словно Эдипов Сфинкс, – подождет. Она меня проглотит позднее. Мне кажется, что я вижу ее неподвижный взгляд, остановившийся на мне с угрюмой пристальностью, подобающей каменным очам. Будь спокоен, сфинкс, я к тебе еще вернусь, и ты сможешь пожрать меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки. Оставь меня еще ненадолго в покое! Я возвращусь в твои степи». (Письмо от 4 (16) мая 1850 года.)

Вдруг он понял свой моральный долг – нужно ехать. Прощаясь с Полиной Виардо, он был в отчаянии. Она же без особенного сожаления наблюдала за его отъездом. Конечно, она была признательна ему за любовь. Однако смотрела на него как на большого, капризного, мечтательного ребенка, который ни в чем не мог изменить течения ее жизни. Луи Виардо равно мало беспокоился, замечая легкие нарушения супружеской верности. Он искренне привязался к этому талантливому нахлебнику, который, вероятно, был любовником Полины. А она, одаренная драматическая актриса на сцене, ненавидела драмы в семье. Все должно быть просто, думала она, между людьми одной компании. В молчаливом согласии оба супруга избегали сцен. Приличия были соблюдены, следовательно, можно любить втроем.

Укладывая чемоданы, Тургенев писал Луи Виардо: «Я увожу с собой самые сердечные воспоминания о вас; я сумел оценить высоту и благородство вашего характера и, поверьте, буду снова чувствовать себя вполне счастливым только тогда, когда опять смогу вместе с вами бродить с ружьем в руках по милым равнинам Бри. <<…>> Родина имеет свои права; но не там ли настоящая родина, где мы нашли больше всего любви, где ум и сердце чувствуют себя лучше всего? Нет на земле места, которое я любил бы так, как Куртавнель. <<…>> Вы имеете во мне, дорогой Виардо, безгранично преданного друга». (Письмо от 12 (24) июня 1850 года.)

Поведение сыновей глубоко огорчало Варвару Петровну. Старший – Николай – ушел в отставку, увлекся простушкой, жил как попало; младший – Иван – проводил время за сочинением, путешествовал за границей, волочился за певичкой. Оба ускользнули от ее власти, в то время как она хотела бы держать в своих руках не только их самих, но и их жен, их детей. Одержимая властолюбием, Варвара Петровна приказала повесить у входа в усадьбу табличку с надписью «Они вернутся».

постоянный доход, который позволил бы им достойно жить. Она как будто поняла их озабоченность и подарила каждому по имению. Однако оформить дарственную не пожелала и, более того, спешно через управляющих продала весь урожай и запасы, которые хранились в деревенских ригах, так что ничего не осталось для будущей посевной. Братья отказались от подарка, который мать в любую минуту могла забрать у них. Возмущенный Тургенев кричал: «Да кого ты не мучаешь? Всех! Кто возле тебя свободно дышит? <<…>> Ты можешь понять, что мы не дети, что для нас твой поступок оскорбителен. Ты боишься нам дать что-нибудь, ты этим боишься утратить свою власть над нами. Мы были тебе всегда почтительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет, да и ни в кого и ни во что в тебе веры нет. Ты только веришь в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех». (В. Н. Житова. Из «Воспоминаний о семье Тургенева».) Задыхаясь от волнения и возмущения, Варвара Петровна стонала: «Да что я за злодейка такая!» – «Ты не злодейка, – ответил ей Тургенев, – я сам не знаю, ни что ты, ни что у тебя творится. <<…>> Да кто возле тебя счастлив? <<…>> Тебя все страшатся, а между тем тебя бы могли любить». Побелев от злости, Варвара Петровна изрекла глухо: «Нет у меня детей! Ступай!» И вышла из комнаты. На следующий день Иван попытался увидеть мать. Она отказалась принять его и, схватив его портрет, разбила об пол. Слуга хотел собрать осколки, однако она приказала не трогать их. Они будут лежать на полу четыре месяца.

она решила забыть об их существовании, заказала им не являться на порог дома и на письма их не отвечала. Время от времени Иван приходил в Спасское справиться о делах. Юная Варя (Житова) – незаконная дочь Варвары Петровны – вспоминала, как он появлялся в охотничьем костюме, высоких сапогах, с ружьем наперевес и патронташем на поясе, ягдташем через плечо, взволнованный, робкий, виноватый, уставший от долгой дороги. Она рассказывала ему в нескольких словах о настроении матери, и он уходил, опустив голову.

В это время у него был еще один повод для беспокойства – дочь Пелагея (теперь ее звали Полина, Полинетта). Уезжая за границу, Тургенев доверил ее Варваре Петровне, которая обращалась с ней грубо, как с прислугой. Мог ли он остаться равнодушным к этому восьмилетнему ребенку, который напоминал ему о грехе его молодости? Она была похожа на него как две капли воды. В деревне люди насмехались над ней, называя то «барышня», то «байстрючка». Расстроенный Тургенев призвал на помощь своего ангела-хранителя Полину Виардо, которая согласилась, не раздумывая, взять девочку в свою семью и воспитывать ее. «Относительно маленькой Полины, вы уже знаете, что я решил следовать вашим приказаниям <<…>> Из Москвы и Петербурга я изо дня в день буду писать вам, что буду делать для нее. Это долг, который я исполняю, и я счастлив исполнить его, раз вы этим интересуетесь. Si Dios quiere^[11] она будет скоро в Париже». (Письмо от 28 августа 1850 года.) Несколько дней спустя он счел необходимым рассказать своей корреспондентке о происхождении ребенка: «Я расскажу вам в двух словах о моей с матерью девочки. Я был молод… Это было девять лет назад – я скучал в деревне и обратил внимание на довольно хорошенькую швею, нанятую моей матерью – я ей шепнул два слова – она пришла ко мне – я дал ей денег – а затем уехал – вот и все. <<…>> Впоследствии эта женщина жила, как могла, – остальное вы знаете. Все, что я могу сделать для нее – улучшить ее материальное положение – это мой долг, и я буду исполнять его, но даже увидеться с ней для меня было бы невозможно. Вы – ангел во всем, что говорите и думаете – но – повторяю: я могу только избавить ее от нужды. И я буду это делать. Что касается девочки, то надо, чтобы она совершенно забыла свою мать». (Письмо к Полине Виардо от 18 (30) сентября 1850 года.)

временем француженкой. Сам в ближайшее время ехать во Францию не собирался. Он не мог думать о длительной поездке, ибо было слишком много дел в России. Тургенев уступил нуждавшемуся в средствах брату Николаю свою часть имения в селе Тургеневе. Он все еще надеялся, что в матери со временем проснутся лучшие чувства: она согласится помочь сыновьям, выделив им часть дохода от своих имений. Однако Варвара Петровна не собиралась уступать. Из-за обострившейся болезни (она страдала водянкой) ее перевезли в Москву, где она уже не вставала с постели. Чувствуя близкий конец, Варвара Петровна спрашивала себя – той ли дорогой она шла в жизни? И однажды вечером, терзаясь угрызениями совести, написала на листке бумаги по-французски: «Mes enfants! Pardonnez – moi – Et vous Seigneur, pardonnez – moi aussi, car l'orgueuil, ce p'ech'e»^[12]. Николай застал мать живой. Она благословила его дрожащей рукой и позвала второго сына. Но Иван был в Петербурге. Когда он, получив, наконец, извещение, приехал в Москву, мать умерла^[13].

К печали, вызванной смертью матери, примешивалось устойчивое чувство негодования против прошлого этого феодального, тщеславного, упрямого и жестокого создания. «Мать моя умерла, не оставив никаких распоряжений, – писал Тургенев Полине Виардо некоторое время спустя после похорон, – множество существ, зависящих от нее, остались, можно сказать, на улице; мы должны сделать то, что она должна была бы сделать. Ее последние дни были очень печальны. Избави Бог нас всех от подобной смерти! Она старалась только оглушить себя – накануне смерти, когда уже началось предсмертное хрипение, в соседней комнате, по ее распоряжению, оркестр играл польки. О мертвых – или хорошо, или ничего – поэтому не скажу вам больше ничего. Все же – так как я не могу не делиться с вами всем, что чувствую и что знаю, – прибавлю лишь еще одно слово: мать моя в последние свои минуты думала только о том, как бы – стыдно сказать – разорить нас – меня и брата, так что последнее письмо, написанное ею своему управляющему, содержало ясный и точный приказ продать все за бесценок, поджечь все, если бы это было нужно, чтобы ничего не —. Но делать нечего – надо все забыть – и я сделаю это от души теперь, когда вы, мой исповедник, знаете все. А между тем – я это чувствую – ей было бы так легко заставить нас любить ее и сожалеть о ней! Да, сохрани нас Боже от подобной смерти!» (Письмо от 24 ноября (6) декабря 1850 года.) В том же письме он радуется приезду Полинетты во Францию и хорошим новостям, которые сообщила Полина Виардо: «Я надеюсь, что эта большая перемена в жизни спасет ее. Пожалуйста, поцелуйте ее от меня. Теперь, когда я стал богаче, я не боюсь дойти до тысячи франков в год: пусть она учится играть на рояле. Вышлю вам денег дней через десять. Я очень счастлив, когда думаю, что вы нашли в ней сходство со мной и что это сходство доставило вам удовольствие. Набросайте карандашом и пришлите мне маленький ее портрет. Еще раз повторяю вам, что в конце концов я совершенно привяжусь к ней, если только буду знать, что вы ее любите…»

«Какая женщина, мой друг, – писал он Полине Виардо. – Какая женщина! Я не сомкнул всю ночь глаз. Да простит ей Бог все… но какая жизнь… Право, я все еще не могу прийти в себя. Да, да, мы должны быть правдивы и добры, хотя бы для того, чтобы не умереть так, как она…»^[14]

Братья без особых осложнений разделили унаследованные земли. Тургенев получил Спасское. Он, наконец, стал богат благодаря матери, воспоминания о которой вызывали чувство негодования. Заделавшись помещиком, он позволил нескольким крестьянам откупиться, однако полного освобождения не провел. Он осуждал крепостное право и в то же время считал, что мужики, предоставленные самим себе, без земли, без средств к существованию будут менее защищены, чем под его снисходительным покровительством. Впрочем, эта мера, исключительная в то время, противоречила его характеру. Человек мечтательный, он боялся действовать. Всякое серьезное решение пугало его, как открывающаяся взору бездна.

Получив наследство, он жил теперь в Москве, в Петербурге, давал обеды, посещал салоны и радовался успехам своих первых рассказов. Его комедии имели равно успех у публики. Перед премьерой «Провинциалки» он очень волновался: «Когда поднимали занавес, я очень тихо произнес ваше имя, – писал он Полине Виардо, – и оно принесло мне счастье». В конце спектакля раздался гром аплодисментов. «Я был готов ко всему, но только не к такому успеху! – писал он ей же. – Вообразите себе, что меня вызывали с такими неистовыми криками, что я убежал совершенно потрясенный, словно тысячи чертей гнались за мной. <<…>> Я очень жалею, что удрал, так как могли подумать, что я притворяюсь». (Письмо от 17 (29) января 1851 года.)

Одновременно с театральными успехами Тургенев дорабатывает свои деревенские рассказы. Он мечтает издать их отдельной книгой под названием «Записки охотника». Однако позволит ли цензура, разрешившая когда-то публикацию разрозненных рассказов, издание их отдельной книгой, которая представит Россию в мрачном свете? Для того чтобы продвинуть дело, Тургенев обращается к некоему Кетчеру, переводчику Шекспира, закадычному другу Белинского, Станкевича и Герцена. Он мечтает посвятить книгу Полине Виардо. «Вы еще не ответили на мою просьбу относительно посвящения; надеюсь, что вы не захотите отказать мне в этом счастье, тем более что для публики будут стоять только три звездочки». (Письмо от 1 (13) ноября 1850 года.)

– Феоктисту Петровну Волкову, которую выкупил очень дорого, дал свободу и сделал своей любовницей. Эта продиктованная лишь физической необходимостью связь оставляла незанятым его ум, позволяла мечтать о другой, божественной, о той, кому он восторженно писал: «Я бесконечно целую вам ноги. Тысяча благодарностей за милые ноги». (Там же.)

К постановке на сцене готовилась его следующая пьеса – «Где тонко, там и рвется». 20 октября актер Щепкин представил его Гоголю, автору «Мертвых душ», творчеством которого Тургенев восхищался. Писатель встретил их, стоя за конторкой с пером в руке. Он был одет в темное пальто, зеленый бархатный жилет, коричневые панталоны. Гоголь выглядел усталым и постаревшим. «Длинный, заостренный нос придавал физиономии Гоголя нечто хитрое, лисье, – напишет Тургенев, – невыгодное впечатление производили также его одутловатые, мягкие губы под остриженными усами; в их неопределенных очертаниях выражались – так по крайней мере мне показалось – темные стороны его характера: когда он говорил, они непонятно раскрывались и выказывали ряд нехороших зубов; маленький подбородок уходил в широкий бархатный черный галстук. <<…>> „Какое ты умное, и странное, и больное существо!“ – невольно думалось, глядя на него». (И. С. Тургенев. «Гоголь». Воспоминания.) Неразговорчивый обычно Гоголь на этот раз был расположен к общению. Он говорил об искусстве, литературе, восхищался рассказами гостя. Тургенев сидел рядом на диване и слушал с благоговением. Однако, когда Гоголь заговорил о необходимости цензурного надзора, он поспешил сменить тему разговора. Гениальный автор «Ревизора» и «Мертвых душ» неожиданно предстал в образе реакционного упрямого газетного писаки, каковым он стал в последнее время под давлением своего окружения. Некоторое время спустя Тургенев увидел его во время публичного чтения «Ревизора». 24 февраля 1852 года на утреннем заседании общества посещения бедных он узнал от Панаева о смерти писателя. Потрясенный известием, он написал Полине Виардо во время заседания: «Нас постигло великое несчастье: Гоголь умер в Москве, умер, предав все сожжению, все – 2-й том „Мертвых душ“, множество оконченных и начатых вещей, – одним словом, все! Вам трудно оценить всю огромность этой столь жестокой, столь невосполнимой утраты. Нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в эту минуту. Для нас он был не просто писатель: он нам открыл нас самих». (Письмо от 21 февраля (4) марта 1852 года.) А два дня спустя делился своими переживаниями с публицистом Феоктистовым: «Кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой – и я иду на дно, застывая и немея». (Письмо от 26 февраля (9) марта 1852 года.)

Потрясенный событием, Тургенев написал некролог: «Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти слова?.. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!»

В статье не было ничего крамольного, однако у полиции Николая I любой шум вокруг имени Гоголя вызывал подозрение. В Петербурге цензор запретил публикацию панегирика. Тургенев переслал рукопись в Москву. Более снисходительный московский цензор дал разрешение. Статья появилась 13 марта 1852 года в газете «Московские ведомости» за подписью «Т…в». Некоторое время спустя Тургенев был арестован «за неповиновение и нарушение цензурных правил» и заключен в тюрьму Адмиралтейства. Он провел там в очень сносных условиях целый месяц. В хорошей комнате, с хорошей едой, книгами, к нему приходили друзья. Чтобы развлечься, он изучал польский язык и писал повесть «Муму». Это произведение было навеяно давно ушедшими в прошлое событиями, которые произошли в Спасском во времена жестокого правления Варвары Петровны. С пером в руках писатель в который раз сводил счеты с матерью, властный характер которой отравил его юность. Даже после ее смерти этот слабый, но не смирившийся человек продолжал судить ее преступления. В сознании Тургенева эта очень простая история была протестом против крепостного права. Однако славянофил Аксаков увидел в ней нечто другое: «Это олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все запросы, его нравственных и честных побуждений». (Письмо И. С. Аксакова к И. С. Тургеневу от 4 октября 1852 года.)

«Мой арест, вероятно, сделает невозможным печатание моей книги в Москве», – писал он Полине Виардо. (Письмо от 1 мая 1852 года.) «Запискам охотника» тем временем, вопреки всем ожиданиям, было дано цензурное разрешение. Книга вышла в начале августа 1852 года. Между тем рапорт цензора Волкова предупреждал об опасности подобных публикаций: «Не думаю, чтоб все это могло принести какую-нибудь пользу или хотя бы удовольствие благомыслящему читателю; напротив, все подобные рассказы оставляют по себе какое-то неприятное чувство». Николай I приказал отправить в отставку московского цензора Львова, который дал разрешение на издание книги, представляющей помещиков в неблаговидном свете. «Записки охотника» тем временем дошли до читателей. Их успех был так велик, что первое издание разошлось в несколько месяцев. Все известные писатели оценили по достоинству талант автора. Письменный стол Тургенева завалили восторженные письма. Он был счастлив, хотя внешне старался быть сдержанным. «Я рад, что эта книга вышла, – писал он Анненкову, – мне кажется, что она останется моей русской литературы, говоря слогом школьных книг. Я сам перечел „Записки“ на днях: многое вышло бледно, отрывчато, многое только что намекнуто, иное неверно, пересолено или недоварено – зато иные звуки точно верны и не фальшивы – и эти-то звуки спасут всю книгу. Но до полноты созданья все это еще далеко, и стоит прочесть какого-нибудь мастера, у которого кисть свободно и быстро ходила в руке, чтобы понять, какой наш брат маленький человечек. Я эти дни все читал Молиера – одна какая-нибудь… как напр. Пурсоньяк – своей силой, веселостью, свежестью и грацией – просто положила меня ничком. <<…>> Перо потом как-то из рук валится». (Письмо от 14 (26) сентября 1852 года.)

Однако он не думал оставлять перо. Напротив, хотелось идти к вершинам литературы. Жанр рассказа представлялся ему пройденным этапом. Что дальше? Может быть, роман? Почему бы нет? «Надобно пойти другой дорогой – надобно найти ее – и раскланяться навсегда с старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции – triples extraits^[15] – чтобы влить их потом в маленькие скляночки – нюхайте, мол, почтенные читатели, откупорьте и нюхайте – не правда ли, пахнет русским типом? Довольно-довольно! Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии. <<…>> Вы от меня услышите что-нибудь новое – или ничего не услышите». (Письмо к Анненкову от 28 октября (9 ноября) 1852 года.) Анненков отвечал ему: «Я решительно жду от Вас романа, с полною властью над всеми лицами и над событиями и без наслаждения самим собой, без внезапного появления оригиналов, которых Вы чересчур любите». (Письмо от 1 октября 1852 года.)

Тургенев, изгнанный в Спасское, спрашивал себя: разве не сам император, обрекший его на деревенское одиночество, предоставил ему возможность создать вдали от городского шума значительное произведение, которого ждет от него Россия.